Текст книги "Нет такого слова (сборник)"

Орден подвязки
проходите, раздевайтесь

Зима. Гости. Помню мужчин, хорошо одетых, в тяжелых шерстяных костюмах, белых рубашках с галстуками, в начищенных ботинках. Брюки на подтяжках.

Но когда такой джентльмен сидел, закинув ногу на ногу, то из-под брючины видны были короткие носки, бледный кусок ноги и линяло-голубой край кальсон.

Зимой джентльмены носили также теплые майки. Трикотажный рукав такой майки, тоже линяло-голубого цвета, виднелся, бывало, из роскошной отворотной манжеты с золотой запонкой.

Кофточки! Это была революция. Шаг к свободе: на смену платью пришли юбка и кофточка. «Ей муж из Венгрии привез пять кофточек». – «Ну и что? У NN двенадцать кофточек!» Московские дамы считались кофточками, как ирокезы – скальпами.

Галоши и мужские боты я едва застал. Хотя нет! Помню латунную монограмму хозяина на малиновом сукне галошного нутра. Это был старик в длинном драповом пальто с накладными карманами и каракулевым воротником. Разумеется, профессор.

А боты были у меня у самого. Суконные, на резиновой подошве. Надевались сверху на ботинки. Удобно. Тепло и не сыро. Но вид ужасный.

Женских сапог тогда не было.

Женщины носили зимние ботиночки. И рейтузы со штрипками. Где они переодевались, бедняжки? Но переодевались, однако. Доставали из сумок завернутые в газету (да! да!) гостевые туфельки. И появлялись в сияющих чулках.

Я совсем не застал мужских подвязок для носков. Видел в театре: комический атрибут. Они застегивались вокруг голени ближе к колену – икра не давала им сползти. А далее к носку шла собственно подвязка с мягкой защелкой.

Но женские чулки всегда носились с поясом и подвязками. Подвязок было по две, а то и по три на ногу. Подвязки рельефно выступали под тугой юбкой. Это было отчасти даже соблазнительно.

Мне пятнадцать. Мы с подружкой целуемся, погасив свет. Я ее обнимаю весьма дерзко. И вдруг изумляюсь. Чулки на ней есть, а пояса с подвязками нет. Наваждение. Осторожно спрашиваю:

– Что это у тебя?

Она отвечает:

– Колготы.

Я не расслышал. Показалось «колхозы». Я засмеялся. При чем тут колхозы? Она повторила:

– Колготы. Такие новые чулки-рейтузы.

Третья революция. После кофточек и сапог.

Детский сад
критика практического разума

Тридцать семь примерно лет тому назад я забирал свою пятилетнюю сестренку, ныне театрального драматурга, из литфондовского детского садика у метро «Аэропорт».

В ее группе был один мальчик, ныне кинорежиссер.

Вот мы собираемся уходить, и моя сестрица говорит: «Ты обещал мне дать домой вот этого зайца» (поиграть до завтра). Он молчит. Она настаивает: «Ты же обещал!» Он молчит и прячет зайца за спину. «Дашь?» Он, сжав губы, мотает головой. «Ты же обещал! – возмущенно кричит моя сестра. – Значит, ты меня обманул? Ты обманщик!»

Бедный мальчик мечется и мучается. Давать зайца страшно не хочется. Но быть обманщиком – страшно стыдно и тоже не хочется. Борьба идет у него в сердце и отражается на лице. Кажется, еще чуть-чуть, и он примет решение.

Но увы! Ему на помощь приходит его, как бы это сказать, мачеха, которая пришла забрать его из садика. Тогдашняя жена его папы. Француженка, хорошо говорящая по-русски. Она с сильным акцентом громко говорит:

– Он не обманул! Он просто изменил свое решение!

Мальчик, благодарно глядя на нее, уже безо всяких метаний и мучений прячет зайца в свой мешок и уходит.

Мне тогда показалось, что эти штуки просто так не проходят. И вправду: довольно скоро мальчиков папа бросил эту даму.

Он что, предал ее? Обманул? Он же, наверное, обещал любить ее по гроб доски!

Да нет, леди и гамильтоны. Он просто изменил решение. Бывает.

О чем говорить…
после спектакля

10 февраля 2008 года скончался известный режиссер и театральный педагог Борис Гаврилович Голубовский. Нескольких недель не дожил до восьмидесяти девяти лет. Он был главным режиссером московского ТЮЗа. Помню его спектакль «Ромео и Джульетта», очень красивый и романтичный. Он руководил Театром Гоголя, был профессором ГИТИСа.

Царствие ему небесное.

Не стану перечислять всех заслуг покойного на ниве театрального искусства. Это сделают его ученики. А для меня его смерть – еще одна порванная живая нитка. Связь с теми временами.

Голубовский очень дружил с моим отцом.

Однажды он мне рассказывал:

– Представляешь себе, мы с Витей (то есть с моим отцом) и с Зямой Гердтом идем себе по бульварам. После спектакля. Ночь. Разговариваем. Спускаемся к Трубной. Здесь место расходиться. Но мы стоим под фонарем, разговариваем. Первый послевоенный год. Мы еще довольно-таки молодые. Разговариваем, остановиться не можем. Лето, ночи короткие. Вот уже светает. А мы втроем все стоим и говорим. Вот постовой милиционер на нас обратил внимание. Подошел поближе. Потом отошел. Вот уже утро. Первый трамвай звенит. А мы все никак не можем точку поставить! Ну, как ты думаешь, о чем мы говорили? Ну?

– Спектакль обсуждали? – догадался я.

– Нет.

– Ну, вообще об искусстве? О новых постановках? О пьесах? Рецензиях? Нет? Ну, об интригах? Кому какая роль досталась, все такое…

– Нет.

– Неужели о политике? – удивился я. – О Сталине? О Жданове?

– Тьфу! – сказал Борис Гаврилович. – Конечно, о женщинах! О чем еще могут говорить три сравнительно молодых мужика?

Азеф, Гапон, Исаич
клуб книголюбов

В рассказе про коммуналку на Покровке я написал, что был сосед, которого считали доносчиком и провокатором. Мне вдруг стало неловко. Да, считали. Но вдруг это была только сплетня?

Не знаю. Может быть. Я тогда был еще маленький.

Вот история более зрелых лет.

Семидесятые годы. На работе знакомлюсь с немолодым интеллигентным человеком. Разговариваем. Он говорит, что все прогнило. Кругом ложь. Брежневу навесили орден Победы. Придумали «Малую землю». Хлеб закупают в Америке.

Я осторожно киваю. Вздыхаю.

– И все молчат, – горестно говорит он. – Вот вы человек молодой, а тоже молчите. А ведь русская молодежь не молчала! Декабристов помните?

– Май на дворе, – отшучиваюсь.

Вроде отстал. Потом говорит:

– У вас почитать что-нибудь есть? Что-нибудь интересное?

– Ну, например?

Он приблизился и вполголоса:

– Исаич у вас есть?

Ладно, думаю. Хорошо.

– Есть. Завтра принесу.

Прихожу, он навстречу. «Принесли?» – «Принес, вот в портфеле». – «Лучше давайте я пойду в буфет, и вы мне там отдадите».

Книжка маленькая, завернута в газету. Вхожу в буфет. До последней секунды надеялся, что пронесет. Что ошибка. Но нет! Сидит мой старший друг, а за соседним столиком – два малознакомых паренька.

Вхожу, сажусь, кладу книгу на стол.

Они к нам – цап ее из моих рук. Весело так:

– Что это тут наши книголюбы читают?

Я говорю:

– NN просил Исаича почитать. Вот я принес.

Разворачивают. На книжке написано: «Егор Исаев. Суд памяти. Поэма»

– Это не Исаич, а Исаев, – говорит паренек.

– Исаев, Исаич, – говорю. – Какая разница? От слова Исай. Хорошее издание. С иллюстрациями Бисти. Тоже лауреат Ленинской премии.

– Почему тоже? – спрашивает паренек.

– Потому что Исаеву тоже Ленинку присудили. Пойду чаю возьму. Вам взять?

– Пожалуйста, если нетрудно, – говорит NN. – Вот, возьмите денежку. Спасибо за книжку!

– Читайте на здоровье.

Он даже виду не подал. Ни тогда, ни потом. А я, между прочим, не поленился сходить за этой книжкой в магазин «Москва». Рубль десять заплатил.

А поэт Егор Исаев, как началась перестройка, тут же перестал писать поэмы и начал разводить породистых кур на своей даче в Переделкине. Говорят, добился больших успехов.

оскорбление величества, или по-латыни —
Laesio majestatis

Лет тридцать пять тому назад по делам службы я посещал одно очень закрытое и почти военное учреждение. Чиновника, к которому у меня было дело, я застал в кабинете главного начальника. Кабинет был просторный и солидный, а над столом для совещаний, как положено, висели портреты членов Политбюро ЦК КПСС.

Довольно, кстати, дорогие. Уж на что наша контора была небедная, но у нас руководители партии и правительства висели в виде фотографий в латунной окантовке. А здесь – маслом на холсте, в тяжелых буковых рамках.

Указанного товарища я застал за интересным занятием. Под его руководством двое мужчин в синих спецовках снимали один портрет, а на его место вешали такой же – новый. Товарищи Брежнев, Андропов, Громыко и так далее. Тоже маслом на холсте. Но живописная манера сильно отличалась. Снимаемые портреты были исполнены в духе заглаженного академизма, а новые – написаны широкими пастозными мазками.

– Вы это зачем? – спросил я.

– А ведь неплохо, правда? – торопливо заговорил он. – Хорошего художника нашли, верно? Смело! Современно! Вот товарища Суслова и не узнать сразу, надо шагов на пять отойти.

Ну да, конечно… Так я и поверил, что начальство этого очень закрытого и почти военного учреждения вдруг разочаровалось в школе Бродского-Лактионова и увлеклось исканиями лианозовцев.

– Ладно трепаться, – сказал я. – Что случилось?

– Дежурного офицера застукали, – признался товарищ. – Ночью. Вернее, под утро. Вот на этом самом столе. Трахался, сукин кот, с уборщицей. Прямо вот тут, на столе, – повторил он.

– Ну и что? – спросил я. – А портреты при чем?

– То есть как при чем? – возмутился он. – Это же при них было!

И он показал на снятые и стоящие на полу портреты, оскверненные созерцанием бесстыдства.

Теперь их меняли на другие. Непорочные.

Стола, однако, никто не трогал.

Кира Викторовна и Ян Янович
не для всех

Хорошие книжки в стародавние советские времена – были. Издавались. Но купить их почему-то было нельзя.

Мой отец был писатель. А на Кузнецком Мосту был такой магазин – «Книжная лавка писателей». На первом этаже все обыкновенно, а на втором – такой специальный магазинчик. Только для членов Союза писателей. Причем если приходил какой-то неизвестный член, то у него требовали членский билет.

Главным человеком там была Кира Викторовна. Очень строгая женщина. Я просил папу позвонить Кире Викторовне, чтобы она меня допустила до недлявсехних книжных сокровищ. Он иногда звонил, хотя неохотно. Ну, кто он был? Писатель, которых в одной Москве тысячи три. Или даже пять (да кто считал!). А она – распорядительница Кафок и Цветаевых. И писем Ван Гога. И вообще. Поэтому он не мог с ней раз и навсегда договориться – мол, вместо меня будет приходить мой сын. Надо было предварять звонком каждый визит.

А в магазине «Академкнига» на Советской площади в иностранном букинистическом отделе царил Ян Янович, чудный сухонький старик, похожий на профессора филфака. Там с книгами было почти свободно. Знаешь немецкий – вот тебе Кафка, знаешь английский – вот тебе Джойс.

Но тоже были свои сложности. Однажды я разжился двумя книжками Агаты Кристи. Даже названия помню: “Sparkling Cyanide” и “Cat Among the Pigeons”. Прочитал. Ничего особенного. Дай, думаю, продам их в букинистический. Приношу Яну Яновичу, он говорит: «Нельзя». – «Как нельзя?» – «А так. Есть список книг, запрещенных к приему. Да, молодой человек. Не только литература, но альбомы репродукций тоже. Абстракционистов не берем. Сюрреалистов. Дали – ни-ни! Из реалистов – Модильяни запрещен. А вот Дюфи – можно».

Ну, хоть Дюфи можно. Понятно почему. Он веселый такой, жизнеутверждающий.

Бежевая папка
пятнадцать лет или чуть старше

Давным-давно наша семья дружила с семьей писателя Юрия Нагибина. То есть с ним и его тогдашней женой Беллой Ахмадулиной.

Однажды Б.А. читала стихи в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. Там есть такой лекционный зальчик. После чего к ней подошел какой-то неизвестный старик и подарил ей бежевую папку с широкими тесемками.

А она подарила эту папку мне.

Я развязал тесемки. Там на первой странице было написано: «Н. Гумилев. Избранные стихи из разных книг». Толстая пачка машинописи. Хорошая белая бумага. Первый экземпляр.

Я никогда не слышал про такого поэта. Раскрыл наугад посередине.

И прочитал:

 
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв…
 

На всякий случай я захлопнул папку.

Посидел минуты три. Раскрыл снова. И увидел:

 
Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лёт,
 
 
И на дне мирового колодца
Он безумство свое проклянет…
 

Я помотал головой. И в третий раз раскрыл наугад:

 
Милый мальчик, ты так весел, так нежна твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, изменяющем миры.
Ты не знаешь, ты не знаешь, что за чудо эта скрипка,
Что такое темный ужас зачинателя игры…
 

Ах, милые дамы и господа 2008 года времяпребывания! Это потом я понял, что Гумилев – поэт, конечно, хороший, но не великий. Что он чрезмерен в своей кокетливой силе, красив до жеманства, экзотичен до какой-то как будто «переводности» его стихов и так далее и тому подобное.

Но тогда он пришелся в самый раз.

Я узнал, что он был расстрелян в 1921 году. Об этом было написано в Литэнциклопедии. Автором энциклопедической статьи был Андрей Синявский. Которого совсем недавно посадили за антисоветскую клевету. Все сплелось в общий узел.

Я читал Гумилева у костра ребятам.

Меня слушали полчаса, час, полтора.

И так по нескольку раз. Мои товарищи учили Гумилева со слуха. С моих слов.

Я знал наизусть – и до сей поры помню – двадцать, наверное, его стихотворений. И столько же – в кусках и отрывках.

Поэтому я не стал покупать стихи Гумилева, когда запрет с него был снят.

А бежевую папку я подарил. Вернее, так – дал почитать и не попросил назад.

Сыр «Виола», свежий воздух и Марина Цветаева
кольцо-кольцо, выйди на крыльцо

Каждый понедельник к нам в дачный поселок привозили заказы. Маленький пикап был нагружен серыми пакетами, перетянутыми бумажной веревкой. Гречка, мясо, колбаса, сыр. Сыр «Виола» в том числе. В круглых коробочках. Со скандинавской блондинкой на крышке.

Удобно. Можно было заказать буквально все – от соли и спичек до вина и сигарет. В рамках ассортимента советского продмага конца шестидесятых. Можно повторять заказ или уточнять заказ, отдавая список тому самому человеку – водителю-продавцу-кассиру, – который эти заказы развозил.

Некоторые вообще отучались ходить в магазин. Было у нас семейство с изящной фамилией Вильям-Вильмонт. Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, известный переводчик, и его домочадцы. Наверное, они дочиста подъедали все припасы, потому что в понедельник всей семьей нетерпеливо топтались у калитки, ожидая, когда в переулок завернет долгожданный пикап с заказами.

Пикап медленно объезжал все дачи. Останавливался у калитки. Водитель-продавец-кассир отыскивал нужный заказ и собственноручно тащил его в дом. За что и получал копеек тридцать. Или сорок. По тогдашним меркам очень даже ничего.

Оголодавшие дачники тут же начинали разворачивать пакеты. Водитель, пожилой дядя в белом форменном халате, брал в руки коробочку сыра «Виола», вглядывался в синеглазую финскую деву с соломенными волосами и вздыхал:

– Вот ведь красивая женщина… Разве в жизни такую встретишь?

Он часто брал с собой жену – подышать свежим воздухом. Развезти все заказы занимало часа полтора по меньшей мере. А она гуляла по аллеям нашего поселка. Я ее всегда видел со спины. Грузноватая тетенька в теплой кофте, медленно переставляющая свои немолодые ноги.

Да, а при чем тут Марина Цветаева? А Марина Цветаева вот при чем.

В сороковом году, уже вернувшись в СССР, она была влюблена в Николая Николаевича Вильям-Вильмонта. А он, молодой и красивый, говорил своей домработнице:

– Если придет такая худая старушка, скажите, что меня нет дома.

А в соседнем переулке жил человек, который чуть ли не собственноручно вынимал Цветаеву из петли 31 августа 1941 года.

Дачное. Песни
вижу дом ее номер 1

Жалко, что я не снимал улицы и дома нашего поселка год за годом, с 1964-го (когда первый раз взял в руки фотокамеру) и до сего дня. Цены бы не было такой серии. Показать, как все менялось. Как великолепные по меркам шестидесятых загородные виллы превращались в девяностые и особенно в двухтысячные в скромные домики под боком у других вилл. А некоторые вовсе исчезали. Увы, увы. Остается только вспоминать.

Вспоминаются дома, которых уже нет. Например, дача переводчика с украинского Владимира Россельса (там был некий, что ли, общепоселковый диссидентский салон). Потом эту дачу купил поэт Андрей Дементьев, она сгорела, его жена прыгала со второго этажа и сломала ногу. Руины снесли, и Дементьев начал новое строительство.

В связи с этим была такая история. Исторический анекдот своего рода.

Окуджава и Дементьев в Москве жили в одном дворе. И вот они встречаются.

Окуджава говорит:

– Ах, Андрей Дмитриевич, у вас такое несчастье, дача сгорела, я вам очень сочувствую.

– Спасибо, Булат Шалвович. Ничего. Ерунда. Новую построю, лучше прежней.

– Но ведь это денег сколько нужно…

– Песни писать надо, Булат Шалвович! – сказал Дементьев. – Песни писать!

Помню дачу драматурга Климентия Ефремовича Минца, с женой которого Антониной Ивановной мои родители оставляли меня, десятилетнего, «посидеть» (пока они ездили в Москву). Антонина Ивановна мыла полы и громко пела:

 
Здравствуй моя Мурка,
Здравствуй, дорогая!
Здравствуй, дорогая, и прощай!
Ты зашухерила всю нашу малину,
И теперь маслину получай!
 

Никто, ни один человек не объяснял мне, что значит «зашухерить малину». Но я сразу и совершенно точно понял, что это такое. И что за это, естественно, полагается маслина. Справедливость, иначе говоря.

Дачу Минца купил композитор Оскар Борисович Фельцман, а потом продал певице Аллегровой, и она уже все напрочь перестроила.

Дачное. Песни. 2
вижу сад со скамьей у ворот

Еще в нашем поселке жил Матусовский. У него были две дочери. Мы дружили. Сам Михаил Львович был чудесным человеком, добрым, разговорчивым. Не было в нем никакой надутости. Любил всякие рискованные шутки про низкое качество пищевых продуктов (избавьте от подробностей!). Много путешествовал, говорил, что все деньги тратит на турпоездки. Снимал фильмы на 8 мм, потом показывал всем. Помню на экране индийского заклинателя змей.

Однажды я спросил отца:

– Папа, а откуда такая поговорка: «В Москву за песнями»?

– С незапамятных времен, – совершенно серьезно ответил он, – еще при царе Иване Грозном в Москве поселились поэт Матусовский и композитор Фельцман. Со всей Руси к ним ехал народ за словами и нотами.

Я почти поверил. Минуты на три.

Помню Фельцмана в гостях у Яковлевых (родителей моего друга Андрея). Фельцман любил притворяться идиотом. Он спросил меня и Андрея: «Мальчики, я купил лыжи. Говорят, их надо просмолить. Как смолят лыжи, вы не знаете?» – «Знаем. Надо густо натереть новые лыжи лыжной мазью. Потом развести костерок и подержать лыжину над огнем. Мазь растопится и впитается в дерево. Вот и все». – «Ой! – сказал Фельцман. – Так это надо такой дли-инный костер раскладывать, да?»

У Яковлевых было много собак. Овчарки Динго, Эгра и Зной. Потом еще какие-то. К ним на дачу привозили знаменитого льва Кинга (кто-то, может, помнит, как бакинцы Берберовы держали дома льва). Когда этот зверь погиб, его похоронили на яковлевском участке. Там даже памятничек стоял: каменная колонна со статуэткой льва.

Дачи Яковлева тоже нет. Она сгорела, и в ней сгорела Нонна Сергеевна, мама Андрея. А глава семьи, детский писатель Юрий Яковлевич Яковлев, умер за пару лет до того. Он сильно изменился перед смертью, заходил к моей матери и просил поесть. «Нонночка все отдает собакам, а мне ничего не остается». Был худой и страшный.

Дачное. Croquis
где резной палисад

Меня на многих дачах оставляли «посидеть», пока родители в Москву съездят. Штук пять таких временных пристанищ было. Или больше. Все очень разные. Обстановку (в смысле интерьер) помню отлично. Не только где меня дитятею оставляли, но и вообще. Были трехкомнатные финские домики. Были четырех-, пяти– и шестикомнатные дома (типовые проекты). Были и нетиповые.

Помню роскошный и стильный дом Дыховичного (потом – Твардовского). Огромная гостиная с камином. Кабинет с ковровой дорожкой от стола к двери. Кто-то из друзей зашел и сказал: «Здрасссте, ваше высокопревосходительство!» Дыховичный тут же убрал дорожку.

Дом его соавтора Слободского (потом – Юрия Трифонова, но дом уже снесли). Необычная угловатая лестница посреди гостиной.

Дом Матусовского, массивный, немного аскетичный, в послевоенном стиле.

Дом Антокольского, с бесконечными картинами и скульптурами его жены Зои Бажановой. Дом Мироновой и Менакера – одноэтажный, картиночный, как из модного журнала. Полочки, тарелочки, красные крученые свечи.

Дом Нагибина – будто дом-музей его самого, с портретами хозяина в рамках красного дерева на столиках того же дерева, и вообще сплошной очень дорогой антиквариат, про который Юрий Маркович говорил мне: «Понимаешь, но это же не просто баловство (он произносил “бауоуство”), а часть жизни!» Дача Юрия Нагибина была не самой большой, но самой роскошной в смысле внутреннего убранства и устройства. О мебели, лампах, картинах, статуэтках я уж не говорю.

Он первым в поселке построил второй санузел при спальне на втором этаже.

Красивая лестница на второй этаж – такая широкая, что без перил.

Веранда со сплошным зеленым ковром и стеклом в пол, за которым был тщательный газон. Красиво и нереально – для наших широт, по крайней мере. Алиса Григорьевна, вдова Нагибина, продала дом. Новый хозяин снес его и построил нечто новое. Кому сейчас нужен маленький домик всего в пять комнат? Смешно.

Дом Романа Кармена – простой финский домик с роскошными авторскими фотографиями на стенах.

Дом иллюстратора Ореста Верейского – весь второй этаж превращен в одну комнату-мастерскую. На низких стеллажах альбомы с репродукциями. Я в двенадцать лет часами сидел там и рассматривал рисунки Матисса.

Дом драматурга Симукова – простой, немаленький, но уютный. Лампа над письменным столом свисала с потолка на крученом по-старинному шнуре.

Дом эстрадного автора Владимира Масса, увешанный самодеятельными, но милыми картинами-гуашами хозяина.

И дом прекрасного писателя и редкостно хорошего человека Владимира Тендрякова. Кабинет, забитый книгами. Там я, сидя на полу, прочитал «Заратустру». Или мне показалось, что прочитал.

Всех не перечислишь.

Дом, в который я и, наверное, никто не заходил, – языковеда академика Виноградова. Самый большой в поселке – тогда. По проекту Жолтовского. С колоннами. Плохой архитектор был Жолтовский. Эпигон.