Текст книги "Ночник. 365 микроновелл"

Лена Щербакова

Улица Грановского, где я жил в детстве.

Фонтанчик, который не работал. Мы вокруг играли.

Строили из песка какие-то гаражи. Играли в воинскую часть, и вот у нас были гаражи для танков.

Лена Щербакова жила на третьем, кажется, этаже. Она была красивая девочка, всем нравилась. Учила мальчиков целоваться.

Вот она высунулась из окна и что-то кричит. Рукой машет. Мы головы задрали, стали ей отвечать. На минутку оставили игру.

И я нечаянно раздавил гараж. И танки внутри, из спичечных коробок.

Ребята на меня обиделись.

А я – на Лену Щербакову. Потому что это из-за нее.

Женщина в бежевом

Еду в метро. Напротив меня сидит женщина в бежевом.

Я вижу, что она очень боится мужчину, который сидит рядом. Он, кстати, со спутницей. Но все время наваливается на женщину в бежевом, а потом сваливается на пол и бегает-ползает по вагону на четвереньках.

Женщина в бежевом смотрит на меня растерянно.

Я смотрю на нее, глазами показываю, чтоб она не боялась. Жестом показываю, что мужчина, который ползает по полу, больной, ненормальный.

Голос в громкоговорителе сообщает, что на конечной станции авария и чтобы мы сохраняли спокойствие.

Но мы уже подъехали к конечной станции. Это Калужская, как она была в середине шестидесятых. Платформа под стеклянным куполом. Правый путь, левый путь.

Тупик. Поезда приходят и уезжают назад. Вот и наш поезд приехал, остановился. Мужчина на четвереньках выходит. Все выходят, кроме женщины в бежевом. Она остается в вагоне, туда еще заходят люди, и поезд медленно едет назад, скрывается в тоннеле.

На платформе толпа. Наш поезд приехал на левый путь, а правый свободен. Толпа стоит растянутым кругом – в середине ничего, только запачканный кровью пол.

А на рельсах – какой-то мясной ошметок.

В толпе рассказывают, что женщину утянула под приближающийся поезд ее пятилетняя дочка. Сильно дернула за рукав, и они обе свалились. Дочка жива, ее увезли на «скорой», вот здесь носилки стояли – какаято тетка тычет пальцем на кровавое пятно на полу, – а мать погибла, мать сразу насмерть.

В толпе ругают детей.

А я думаю – кто же эта женщина в бежевом?

Зачем она приехала и тут же уехала, не выйдя из вагона?

Плебеи

Семейная ссора у каких-то плебеев.

Грязная комната. Лампа с косым картонным абажуром.

Лысый пьяный отец. Пьяная дочь в расстегнутой кофте. Вываливается грудь. Из сосков торчат ниточки.

Отец ей что-то негромко говорит, она орет, что сейчас его убьет.

Потом они оба падают на пол и засыпают.

Второй сон. Окраина

Я в ужасной, грязной, темной, тесной квартире на окраине.

Ира меня уговаривает уехать отсюда. Уговаривает «вернуться» (непонятно куда).

Я возмущенно отказываюсь.

Соврал

Оля Новикова дарит мне свою книгу, надписывает. Говорит:

– А ты мне свою подаришь?

Я говорю:

– Ой, прости, у меня нет. То есть в смысле – нет с собой!

Говорю это, и понимаю, что глупо соврал.

Разговор происходит у меня дома. Я принимаю гостей.

На самом деле у меня, конечно, есть экземпляры. И еще смешнее: что значит «нет с собой»? Мы же не на тусовке. Какое еще «с собой», я же у себя дома. Несколько пачек стоят в другой комнате, около книжного шкафа.

Однако вру в глаза.

Ключи

В узкой комнате без окон разбираюсь в связках ключей. Нахожу ту, которую искал, но от какой она квартиры и зачем мне нужны эти ключи – не знаю. Забыл, не могу вспомнить.

Снаружи меня ждет Ира, громко торопит меня из-за дверей.

Падение евро

Серый металлический цилиндр, как бы патрон, примерно 30 см в длину и 5 см в толщину.

Это цилиндр и есть «падение евро». Не евро, которое падает, а само падение, сам этот факт.

Вокруг цилиндра стоят банкиры – по всему видно, что банкиры: пузатые и в жилетках. Они говорят:

– Мы не скрываем падения евро! Вот оно! Вот!

И показывают на цилиндр.

Он стоит в стеклянном шкафу.

И все вокруг стеклянное – столы, стулья, стены, пол.

Спектакль

Я сижу в кафе.

Несколько человек ко мне подходят и говорят, что на третьем этаже театр и там играют спектакль для детей под названием «Денискины рассказы». Эти люди – немолодые мужчины и женщины – говорят мне, что этот спектакль – по несуществующим «Денискиным рассказам». В смысле, по каким-то другим, неправильным.

Они говорят, что я должен пойти, возмутиться, вмешаться и прекратить безобразие. Но я отмахиваюсь.

Тогда они чуть ли не силой тащат меня наверх, на третий этаж.

Я вхожу в зал на последних минутах спектакля. Дети поют песню со словами «солнце на травинках, солнце на тропинках», на сцене пионерский лагерь. То есть ничего похожего на «Денискины рассказы». Но героев зовут Дениска, Мишка и Алёнка.

Спектакль кончается, артисты кланяются, все аплодируют.

Я стою у входа в зал, у самого последнего ряда, и аплодирую тоже.

Почему-то мне не хочется поднимать скандал.

Изюм

Пересаживаюсь с поезда на поезд; мне кажется, что я уже долго путешествую. У меня тяжелая сумка. Раскрываю: там большой пакет с изюмом, кило на два-три, и сверху – маленькие жестяные баночки с трубочным табаком. Похожие на ту баночку-коробочку табака «Годфри Филипс», которую мне подарила Лариса в 1971 году, кажется (Ларису и ее подарок я вспоминаю во сне, и во сне удивляюсь, что помню). А также похожие на коробочку с чаем, который я заваривал вчера в редакции, – тоже маленькая и круглая.

Я решаю выбросить изюм. Вынимаю из сумки пакет и пихаю его в урну. Урна узкая. Пакет лопается, изюм сыплется. Баночки с табаком тоже вылетают из сумки на асфальт. Думаю – подарить их, что ли, кому-нибудь, кто трубку курит. Потом думаю – да наплевать.

Вспоминаю: я бросил курить в 2002 году. Значит, я до сих пор таскаю с собой табак. Значит, сколько уже лет я езжу с этой сумкой? Неужели восемь лет?

Ногой сгребаю рассыпанный изюм поближе к урне.

Оглядываюсь. Большая вокзальная площадь, все красиво, чисто, стеклянные зеркальные стены домов вокруг.

Академик

Газета, в ней интервью с каким-то академиком Фирсовым.

Вдруг появляется сам академик Фирсов, физик. Пожилой, загорелый, красивый, с молодой некрасивой женой. Она сразу начинает рассказывать, какой у них одаренный ребенок. Тем временем мы все поднимаемся по лестнице – вернее, по наружному карнизу огромной лестницы. Мы идем с наружной стороны перил, вот. В середине большой пустой проем. Так было – во сне вспоминаю я – в доме, где жил мой друг Андрей Яковлев.

Карниз узкий, в некоторых местах обломанный. Мне страшно. Академик Фирсов спрашивает, чем здесь воняет. Я говорю:

– Там внизу кухня, буфет какой-то.

Он говорит:

– Но почему такая вонь?

Я говорю:

– Теплый воздух поднимается кверху. Вы же физик, должны понимать!

Второй сон. Дождь

Старый Тишинский рынок, какой он раньше был. Коричневые большие павильоны, маленькие одежные магазины. Комиссионки и уцененки. Дождь идет. Деревянные решетчатые помосты поверх луж.

Женщина говорит, чтоб я ее подождал, и забегает в такой вот магазинчик.

Я жду. У меня промокли ноги. Вода заливает деревяшку, на которой я стою. Дождь идет так сильно, что грязь брызжет на меня снизу. Холодно. Я бормочу: «Ну, кем это надо быть! Чтоб так заставлять ждать!»

Звоню ей по мобильному. Там механический голос:

«Данный клиент в нашей гостинице не зарегистрирован». Ужас. Под ногами ручьи грязной воды. Я бегу к тому магазинчику – он закрыт. К другому – тоже закрыт. Я промок до колена. Все магазины закрыты, все павильоны, где торгуют разным рыночным товаром, мясом и овощами, – тоже.

Звоню еще раз. Гудки. Что-то щелкает. Мне кажется, что она отвечает, но очень тихо, щелчки мешают, плохая связь.

Я кричу: «Алло! Алло!»

И на всю пустую, затопленную дождем площадь, из всех динамиков, развешанных по фонарным столбам, она отвечает:

– Да! Да! Я тебя слушаю! – Она говорит гулким, низким, почти мужским голосом.

Голос мамы

Дача. Из-за двери слышно, мама с кем-то разговаривает. Кажется, по телефону. Потому что я не слышу второго собеседника.

< 11 июня у мамы день рождения – но вот приснилась на два дня позже. >

Кисея

Опять дача. Кисея, кружева на окнах. Занавески-бризки. Маленькие гвозди вбиты в оконные рамы примерно на уровне глаз. На гвозди натянута леска, то есть не леска даже, а такая белая синтетическая нитка, она держит бризки. Они всегда сдвинуты.

За окном кто-то проходит, идет от калитки и мимо окна. Наверное, мама. Я не хочу смотреть, я отворачиваюсь, делаю шаг в глубину комнаты. Я специально повесил бризки, чтобы она не заглядывала в окна.

Задача

Они сидят в разных комнатах. Они не видят друг друга.

Но я наблюдаю за ними – за каждой из них – через зеркальные стекла. Поэтому меня они тоже не видят.

Они хотят друг друга убить. Причина какая-то странная. Чисто теоретическая. Это психологический эксперимент. Девушки решают логическую задачу. Что-то похожее на знаменитую «дилемму заключенного» – есть такая задача, что выгоднее: признаться, уйти в несознанку или оговорить подельника? Учитывая при этом, что перед твоим подельником стоят точно такие же вопросы. Так вот, девушки решают, что им выгоднее – ликвидировать соперницу, примириться с тем, что у бойфренда есть любовница, или уступить? Каждая принимает решение номер один.

Но тут игра кончается.

Каждая звонит своему киллеру и «заказывает» другую.

У них злые, решительные лица.

Я понимаю, чем дело кончится.

Я стучу в зеркальные стекла и кричу: «Стоп! Всё! Хватит!»

Они не слышат.

Массажист

Хочу договориться с массажистом (у меня болит спина). Но не получается. Он всё время занят. Или у него что-то срывается. Я его спрашиваю:

– Послушайте, может быть, вы вообще заняты, вообще не сможете мной заняться, тогда скажите прямо.

Он говорит:

– Что вы, что вы! Я обязательно вами займусь. Завтра.

Давайте завтра в шесть.

– Хорошо, – говорю я. – Значит, завтра в шесть.

– Только вы мне позвоните часика в три на всякий случай, – говорит он.

Тьфу!

Второй сон. Водевиль

В машине сидит женщина, красивая, темноволосая.

Я тоже сижу в этой машине, мы оба на заднем сиденье.

Она говорит мне:

– Ты теперь мой! – И шоферу: – Трогай!

Машина будто нехотя трогается.

Я говорю:

– Нет, я женат, я люблю Олю.

– Нет, мой! – говорит она. И шоферу: – Едем быстрее!

– Водевиль какой-то, честное слово, – говорю я.

Уже непонятно, ей говорю или сам себе, просыпаясь.

Опера

Я в театре, слушаю «Князя Игоря» в концертном исполнении. Мне снится спектакль, на котором я был когда-то.

Слушаю дуэт Кончаковны и Владимира Игоревича.

То есть дуэт половецкой княжны и русского княжича.

Половецкую княжну поет высоченная блондинка с голубыми глазами. Арийская женщина. Валькирия.

Русского княжича поет небольшого роста жгучий брюнет, смуглый до черноты.

Великолепно поют. Но мне смешно. Я смеюсь, сначала тихо, потом громче. На меня шикают. Потом просто скатываюсь на пол (сижу в первом ряду). Меня выводят.

В коридоре меня ждут певцы. Кончаковна и Владимир Игоревич говорят:

– Как вам не стыдно, вы же специалист по межнациональным отношениям! Это так неполиткорректно с вашей стороны!

– Стыдно, стыдно, – говорю я. – Я больше не буду.

Старуха

Ищу в толпе старуху по имени Алёна Ильинична. Кричу, зову, чуть голос не сорвал. Наконец она отзывается.

Она с коляской, нянчит правнука. Рядом с ней странная какая-то фигура, как будто коротко стриженная девушка. Оказывается, это ее внук. Отец вот этого ребеночка, который в коляске.

Зачем мне эта старуха?

Щенок

Котенок грызет дохлого щенка таксы, объедает ему уши. Отнимаю, рою ямку, закапываю мертвого щенка.

Котенок все время путается под ногами, мешает, я его случайно чуть не рубанул лопатой. Даю ему хорошего пинка. Он летит, кувыркаясь. Жалобно мяукает, смотрит на меня растерянно.

Жалко обоих. Щенка в особенности.

В поезде

У меня в поезде украли чемодан. Украли очень хитро – мой чемодан превратился в чью-то сумку. Точно такую же по фасону, но маленькую. И ничего не докажешь…

Второй сон. Маленькие острые железки

Домработница сдирает бумагу, которой заклеена стена. Это не обои, но и не подклейка под обои. Это как бы «вместо обоев» – проще, грубее, большие серые квадраты бумаги, которая от старости уже пожухла и стала пузыриться, и вот домработница ее сдирает.

К этой бумаге железными скобками пришпилены цветочки. То ли бумажные, то ли матерчатые. Бедняцкое украшение. Пытаюсь их отодрать – и до крови царапаю себе пальцы этими скобками.

Стезя

Мне снится, что я стою на платформе станции метро «Пушкинская».

Рядом со мной стоит мрачноватый молодой парень самого простого и отчасти даже пригородного и хулиганистого вида.

На стене туннеля медный рельеф: свеча, перо, бумага.

И строки Пушкина:

 
Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира.
О нет, недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой.
 

Вдруг этот парень меня спрашивает:

– А что такое «сте́зя»? – с ударением на «е».

Я говорю:

– Дорога, тропа. Стежки-дорожки. Но надо говорить «стезя́».

– Ага, – говорит. – Теперь ясно. А то все время читаю, но нескладно. А так хорошо. «Недаром темною стезей я проходил пустыню мира…» – громко произносит он. – А вы тоже думаете, что недаром?

– Пушкин – точно недаром, – говорю.

– А вообще все люди?

– Не знаю.

– Некоторые, может быть, очень даже даром, – мрачно говорит он.

Подходит поезд.

< Я проснулся и сочинил вот такой рассказ.

Недаром темною стезей. Слово.

Если бы Сергеев умел писать стихи, он написал бы, как они первый раз встретились. Как вдруг пошел дождь и как тонкая футболка облепила ее грудь, всё стало видно, нежное и упругое, и у него сердце заколотилось. И какие у нее добрые ясные глаза и все лицо доброе и хорошее, нет, честное слово, он первый раз видел, чтоб в одной девушке это соединилось – красота и доброта. Длинные ноги, талия, яблочная попа – и при этом все понимает, сочувствует и никогда не злится. И как мало они побыли вместе.

Сергеев написал бы, как она от него уходила. Тоже был дождь, но прошел, жарко было, пар от земли поднимался.

Она уходила от него вдаль по аллее, не оборачиваясь, и вечернее солнце просвечивало между ее длинными ножками. А там, в конце аллеи, ее ждал другой. Подхватил ее и умчал. На мотоцикле.

Кстати, у Сергеева тоже был мотоцикл. Не хуже. И вообще Сергеев был не хуже, а может, даже гораздо лучше, чем тот. Но убить его – все равно не поправишь, не вернешь, и Сергеев это прекрасно понимал.

Стихи не получались. Первые две строчки туда-сюда, даже иногда красиво, а потом не выходило в рифму. Жалко.

Если бы Сергеев умел писать прозу, он написал бы огромный роман о себе, об отчем доме, о родителях и вообще о жизни. Как его пинали, щипали и грызли со всех сторон: и во дворе, и в детском садике, и в школе. Бабка била по рукам, и мать всегда устала, и отец всегда занят и тоже устал, и сестричке надо уступить, и учителям все равно не угодишь, как ни старайся. Он бы по крохам, по камешкам, по отдельным мелким случаям собрал ответ на самый главный вопрос. Почему так больно и нечестно? Почему кому-то всё, а ему ничего? Кто виноват? Жизнь? Какая она, жизнь?

Но он не умел писать прозу, и поэтому жизнь ему вдруг представилась в виде огромной собаки женского рода.

Злая дворняга с отвисшими сосками и колтунами в шерсти. Она расположилась посреди его жизни, она его никуда не пускала. Стоило ему сделать шаг, она начинала рычать и скалиться, показывать желтые зубы.

Вот она, вся жизнь, тоскливо понял Сергеев.

Сука-жизнь.

Всего два слова, и в них всё. Больше, чем в стихе и романе.

Сергеев написал:

«сука».

А слово «жизнь» писать не стал, потому что у него устала рука корябать ключом по скамейке.

Он спрятал ключ в карман. Откупорил вторую банку пива.

Сделал глоток и заел чипсом из пакета. >

Сладкое

Просто булочка с орехами, которую ел вчера. Отдельно.

На тарелке.

Второй сон. Босиком

Незнакомая семья – пожилая мать, старшая дочь лет сорока и младшая лет тридцати. Я у них в гостях.

Большая старая квартира, меня уложили спать в гостиной, я просыпаюсь, смотрю в потолок, вижу гипсовую лепнину вокруг люстры, слышу легкий городской шум за окном. Мне кажется, что это не в Москве и не в Питере, а в каком-то большом областном городе. Вроде Воронежа или Ярославля. И сами стены этой очень солидной квартиры, и особенно шум за окном – все какое-то спокойное, не московское. Слышу, как мать уходит, а дочери ее провожают. Хлопает входная дверь. Меня будят, кричат из коридора: «Вставать пора!», – хотя я уже проснулся.

Сестры – крупные, белотелые, светловолосые и голубоглазые. Голые ходят по квартире, ставят чайник, заваривают чай, отдергивают занавески. Я тоже голый.

Спрашиваю: «Ничего, что я так?» Они: «Ничего, ничего, пожалуйста! Мы ведь тоже «так». Тоже любим дома босиком ходить!» – смеются.

Третий сон. Диссертация

Пионервожатая Валя – вот та самая Валя, которая была у нас в 175-й школе пионервожатой, – предлагает мне за 30 000 рублей написать ей диссертацию. У нее есть целая стопка материалов, она их принесла с собою. Я отказываюсь.

В течение разговора она чистит себе уши английской булавкой. Круглым ее концом, колечком. Засовывает, вертит и вытаскивает. В этом булавочном кольце оказывается желтый кусочек. Она его ногтем сощелкивает на пол.

Разговор происходит в пионерской комнате. Там среди всякой чепухи – портрет Ленина-ребенка, кудрявая головка, как на октябрятской звездочке. Вышито крестом, в рамочке.

Дети

Во сне я читаю дневник какого-то старика, известного русского политика. Дневник написан тонкими круглыми коричневыми буквами. Он пишет, что стар, устал и ни о чем не думает, кроме своих детей от нового брака: они еще маленькие, хочется их вырастить, на ноги поставить, дать образование, обеспечить благополучие, а ему уже за шестьдесят.

Смотрю на дату: 1909 год. «Ах ты, господи, – думаю. – Благополучие…»

Медведи

В нашей ванной рожает медведица. Громко стонет. Потом выходит, держа в зубах крохотного медвежонка.

Входит в кухню. Кладет дитя на табурет, показывает нам.

Потом снова берет его в зубы и уходит.

Слышно, как она спускается на лифте.

Снова театр

Сцена, поклоны, аплодисменты, но непонятно, что за спектакль, всё очень быстро и размыто. Фойе, буфет, вино, пирожные, толпы народу – немного похоже на оперный театр Станиславского.

Пятка

Ира заказывает социологический опрос.

Разговор идет у машины. Ира снаружи, а в машине сидят четыре женщины, они и есть социологи. Я подхожу к самому концу разговора. Говорю, что мне тоже нужен опрос, даже пытаюсь обозначить тему.

– Ладно, подумаем, – отвечают они. – Поговорим потом.

Ира садится к ним в машину. Они уезжают.

Я возвращаюсь в неприятного вида дом – есть такие серые четырехэтажные дома столетней давности. Почти бараки. Фабричное жилье. Поднимаюсь по выбитой каменной лестнице на самый верх. Коридор и двери.

У моей двери группа женщин. Одна из них не подпускает меня к двери и называет Юрочкой. Я кричу: «Я не Юрочка!», отталкиваю ее, мне мешают открыть дверь, я с трудом пробиваюсь в эту то ли комнату, то ли крохотную квартирку, запираю дверь за собой. Дверь очень хлипкая. Накладной замок.

На кровати сидит женщина, надевает носок.

Носок закручен, поэтому его пятка оказывается на подъеме. Она пытается его перекрутить, чтоб пятка стала на место. Я говорю:

– Лучше снять носок и потом надеть правильно.

Она говорит:

– Ага! Значит, ты не Юрочка! Я всё слышала. Я от тебя ухожу.

Хлеб

В гостях у каких-то финнов. Один из гостей – русский – похож на Путина, только очень круглолицый.

Он говорит, что Россия и Финляндия организуют производство искусственного хлеба.

– Как в романе Беляева «Вечный хлеб»? – спрашиваю я.

– Нет, у нас принцип другой, – говорит он. – Сами увидите.

Женщина в цветастом платье нагнулась к столу. У нее очень соблазнительная фигура, крепкая, рельефная.

Из-под недлинного платья видны ее белые сильные ноги.

Второй сон. Неявка

Офис партии «Правое дело». Коридор. Наташа Шавшукова с папкой. Жалуется на какую-то неявку. Идем с ней в кабинет к Лёне Гозману. Наташа говорит:

– Сплошная неявка!

– Да, – отвечает он. – У царя была кругом измена, трусость и обман, а у нас кругом одна неявка.

Печка

По телевизору какой-то знаменитый человек рассказывает, как он трудно жил в молодости. Какая у него была маленькая квартира, где были только книги и узкая кровать. Квартира была на пятом этаже и топилась дровами.

– Печка была маленькая, на одно ведро дров, – говорит он. – И я таскал дрова в ведре на пятый этаж.

Я смотрю на его благородное, умное лицо, слушаю его рассказ и думаю: «Да врешь ты все, и про бедную молодость свою, и про квартиру с печкой, и про книги…»

Район

Русский город, совсем русский, ни одного азиата или негра. Это сразу видно, как пройдешься по улице. Я живу в этом городе в очень плохом районе. Всё ободранное, неуютное. «Почему, – думаю, – мне всегда в таком районе жить?»

Переезжаю в другой город. Та же история. Окраина, хрущевские пятиэтажки, и я там живу. Хотя центр города – красивый, старинный, желтые ампирные дома.