Текст книги "Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники"

– Господи помилуй… Аристарх!! – заспанно взмолился Михаил, а затем снял трубку.

– Ага, точно, это я. А как ты догадался? – бодро отозвался Аристарх.

– Аристарх, укушу!! – зарычал невыспавшийся Миха.

– А что, ты еще не завтракал? – удивился Аристарх.

– Аристарх…………………………………………………….!! – подавился матерщиной Миха.

– Ага, точно, – согласился Аристарх, – вот и Дрюля тоже – он тут со вчерашнего на полу лежит, ничего не говорит, только глазом мыргает. Жрать, наверно, хочет… Как ты полагаешь? – поинтересовался Аристарх.

– А… а-а… а-а-а… а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-чхи!! – наконец-то разразился Миха.

– Ага, точно, будь здоров, – вежливо ответил Аристарх и повесил трубку.

Если бы в данный буквально истерический, почти апоплексический, почти что апокалипсический момент этот бы злосчастный, этот злонесчастный олух Аристарх вдруг бы оказался рядом, очень рядом, очутился бы случайно под рукой, Миху бы надолго посадили…

Лежбище зашевелилось.

– Человеки, это чья нога полчаса как чешется? – просоночно полюбопытствовала Дина.

– Кажется, моя, – шевельнулась рыженькая Саша.

– Это только кажется, что чешется, – утешил Михаил, – потому что это не нога полчаса как чешется, а рука, и к тому же не твоя, а, между прочим, Ромкина, – разобрался Миха.

– У меня вроде бы конечности не чешутся… – с некоторым сомнением отозвался Ромка.

– Ага, ясно, тогда это моя, – разрешил проблему Михаил и с наслаждением поскреб Динину коленку.

Засим они проснулись.

Разумеется, опять было далеко за полдень, а кое-где по-прежнему было очень далеко. И там, где было просто далеко, и там, где было очень далеко, день нынешний продолжил день минувший. И вовсе не случайно, что эта фраза может быть прочитана шиворот-навыворот и задом наперед и совсем наоборот. Так оно и было: и там, где было просто далеко, и паче там, где очень далеко, – именно вот так всё оно и было…

Неважно. Праздник жизни продолжался, словно повторялся.

Как и накануне, на лестничной площадке встретили озабоченного прапорщика. Из коммуналки напротив солдатики, по виду – первогодки, натужно выносили вещи. Всевозможные тюки, коробки, мебель грузили в стоявший во дворе армейский грузовик. Крытая военная машина была без малого забита под завязку.

– О! Организованное отступление? – поздоровавшись с соседом, усмехнулся Миха.

– Бардак! – мрачновато отмахнулся прапорщик. – К черту всё, а я переезжаю! – заявил он, будто объявил, словно с кем-то спорил. – Всё, переезжаю, точка! – припечатал он.

– Надо же, а я и не заметил, – Михаил посторонился, пропуская прыщавого салабона с неподъемным ящиком, – а я-то всё гадал, к чему мне нынче снилось, будто наша доблестная армия генеральный драп по всем фронтам затеяла! – снова усмехнулся Миха.

– Шутишь всё… – догадался прапорщик.

– А как еще прикажешь?.. Конечно же шучу: шучу-шучу – и всё перешучу… Не серчай, сосед, но ты же сам сказал – бардак! а наш бардак всерьез воспринимать – себе дороже выйдет… Кстати, что у вас в подразделении офицеры говорят? – поинтересовался Миха.

Прапорщик, не стесняясь дам, на вопрос ответил. Не смутившись, дамы рассмеялись.

– Во-во, – согласился прапорщик, – мудозвоны наверху опять херню устроили, долбоклюи, промеж себя разобраться ни фига не могут, а мы тут отдувайся… Нет, сосед, ну сам-то посуди, – прапорщик перешел с армейского на русский, – сколько ж я годов квартиру ждал – десять лет? пятнадцать? больше ждал… Хватит, наскучался! Чего теперь-то ждать? Когда наш дом на голову рухнет? Так запросто он рухнет, сам же знаешь, на фи-фи стоит и за сопли держится… А ты вон, не подумавши, ремонт в квартире сделал… – сумрачно добавил прапорщик.

– Ну! Ванну пристроил, одна побелка, купорос… – еще раз усмехнулся Миха. – Да кто ж предполагал, что так оно всё будет!.. А домина наш действительно – того, – пояснил он Саше, – издержки метростроя называется. Историю с каналом помнишь? Вот и нас под корень зацепило: грунт просел, фундамент перекосошлепило, кирпич, естественно, поехал, балки здесь и без того гнилые. Вот так вот и живем: всё разваливается, всё проваливается, что будет – непонятно… не жизнь, а метафора сплошная! – снова ухмыльнулся Миха.

– Во-во, – опять же согласился прапорщик, – непонятки, понимаешь, катят… а там, где непонятки, там всегда дерьмо какое-нибудь липнет… Знаешь же, как у нас бывает, – за свое продолжил прапорщик, – вчера ордер на квартиру дали, а сегодня любой долбоеб из штаба для-ради свояка подсуетился – и всё, даже подтереться нечем: нет бумажки, скрысили… Ну нет уж, не впервой! Ордер ордером, а свой замок надежней – а уж за собственным запором я тоже, понимаешь, человек, а не какой-то, извиняюсь, прапорщик! – смачно плюнул прапорщик.

Михаил еще раз усмехнулся.

Миха ненароком еще раз усмехнулся – а немного погодя рассмеялся снова, когда в эфире появилась и даже утвердилась информация о перемещении в центре Ленинграда армейского грузового транспорта. Каким-то вроде бы корреспондентам где-то как-то будто бы удалось побеседовать с командиром (в чине прапорщика) одной из таких машин. Либо машин и прапорщиков было много, очень много, столько же, по меньшей мере, сколько и корреспондентов, – либо, что вернее, в процессе переложения «эксклюзивных материалов» с матерного прапорщицкого на убогий журналистский возникли разночтения, достойные трехстиший Нострадамуса…

Короче, репортерский цех по новой облажался.

То в Ленинграде. А в Москве обстановка тоже накалялась, будто нагнеталась. Непонятки множились, как митингующие на площадях и на баррикадах, тиражировались, словно обращения и указы Ельцина, нарастали, как напряжение в перегруженной сети, вот-вот готовой заискрить, закоротить и разлететься вдребезги.

Как и накануне, растревоженные граждане чего-то ожидали. Как правило, люди ждали худшего – ожидали, будто бы приваживали, словно сами же и наполняли, нагружали и до одури сжимали некую критическую массу ожидания, превращая возможное развитие событий почти что в неизбежное. Столичные больницы готовились к приему пострадавших, раненых, невинно убиенных…

А между прочим, в ЦК КПСС уже в середине дня начали уничтожать архивы…

Но обстановка только накалялась.

Обстановка накалялась, словно повторялась. В четыре пополудни появилась информация о заново назначенном ровнехонько на полночь штурме резиденции российского правительства. Возможно, кому-то из его защитников ну очень не терпелось. Так или иначе, но часу не прошло, как в Белом доме объявили пятнадцатиминутную готовность и попросили женщин очистить помещение.

Московским градоначальникам тоже захотелось поучаствовать, и два столичных клоуна, мэр Попов и вице-мэр Лужков, заявили журналистам, будто им доподлинно известно, что у путчистов на восемь часов вечера назначена битва с Моссоветом.

Но, как и накануне, время шло…

Но, как и накануне, время шло…

Но, как и накануне, время шло…

Кажется, от этого всего гэкачеписты сами настолько очумели, что к вечеру приняли решение об отводе воинских частей в места их постоянной дислокации.

А ближе к полуночи ситуация в Первопрестольной накалилась, как перекалилась, как переломилась…

То в Москве. Но в Ленинграде тоже – напряжение стремилось к апогею, словно к офигею, – а у путчистов, кажется, аж к апофигею. Зато демократы нервничали. Активисты требовали организовать какое-нибудь ополчение и раздать якобы имеющиеся в муниципалитете вроде бы три тысячи автоматов и бронежилетов. Пессимисты полагали, что с оружием будет только хуже, оптимисты уверяли, что хуже быть всё равно не может, реалистов больше интересовало, как потом это гипотетическое ополчение разоружать. Ко всему прочему следовало бы всё-таки учесть, что оружия в муниципалитете не было.

Ожидание достигло кульминации. Пора было переходить к развязке, тем более Михаил, Диана, Саша и Роман, в общем-то без умысла и пожалуй что без смысла проведя весь этот непогожий суматошный, без малого истошный день в путаном движении по городу, по знакомым каждому и всем улицам, проулкам, закоулкам, вслушиваясь, вглядываясь, впитывая без разбору всё, ко всему как будто приобщаясь, как прощаясь, будто возвращаясь, – итак, как раз к полуночи, почти как между сегодня и завтра, неугомонная четверка снова оказалась на площади возле Ленсовета.

Баррикады, перекрывавшие подступы к Мариинскому дворцу, были основательно укреплены и украшены антикоммунистическими лозунгами и колючей проволокой. Внушительные завалы перегораживали набережную Мойки, бывший Вознесенский и Вознесенский будущий, а пока проспект Майорова, бывшие и будущие улицы Большую Морскую и Малую Морскую, а покамест, соответственно, улицы Герцена и Гоголя; со стороны вечного Исаакия периметр замыкали автобусы и грузовики.

В автобусах можно было отдохнуть, укрыться от холодного моросящего дождя и порывов ветра, но демократическое большинство, распустив зонты, в ожидании официальных сообщений кучковалось у дворцового портала; разноцветные зонтики заполонили Синий мост; зонтики, словно влажные осенние опенки, облепили основание монумента Николаю, несомненно, Первому…

Баррикады за день подросли, народу поприбавилось – а в остальном было там всё то же, были там все те же. Мужчины были озабочены, женщины возбуждены. Страждущим бесплатно раздавали сигареты, пирожки и газету «Смена». Принципиальным недостатком оставалось отсутствие вульгарных туалетов, но настолько далеко демократия в России не продвинулась.

У одной из баррикад тусовался Калошенюкевич, а среди прочего металлолома, использованного для создания этого импровизированного укрепления, красовался калошенюкевичевский «мерседес».

Здороваться за день надоело, в разговор включились без формальностей и почти что хором:

– Сурово, – с ходу оценила Дина.

– Нюк, а как же танки? – иронично подивился Михаил.

– Он у тебя хотя бы застрахован? – ненавязчиво полюбопытствовал Роман.

– Застрахован, – пробурчал Калошенюкевич.

– Интересно, а страховку при таком раскладе коммуняки выплатят? – задумалась Диана.

– Выплатят, – буркнул Калошенюкевич, – если что, эта сволота мне за всё заплатит… Начхать на танки! Я им голыми руками башни посворачиваю и пушки бантиками завяжу!

Рыженькая прыснула.

– Правильно, я еще вчера всем говорил – звездец перевороту! – серьезно согласился Миха.

– То вчера – посмотрю я, что ты завтра скажешь, – мрачно заявил Калошенюкевич.

– А то же и скажу, – пожал плечами Миха. – Кстати, о собаках: мне наши гэкачеписты дамочку одну напоминают…

– А собака-то опять при чем? – перебил Калошенюкевич.

– А собака ни при чем, – снова не перечил Миха, – а дамочка тоже не могла решить, чего же она хочет. Это я очередную жанровую сценку на канале наблюдал. Вы себе представьте: ночь, дамочка на каблучках вдоль канала цокает – причем дамочка пугливая, дамочке кругом насильники глюкаются. А за дамочкой метрах в тридцати мужик идет, прохожий как прохожий, симпатичный, молодой – просто так идет, просто человеку в ту же сторону…

– А мужик-то здесь при чем? – снова перебил Калошенюкевич.

– В общем-то он тоже ни при чем, тем более что на самом деле это лично я на «пьяный угол» топал… Так вот, дамочка стремается, оглядывается. Раз бабенка оглянулась, два – а мужик идет. Дамочка ходу прибавляет, оглядывается, а он не отстает. Дамочка от этого будто бы насильника во все лопатки чешет и замечает другого мужика. Тоже симпатичный мужичок, но этот просто кобеля на прогулку вывел. Дамочка к нему: «Молодой человек, простите, – говорит, – вы меня немного не проводите?!!» Видно, что тому лениво, но отказать как бы неудобно: «Ладно, – отвечает, – провожу». А кобель зевает. Зверюга о-го-го, в пасть башка запросто пролезет. И вот тут-то, представляете – заява: «А почему, – дамочка с претензиями оказалась, – почему это у вас собака без намордника?» А мужик с юморком попался: «Не бойтесь, – хозяин отвечает, – он уже сегодня пообедал!» А дама заявляет: «Ой!» А собака отвечает: «Гав!» Как дамочка оттуда завернет! как она оттуда чесанет!! и ладно бы куда, так она же за «насильником» галопом ломанулась: «Молодой человек, молодой человек, пожалуйста, – кричит, – вы меня до дома не проводите?!!»

– И что? – вновь не понял Калошенюкевич.

– И ничего, просто проводил, – опять пожал плечами Миха, – а ты считаешь, что ее нужно было всё же изнасиловать?

– А при чем здесь…

По счастью, их прервали.

На этом их прервали – захрипели громкоговорители Мариинского дворца, и, как ветер по листве, по толпе порывом прокатилось: в столице началось! в столице началось!! в столице началось!!!

Информационные агентства сообщали: в полночь бронетранспортеры прорвали баррикады и цепи горожан у американского посольства и двинулись в сторону Нового Арбата, направляясь к резиденции российского правительства…

Информационные агентства сообщали: военным приказано стрелять боевыми патронами, один из офицеров сообщил корреспондентам, что штурм Моссовета и российского БД ночью неизбежен, к центру города выдвинулись танки…

Информационные агентства сообщали: на Новом Арбате пикетчики вынудили бронетехнику отступить в тоннель, в районе баррикад раздаются выстрелы, троллейбусы, перегораживающие улицу, горят; появились жертвы…

Информационные агентства сообщали: Моссовет штурмуют, бронетранспортеры продолжают расчищать себе дорогу к резиденции российского правительства, участники обороны Дома Советов РСФСР обращаются к гражданам России: «Все к Белому дому!»

Информационные агентства сообщали: бутылками с зажигательной смесью подожжены три бронетранспортера, с обеих сторон есть убитые и раненые, штурм идет, штурм идет, охране Дома Советов РСФСР приказано открыть огонь по нападающим…

Информационные агентства сообщали…

Информационные агентства сообщали…

Информационные агентства сообщали…

А это было – всё наоборот: полным ходом продолжался вывод из столицы войск и бронетехники. Белый дом и Моссовет никто не штурмовал – и трое молодых людей, погибших в тоннеле Нового Арбата, стали жертвами трагического недоразумения, нелепейшей и неизбежной, к сожалению, ошибки, случайности, отдающей исторической и равно истерической закономерностью; даже если умысла в том не было, то уж смысл-то, несомненно, был.

А информагентства сообщали…

В Ленинграде между тем к площади тащилось подкрепление. По пустынной улице Дзержинского, бывшей и будущей улице Гороховой, направляясь к Мойке, медленно, неверными стопами брели Аристарх и Дрюля. В такт шагам в двух объемных сетках звякали порожние «фугасы». Целый день, движимые и поддерживаемые исключительно сознанием общественного долга, стремясь внести свой посильный вклад в героическую оборону Ленсовета, приятели копили стеклотару, мужественно поглощая содержимое.

Останавливаться на достигнутом друзья не собирались.

– Мы должны добавить, Аристарх?

– Мы обязаны добавить, Дрюля!

– Где здесь «пьяный угол», Аристарх?

– Здесь повсюду «пьяный угол», Дрюля…

Дрюля сфокусировал мутный зрак, поглядел по сторонам и, руководимый крепко подогретой интуицией, постучал в маленькую металлическую дверь в стене. Дверца приоткрылась.

– Это актуально, Аристарх?

– Это очень актуально, Дрюля!

Дрюля сунул деньги.

– Мало, – со скрежетом заявила дверца.

Дрюля сунул больше.

– Мало, – во второй раз скрежетнула дверца.

Дрюля поскорбел, однако же добавил.

– Подожди, – проскрежетала дверца и мгновение спустя выдала бутылку, – подожди, – повторила дверца и добавила пакетик молока, – водка нынче дрянь, травануться можно, – пояснила дверца и с лязгом затворилась.

Приятели переглянулись.

– Сервис, бля! – подумал Аристарх.

– Сервис! – молча согласился Дрюля.

После этого они меньше чем за час осилили последний километр и к пяти утра вышли к баррикадам – и забрались на самую живописную из них, на которой белилами было намалевано «Привет участникам танкопробега», – и даже перебрались, сверзившись с нее, едва-едва не став единственными в Ленинграде жертвами коммунистического мятежа и военно-политического шоу.

Неважно, что к тому моменту всё уже закончилось, и даже информационные агентства подтвердили, что всё уже закончилось, даже если ничего не начиналось. И слава Богу, что всё уже закончилось! и даже если ничего не начиналось – всё равно это было здорово, когда по трансляции Мариинского дворца запустили «Гимн великому городу» Глиэра, и слаженно зашумели на ветру деревья Александровского сада, и мужчины на площади были одухотворены, женщины прекрасны; и опять-таки неважно, разумеется, что у Михаила на глаза навернулись слезы, – тем паче всё равно никто этого не видел, паче чаяния Роман, к счастью, всё испортил:

– Так какого ж черта я… – начал было Ромка.

– Ромочка, заткнись! – ласково сказала Дина.

– Это он к тому, что мы опять напьемся, – верно понял Миха.

– А не хватит на сегодня, мальчики? – нерешительно произнесла рыженькая Саша.

– Хватит, – уверенно отозвался Михаил, – а не хватит – за добавкой сбегаем, – улыбнулся Миха, – ну так что – отметим это дело, девочки?

И они отметили.

Они отметили – и потом отметили еще раз, а затем еще не раз, прежде чем все четверо заснули и проспали целый день, – но ничего особо интересного они не пропустили, хотя укладывались спать они в одной стране, а пробуждаться им пришлось в другой.

Разумеется, Михаил всё равно не выспался.

Социально-экономический эксперимент, начатый в октябре семнадцатого года, был с треском завершен. До свидания, до свидания, товарищи! с добрым утром, с добрым утром, господа…

Если бы тогда Михаила кто-нибудь спросил, что же будет дальше, он наверняка ответил бы еще одной цитатой из произведения того же итальянского писателя, тогда еще не широко известного, но в будущем, не исключено, Нобелевского лауреата, кстати говоря, достойного сего лауреатства не столько за создание упомянутого нашумевшего романа, сколько из-за авторских «Заметок на полях» этого в общем-то посредственного сочинения.

Что же таки будет? а то же всё и будет, те же все и будут:

«…шарлатаны, мошенники, жулики, нищие и побирухи, прокаженные и убогие, странники, калики, сказители, безродное священство, бродячие студенты, плуты, обиралы, отставные наемники, бесприютные иудеи, сумасброды, преступники, мужеложцы, а вперемешку с ними – кочующие мастеровые, а за ними снова и снова вороватый люд любого мыслимого разбора: надувалы, оплеталы, ошукалы, обдурилы, тати нощные, карманники, наперсточники, тяглецы, протобестии, промышляльщики, острожники, попы и причетники и разный прочий люд, живущий барышами с чужой доверчивости…

И вот уже несколько десятилетий миновало с той поры, о коей говорю я ныне, и сколько перевидал я их, сколько я и сейчас вынужден видеть этой сволочи, похожей на бесов и, как и бесы, разделенной на легионы, каждый под собственным именем: стригунчики, наводчики, протолекари, почтеннейшие христарадники, шатущие, голодущие, завидущие, тихо бредущие, хитрованы, святопродавцы, сумоносцы, костыльники, мазурики, басурманы, рвань и дрянь, голь и бось, живущие Божьим духом, поющие Лазаря…»

А спать они легли в одной стране…

А пробуждаться им пришлось – в другой… Но, как и накануне, время шло; как и накануне, на Аляске снова рассвело, Гондурас по-прежнему никого не беспокоил; на американском Западе жители, как всегда, позавтракали, а на Востоке – привычно пообедали; а в Буэнос-Айресе и Рио-де-Жанейро… – впрочем, где тот Рио-де-Жанейро? да и что нам Рио-де-Жанейро?

А в Ленинграде на Дворцовой площади вечером устроили забойный рок-концерт – и праздник кончился. Засим они простились: Диане, доктору «неотложной помощи», на следующий день нужно было заступать на вахту, Михаилу тоже не терпелось выспаться и вернуться к своим литературным опытам; Сашенька обещала, что при случае объявится, а Ромка – но так он и не понял: зачем он ездил? куда он ездил? зачем куда-то ездил?..

А праздник кончился.

Праздник кончился, наступили будни.

А время шло. Бывший СПб наконец-то перестал именоваться Ленинградом, но от этого, увы, в настоящий Петербург он не превратился. Грустно – зачеркнуто – смешно – вычеркнуто – грустно, но наметившееся было ощущение единства, сопричастности друг другу, истории, судьбе, самому себе, – единство распадалось, рассыпалось, осыпалось, словно карнавальная листва наступившей осенью.

За считаные месяцы бывш. СССР благополучно поделили; вроде бы социализм в России упразднили, якобы капитализм как будто узаконили, убогие остатки мышления извели на парламентаризм, так что всё равно для конституционно подавляющего большинства распоследним городом планеты оставалась и осталась до сих пор нескончаемая наша Шепетовка.

А время всё же шло. Отшумела радужная осень, откапризничала петербургская зима; а весной, в последнюю субботу мая, Миха и Диана заглянули на очередные «римские каникулы». «Рим» теперь действительно назывался «Римом», даром что вместо кофе торговали в нем итальянской мебелью, а в остальном…

Кстати, Сашенька не объявлялась, Ромка так и не уехал, Мойшиц за выдающийся вклад в оборону Ленсовета получил медаль, Калошенюкевич – а при чем здесь Калошенюкевич? – а Калошенюкевич умудрился разориться; Аристарх стал прапорщиком на таможне, Дрюля оставался Дрюлей – да и в остальном было здесь всё то же, были там все те же.

Михе стало скушно.

– Опять напьемся, – солидарно буркнула Диана.

– Напьемся… – со вздохом согласился Михаил, – со скуки ка-а-ак напьемся! Кстати, о собаках…

– Слушай, а давай мы лучше в самом деле псину заведем, – неожиданно предложила Дина.

– А давай, – оживился Миха, – а чего – возьмем и заведем! До Кондратьевского тут недалеко… Поехали?

– Поехали!

И они сорвались и поехали – и неважно, что отправились они на собачий рынок покупать крошечную, в общем-то игрушечную таксу, а купили вдруг самого что ни на есть всамделишного дога, – неважно, несущественно и непринципиально, потому что это, собственно, уже новая история.