Текст книги "Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники"

Двери закрываются, или Не спеши, а то успеешь

Собственно, засим можно было бы закончить. Но на всякий случай я еще об одном своем знакомом расскажу. О другом, не о том, с кем мы столько водки пили и турусы разводили. Это не тот – этот и без выпивки натуральный дрюля. Про него точнее ничего не скажешь: дрюля он и дрюля, он по жизни дрюля. И прозвище звучит: Дрюля… Дрюля… Прислушайтесь, как оно звучит: Дрю-ю-ля…

Но вообще сама история лирическая. Вообще она лирическая, а в частности о том, как Дрюля как-то раз с девушкой знакомился. Замечательная девушка была. Вы себе представьте: тут она блондинка, тут и тут блондинка – и даже там она блондинка; везде она блондинка, настоящая блондинка, крашеная только.

Представляете себе? Точно, вот и Дрюля поначалу не поверил, когда этакое чудо на вокзале углядел. А когда он от избытка удивления оправился, девушка уже в толкучке растворилась. А Дрюля от досады буйну голову свою ниже пояса повесил и на электричку заспешил, на которую он всё равно опаздывал.

А электричку почему-то задержали. Поэтому он на нее всё-таки успел. В вагон он протолкался, на единственном свободном месте не глядя он устроился, глаза он с пола поднял – а она напротив. Она! Настоящая блондинка: тут блондинка, тут блондинка, даже там она – везде она блондинка. Это совпадение такое – то есть это я в том смысле говорю, что история лирическая получается.

Дрюлю тоже лирика до костей пробрала. Он аж рот от удивления открыл – сперва от удивления, а потом затем раскрыл, чтобы познакомиться. Вот он рот раскрыл – а на весь вагон как хрюкнет:

– Хр-р-р-раждане пассажиры, – это по трансляции на весь состав хрипит, – хр-р-руговой на Белоостров через Сестрорецк – хрр-руговой поезд отправляется! Повторяю: двери захр-р-р-рываются!

Кстати, потому и поезд задержался, потому что Дрюля впопыхах не на ту электричку сунулся. От расстройства он на круговую влез, а ему совсем в другую сторону. А он на круговую угодил, но решил на всякий случай прокатиться, чтобы по дороге как бы невзначай с блондинкой познакомиться. Он опять же рот уже раскрыл – и опять на весь вагон ка-а-ак:

– Хр-р-р-р-раждане пассажиры, – это коммивояжер под аккомпанемент трансляции на весь вагон блажит, – хр-редлагаю вашему вниманию книгу известного писателя… хр-р-р… хр-р-р… знаменитое произведение «Последний день Помпеи»! Спешите приобщиться! исключительно для вас! пятьсот мягких пористых страниц в твердом переплете по смешной цене…

Вот насчет цены вы точно не поверите. В самом деле по смешной цене. По цене бумаги – и ладно бы простой, а то ведь туалетной. Туалетная бумага в твердом переплете. Последний день Помпеи.

Двери захр-р-р-рываются…

Обожаю этих коммивояжеров! Это же Сенная на колесах, это как страна в миниатюре. Особенно когда народ в вагоне выразительный случается, даром что какого-то известного писателя знать никто не знает. Знают те, кому положено. Но кому положено – те культуру в массы задвигают, но такое тоже не берут, даже если туалетная бумага в рулоне дороже им обходится.

Зато пиво-воды-бутерброды на ура народ метет. Ну а кто пока не пьет, те мороженое любят. Выбор! – исторический:

– Мороженое «Тропическое», «Арктическое», «Специфическое», а также «Митя», «Маша», «Даша»! всё мороженое наше!

И какая-то мамаша:

– Паша, хочешь «Дашу»?

А за ней папаша:

– Витя, будешь «Митю»?

Потрясающее представление. Последний день Помпеи. Человеческая комедия. Божественная комедия. Обожаю… Витя, хочешь Митю? И двое наркоманов хором: гы-гы-гы-гы-гы! А за ними полвагона вместе: га-га-га-га-га! Обожаю. Прикол такой; а у наркоманов, видимо, приход – а у вагона тоже.

Двери захр-р-р-рываются…

А затем опять культуру в массы понесли. С двух сторон одновременно, чтобы в самом деле занести, чтоб с гарантией ее туда засунуть. С двух концов вагона продавалы на два голоса жужжат:

– Уважж-ж-ж-жаемые пассажиры, добренький денек! извините вам за беспокойство! свеж-ж-женькая пресса любителям эксцессов! газеты скопом и все с заскоком: «Курьер», «Калейдоскоп», «Экспресс», «Аномалия» и «Стресс»! а те, кому мало, хватайте журналы: «Телевик», «Большевик и биржевик», «За рулем» и «За рублем», «Русский рубль за рубежом», а за рупь его ежом, а за треху… о-о-ох!

Это продавалы посреди вагона от усердия столкнулись. Один другому заявляет:

– Не зевай!

А второй газетой отвечает:

– «Не скучай»!

И далее дуплетом:

– А еще раз свеженькая пресса! весь интим любителям процесса: «Курьер-интим», «Экспресс-интим», «Аномалия-интим», «Большевик» – и тот интим, «За рулем» – и там интим! всё кругом – интим; «Итого» всем «Спид», ну а тем же, кто не спит, – анекдоты с херчиком и советы садоводам!

Двери захр-р-р-рываются…

Культура для народа называется. Занесло культуру в массы, пронесло культуру массой… Да еще б ее не пронесло, ежели у нас все ее имеют – все кому не лень, в извращенной форме; за рупь ее ежом, а за треху – о-о-ох как!

После этого интима даже садовод с вывертом воспринимается. А мужик просто семена на выбор предлагает: травка, тыква, редька, хрен; репа, тыква, травка, редька; брюква, репа, редька, хрен…

А выбор с вывертом воспринимается. У наркоманов гы-гы-гы на травку, а у меня – в прямой связи с культурой. Как тема диссертации воспринимается: «Эротическая семантика русского фольклора на примере выражения „Хрен редьки не слаще“». Хрень такая. «О влиянии клавишных инструментов на потенцию священнослужителей на основе присказки „А на хрена попу гармонь“». С вывертом воспринимается. В половой связи с культурой.

Повторяю: двери захр-р-р-рываются…

Концерт такой. Обожаю.

Следующим номером программы побирушки двинулись. Для начала ну очень живописный персонаж на сцене показался. Убогий такой, странник он с клюкой, калика перехожая: бородища до пупа, на пупе тельняшка, а физиономия тоже поперек себя вширь распространяется. А клюка дубовая, чтоб никто ни в чем не сомневался. И бредет он, понимаете, басом припеваючи:

– Убогому во имя Господа! убогому во имя Господа! – он поет, а народ дает.

Наш народ вообще дает. Народ дает, а он поет:

– Убо-о-о-огому во имя Господа! убо-о-о-огому во имя Господа! – а народ дает; я б так жил, Господи помилуй…

А за ним бомжиха на подмостках объявилась. Она как объявилась, так сразу же галопом по вагону понеслась. Бомж с клюкой, а она галопом. Бомж откормленный такой, а она синюшная и с фонарем под глазом. У бомжа бас, а у нее сопрано.

Он:

– Убо-о-огому во имя Господа!

Она:

– Жалко, да? жалко? жалко? на хлебушек вам жалко?!

А народ дает. Те, кто успевают. Потому что для почину бабушка галопом по вагону пронеслась, но затем на всем скаку она в калику врезалась. А он ее клюкой:

– Во имя Господа! – и клюкой ее по гузнам, – именем Его!!! – он ее по гузнам, а она пихается:

– Жалко, да? жалко? – ногой промежду прочим бабушка пихается, – жалко?! хлебушка мне жалко?! – она не унимается, а народ плюется. Уже плюется, но всё еще дает; а она не унимается.

А следующими гастролеры на арену вышли. Если бомж окладистый, а бомжа за ним синюшная и с фонарем под глазом, а теперь уже с двумя, то у гастролеров труппа фиолетовая вся, а глаза вообще на хоботах качаются. И если бомж басит, а бомжа на три октавы выше забирает, то эти вовсе не по-русски шпарят. Вообще они по-инопланетянски изъясняются, но в частности народ их и без перевода понимает:

– Люди добрые, – народ без перевода понимает, – сами мы не здешние, – это и без перевода видно, – мы бе-э-э-э-эженцы, – видно, что они откуда-то оттуда, с небес обетованных, драпанули, – люди добрые! Поможите беженцам чем можете! поможите! Поможите! Поможите чем можите!

Самое смешное, что народ – дает. Всем дает, в том числе пришельцам. Из народа только наркоманы усомнились. Вот один другого спрашивает:

– Это чей глюк, – спрашивает, – твой?

А второй:

– Нет, не мой, – это он другому отвечает, – это во-о-он того вот дрюли, во-о-о-он того, который полчаса назад на блондинку варежку раззявил!

Только наркоманы удивляются. Остальные в основном с завистью вздыхают: и чего, мол, люди не придумают, чтобы забесплатно денег заработать…

А производственный процесс в вагоне в полный рост идет.

Бомж поет:

– Убо-о-огому во имя Господа! убо-о-о-огому во имя Господа!

А ему бомжиха вторит:

– Что, жалко? жалко, да? что, на телевизор жалко?!

А за ними хором:

– Поможите пока можете! Поможите пока можете!

А за ними следом:

– Государственная налоговая инспекция! государственная налоговая инспекция!! – Поможите! поможите! поможите чем можите!..

А народ дает.

– Жалко? жалко, да? – Убогому во имя Господа! – Государственная налоговая инспекция!! – а народ дает. Уже звереет, но всё еще дает. А еще над головами:

– Хр-р-р… – трансляция хрипит, – хр-р-р-р… хр-р-р-р-р… хр-р-р-рторяю: кар-р-р-р!!!

А двери захр-р-рываются…

Дрюле это тоже надоело. Народ гудит, жужжит, блажит, за окном пейзаж бежит, а Дрюля на блондинку смотрит. А она, наоборот, на Дрюлю выжидательно глядит. А глазищи умные! как у собаки: всё понимает, только ничего не говорит, только так она на Дрюлю смотрит, что он еще разок познакомиться собрался.

Он совсем собрался. Дрюля рот уже раскрыл, он давно его раскрыл, но вот он снова рот раскрыл – и вдруг опять ка-а-ак: хр-рр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р– р-р-р-р рррррррррррррррррррррррррррр… б у м!!!

Это поезд вдруг остановился. Бум – и остановился.

И глас народа (хором):

– Козлец пришел!!!

Но какая-то ослица заявляет:

– Что вы говорите, какой козлец – нам шахтеры рельсы перегородили!

Но кто-то возражает:

– Какие шахтеры? Откуда здесь шахтеры?!

А наркоманы отвечают:

– От верблю-ю-юда!

А гражданин с акцентом:

– Нэт, это нэ вэрблюди, – заявляет, – это дикие чэчэнцы бомбу подложили!

Это гражданин с Кавказа говорит.

А мужик с похмелья отвечает:

– Не-е, это не чеченцы на верблюдах – это колесо квадратное попалось!

А трансляция народу разъясняет:

– Хр-р-р-р… хр-р-р-р-р… – так трансляция народу разъясняет, – хр-р-рторяю: поезд дальше не пойдет, па-а-апрашу освободить вагоны! хр-р-рторяю: поезд дальше не пойдет, па-а-апрашу освободить вагоны! па-а-апрашу освободить вагоны!.. хр-р-р-рторяю: сейчас ка-а-а-а-ак!..

Народ как ломанется! А двери захр-р-рываются, бишь не открываются! а паника такая началась, что я ее описывать не буду. И не потому, что не могу, а потому, что паника и без меня много раз описана: последний день Помпеи; гибель «Титаника»; врагу не сдается наш гордый «Варяг». Наш «Варяг» за просто так, а за их «Титаник» «Оскар» присудили – и не один, а всего одиннадцать. Точно, а в России рубль уронили, а доллары, представьте, запретили; а паника такая началась! а народ как ломанется!..

Это паника такая началась. Первым бомж с клюкой прямо сквозь окно из вагона вышел. А второй бомжиха прямиком ему на спину приземлилась. А Дрюля как человек воспитанный перед собой блондинку пропустил – а затем и остальные все состав освободили.

И всё.

И все стоят: поезд стоит, народ стоит. Все стоят, ничего не происходит, а все чего-то ждут. У нас так принято: если говорят «Сейчас ка-а-ак!..» – и ничего не происходит, значит, нужно подождать. И все чего-то ждут, потому что всё равно больше ничего не остается; а все чего-то ждут.

А Дрюля поспешил паузой воспользоваться. Дрюля рот раскрыл, он опять его раскрыл, только Дрюля рот раскрыл – а ему блондинка отвечает:

– Ты мне тоже нравишься, – без обиняков блондинка говорит, – давай-ка ближе к телу, – заявляет, – если ты сегодня при деньгах, то можем сразу здесь договориться, ну а если нет, то когда-нибудь еще где-нибудь увидимся. Деньги ваши – тело наше, а на нет и тела нет; а если денег вовсе нет – извини, красавчик, обознался.

А Дрюля рот закрыл и бумажник вынул. Ага, у него ж бюджет не государственный, а бездефицитный, потому что Дрюля, между прочим, стоматологом работает. Это вместо хеппи-энда – потому что Дрюля, кстати говоря, очень неплохим стоматологом работает.

Это вместо хеппи-энда, но пока не хеппи-энд. Пока еще народ в основном в себя приходит. Кто как: кто брюзжит, а кто блажит, а кое-кто в кустах дрожит…

Правильно, «Последний день Помпеи» с перепугу сразу разобрали. А кому бумаги в твердом переплете не досталось, те по назначению прочую культуру оценили, чтобы не сказать, что по достоинству они ее употребили. А кому газеты мало, те запали на журналы: «Стресс-интим», «Процесс-интим», «Большевик» – и тот интим, потому что он снаружи глянцевый, а внутри он пористый и мягкий.

А немного погодя пиво-воды-бутерброды малость оживились. Поначалу малость оживились:

– Пиво, кола, пепси-кола… – а потом как для прикола: – Кока-кола! херши-кола! – а народ предпринимателей сперва на херши скопом шлет, а затем колом по херши обещает, ну а после – ничего, только деньги платит.

Народу предлагают:

– Вот мороженая каша! в каше «Митя», «Маша», «Даша»! – а народ берет. Поезд встал и не идет, а народ не столько ждет, сколько как всегда живет: кто-то ест, а кто-то пьет, а кто-то деньги загребет – а народ наоборот. А поезд дальше не идет – а народ на самом деле приспособился.

А побирушки даже раньше коммивояжеров оклемались. Как бомжиха у бомжа на шее обустроилась, так она оттуда не слезает. Он ее клюкой во имя Господа стегает, а она его ногами погоняет. Он клюкой стебает, а бомжиха:

– Жалко, да? жалко? на машину жалко?! – а он клюкой, а она верхом; он именем Его, а она галопом вдоль вагонов гонит.

А за ними на рысях:

– Государственная налоговая инспекция! государственная налоговая инспекция!!

А дальше хором голосят:

– Поможите, граждане, чем можете! поможите, граждане, чем можете! – а народ дает; народ уже даже не звереет, но всё равно дает. – Государственная налоговая инспекция! – Люди добрые!..

Люди!!!

Это я уже от себя добавил. То есть это я теперь от себя добавил, а тогда в поезде еще одна очень живописная команда ехала. Замечательная публика: он, она, собака. Совершенно замечательная: он умный, она обаятельная, а собака дог.

Верно, умный – это я, обаятельная – это у меня жена такая обаятельная, а собаке за меня даже стыдно стало, когда я про себя по достоинству о людях отозвался. Ну, люди! ну, люди!! ну, люди, мать вашу ети, прамама ваша йети…

Нет, это-то как раз не я сказал – это пес в ответ тогда с осуждением подумал.

Впрочем, мы с Вежиной ему возражать не стали. И развития сюжета дожидаться мы не стали, а взяли и ушли, тем более в тот раз мы без цели за город поехали. Просто прогуляться за город мы ехали, нам на самом деле, что сейчас, что через час – по большому счету нам безразлично было.

Это нам, в частности, безразлично было, но вообще-то в жизни очень важно вовремя сойти. В том числе сойти с ума тоже важно вовремя, то есть наряду со всеми, вместе с окружающей средой. Почему? А потому, что в противоположном случае слишком велик шанс оказаться в сумасшедшем доме – в грандиозном, эпохальном, историческом, но сумасшедшем доме.

Я же говорил, что история лирическая получается.

Санкт-Петербург, 1998

Михаил Дайнека
Хеппенинг в опасной зоне
^{Петербургские хроники}

Играем сумасшествие

Именем его императорского величества, государя императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!

В. М. Гаршин

Год 1985

В первый раз словечко «перестройка», проговоренное свежеиспеченным Генеральным секретарем, этим историческим межеумком и путаником, Миха услыхал в сумасшедшем доме. Прозвучало это забавно, но рукоделие бывалого мужика Петровича, который из двух проводочков и пары краденных у стервозной сестры-хозяйки бритвенных лезвий мастрячил примитивный кипятильник, заслуживало несравненно большего внимания.

Само собою, подобные приспособления, а также чай, кофе, а кроме того колющие и режущие предметы были здесь категорически запрещены, равно как и спички, а сигареты выдавались по шесть штук в день – разумеется, тем счастливчикам, кому их приносили посетители.

Прежний кипятильник – нормальный, заводского производства, накануне при дежурном обыске «сгорел» вместе со всем содержимым одного из тайников. Михаил, пристрастившийся в психушке к чифирю, собирался во время сегодняшней свиданки заказать новый, однако же запамятовал.

Навещали его активно, скучать не приходилось. С утра пожаловала мать, но, как всегда, ничего другого, кроме застарелого взаимного раздражения, у них не получилось. Следом заглянула безотказная Катюша и мило сообщила, что выходит замуж. Потом с избытком был шебутной приятель Дрюля, а под занавес объявилась Инга, принесла нелепые леденцы и вздорное печенье и шепнула, что прочее у Ромки, а он внизу. Затем время вышло, хамоватый санитар Иваныч начал поторапливать, заводная Инга с удовольствием с ним повздорила, а Миха под шумок из окна курилки спустил веревку – что называется, «пустил коня» – и благополучно поднял на второй этаж пакет с блоком сигарет, спичками и пятью пачками заварки…

Диана снова не пришла, но и без того засуетиться и запамятовать про пресловутый кипятильник было в общем-то немудрено, паче чаяния забывчивость Миху не обескуражила. Нужный ему диагноз дозревал, если уже не дозрел и даже перезрел, судя по тому количеству таблеток, какое трижды на дню отправлял он в рот, за щеку, а дальше в унитаз. По всем местным приметам его утомительный двухмесячный флирт с психиатрией через неделю-другую должен был ненавязчиво разрешиться желанным освобождением от армейской службы, так что именно теперь грубые нарушения больничного режима были Михаилу противопоказаны.

Дело было весной, снег давно сошел, за грязноватыми стеклами, расчерченными ржавыми решетками, щедро разливалось солнце. В тесноватой для полусотни пациентов столовой, где они первую половину дня клеили коробочки, а вторую немногим более содержательно развлекались, было шумно. Сиплый телевизор с Горбачевым на черно-белом экране никого не интересовал, но и никому, кажется, не мешал. Все шахматные доски были разобраны, задумчивые пациенты в разномастных фланелевых пижамах под разговор двигали заигранные, будто обгрызенные фигуры. Скрюченный инвалид Анчута, один из старожилов отделения, печальный человечек неопределенного возраста, прилежно извлекал из расстроенного фортепьяно повторяющуюся дребезжащую фразу. Время от времени в густеющий гам подпускал матерку сосредоточенный труженик Петрович, а хронический больной Анчута опять спотыкался, путался и начинал всё сначала, пока один из доминошников не выдержал:

– Рыба, ёрш твою меть! – сплеча грохнул по столу нахрапистый алкоголик Зуев. – Слышь, ты, Загребай-Нога, – в раздражении вытаращился он на музыканта, – черт, как тебя… Анчута, тертый хрен, тебе говорю! Задолбал ты, понял! Чтоб ты пальцы все себе переломал, недоносок!

– Нет, нет, что ты, не надо! – задергался перепуганный Анчута. – Пожалуйста, пожалуйста, не говори так, не надо такое говорить – ведь слова сбываются, сбываются, обязательно сбываются, – отчаянно замахал он скрюченными лапками.

– Кончай свою музыку, мудила! – зарычал на него Зуич. – Долбишь и долбишь, долбишь и долбишь, как долбоклюй какой. Последние мозги продолбил, композитор… ети ж твою трах-трах!! – выразился он, посчитав очки. – Ну ёханый бабай… ну ё-моё, Анчута, ну если так неймется, ты вон лучше польку-бабочку нам сбацай, понимаешь, летку-енку какую-нибудь там организуй. А еще-ка лучше чифирем для нас для всех займись – даром, что ли, ты целый день при кухне трешься! Вон, Эльвиру сходи попроси, нехай тебя к плите пустит, ты же с ней вроде как вась-вась…

– Ты что, ты что, как такое можно, – скороговоркой отвечал Анчута, – что ты такое говоришь, разве Эльвира Васильевна сейчас разрешит?! Она при Александре Иваныче ни за что не разрешит – он же партийный, хоть он и санитар, идейный он, он тут же всех заложит! А Даздраперма Спиридоновна?! – с ужасом вспомнил он о заведующей отделением.

– Даздраперма, Даздраперма, – передразнил его Зуич, – ну и что, что Даздраперма Спиридоновна, дерьма-то пирога. Я вон с Хуей Срулевной знаком был, и то, понимаешь, ничего такого, а ты говоришь – Даздраперма…

– Да я же не об этом говорю, это же не то, имена всякие бывают, – пуще прежнего зачастил Анчута, – я совсем, совсем другое говорю: Даздраперма Спиридоновна всё еще здесь, на отделении, она сегодня допоздна будет. Что ты, что ты! При ней, при Александре Иваныче – как такое можно! Нет, не могу я сейчас Эльвиру попросить, не буду; что я – заболел…

– А то нет, – хмыкнул язвительный пропойца Генка, – кто бы тебя здесь столько лет держал, здорового-то! И ведь сколько я тебя, хмыря, знаю, сколько я сюда залетал по пьяной лавочке – ты же с чаем никому, никогда, ни разу не помог. Ладно сейчас, черт с тобой, но когда ты, блин, посуду моешь – чего проще: взял ковшик, на газу закипятил – и всё, звездец, порядок, никаких проблем…

– Это у вас у всех никаких проблем, – с горечью возразил Анчута, – а меня накажут, если вдруг заметят. Вам это баловство, вы отсюда все по домам выпишетесь, а я нет. Мне, может быть, всю оставшуюся жизнь на Пряжке жить придется…

– А чего так? – без особого интереса спросил восточный человек Рамзан.

– Так получилось, – скособоченный человечек натужно поднялся и бережно закрыл клавиатуру, – некуда мне отсюда выписываться, – тихо произнес он и побрел прочь, по обыкновению горбатясь и припадая на правую ногу.

Труженик Петрович скрипуче распрямил широченную спину.

– Готово, – сказал Петрович, – вроде бы должно работать. Опробуем, что ли? – спросил он Миху.

– Ты и на нас троих запогань, слышь, я вечерком отвечу, – нагловато встрял Зуич.

– Ну, ежели ответишь… – раздумчиво проговорил Петрович. – Мишаня, ты как? Твой чай, решай – подсобим людям? – Миха без охоты согласился. – Лады, – сказал Петрович. – Ты посмотри там, Мишаня, постой пока…

Он подошел к фортепьяно, поднял верхнюю крышку, выудил из инструмента литровую стеклянную банку, заранее наполненную водой. Миха занял место в проеме без двери, откуда просматривалось всё отделение, оценил ситуацию и кивнул, давая добро. Петрович установил банку за телевизором, выдернул шнур из сети и принялся заскорузлыми пальцами прилаживать к розетке проводочки кипятильника.

С треском проскочила искра, вода в банке напряженно загудела, процесс пошел.

Момент был удачный. Заведующая удалилась к себе в кабинет, рябой санитар Иваныч дисциплинированно дежурил у надзорной палаты, славная сестричка Леночка споро раскалывала аминазин, а бойкая толстуха Эльвира, баба языкатая, но не злая, занята была в процедурной. «Азик! Азик! Айзенштадт! Где ты есть, покажись скорее! – звала она. – Покажись давай, таблетки получи, не задерживай! Азик! Азик, наказание Господне! Да получи ты свои „зерна Моисея“, сукин ты сын!!» – взывала голосистая медсестра, а седой, сорока лет от роду, вислоносый больной Айзенштадт торопливо онанировал возле туалета.

Всё шло своим чередом. Вязкое больничное время, с утра взбаламученное свиданкой, давно успокоилось и теперь едва тащилось, как несчастный Загребай-Нога-Анчута к палате для хроников. Пациенты из числа неусидчивых бродили из конца в конец сводчатого коридора, иные из них приборматывали и жестикулировали, словно помогали себе руками, будто барахтались в густом, перенасыщенном химией, затхлом воздухе. Неусидчивые проходили девяносто семь шагов в одну сторону: от двери без ручки во врачебный кабинет в дальнем конце коридора мимо палаты без двери, мимо еще одной такой же палаты, мимо процедурной, мимо фонтанчика с питьевой водой и онанирующего еврейского мальчика Айзенштадта возле донельзя загаженного туалета, мимо чуланчика с ведрами и швабрами и мимо парадной двери – тоже, разумеется, без ручки…

В тупичке странствующие разворачивались и, держась другой стороны, отмучивали то же самое расстояние: мимо столовой, мимо запертой кухни, мимо курилки и палаты хроников, то есть «овощехранилища», мимо сестринской, мимо надзорки и мимо еще одной палаты. В итоге они снова оказывались у запертой двери без ручки, а затем опять возвращались к тупичку, где, стоя на коленях под скрижалью с правилами внутреннего распорядка, давно не стриженный старичок из мирян по прозвищу отец Федор что-то с присвистом шептал в свою всклокоченную седую бороду, с ужимками кланялся и смачно плевался через левое плечо.

И уже от этих от одних словно обезличенных, как заведенных, будто насекомых хождений, уже от одной только здешней загаженной атмосферы можно было в кратчайший срок преизряднейше задвинуться, будто заразиться; и если бы не чифирь…

Чифирь был готов. Разнородная компания устроилась за доминошным столом. Эмалированная больничная чашка пошла по кругу.

– Отлично получилось, Петрович, – оценил Миха, пригубив целительное зелье.

– На плите бы лучше было. На газу оно куда сподручнее, чем с этой хренотенью мудохаться, но поди сейчас доберись до газа, – отозвался Петрович.

– А силен Анчутка наш дурачком прикидываться, – заметил между прочим Генка, – нет, врубись: дурачок-то он, может, и дурачок, но интерес свой знает. За кухню зацепился – и всё тут, от своего ни в жизнь не отступится… Оно понятно, конечно, Анчута одинокий, передач ему не перепадает, подхарчиться нечем, а так ему хоть кусок получше достается. Без приварка тут – дерьмо дело, тутошней баландой и свинья побрезгует…

– Харч везде первым номером идет, – поддержал содержательную беседу Зуич. – В армии первогодкам всегда жратвы не хватает, так у нас в части салабоны, слышь, на складу шуровать наладились. Окно там железяками забрано было, но – слышь, слышь, мужики, не поверите! – Зуич оживился. – Один первогодок таким дистрофиком был, что через окно на склад промежду прутьями протискивался. И надо же ведь, падло: он не всё наружу, блин, передавал – он еще и там, на складе, отжирался! Так он и загремел: как-то раз туда он втиснулся, понимаешь, а обратно до того брюхо набил, что между прутьями его заклинило. Остальные все сдриснули, а этого засранца так на месте и взяли – да еще помучились, пока вытащили…

– И что с ним сделали за это? – спросил Петрович.

– А чего такого непонятного с ним делать, с задохликом-то с малахольным, – презрительно скривился Зуич. – От обжорства, понимаешь ты, мудилу полечили. У меня на всякие такие случаи сержант в специалистах числился, из этих, – мотнул он головой на Рамзана, – ну, из ваших, из узбеков…

– Я казах, – сухо поправил его Рамзан. – А по деду ссыльному – чечен.

– Узбек, казах – мне без разницы, – отмахнулся Зуич.

– Я казах, – с нажимом повторил поджарый Рамзан. – Это тебе без разницы, – голос Рамзана стал резче, – это здесь тебе без разницы, а у нас это очень большая разница. У нас так не ошибаются, за такие ошибки у нас учат. Очень сильно учат, больше никогда ошибаться так не станешь.

– Ладно, будет тебе, понял. Казах так казах, делов-то, – не стал напрягаться Зуич. – Ну так вот, слышь, сержант мой быстренько салабону терапию прописал – по оврагам, понимаешь, с полной выкладкой. А этот интеллигентский недоносок потом самострел сделал, – Зуич кривовато ухмыльнулся, – ну точно он шизиком был: пулей со смещенным центром тяжести в себя пальнул. Мама не горюй, какая мясорубка от этих «кувыркашек»! Я раз на стрельбище каску на кочан капусты насадил, стрельнул, представляешь, так капусту в крошево нашинковало…

– И за что тебя из прапоров поперли? – ненавязчиво поинтересовался Петрович.

– А за это за самое, – бывший прапорщик выразительно щелкнул себя по щетинистому горлу, – за родимую, понимаешь ты, за пьянку, мать ее ети! – задиристо выкатил он на Петровича водянистый зрак.

– Понимаю, чего тут не понять, – Петрович аккуратно прибрал пустую чашку и сдержанно напомнил: – За тобой должок на вечер… Мишаня, как ты – перекурим? – предложил он очень своевременно.

В курилке было свежо. Сидя на подоконнике настежь распахнутого окна, похожий на кучерявого херувимчика малолетний наркоман Кирюша скармливал воркующим голубям обеденную пайку хлеба. Приваженные им птицы давно уже изгадили весь карниз, а самые решительные из них протискивались через решетку и без опаски брали крошки прямо с рук. Грязный кафель на полу был щедро залит водой – незадачливый правозащитник Мартышкин неумеючи упражнялся со шваброй, зарабатывая лишнюю пару своих же сигарет сверх нищенской ежедневной нормы.

Был он местной достопримечательностью: высоколобый и гривастый, с ухоженной интеллигентской бородкой клинышком, коротконогий и вислозадый – словом, самый что ни на есть диссидентствующий диссидент. Впечатления душевнобольного Мартышкин на первый взгляд не производил, изредка вроде как заговаривался, но чаще говорил вполне разумные, хоть и общественно неправильные вещи. Выставленный за эту разговорчивость с работы, он никуда больше устроиться не смог, угодил под статью о тунеядстве, но затем образумился. Повел он себя вполне здраво – просто-напросто потрудился залечь в сумасшедший дом, закономерно предпочтя уголовщине необременительный диагноз «вялотекущая шизофрения» и ни к чему не обязывающую третью группу инвалидности.

Миха перешагнул через лужу у порога, прошел к окну, покосился на Кирюшу. Тот стряхнул с ладоней последние крошки хлеба и с такой пронзительной задумчивостью уставился поверх унылых клетушек прогулочных двориков, поверх больничной стены с колючей проволокой и облезлого заводского склада за ней, так он проникновенно смотрел в голубое небо за решеткой, что Михаил как бы поневоле съехидничал:

– И зачем это люди не летают, а, Кирюшенька? – поддел он его, протягивая Петровичу без трех сигарет пустую пачку. – А затем люди не летают, – назидательно воздел он палец, – что и так-то они всё вокруг себя засрали, а уж с крылышками-то… Но вообще-то, Кирюша, голуби твои – это правильно, это в чем-то даже символично. Да, между прочим, дружище, сам-то ты часом не голубой? Не педик, нет? – от нечего делать поддразнил он загрустившего малолетку, пока Петрович выцарапывал из нагрудного кармашка пижамы спичку и зажигал ее о стену.

– Сам ты… – резко отвернулся от решетки Кирюша, – мудак ты, понял! – с неожиданной злобой огрызнулся он, соскочил с подоконника и вышел, почти выбежал из курилки.

– Однако нервничает пацан, того и гляди в глотку вцепится… Ну да чего другого в нашем, блин, зверинце ожидать, – пожал плечами Миха, – меня вон Зуич чем дальше, понимаешь, тем больше раздражает, ничего не могу с собой поделать. И рад бы в рожу двинуть, да пока вроде как бы не за что, – прикурив, пожаловался он. – И что-то слабовато мне верится, будто с прапорщика погоны за пьянку сняли, – это же почти как уголовника за плохое поведение из зоны на свободу выставить. Как ты считаешь, Петрович? Кстати, сразу не сообразишь, что паскуднее у нас – армия или тюряга. И кому нужна такая армия, согласись!