Текст книги "Ночник. 365 микроновелл"

Глина

Купаемся в реке. Илистое дно, ногам противно. Трудно поверить, что мутная, глинистая вода – на самом деле чистая.

Июль

Красавец

Сижу в машине. Надо найти, высмотреть среди прохожих одного человека. Мне сказали, что он высокий, красивый, хорошо одет, самоуверенный.

Все, кто проходит мимо, – высокие, красивые, самоуверенные. Хорошо одетые.

Я в отчаянии.

Но вот он появляется, и я сразу его узнаю.

Я дергаю какую-то специальную ручку в машине.

И всё пропадает.

Статья

Опять, как это часто у меня бывает, «насильственное чтение». Как будто меня заставляют читать какой-то текст – вернее, я его помимо своей воли читаю и никак не могу оторваться, всё быстрее и быстрее, до головокружения. Но иногда это бывает что-то интересное, а сейчас – какая-то совершенно бессмысленная, пустословная статья.

Маски

Лица из пластилина, мятые, исцарапанные. Но с высокими прическами. Женско-японские лица, вот.

Наполеон

Еду на свадьбу – какой-то старик пригласил меня на свадьбу своей дочери. Вроде бы друг моих родителей.

Неудобно отказаться. Хотя я вижу его в первый раз. Мы всей компанией едем из загса в ресторан на большом двойном трамвае. Вдруг этот старик подходит ко мне и говорит:

– Там в заднем вагоне – Наполеон. Позови его к нам на свадьбу. А я договорюсь, чтоб вагоновожатый остановился прямо у ресторана. Дверь в дверь. А ты его затащишь. Хорошо?

– Хорошо! – говорю.

Едем мы себе, и вдруг я вижу: мимо ресторана уже проехали. Какая-то окраина, брусчатка между рельсов щербатая, трава растет. Деревья и кусты ветками шваркают по окнам. Я зову этого старика.

– Вы что? – говорю. – Куда мы заехали? Давайте задний ход!

– Все в порядке, – говорит старик. – Я все перерешил. Мы свадьбу справим у нас на квартире. Наполеону так даже интереснее будет. Ты только его развлекай, пока бабы перетащат закуску из ресторана.

Трамвай останавливается. Дом серого кирпича, послесталинский, года пятьдесят восьмого. Вполне солидный, но без особых украшений. Третий этаж, подъезд пыльный, квартира большая, но ободранная. Хотя кругом шарики висят, и цветы в ведрах.

Наполеон стоит у окна, смотрит во двор. На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук. На сюртуке широкая муаровая лента с орденом. А на плечах короткая горностаевая мантия.

Я разговариваю с ним о какой-то ерунде. Он кладет треуголку на подоконник. Проводит пальцем по растрескавшейся белой краске. Но светски улыбается – воспитанный человек.

Жених с невестой бегают, расставляют бокалы. Приносят тарелку бутербродов с ветчиной. Наполеон берет один, жует с аппетитом. Мы продолжаем болтать. Не помню, на каком языке: французского я не знаю. Но точно не по-русски. Я вижу, что Наполеон – нормальный мужик. Умный, приятный, дружелюбный. Очень простой и легкий в общении.

Мне вдруг становится досадно, что сейчас 2010 год, а не 1805-й, к примеру. А то попросил бы у него что-нибудь. Кусок земли. Или должность? Нет, лучше землю.

Где-нибудь на безлюдном побережье, около Ниццы.

Но уже зовут к столу.

У моря

Старый сон, снился много раз, много лет назад.

Приморская улица, переходящая в пляж. Улица ведет к морю, песок набегает, навевается на каменные плиты, плиты покрываются песком, но они еще ощущаются, чувствуется какая-то твердость внизу, но вот еще десяток, два десятка шагов, и под ногами только песок.

Солнце над морем. Вечер. Легко дышится. Счастье.

Река Удай

Опять купальный сон.

Городской пляж в маленьком украинском городе Пирятине. Маленькая чистая река под названием Удай. Она течет через город и потом уходит вдаль, пробегая мимо дома Марины Т.

У Марины был свой дом и кусок берега, мостки и лодка. Дальше река текла среди камышовых плавней. Мы часто там катались. Лодка была узкая, грести надо было одним веслом, сидя на корме. Находили среди плавней твердые островки, причаливали, купались, ели яблоки, целовались под ясным раскаленным небом.

И опять купались. Чистая-чистая вода.

< Мы прожили там длинный летний месяц в 1973 году.

Кажется, это был именно июль. В городе Пирятине часто бывали танцы. В городском саду играл оркестр в маленькой деревянной ракушке. Билет на танцплощадку стоил копеек двадцать. Забор сада был низкий и решетчатый.

Но никто через забор не лазал. «На танцы» – за деньги, по билетам, – ходили отдельные двадцатилетние снобы, были и такие в городе Пирятине. Но все остальные ходили не «на танцы», а «под танцы». То есть стояли, общались, слушали музыку и танцевали по другую сторону забора. Тем более что городской сад – это был маленький огороженный кусок большой площади. Так что танцевать было где.

Мы с Мариной Т. тоже ходили «под танцы». Она меня знакомила со своими друзьями и подругами.

Своим звонким и чистым голосом она говорила:

– Це мiй чоловiк!

Всё на свете кончается, и лето 1973 года не исключение.

Но чудесная река Удай (ударение на «у») осталась. >

Райкин

Вечер в ресторане, большой отдельный кабинет, довольно много народу пьет-веселится.

Вдруг появляется Аркадий Райкин! Обращается к людям с какой-то шуткой. Все смеются, аплодируют.

Он говорит мне своим знаменитым райкинским голосом:

– Ты что пьешь? Водку? Или вино?

А я как раз пью что-то безалкогольное из большого бокала. Что-то красное. Я говорю:

– Нет, это безалкогольный коктейль.

Он говорит:

– Значит, ты трезвый?

– Трезвый, – отвечаю.

– Ну, тогда выходи сюда, поразвлекай людей. А я сейчас.

Я поднимаюсь на небольшое возвышение. Райкин уходит через какую-то дверцу за занавеской. Все на меня смотрят. И я смотрю на знакомые лица. Странное чувство, ужасное чувство: только что я был, как все, был гостем на празднике, и знаменитый артист меня развлекал. А вот теперь я стал артистом, я должен развлекать людей.

Пытаюсь хоть что-то сказать, но ничего не выходит.

Голос

Звоню домой по городскому телефону, подходит Оля и не может меня узнать. Но сначала я удивляюсь, какой странный у нее голос. То есть это ее голос, но она как будто не со мной говорит, все время: «Алло? Алло? Да-да?»

Как будто она пытается меня узнать.

А я как будто не могу (что-то мне не позволяет!) назвать себя.

Редколлегия

Заседание редколлегии – точнее сказать, редакционная летучка – у нас в «Частном корреспонденте». Но в очень роскошном помещении. Огромная комната с удобными мягкими креслами, перед креслами столики, на них вода и чай, орехи и печенье, ноутбуки, блокноты.

Какой-то веселый разговор – что произошло, кто о чем будет писать. В общем, как всегда.

Но я всё рассматриваю комнату.

Помидоры

Снится, что я нанялся в какой-то журнал. Мне говорит редактор:

– Напишите нам про помидоры!

– В каком смысле? То есть в каком аспекте? Я не сельскохозяйственный обозреватель, не кулинарный критик. Что значит «про помидоры»?

Редактор говорит:

– Вы прекрасный колумнист. Мы вас потому и взяли, что вы можете написать авторскую колонку буквально про что угодно. Напишите про помидоры! Сами придумайте в каком аспекте. В каком хотите, в таком и пишите. А не хотите писать колонку, ладно. Тогда возьмите интервью, ну или сделайте беседу.

– С кем беседу?

– С кем хотите. Но чтоб про помидоры.

– А вам обязательно про помидоры? – говорю.

– Обязательно. Это наша редакционная политика. Наша позиция.

– Простите, нас спонсирует что-то помидорное?

– Простите, вам это знать не обязательно.

Смотрит серьезно и отчасти даже зло.

Картина

Приснился случай из жизни.

Художник Владимир Галацкий подарил папе картину.

Холст, масло, на подрамнике. Картина называлась «Культ». Там был изображен идол. С одним жутко косящим глазом. А к его подножию склонялось нечто, похожее на гусеницу. Папа повесил картину в кабинете, он же гостиная. Все говорили: «О! Галацкий! Как называется? «Культ»? О, как это глубоко!» Вижу во сне всех этих замечательных людей, интеллигентов 1960-х годов. Потом они уходят. Ночь. Я засиделся с книжкой в папином кабинете. Поднимаю голову: этот идол страшно на меня смотрит. А эта гусеница прямо жирно так, мерзко переливается. Я встал на цыпочки и пошел к себе.

Утром прихожу из школы. Смотрю, папа на кухне сидит. И говорит мне:

– Как-то мне не работается в одной комнате с этой картиной. Хотел ее в спальню перевесить, а мама против. Давай ее к тебе в комнату? Она твоя будет. Галацкий – известный художник, между прочим! Начнешь собирать коллекцию картин Дениса Драгунского. А?

Я говорю:

– Спасибо папа, но лучше не надо, пожалуйста.

Он говорит:

– Ну, не хочешь – как хочешь. – И идет к себе в кабинет.

Похоже, что он на меня слегка обиделся.

Потом выходит и говорит:

– Кажется, этот «Культ» выживает нас из дома!

Берет газету, заворачивает картину и едет к Галацкому в мастерскую.

И скоро возвращается с другой картиной – очень приятный, немножко абстрактный женский портрет.

Каретный ряд

Я объясняю кому-то, шепчу в телефонную трубку: «Ищи дом, в котором отделение связи К-6». То есть я объясняю, как найти наш дом на Каретном ряду.

Второй сон. Элиза

Гостиница в каком-то африканском городе. Странное правило: если ты не тронул постель, которую горничная застелила рано утром, после того как ты проснулся, то все время до полуночи ты можешь оставаться в номере бесплатно. Хотя check-out, как везде, в полдень.

Но если ты рано утром (например, после душа) снова забрался в постель – нужно что-то доплачивать.

– Так что я должен делать? Доплачивать, не доплачивать, оставаться, выезжать? – спрашиваю шефа, африканца в белом костюме.

– Если постель не перестилали, тогда – да! – отвечает он.

– Что да? – не понимаю я.

Мы разговариваем по-русски. Входит негритянка уборщица, садится на табурет у раскрытой балконной двери, закуривает и шевелит стопами. Двигает их вверх-вниз. Она босая. Ногти у нее выкрашены синим лаком.

Она слушает музыку по радио. Станция называется «Радио для интровертов» (название несколько раз повторяют по-русски).

Шеф внимательно смотрит на постель. Несколько раз обходит ее. Прикасается пальцем. О чем-то на своем языке спрашивает уборщицу. Они что-то обсуждают.

– Вам повезло, что постель не перестилали! – объявляет шеф. – Можете бесплатно жить здесь до позднего вечера. Но постель не трогать. Иначе немедленно check-out, потом сразу check-in, и на прощание снова check-out, по полной цене. Элиза! – кричит он уборщице. – Трах-та-ра-рах!

Я догадываюсь, что он ругает ее на их языке.

Физкультура

Человек с атлетически развитой фигурой говорит, что не худо бы мне заняться спортом.

Большое и маленькое

Огромный торт, нарезанный на крохотные тортики. Не на куски, а именно на отдельные маленькие торты.

Каждый маленький торт фасоном и рисунком повторяет большой. Но все они вместе, складываясь, образуют большой, который похож на каждый из маленьких.

У подноса стоят люди в белых халатах и с лопатками и показывают зрителям, как это получается.

Что-то в этом не кондитерское, а математическое.

Горло болит

< Вечером и ночью болит горло. >

Наверное, поэтому приснился Рафаил Давыдович Богомильский, врач, который вырезал мне гланды и аденоиды, когда мне было семь лет. Я не помню его лица, но знаю, что это он. И вот я сижу в кресле, у меня привязаны руки, мне поставили в рот распорку, сделали огромным шприцем укол прямо в горло, в гланды, два укола то есть, рядом со мной тетя Натуся Богницкая, наша соседка по коммуналке на Покровке, она врач-ларинголог, у нее зеркало на лбу, она меня гладит по плечам, и вот входит прекрасный доктор (как она маме говорила)

Богомильский, он шутит, он говорит, что потом я буду три дня есть мороженое сколько влезет… И лезет мне в рот щипцами. Щипцы, защелкнутые за мою гланду, на несколько секунд остаются торчать у меня во рту, а доктор что-то делает, отвернувшись от меня. Я возмущен, но сказать ничего не могу, только вращаю глазами. Тетя Натуся видит это и говорит «Не бойся, сейчас!»

Доктор выдергивает щипцы. Помню их ужасающее название: «корнцанга». А аденоиды – вообще чепуха, какой-то легкий хруст где-то между носом и глазами, но изнутри головы. И все. Уффф. Я говорю: «Развяжите меня, мучители!» Меня развязывают.

< Мне приснилось, что я сказал эту фразу, но я ее сказал на самом деле. Вернее, так: Натуся рассказывала родителям, как прошла операция, и вспомнила эту фразу. Мама сказала мне, а я запомнил. Так крепко запомнил, что как будто помню, как я это говорил.

А Рафаила Давыдовича я потом приглашал к своей дочери Ире. То есть через двадцать лет с небольшим. Вызывал его на дом. Ему было за семьдесят. Это был сухой, небольшого роста старик в отличном, новеньком сером костюме. Он сказал Ире: «Открой ротик, скажи: ааа…» И нажал ей на язык шпателем. Иру тут же вырвало ему на костюм. Вот сверху донизу. Суп, каша и компот. Старик рассмеялся.

Никаких недовольств не выказывал и дополнительных денег на химчистку не взял, хотя Л. его долго уговаривала.

Через месяц я его снова вызвал. Вечером позвонил, договорились на завтра, на три часа дня. В три его нет, в полчетвертого тоже. Тогда в Москве пробок не было, поэтому опоздание на полчаса – это был повод позвонить, спросить, что случилось. Звоню ему домой, подходит женщина.

Так и так, Рафаил Давыдович обещал приехать в три, вы не знаете, где он. Она говорит: «Он утром умер». Вот оно как. >

Сон

Мне снится, что я сплю, завернутый в простыню, в тонкое полотно, как маленький ребенок или как мумия.

Невероятно легко, приятно, глубоко спится, ощущение отдыха, покоя, безмятежности.

У меня кашель, горло болит, но это не мешает.

Рейх

Приснилось, что я сижу на лекции. Лектор говорит:

«А вот если бы Гитлер был не национал-социалистом, не расовым безумцем, а просто социалистом? Строил бы страну рабочего класса, или страну лавочников.

Рейх рабочих и крестьян, вот так. Ну или рейх трудящихся лавочников. Он бы остался в истории как крупный деятель, и войны бы не было. Или так вообще быть не могло?»

Торгуюсь

Разговариваю с неприятной дамой восточной наружности, которая у меня собирается снимать квартиру.

Никак не можем договориться. Мне ее требования кажутся просто возмутительными. Например, она говорит:

– Я в июле уеду в отпуск, и за этот месяц деньги платить не буду!

Я решил, что всё, не буду ей сдавать, и теперь проблема, как ее выпроводить. А она ходит по квартире и делает какие-то замечания. Тут крючок, там замок…

Кошки

Дождь, две или три кошки (сколько их точно – не видно в траве) бегут под дождем, ищут дырку в заборе. Находят дырку, скрываются в ней.

Кухонный разговор

Слышу, как какие-то тетки жуткими, карикатурно-плебейскими голосами обсуждают какую-то другую тетку и ее мужа: «Что-й-то он у ней такой худой-то?

Что-й-то она своего совсем не кормит?»

Глаза

Женщина у отоларинголога.

Вижу ее запрокинутую голову, широко открытый рот, в котором возятся две руки в резиновых перчатках. Вижу ее отчаянные, полные страха глаза.

Галя

На какой-то выставке все ходят и рассматривают картины.

Вдруг начинается разговор про Галю Старовойтову.

Маленькая, полненькая старушка с лицом в мелких морщинках, в бежевом платье с кружевным отложным воротником, спрашивает: «Кто такая Старовойтова?»

Подходит какой-то мужик с орденскими планками, в синем костюме и галстуке, похожий на сильно постаревшего и обносившегося путчиста Геннадия Янаева < был у нас такой вице-президент и даже и. о. президента на три дня >. Он говорит про Галю гадости. Старушка кивает и идет к двери. Я ее догоняю, заступаю ей дорогу, присаживаюсь перед ней на корточки – она очень, очень маленького роста. Я объясняю, что все не так, все наоборот, Галя была хорошая, честная. Рассказываю, как ее подло убили. Мужчина пытается мне помешать, встревает в разговор со своими гадостями. Дескать, везла в Питер мешок денег, и ее ограбили по наводке и убили в ходе ограбления, и политика тут ни при чем.

Я вижу, что он, несмотря на старомодный костюм и ордена, вовсе не старый. И никакой это не престарелый путчист Янаев или кто-то в этом роде, а молодой парень. Все эти орденские планки и галстук селедочкой – маскарад, на самом деле он совсем молод, просто даже юн, ему лет двадцать пять, самое большое.

Признаки преступления

Шерлок Холмс читает лекцию (кажется, студентам).

Он говорит: «Преступление само по себе – аномалия.

Поэтому преступлению всегда сопутствуют аномальные явления. Неправильные, неожиданные, необычные вещи. Задача сыщика – найти эти неправильности».

Философия

А дальше – макароны!

«Und dann – die Makaronen!» – громко, радостно и немного слабоумно сказал старик в немецком военном мундире.

– Кто это? – спросил я.

– Хайдеггер, – ответили шепотом.

Группа

В детском саду я вместе с другими детьми развешиваю белье, разноцветные простынки – так, чтобы выгородить участок для прогулок нашей группы.

Жара

Во сне пришла такая вот идея: зажечь где-нибудь на Новой Земле огромную газовую горелку, чтобы понизить атмосферное давление и чтобы пошли наконец дожди.

Даже самому во сне смешно стало.

Макс Либерман

Сон, красивый своим цветом.

Женщина сидит и пишет в блокноте. Красивое лицо с большим носом, с желтыми прямыми волосами. Она сидит, закинув ногу на ногу; она в светло-серой льняной юбке и желтоватой кофте. Она живая, настоящая, я вижу, как она пишет в блокноте карандашом, как отбрасывает упавшие на лицо волосы, как покачивает ногой. Но при этом она как будто написана маслом на холсте. Как будто это картина Макса Либермана.

Руки

Женские руки у моего лица.

Подробно вижу пальцы, ногти…

Интервью

Встреча с журналистами назначена в очень богатом и совершенно незнакомом дачном доме. Дом, однако, хоть и богатый, но это именно старая дача, а не новая вилла. Почему-то у меня должны брать интервью именно здесь.

Никак не начнем работать. Антон Золотов из журнала «Неприкосновенный запас» и какая-то неизвестная девушка все время бегают с этажа на этаж, из комнаты в комнату; я бегаю вместе с ними. Мы веселимся, хохочем.

Лампы, ванные комнаты, одежда на спинках кресел.

Постоянная мысль: «Это чужой дом, это чужая одежда».

Второй сон. Театр

Мы с Л. и еще какие-то две пожилые дамы, с которыми мы познакомились в скверике перед театром, – мы опаздываем на спектакль.

Раздевалка. Я снимаю пальто, почему-то вместе с пальто снимаю пиджак, и обнаруживаю несколько цветных рубашек, заткнутых в рукав пиджака. Всю эту кучу я забрасываю за барьер раздевалки. Бежим по темному фойе к дверям зала. Спектакль уже начался. Слышен из-за дверей голос Нины Дробышевой:

– Эдмунд опять ничего не ел за завтраком! Если он не будет есть, он никогда не поправится.

Это «Долгий день уходит в ночь» Юджина О'Нила.

Театр очень роскошный: в фойе мраморные колонны, наборный паркет, ковры.

< На самом деле спектакль по этой пьесе, где Дробышева играет Мэри Тайрон, идет на малой сцене Театра Моссовета. Там, на пятом этаже, нет никаких колонн и паркетов. >

Трава

Берег реки, высокая трава, в траве брошенные велосипеды; кто-то купается. Не могу понять кто – не могу разглядеть сквозь высокую густую траву.

Чувство, что кто-то без меня или не со мной купается.

Неприятно, обидно, и ведь не станешь что-то делать.

Да и что тут сделаешь.

Коридор

Женщина говорит мне, что она – новая молодая жена Симона Маркиша. Она сильно моложе меня, лет на двадцать. Мы с Олей разговариваем с ней в коридоре какой-то квартиры. Она вдруг берет мою дубленку и Олино зимнее пальто в длинную, сверху вниз, охапку и говорит, что это нужно повесить в шкаф. И просит помочь. Мы с ней вдвоем держим эту одежду, и она вдруг прижимается ко мне сквозь пальто и дубленку, и я, зная, что это нельзя, неправильно, невозможно, обнимаю – вернее, просто трогаю – ее талию. Она прижимается ко мне еще теснее, я понимаю, что всё, стоп, разжимаю руки, и охапка одежды падает вниз, на пол.

Я целую ей руку, холодно и вежливо, показывая, что «ни-ни, всё-всё». Потом спрашиваю, сколько лет Симону Перецовичу. Она говорит – «семьдесят восемь».

Я начинаю рассказывать ей и Оле, как познакомился с ним в 1967 году, когда еще только собирался поступить на филфак, на классическое отделение, как он познакомил меня с Юрием Сергеевичем Степановым и с Кларой Петровной Полонской.

< Филолог и переводчик С. П. Маркиш умер в 2003 году в возрасте 72 лет. Я его видел в своей жизни лишь однажды – в 1967 году, когда мы встретились на филфаке; потом один раз звонил ему по телефону в Женеву из Монтрё в августе 1991 года; встретиться мы так и не смогли. Я читал в его переводе «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и «Разговоры» Эразма Роттердамского. Никакой новой молодой жены у него не было. >