Текст книги "Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники"

Канал
^{Маленькая повесть о первой любви}

Год 1990

Паутина на черной чугунной ограде, облепленная тополиным пухом, белая и объемная, была неподвижна, как и сам пух под голубеющим небом. Тополиная взвесь походила на снег, и казалось, что хлопья, подсвеченные первыми лучами солнца, теперь растают – и будет весна.

Под мост, удерживаемый обшарпанными львами, пух вплывал медленно, как в тоннель, и так и тек дальше, за поворот, в сторону Сенной, потихоньку оседая на дно; лужа под мостом, посреди канала – там, где был фарватер, – покрылась белым налетом; белое лежало неровными полосами вдоль гранитных стен.

Журчало. Под мостом у стены мочилась похмельная баба с разбитой физиономией. Два симметричных чернильных кровоподтека у проваленных глаз напоминали карнавальную полумаску. Неподалеку, пуская слюни, топтался юный даун в загаженном клетчатом пальто без пуговиц, под которым виднелось голое рыхлое тело, местами поросшее темными волосиками; такая же поросль клочьями торчала на одутловатом лице…

На колокольне Николы ударил колокол, отмерив половину чего-то. Баба встала, качнулась, кое-как натянула исподнее и поплелась, держась стены, к Сенной. Даун в клоунском пальто рыгнул и зашоркал следом, загребая ногами тополиный пух.

Роман не без усилия сел. Печень перевернулась и стала колом, тело ныло. Пол чего пробил колокол, осталось неизвестным, поскольку часов на руке не было. Очевидно, накануне имело место продолжение банкета…

Всё как положено: всё было очень вкусно, особенно водка, так что скоро процесс стал неуправляемым, как обычно случалось на вечеринках у Михаила; народ весело и лихо нагрузился, с шутками и прибаутками непринужденно ушел в штопор, откуда частью не вышел, а частью вышел вон и на канал за пойлом.

Естественно, друг Филиппов, будучи в своем репертуаре, как в воду канул, – хотя откуда в канале вода! – хотя и Филиппыч был на самом деле ни при чем. Просто еще раньше ушла Инга – и Роман, зачем-то прихватив новенькую «летучую мышь», висевшую над дверью в качестве декора, сиганул следом…

Впрочем, Инга давно уже могла быть дома или где-нибудь – и слава Богу; сумеречного Филиппыча не иначе как поглотила Лета. С горя Роман пытался продать керосиновую лампу, а продал часы, тут же закупился и зачем-то заправил лампу портвейном. Потом он, естественно опять-таки, пил, потом искал человека – а затем нашел, должно быть, Диоген некачественный, потому что после тоже пили…

Потом – провал; а потом, на набережной, он стоял на четвереньках, уча метроворостого кобеля задирать лапу, и пытался вильнуть хвостом из симпатии к хозяйке. А это был, скорее, всё-таки хозяин, и тоже крупный, потому что без излишней злобы Роман был спущен в канал, где и, опять естественно, провел ночь – на скамейке возле Львиного мостика…

Чудом не разбившаяся лампа валялась рядом. Было зябко, несмотря на теплое утро, обещающее очередной обморочный, одуряюще жаркий день. Древние тополя на противоположном берегу канала сыпали и сыпали пух, выбелив дно до самой нижней плотины, находящейся у следующего моста в сторону Николы, напротив дома, где Федор Достоевский поселил свою старуху-процентщицу. В другой стороне карнавальная дама с дауном в кильватере добралась до поворота и вдруг исчезла, как глас вопиющего в пустыне… Роман поежился. Нужно было вставать.

Он оправился, уткнувшись лбом в прохладный гранит. На лестнице завозились, спускаясь в канал. Роман неторопливо обернулся, застегивая ширинку, и посмотрел – сначала на жирную крысу, которая нагло шастала возле ломаного ящика, а потом – на одышливую чету, составившую внушительные торбы подле скамьи.

Начало позабавило. Человеческие особи оказались неопределенно-гнилостными, как запах в канале, спесивыми и трусоватыми. Крыса была выразительней.

– Слышь, место продаешь, да? – спросил мелкий муж.

– Только за валюту, – после паузы отозвался Роман, разглядывая крысу.

Чета заерзала и начала озираться. Животное их ничуть не интересовало, скамья же была вне конкуренции – и спуск опять-таки рядом… Особи посовещались, и вперед выступила властная мадам с поллитровкой. Роман внимательно рассмотрел плешку мелкого мужа, на которой блестели капли пота, потом сосисочные пальцы супруги с дутыми золотыми перстнями, наконец брезгливо взял бутылку, тряхнул ее, проверяя, и сунул в карман джинсов.

Больше здесь делать было нечего. Роман зевнул, поднял лампу и неторопливо пошел прочь – под мост, по камням на песке, местами покрытом коркой сгнивших водорослей, перешагивая через островки тополиного пуха, ржавые железяки, обломки ящиков, битое стекло, тряпье, бумагу…

Было душно и худовато. Познабливало, а линялая джинсовая рубаха уже липла от пота. В кармане нашлась раскрошенная сигарета. Сигарету он кое-как выкурил, но легче не стало. Печень хотелось вынуть и положить в холодильник. Хотелось пить. Еще хотелось залезть под душ и похмелиться пивом. Водки не хотелось, при мысли о ней едва не вывернуло. И домой, в свои зажопинские выселки, тоже не хотелось. И в гости к Михаилу… да и рановато было к Михе, не заставил бы и он со вчерашнего все ступени головой пересчитать…

На Николе пробило восемь. По набережной уже вовсю шествовали сонные собачники, преданно глядя на своих питомцев. Питомцы гадили, кто-то по этому поводу лаялся с дворником; какой-то дисциплинированный хозяин собрал собачье дерьмо бумажкой и бросил в канал, едва не угодив в давешнюю бабу, лежащую на фарватере с задранной юбкой – как раз напротив омоновской казармы.

Дауна не было, зато образовался дурковатый сморчок-старичок в белой кепочке с помпончиком. Дурачок, что-то неслышно выговаривая себе, потрогал дерьмо рукой, еще энергичнее задвигал челюстью, выступающей дальше носа, и вдруг пошел, чередуя семенящие шажки с козлиной припрыжкой. Роман обошел бабу и двинулся следом.

Канал оживал. Хрипло каркало воронье. Предприимчивые бабки, спозаранку спустившиеся в канал, теперь продавали импровизированные прилавки из ящиков и досок; просто ящики, собранные заранее, не без успеха сбывал бомж, пока его не турнули алкаши-конкуренты. Ранние продавцы живо раскладывали товар, не слишком мудреный на этом участке канала – мелочевка, старье да ворованное. Шныряли разновозрастные перекупщики и первые покупатели, окончательно разгоняя наглое воронье.

У спуска с правой стороны уже громоздились ящики с пивом. Добрый молодец при них пока скучал, лениво отмахиваясь от бородатенького мужичонки с фотоаппаратом. Роман подошел.

– Да иди ты, на кой ляд мне твоя рухлядь, – незлобно говорил добрый молодец.

– Ну спасибо, ну унизил, добрый человек, – задумчиво отвечал назойливый мужичок-морячок в тельняшке и не уходил.

– А лампа не нужна? – без надежды спросил Роман. – Пару пива бы и курево…

Молодец повел плечами и ни с того ни с сего согласился; бородатенький морячок тоскливо вздохнул.

– Погоди, – сказал ему Роман.

Пиво было тепловатым, но свежим. Мужичонка послушно ждал. Роман отставил початую бутылку, закурил, придирчиво осмотрел ухоженный «Горизонт», проверил затвор и после этого предъявил водку.

– Эхма, – морячок горестно махнул рукой, взял поллитровку и лег на курс. Его штормило.

Роман допил пиво и сдал бутылку. Теперь, без лампы, возвращаться к Михе было как бы и неприлично. Он спустился на фарватер и неторопливо пошел дальше, оглядывая товар и публику.

Воскресное торжище быстро набирало мощь. Народ прибывал, человеческая масса спешила по набережным, стекалась у спусков, как у проходных, впадала в канал. Русло заполнялось. У лестниц возникали заторы, люди толкались, работали локтями; с рюкзаками, сумками, тележками лавировали по фарватеру, выискивая свободные места у стен; уже выстраивались и посередине – локоть к локтю, спина к спине; иные шли с товаром вдоль рядов; шумели, торговались, переругивались. Гул голосов перебивал треск дизеля, доносившийся от Сенной. Там, у разлома, вызванного строительством новой ветки метро, несмотря на воскресный день велись работы.

Оттуда, собственно, всё и началось. После аварии додумались перегородить канал, справились с водой, которая заливала тоннель; потом кое-как укрепили поползший грунт и в основном иссякли; а в результате неистребимую Сенную барахолку, беззастенчиво раздражавшую великосветствующего градоначальника, не без помощи водометов с площади снесло в осушенное русло…

И ничего, прижилось, и как-то всё даже бодренько получилось, живенько; появились было кооперативные мальчики, пытавшиеся взимать плату за вход, но оказались явно несоразмерны торжищу, которое бурлило по базарным дням от плотины до плотины, кое-где вопреки всем запретам выплескиваясь на набережные…

Торговали все, приспосабливаясь к временам блошиной горбачевской демократии, торговали всем, торговали тесно и пестро.

«Мехуй, мехуй, смотри какой мехуй!» – веселилась подвыпившая бабенка, вздымая над головой облезлый воротник. «Ломаные часы, куплю ломаные часы», – как заведенный, гнусавил колоритный старый еврей. На веревках, натянутых по стенам, развешивали шмотье; приглядывались, приценивались… «Да как проверить-то?» – молодящийся козлобородый товарищ в новеньких джинсах и белых кроссовках вертел в руках дрель, подозрительно глядя на пропитого продавца. А проверить было просто, потому что предприимчивый очкарик из дома на набережной вывел из квартиры провод и теперь брал деньги за пользование удлинителем; желающих хватало, козлобородый же почему-то заспешил, потеряв к дрели всякий интерес.

Становилось жарко и забавно. Под стеной двое парней, потеснив интеллигентствующего типа с книгами и початой бутылкой портвейна, выставили на продажу «однорукого бандита». Тип смирился, приложился к бутылке и попытался завести светскую беседу с соседкой, сопревшей потасканной девицей в короткой юбке, задранной по самое не балуйся. Соседка отмалчивалась, угнездившись за своим прилавком с кожаными ремнями и детскими игрушками. Бледные ноги с синими прожилками не вдохновляли.

«Да с этим я тебя в отделение сдам!» – разорялся поблизости строгий дядя с сантехникой вослед прыщавому пацану, который что-то предложил ему для перепродажи, а теперь торопился затеряться в толпе, прижимая к себе армейский вещмешок. Сантехнического дядю доставал хозяйственный гражданин, занудно и неумело выторговывая голубой унитаз. «Купи, ну купи!» – безостановочно канючило белобрысое дите и тянуло папашу к яркому кораблику; папаша с животом терпел. Интеллигентствующий отцитировал Цветаеву и перешел к Бродскому: «Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав…»

Девица наконец выматерилась. Дите дотянулось до кораблика, папаша дернул и дал оплеуху, чадо испустило рев. Гражданин, только что расплатившийся за унитаз, вздрогнул. Голубая мечта выскользнула из потных рук и треснула. Вокруг охнули. «Украли, украли, ой-ой-ой, украли!» – тоненько возопила дородная торговка, нависая над своим ящиком, как наседка. Вор годов двенадцати юркнул за спины и канул. Торговка вопила и всплескивала руками. Расхристанный ханурик, показавшийся со спины пропащим Филиппычем, сунул недопитый фуфырь одеколона в штаны, сцапал с того же ящика флакон французской туалетной воды и с криком «Держи вора!» ломанулся в другую сторону. Торговка скулила. Роман потягивал пиво и наслаждался.

Неподалеку, за следующим мостом, разыгрывался маленький оркестрик. По набережной, шаманя под свою песенку-считалку, приплясывали бритые кришнаиты с бубнами и бубенцами. По другой стороне проехали христианствующие на агитавтобусе с хрипатым динамиком, из которого браво неслись духовные песнопения. Где-то у Сенной, у мусульманской части канавы, автобус остановился и начал учить. Музыканты ухнули «Из-за острова на стрежень». «Мехуй! Мехуй!» – надрывалась бабенка. Голосили «кормильцы», предлагая бутерброды и чебуреки, пиво и вино в разлив. Роман внял и, сдав бутылку у очередной пивной баррикады, купил чебурек.

«Да шоб тоби повылазило!» – кипятилась щербатая старуха, на которую, как на риф, выбросило основательно поправившегося мужичка-морячка; морячок каялся, был бос и светел. «…Первым же было чудо в Кане Галилейской, но благовествует Писание и о других чудесах Господних, – с чухонским акцентом вещал радиофицированный проповедник. – Есть в Иерусалиме купальня, при которой было пять крытых ходов; в них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, чающих движения воды; ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду…»

Музицирующие грустно и фальшиво завели «Есть город золотой». Затырканная старушка едва не перекрестилась на иконы, вывешенные поверх трафаретной надписи, запрещающей торговлю на набережной под угрозой конфискации товара, но спохватилась и засеменила прочь. Обшарпанные маятниковые часы, висящие рядом с иконостасом, начали сипло отбивать время. Барахолка достигала своего апогея. Было душно. Толклись. Толкались.

«Извини, извини, мил-человек, извините, люди добрые, я же не по умыслу – тесно же мне, тесно!» – мужичок, мячиком отлетевший от толстухи, попал в Романа и радостно винился, норовя пасть ниц. Роман извинил и примерил парик, выставленный на продажу вместе с театральным гримом и ветхой пишущей машинкой среди мелочевки, скупленной в окрестных магазинах. Напротив, с интересом поглядывая на него из среднего ряда, хихикала смазливая блондинка с бюстгальтерами, такая же длинноногая, как Инга…

Плыл тополиный пух, нехотя спускаясь в канал. Роман посмотрел в зеркало, оправил белые букли и чопорно поклонился своему отражению.

…Не правда ли, Роман? Как бы правда – тесно, раз не разминуться; правда – тесен мир; и право же – не по умыслу.

Вот и встретились у Михаила, вот и увиделись невзначай, менее всего ожидая этого. И оба – вроде бы и ничего, очень мило и не тошно от такого «ничего»; всё прошло, если что и было. Кажется, Инга с тех пор ничуть не изменилась: такая же ровная, сама по себе, с холодком; смотришь – и знать не знаешь, как эту девочку на поворотах может заносить, как ее когда-то заносило…

Тогда, по сумасшедшему снегу, их как раз и занесло. Возвращались со вздорной, никчемушной пьянки, оба дерганые, такси битый час ловили, а снег сыпал и сыпал… Не разбились каким-то чудом; а пока таксист осматривал машину, отогревшаяся Инга потянулась, как киплинговская кошка, и безразлично так, в пространство, выдала: «Натурой, что ли, расплатиться…»

Вот тут уже и Ромку занесло: вылез из машины, сунул парню какие-то деньги – и всё, остальное-де с нее получишь. Дома надрался до интоксикации, а через пару часов пришла Инга – сдачу забери, дескать; а его чистило вместе с кровью, Инга еще тазик подпихнула… Ушла только утром, когда он вырубился наконец.

Вечером сама позвонила, предложила встретиться. Опять пуржило, снег накануне Рождества неистовствовал. Отогревались в вечном «Риме», в грильнике-гнильнике на Петроградской…

Молчали. Инга сначала гирлянды да шары на елке разглядывала, а потом – то на холеного кавказца, который от соседнего столика на нее пялился, то на Романа. А его заклинило, закоротило, в роль Роман вошел: подозвал азера и сумму походя назвал; холеный тут же расплатился. А Инга спокойно половину в сумочку убрала и пошла с клиентом, не оглядываясь, – цок-цок-цок на своих любимых шпильках-гвоздиках, – цок-цок-цок, погань невзнузданная, любовь-подлянка, – цок-цок-цок, цыпочка…

А ведь от нее и пошла, Ромка-Ромочка, от нее, Ромочка-волчонок, от этой самой любви-подлянки пошла, – но пошла ведь от нее, пошла тогда, пошла…

– Вот понес, мудрило, – незлобно сказал барыга-коробейник голосом Михаила, забирая у Романа парик и зеркало.

– Гордость всё, мил-человек, гордость, – и правда как по писаному нес прощенный мужичонка, клещом вцепившись в пуговицу Романовой рубахи, – всё, брат ты мой, она, она, гордынюшка, играет! Вот что у меня есть, окромя курвы моей ненаглядной? – Мужичку икнулось. – Ить, гордынюшка и есть, а то как же! Меня же обидеть надобно, вот всяко непременно! А почему? – Мужичонка назидательно вздернул грязный палец. – А потому как я хороший. Хороший! – восторженно вскричал он и вдруг запнулся и стал припоминать текст, откручивая пуговицу.

– Хорош гусь, – подала реплику жизнерадостная толстуха со щербиной, – совсем уже хорош!

Мужичок радостно встрепенулся:

– Вот так, вот и правильно, вот и унизь, и плюнь ты на меня, на смерда! А мне и ладно, и помаюсь я в свое удовольствие. А как же, хорошему же человеку надобно обиженным быть! Плюй мне в рожу, плюй! – навалился он, и Роман совсем было собрался плюнуть и задвигал челюстью, но бородатенький энергически замахал пальцем, возведя очи горе. – Врешь, не хочешь ты, злыдень, не желаешь! И не хоти, добрый человек, не хоти, я сам, сам я себя потопчу, потому как мне оно потребно…

– Утрись, горемыка, рыло-то в пуху! – отозвалась от стены щербатая толстуха.

Мужичонка вместе с пуговицей оторвался от рубашки и качнулся к ней, махнув рукой по свалявшейся бороденке, из которой действительно торчал тополиный пух. Но тут за спиной толстухи что-то заурчало – и внезапно хлынуло из сточной трубы, торчащей из гранита; шибануло человеческими испражнениями.

Чающие движения воды шарахнулись с визгом и матерщиной. Оркестрик за мостом грянул «Хава-Нагилу».

– Эх-ма!! – возопил бородатенький, рванул тельник и пустился вприсядку на освободившемся месте. Он выполнил несколько па, поскользнулся и шлепнулся, блаженно улыбаясь, под ноги галдящего и смеющегося люда. Милицейский патруль, прошедший верхом, как бы ничего не заметил.

– Этим наплевать, теперь на всё сквозь пальцы смотрят. Да и что им этот – им бы подкормиться с кого, – заговорил барыга-коробейник с париком, восстанавливая на самодельном складном столике порушенную экспозицию и выбирая из машинки пух, поросший на литерах, как плесень. – Да ведь кабы не вечное российское разнуздяйство, давно бы перезагибались все…

– Переживем! Вот наворуются перестройщики, так всё и утрясется и, дай-то Бог, поправится, – ответила толстуха, жалостливо глядя на морячка, угнездившегося в нечистой гавани.

– Кончится, кончится этот срач, наведут порядок в России-матушке! – встрял козлобородый товарищ. – Скоро Горбатого могила исправит, скоренько его…

– Да кто ж исправит, батенька, кто же наведет-то? – съехидничал коробейник. – Патриотики бесноватые, поди?

– Сам ты бесноватый, дерьмократ розничный, – окрысился козлобородый товарищ.

– Козлище ты, – вздохнул коробейник.

Товарищ сделал козью морду. Назревала драка… «И сделав бич из веревок, – откомментировал издалека радиофицированный проповедник, – выгнал из храма всех, также и овец, и волков, и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул…»

Козлобородый, впрочем, рассосался.

Роман прошел под Подьяческим мостом, на котором стоял утренний сморчок с помпончиком и, словно дирижируя, размахивал руками и притоптывал. Музыканты старались как могли, наяривая «Ойру». Сморчок ликовал. По рядам деловито пробирались христианствующие и раздавали глянцевые брошюрки; брали не слишком рьяно, кто-то, впрочем, сейчас же выставлял их на продажу. Некоторые покупали.

По набережной в обратную сторону проплясали кришнаиты, расплескав по сторонам интуристов, выходящих из автобусов. Интуристы, жизнерадостные, как молочные поросята, выстроились у парапета и глазели по сторонам. Замелькали видеокамеры; многие в канале отворачивались, отмахивались, прикрывались руками.

Самые жизнерадостные гости спустились вниз. Один из таких оптимистов, улыбчиво открещиваясь от настырного детины с варварским треухом, заинтересовался фотоаппаратом.

– Is this camera puted by? – спросил он Романа. – Э-э… купить, yes?

– Дорого, – предупредил Роман, – the price is large.

Импортный гражданин со знанием дела повертел в руках заслуженный отечественный «Горизонт», прицокнул и кивнул.

– How much? – уточнил он. – Э-э… цена, yes?

– Стошка, – ненавязчиво сказал Роман, – one hundred dollars.

– O’key! – легко согласился жизнерадостный, расплатился и заодно приобрел чудовищный треух, который тут же и напялил. Соплеменники наверху дружно зааплодировали.

Роман сунул стодолларовую купюру в карман и рукавом отер лоб. Духота была предгрозовой.

Возле очередной лестницы он попал в затор. Кучковались вокруг вертлявого картежника-кавказца; большинство любопытствовало, рисковали мало и напрасно. Среди публики вырисовывались два южных мальчика-качка, прикрывающие шулера.

Роман задержался. Рядом терпеливо скучал бравый громила в крапчатой десантной форме. Другой двухметроворостый, не иначе как проигравшись, тяжело и неласково разглядывал вертлявого. Вертлявый зазывал, виртуозно тасуя колоду. Качки подначивали публику.

Роман еще раз заценил проигравшегося. Крапчатый был мрачен и задумчив. Оркестрик выдал барабанную дробь. Романа понесло.

Он протолкался между любопытствующими, присел на корточки и спросил:

– В «очко» играем?

– Что ставишь?

Роман предъявил сотню. Вокруг оживились. Вертлявый осторожно потер пальцами новенькую купюру и сказал:

– Я банкую.

– Валяй, – легко согласился Роман, – только свое выложи…

Вертлявый выложил зеленые и сдал карту.

– Еще, – сказал Роман, едва приоткрыв пиковую даму; знойный амбальчик, сунувшийся к нему за спину, напоролся на крапчатый локоть. – И еще…

На четвертой карте Роман удовлетворенно остановился. Вертлявый открыл туза. В публике, отвлеченной южанами, произошло какое-то движение. Катала стрельнул глазами – и тут Роман схватил его за руку. Из-под манжета выпала карта.

Кто-то присвистнул. Роман быстро взял деньги. Шулер хапнул его за рукав. Задумчивый громила с видимым удовольствием врезал ногой по вертлявой роже. Качки бросились на помощь, публика шарахнулась. Романа сбили с ног, его карты, на которых был перебор, разлетелись. Вертлявый лежал и не рыпался. Кавказцу, махнувшему было кастетом, двухметроворостый с гаканьем вбивал сапог в промежность. Второй крапчатый обстоятельно размазывал своего клиента по граниту.

– Вот так, вот так, – приговаривал вездесущий козлобородый в джинсах, стоя в сторонке. Ухарь, так удачно освободившийся от нелепого треуха, поворотился и сплеча засветил ему между глаз. Товарищ шмякнулся, лягнув воздух белыми кроссовками.

Взвизгнула скрипка. Заголосила баба со слоновьими ногами. Музыка захлебнулась, только грустный толстяк с трубой продолжал делать «бу-бу-бу». На мосту дурачок с помпоном махал руками, будто собирался взлететь, – и внезапно пошел прочь.

Десантура вдохновенно мочила гастролеров. Русский люд, только что дружно крывший «черножопых», помалу начинал этим «чернозадым» сострадать. Засвистели. К месту побоища ломился милицейский патруль с резиновыми «демократизаторами». Роман поспешил смыться.

Зелень, взятую у недоделанного каталы, он, не торгуясь, сдал первому же перекупщику у шумного Вознесенского моста.

Здесь начинался рынок побогаче. Здесь соотечественники жадно и трусовато торговали дорогой аппаратурой, привозным тряпьем и обувью, импортным кофе и сигаретами. Здесь теснились кавказцы и азиаты, полурослики-корейцы и китайцы с кожей. Здесь было делово и гнило.

Здесь ветхая старушка, петербургский божий одуванчик, затертая к стене со своей меховой кацавейкой, была крайне неуместна.

Старуха беспомощно смотрела на краснощекую хохлушку, которая, брюзгливо поджав губки, теребила мех. Рядом молодой мордатый хохол в национальных цветах лущил семечки. Роман подошел. Старушка просила мало, самостийные давали втрое меньше. Слезящиеся глаза старухи, готовой согласиться, беспомощно мигали.

– Вон отсюда, – негромко сказал Роман.

Хохлушка встрепенулась, хохол, сплевывая, поворотился к нему.

– Вон, – тихо и бешено повторил Роман.

Жовто-блакитный раскрыл рот. И закрыл. И опять раскрыл, но стушевался и потянул свою брюзгливую молодуху, поняв, что сейчас его будут не бить, а почему-то сразу убивать.

– Что ты, сынок? – испуганно пролепетала старушка. – Побелел ты весь…

Роман, как мог, улыбнулся:

– Что-то товар не по сезону, бабуля?

– Да жить-то надо, сынок, – ответила она и замигала пуще прежнего. – Мужа я только что похоронила, всё и выложила… Всю жизнь вместе, считай. Всяко было, сынок, я и похоронку на него в сорок третьем получила, а вот ведь сколько прожили. И детей пережили… Помереть бы мне теперь – а как помрешь? Ведь и схоронить-то некому…

Она заплакала, всё еще боязливо поглядывая на Романа.

– Уберите это… хотя бы до осени, – сказал он.

Старушка, всхлипывая, покорно засунула кацавейку в авоську. Роман выгреб из кармана только что полученные деньги и протянул ей. Старушка моргала – и неожиданно взяла:

– Вот и будет мне на помин…

Ощутимо посвежело. Шумели тополя на набережной. Ветер, сжатый гранитными стенами, прокатился по теснине канала, вздымая со дна песок, грязный свалявшийся пух и мусор; кое-где разлетелся товар. Резко потемнело – и вдруг всё стихло: и деревья, и шумный Вознесенский проспект за спиной, и даже люди, поглядывавшие на нависшее тяжелое небо…

«И когда Он снял седьмую печать, – прорвало христианствующего в чухонском агитавтобусе, – сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса…» – «Часы! Ломаные часы!» – подхватил сын Израилев, вознося из теснины к низкому небу гнусавый глас. Взревел дизель. С подвывом залаяла собака. Запахло шашлыком.

Народ начал сворачиваться. Роман миновал Кокушкин мост. Сразу за мостом на грунте лежал разграбленный баркас, превратившийся в отхожее место. По краю палубы, нахохлившись, сидело хищное пацанье… Небо тяжелело, становилось скучно, надо было выбираться. Праздник жизни удался, как сказал вчера Аристарх, выгребая салат из бороденки. Мучила изжога. Запах шашлыка напомнил об опрометчиво съеденном чебуреке. В кармане рубахи оставалась пятидесятирублевая купюра, отложенная сразу же после продажи валюты на мелкие расходы. Можно было купить пиво и что-нибудь – и пойти вон.

На горбатом мостике, выводящем на Сенную, кавказцы цеплялись к проходящим девицам. Некоторым нравилось. Чуть подальше, у спуска, та же публика шуровала у мангала, где вовсю жарился шашлык из барана, при жизни наверняка бывшего собакой. Там имелось и пиво, и что-нибудь в широком ассортименте.

Народ несколько схлынул; гнилые сваи у моста, посредством досок приспособленные под прилавок, опустели. Напротив кавказцев, под самым мостом, возле лупоглазого типа с противогазом и табличкой «Противогазы оптом» подпирал стену понурый пацанчик – тот самый прыщавый с вещмешком, который поутру своим товаром рассердил сантехнического дядю. Вещмешок валялся между ног, обутых в кирзовые сапоги с обрезанными голенищами.

– Что у тебя? – полюбопытствовал Роман.

– Пиротехника разная, – воровато оглянувшись, ответил прыщавый, – сигнальные ракеты, дымовушки, взрыв-пакеты есть…

– Где надыбал?

Прыщавый промолчал, разглядывая свои пыльные сапоги.

– Покажи.

Прыщавый нагнулся и пальцами с обломанными ногтями принялся развязывать брезентовую удавку. Роман не торопился, хотя вот-вот должна была разразиться гроза. Сумерки сгустились еще больше. Давило. В неподвижном воздухе висела угроза. Роман оглянулся.

У мангала вертлявый картежник с разбитой рожей что-то быстро-быстро лопотал своим соплеменникам, косясь заплывшими глазами в его сторону. Внушительные мордовороты двигались к нему справа и слева, уже забрав в клещи; мелькнул знакомый кастет. Еще один высокогорный житель, перевесившись через перила, заглядывал сверху под мост. Вдруг он резко пролаял по-своему – и стая остановилась.

По набережной шел патруль. Роман отвернулся и задумчиво посмотрел на пацанчика.

– Не везет тебе, парень. А может быть, наоборот: хабар, братишка, у тебя дюже скользкий. Выбирай…

Он показал пятидесятирублевку и кивнул на патруль. Прыщавый дернулся, но рюкзак, на который Роман незаметно наступил, остался на месте. Патруль был почти напротив. Роман собрался крикнуть. Пацанчик быстро взял деньги и торопливо пошел прочь, не говоря ни слова. Роман, присев на корточки, вынул курево и стал внимательно рассматривать хабар.

Омоновцы свернули на Сенную. Кавказцы зашевелились, переговариваясь. Роман помедлил.

«И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю – и произошли голоса, и громы, и молнии, и землетрясение», – заторопил события вдохновенный пастор. Роман пожал плечами, запалил первый взрывпакет, прикурил и бросил.

Взрывом опрокинуло мангал, рассыпались шашлыки и угли, врассыпную бросились кавказцы. Картежника, сиганувшего вверх по лестнице, накрыл второй пакет. Грузовик, на скорости вывернувший с Сенной, потерял управление и врезался в одну из иномарок, припаркованных на набережной. Легковушка смяла чугунную ограду и со скрежетом обрушилась в канал вверх колесами.

Роман споро разбрасывал шашки, валил дым, народ в панике бежал, падал; кто-то с переляку палил из газового пистолета… Жарко занялись ящики, припасенные шашлычниками на дрова. Роман, уже на бегу, швырнул в огонь рюкзачок с оставшейся пиротехникой.

Первая молния всухую с жутким треском разорвала небо – и тут же раздался взрыв. В домах на набережной повыбивало стекла. В кромешном дыму от разметанных шашек носились и вспыхивали сигнальные ракеты, рикошетом отлетая от стен. С яркой вспышкой взорвалась легковушка. Люди, топча друг друга, давились и орали у лестниц.

Нашлись сообразительные. Лупоглазый, похрюкивая в своем противогазе, короткими перебежками шнырял среди брошенных вещей. Попадались деньги. Оглушенный Роман, задыхаясь в едком дыму, прихватил пачку червонцев в банковской обертке.

Он выбрался к следующему спуску. Здесь творилось светопреставление. Снизу рвались, надрывались, давились, работая кулаками и ногами. На лестнице образовалась пробка, люди хрипели, визжали, матерились. Истошно плакал ребенок. Кто-то закричал из толпы, показывая на Романа. Завыла сирена. Неподалеку, судя по возгласам за спиной, патруль накрыл лупоглазого…

Представление продолжалось.

Громыхнуло. Упали первые капли дождя. Роман перепрыгнул через дауна в клетчатом пальто, валявшегося у стены с неестественно отвернутой головой, на ходу распечатал деньги и швырнул их за спину. Толпа, затихшая на миг, качнулась и заголосила пуще прежнего. Еще раз грохнуло – и хляби разверзлись…

У следующего моста вымокший до нитки Роман оглянулся. Шквальный ливень сбивал дым, подсвеченный полыхающей легковушкой и разноцветными служебными мигалками; надрывались сирены. Набережные с двух сторон перегородили пожарные машины. Людей, выдавливающихся из канала, сбивало в кучи, как мусор, и относило прочь.

Внизу бесновались, кто-то от выхода повернул назад; бросались за банкнотами, сшибая друг друга. Завязалась драка; иные на четвереньках выгребали втоптанные бумажки. Вовсю орудуя дубинками, сквозь толпу остервенело ломились омоновцы. На фарватере бурлил и пенился грязный ручей.