Текст книги "Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники"

Прежде всех выбыл из борьбы Жорик. Внезапно он запнулся, с хрипом обвалился на пол, ударившись головой, выгнулся и с пеной у рта заколотился в эпилептическом припадке. В тот же момент зареванный Афонькин побежал к выходу, бросился на дверь, словно ее перед ним не было, выбил ее, вывалился в тамбур, там столкнулся с подоспевшими саниатарами из буйного, рухнул им под ноги и по-животному завыл. И в довершение всего этого безобразия из «овощехранилища» безмолвно вышел абсолютно голый Вечный Жид, не замечая никого и ничего прошествовал сквозь затихшую толпу и ровнехонько посреди коридора, не сбиваясь с шага, обильно, как после клизмы, обгадился… И всё как-то разом прекратилось и разрешилось. Во всяком случае, для Михаила, который сдался и позволил обрядить себя в смирительную рубашку. Без излишнего рукоприкладства его препроводили в надзорную палату и привязали к койке. Так он и лежал, когда четверть часа спустя в окне курилки заметили вывороченную решетку, а в столовой нашли Зуича с пробитым табуреткой черепом. На отделении недосчитались Рамзана и Петровича, но Михе, по крайней мере, за труп и за побег отвечать как будто не пришлось.

Свободные места в надзорке быстро заполнялись. Койка слева от Михи пока что пустовала, к правой приторочен был Айзенштадт, дальше трепыхался несмирившийся отец Федор. Санитары из буйного действовали споро, сдержанно и бессловесно. Всех клиентов поочередно развязывали, кололи им аминазин, затем снова фиксировали к железным поручням кроватей. Михаилу причиталось больше других, толстуха Эльвира глядела на него с некоторой жалостью, симпатяшка Леночка отводила взгляд. Заведующая отсутствовала, апеллировать к санитарам и медсестрам было бессмысленно, приходилось молча терпеть и готовиться к крупным неприятностям.

На какое-то время их всех оставили в покое, потом в надзорку прошмыгнул Кирюша, присел на свободную койку.

– Лежишь? – дружелюбно ухмыльнулся Киря.

– Нет, мать твою растак, летаю, – огрызнулся спеленутый Миха. – Что там творится? – хмуро поинтересовался он.

– Ты свою мать растакивай, дешевле обойдется, – не остался в долгу несовершеннолетний наркуша Киря. – Молчал бы ты лучше, – язвительно заметил Кирюша, – теперь тебе вообще рыпаться не стоит: там такой хипеш – кранты! Даздраперма вся на говно изошла – Зуичу кто-то череп насмерть раскроил, она на Рамзана думает. Они слиняли с Петровичем…

– Как так – слиняли? – не сразу сообразил Миха.

– Как-как, – осклабился Кирюша, – каком книзу сдриснули: решетку в курилке выворотили и драпанули по водосточной трубе, всего-то второй этаж. Голубей мне всех распугали, сволочи… А тебя еще сульфазином закалывать будут, разогревают уже. Ленка растрепала: «распнут» тебя – сразу двадцать кубиков в четыре точки оприходуют. Ты на-ка вот, держи, я из процедурки прихватил, – протянул он Михе несколько таблеток.

– Что это за хренотень такая? – с подозрением спросил Миха.

– Жри, жри, не бойся, это обезболивающее, потом спасибо скажешь, – успокоил его Кирюша. – От сульфазина мало тебе не покажется, по себе знаю. Мне-то больше пяти кубиков никогда не загоняли, но тоже задница была: температура за сорок, трясучка жуткая, всю ночь черепушка трещит, а утром ни сесть тебе, ни повернуться… Бери-бери, жри быстрее, идут! – сыпанул он привязанному Михе таблетки прямо в рот и выскользнул из надзорки.

Пилюли Миха заглотил. Было ему муторно, избитое тело саднило. Вернулись мрачноватые санитары, Леночка принесла наполненные густой маслянистой жидкостью шприцы. Процедура повторилась: каждого из проштрафившихся развязывали, вводили сульфазин и привязывали снова. За Михаила взялись напоследок, препарат раскололи в обе ягодицы и под обе лопатки. Особенно болезненными уколы не были, и в какой-то момент Михе даже стало любопытно, как будет сочетаться пирогенное действие сульфазина с жаропонижающим эффектом аминазина, но делиться своими сомнениями он счел несвоевременным.

Потряхивало его безо всякого сульфазина, как бы заранее. Сказывалось нервное напряжение, начинал действовать аминазин, и, словно пот из кожи, изнутри сочился липкий разъедающий страх. Миха старался взять себя в руки, после безуспешно пробовал расслабиться, пытался ничего не замечать и ни о чем не думать и уже готов был отказаться от этих упражнений, когда в самом деле подзабылся, как оцепенел, будто погрузился в серебристую полудрему.

Подвижный серебристо-серый свет обволакивал его, густел и светлел, разгорался, словно насыщался синевой. Свет казался осязаемым, как воздух, почти как вода, только чуть менее плотным и более податливым. Таким он показался ему, но был уже другим – он был изнутри и снаружи, он заструился, замерцал, заискрился, а затем рассыпался, словно разлился, плеснул, хлынул ливнем. Он захватил и подхватил, Михаила с силой повлекло и вытолкнуло вверх вместе с измученным телом; его буквально выбросило в пылающую синеву – и тем резче, тем болезненнее был рывок скрученных больничных простыней, удержавших его и обрушивших обратно на койку, а свет разом потемнел и разбился, как размылся, став похожим на подсвеченные тени от новогодней елки на беленом потолке…

Миха приоткрыл глаза. Где-то там, где-то далеко-далеко колебался, словно раскачивался на ветру, мрачноватый свет ночничка. Тревожный, мутный, будто замыленный, он раздражал до слез, но повернуть голову Миха не решился. В висках раскатывалась и гулко билась боль, истерзанное тело было невозможно тяжелым, с нестерпимыми позывами крутило живот – и при всем этом Миху трясло так, что металлическая койка под ним лязгала и ходила ходуном.

– Не дрожи, слышишь ты, не дрожи ты, не дрожи, – сорванно шипел рядышком с ним Айзенштадт, – не дрожи ты, говорю тебе, не дрожи, не дрожи ты, ну… – так же тряско корчился он на своей скрипучей койке под храп в палате и чей-то назойливый полушепот на посту.

– Да заткнись же ты, урод! – надрывно простонал Миха.

– Ты, ты, ты не дрожи, ты слышишь, не дрожи ты, ну, не дрожи, – продолжал надсаживаться Айзенштадт, а койки будто лязгали зубами, порою попадая в резонанс со скрежещущим лежбищем причитающего отца Федора.

– Эй, кто-нибудь… есть тут кто-нибудь? – позвал Миха, едва пересиливая голосом Азиковы заклинания. – Слышите, кто-нибудь тут есть? – чуть громче повторил он, шепот в коридоре прервался, медсестричка Леночка подошла к кровати. – Леночка, солнышко, помоги… Что-то с брюхом у меня случилось, до сортира бы дойти мне надо. Пожалуйста, развяжи меня, – жалко попросил Миха.

– А буйствовать не будешь?.. Не будешь, куда тебе буйствовать, – сама себе ответила Леночка. – Ладно, погоди, сейчас распутаю, – завозилась она с узлами. – Вот, готово, поднимайся давай. Пошли, я сопровожу, тебе одному не положено…

– Ага, зайчик, и над унитазом ты меня подержишь, – через силу улыбнулся Миха. – Леночка, лапушка, ну ты-то хоть меня не унижай, и без того мне хуже некуда, – взмолился он чуть не плача.

– А дойти-то ты дойдешь, гордый ты наш? – отступилась милая сестричка Леночка.

– А куда я денусь, – поднимаясь, процедил сквозь зубы Михаил и тут же мешком повалился на пол. – Ничего, Ленуся, ничего, всё в порядке будет… я дойду, я сам дойду, пожалуйста, ты не беспокойся, – заскрежетал он, цепляясь за спинку кровати.

Он поднялся, как вскарабкался, устоял на ватных ногах, пошел. Он даже умудрился скорчить рожу насмешливому Генке, который с комфортом бессонничал за сестринским столом у надзорной палаты. В конусе света от настольной лампы покачивались клочья табачного дыма, дальше было сумеречно и по-ночному гулко. Миху мотало, как тряпичную марионетку, но в конце концов он без приключений добрался до цели. Там он некоторое время без толку тужился, в итоге резь немного отпустила, позывы подутихли, зато колотило его куда сильнее прежнего.

На выходе он столкнулся с Кирюшей.

– Как ощущения? – с плутоватой улыбкой подмигнул ему тот.

– Что за таблетки ты мне втюхал, падла? – лязгая зубами, шепотом прохрипел Миха.

– Слабительное, – довольно ощерился Кирюша, – а ты и купился… ну чего ты, чего… не надо, я больше не буду, слышишь, я просто пошутить хотел… – шарахнулся он, когда Миха отлепился от стены и повалился в его сторону.

– Ах ты дерьмо! – Михаил в падении попытался вцепиться ему в глотку, промахнулся, упал, ударился головой о кафель, но боли не почувствовал…

Потом он шел, очень долго шел, будто по колено, по пояс, по грудь брел в остановившемся времени. Оно было осязаемым, плотным, его приходилось раздвигать руками, но он всё равно шел, силясь одолеть дурную бесконечность коридора. Он брел и брел, а закопченные сводчатые потолки исчезали во тьме, а темень была белой и подвижной, словно снег, и этот снег засыпал пустые разоренные палаты, в которых никого нет, не было и больше никогда, никогда не будет, – и это было счастьем.

Но он отчаянно мерз, он ступал босиком по снегу, он в белых больничных кальсонах и сорочке с несмываемыми казенными штампиками – всё равно он шел и шел на свет. Яркое, но невнятное, как будто глаза были зажмурены, пятно света удалялось, словно насмешничало, но он шел и шел за ним и наконец услышал голоса. Они резали слух, слова казались знакомыми, но он – он их не узнавал, не понимал их до тех пор, пока не услышал своего имени, которое было для него чужим…

– Что там, сколько ты у него намерила? – вполголоса любопытствовал на посту Генка, а Миха мучительно соображал, кто он, где и что с ним приключилось.

– Сорок один и семь… многовато, под завязку бедолагу загрузили, – полушепотом отозвалась там медсестричка Леночка, и Михаил обнаружил себя на той же самой лязгающей койке в надзорке, но теперь он был не связан и даже заботливо укрыт несколькими дополнительными одеялами.

– Так хрена ж тут беспокоиться, – продолжал гнуть свое неугомонный Генка, – какого рожна его стеречь, когда он шевельнуться ни фига не может? Брось, пошли в кабинет, Ленусь, пошли, чего ты целкой-невредимкой прикидываешься, – настойчиво зазывал он симпатичную сестричку.

– Как же я сегодня пост оставлю? А вдруг еще что-нибудь случится? – торопливым шепотком сомневалась Леночка.

– Да как обычно оставляла, – еще настойчивее убеждал ее Генка, – ничего тут больше не случится, всё тип-топ будет… Я вот швабру прихвачу: если кто нагрянет – палубу, дескать, в кабинете драю под твоим особо чутким руководством… Ладно, хватит тебе, Ленусь, пошли уже, ну, пошли же, – уговаривал он ее и уговорил, на посту послышалось шевеление, у двери в кабинет заведующей звякнули ключи.

Они ушли, но голоса как будто бы остались. И еще кто-то трогал Миху за плечо.

– Слышь, кореш, слышь, – теребил его Кирюша, сидя на соседней койке, – ты глянь, глянь туда, ты глянь, – указывал он в проход между кроватями, – птица там сидит, посмотри, ворона там сидит, видишь? – тревожно таращил он черные, со зрачком во всю радужку, огромные глаза под белым нимбом вьющихся волос.

– Ну, вижу, сидит там… только не ворона это, а голубь, – скосившись, не вполне членораздельно выговорил Миха. – У тебя что, придурок, крыша поехала? – выдавил он, с трудом разлепляя спекшиеся, растрескавшиеся губы.

– Есть маленько, – озабоченно признал Кирюша, – вроде бы я циклодолом обхавался. Я его в тот раз в процедурке свистнул… ну, когда ты мужиков мочил. Вроде бы как перебрал я, фигня всё время мне какая-то мерещится, – обдолбанно пожаловался малолетка.

– Дерьмо ты, – безразлично отозвался Миха, и Кирюша замолчал, нахмурился, а затем куда-то сгинул, словно растворился, а на месте нахохлившейся птицы в проходе возник скрюченный Анчута.

– Мишаня, Мишаня, очнись, – затормошил его очутившийся здесь невесть как уродец, – на, возьми, тебе попить надо. Я чайку тебе сварганил, я покрепче заварил, как ты любишь… Ты глотни, глотни, может быть, тебе полегче станет, – протянул он забинтованной рукой эмалированную чашку.

– Спасибо, Анчута, спасибо тебе, – горячечно зашептал Миха, – только не годится мне сейчас чифирь, вывернет меня… Ты вот чего, Анчута, чифирь ты сам выпей, я потом тебе еще заварки подарю, а мне ты лучше воды принеси, пожалуйста… Да, а что у тебя с руками? – проговорил он, болезненно ворочая наждачным языком в пересохшем рту.

– Принесу, конечно, сейчас же принесу, – с готовностью откликнулся скрюченный человечек. – А с руками ничего, всё в порядке будет, просто мне Эльвира Васильевна по запарке пальцы крышкой фортепьяно прищемила… Вот чего, я не воды – я тебе компоту принесу: хороший компот с вечера остался, сладкий, тебе в самый раз пойдет, – пообещал ему Анчута и принес, вероятно, потому что жажда немного отпустила, а после на Миху навалилось забытье…

Это был сон, просто сон. Ему снилась женщина, которую он любил когда-то и будет любить всегда – он знал это, как сознавал и то, что сейчас это только сон. Диана стояла на скользкой кромке глинистого откоса, она отводила глаза, и лицо ее ускользало, как бы не помнилось, будто лица у нее не было. «Как ты теперь?» – заступил ей узкую тропинку Михаил. «Как обычно», – зябко повела она худенькими плечами. «Одна?» – «Нет, конечно», – отозвалась она, словно порывисто сыпанула последней, блеклой и скукоженной осенней листвой.

Она отвернулась и прошла мимо, он пытался задержать ее, она отшатнулась, поскользнулась на краю обрыва, оступилась и покатилась вниз. Михаил сиганул следом, он падал в неподвижную, как смерть, жидкую глину и в нескончаемом падении видел, как Диана одиноко брела поверху. Он молчал и смотрел, она уходила по предательскому краю, она исчезала – тростинка-хворостинка на пронизывающем осеннем ветру под резким, как глазная сетчатка, безлистым деревом, за которым начинался снег.

Он так и не упал, его больше не было. А глина осталась, она пошла трещинами, трещины частой решеткой расчертили всё пространство вокруг, затем рассыпались буквами и сложились в строчки. Теперь перед ним была Книга, она захватила его, он читал ее взахлеб, и не просто и не только читал – он с невыносимой легкостью правил сюжет и перекраивал фрагменты, он ликовал, он торжествовал, нежданно и раз навсегда уяснив, что всё это суждено написать именно ему…

Закончить он не успел, на время всё смешалось.

– Что ты читаешь, Петрович? Где ты взял? Откуда у тебя эта книга? – невразумительно заговорил он, глядя мутным зраком на пустые руки Петровича. – Постой, погоди-ка, как такое может быть – это же моя книга, она еще не дописана… подожди-ка, подожди, что же я такое несу, а, Петрович? – заговорился он и окончательно запутался.

– О чем ты, Мишаня? Какая книга? Ты в себе, братишка? – с ласковой осторожностью откликнулся Петрович, лежа вполоборота к нему на соседней койке.

– О, черт… – Михаил с тихим стоном отвалился на подушку и протер рукой воспаленные глаза. – Надо же – примстилось мне, наяву привиделось… Подожди-ка, подожди, – еще раз спохватился он, – а сам-то ты здесь откуда взялся? Никак тебя по новой заловили?

– Какое там «заловили», – нехотя отвечал Петрович, – самоходом я назад пришел. Сам я запросился, Мишаня, сам – худо мне стало, понимаешь, очень худо мне… душа у меня болит, – сдавленно добавил он после паузы.

– Зуича ты порешил? – перешел на шепот Михаил.

– Нет, зачем же мне мараться. Это Рамзан с ним счеты свел, я и знать-то ничего не знал. Я что – я только решетку колупнул, да вот, сам видишь, не в жилу мне пошло. Пару дней погулял – и всё, кончился, занемог я на воле…

– Постой, Петрович, не гони, не поспеть мне за тобой… Как так – пару дней? Что за чертовщина? – напрочь потерялся Миха.

– Лихо же тебя загрузили, – тяжело вздохнул Петрович, – стало быть, третьи сутки не в себе ты, так получается… Утро сейчас, к девяти часам дело идет, скоро завтрак будет, – сориентировал он его во времени. – Эх, Мишаня-Мишаня… эх и напылил же ты на свою голову! Держись теперь, теперь-то всё оно и начинается, – отворачиваясь, хмуро предупредил он как бы на посошок. – Всё, братишка, не серчай, не по себе мне. Не могу я больше разговаривать, совсем мне худо…

В надзорку весело заглядывало солнце, в воздухе празднично золотилась пыль, глазам было больно.

Завтрак Михе подали в постель – встать он не смог. Впрочем, есть он тоже не мог и не хотел, однако же Эльвира Васильевна сумела его уговорить.

– Надо, нельзя тебе не есть, иначе через зонд кормить тебя прикажут, – объясняла она, подсовывая ему плоскую алюминиевую миску с пепельной перловой кашей. – Нашей бесноватой только повод дай над людьми поизмываться… ну да, о ней я говорю, о Даздраперме… чтоб ее! – выругалась она, заметив недоуменный Михин взгляд.

– Мне-то что, плевать я на нее хотела, – чуть погодя продолжила Эльвира, пока Михаил с отвращением пихал в себя прокисшую перловку, – я-то со своим опытом без работы не останусь… Каких только я на своем веку придурочных не перевидала, а и то, – толковала пожилая медсестра, не понижая голоса, – и то – осточертели мне ее художества! Так и самой остервенеть и чокнуться недолго… Но ты – ты, главное дело, не тушуйся, всё как-нибудь да образуется, у нас тут и похуже случалось. И ешь, ты ешь как следует, силенки тебе наверняка понадобятся…

– Сульфазин мне будут еще колоть? – Михаил решительно отодвинул несъедобный завтрак.

– Ты питайся давай, не затягивай надолго, обход вот-вот начнется, – озабоченно заторопила его медсестра.

– Не могу я больше, не лезет, – отложил он ложку. – Так закалывать-то меня еще будут, Эльвира Васильевна? Будут, конечно же, о чем я спрашиваю… Сегодня уже?

Медсестра будто бы насилу кивнула и забрала у него миску.

Примерно через полчаса начался обход. Первой выступала Даздраперма Спиридоновна, тенью возле нее держалась недоделанная докторица из числа стажеров, лупоглазая насморочная девица с приспущенным тяжелым подбородком. За ними шла медсестра Эльвира с журналом, в который она заносила отрывистые назначения заведующей, а замыкал процессию прихрамывающий на обе ноги санитар Иваныч.

К Михаилу подошли в последнюю очередь. Его мутило, соображал он через раз, но, тем не менее, пытался объясниться. Но в ответ на все оправдания Даздраперма Спиридоновна брюзгливо поджимала ярко напомаженные губы.

– Незачем мне тут адвокатуру разводить! – резко перебила она, не пожелав его выслушать. – Вы что же думаете – я ничего не видела? Глаз у меня нет? Или, по-вашему, я не знаю, что вы всё отделение чифирем снабжаете?! Что запрещенную литературу читаете и распространяете?! Что вредные антисоветские взгляды высказываете?! Всё, всё, достаточно, довольно, прекратите! Вы – враг, а врагов нужно лечить! – решительно пресекла она растерянные Михины возражения и поворотилась к сопровождающим.

«Больной тяжелый, неуправляемый… никаких свиданий, в движении ограничить… дозу не снижать», – приглушив голос, отдавала распоряжения заведующая. «Сульфазина на такую дозировку не хватит, у нас в аптеке на раз осталось, поступлений не ожидается», – осторожно сообщила медсестра Эльвира. «Ничего, всё колите, лекарства для такого случая мы найдем… обязаны! – отрезала Даздраперма Спиридоновна. – На соседних отделениях займем, в крайнем случае я сама достану, на собственные деньги закуплю», – пообещала она и назидательно продолжила на всю палату:

– А вы не отпираться, – заявила она Михе, – вы благодарить нас от души должны, что теперь мы вас щадящими средствами лечить обязаны! А вот раньше мы намного эффективнее устойчивых результатов добивались – раньше мы таких агрессивных больных электрошоком до мочекалового состояния доводили! Вот раньше…

Но вот на этом «раньше» Михаил перекинулся через край кровати и с мстительным удовлетворением проблевался.

Из надзорки выпустили его спустя два месяца, о выписке заговорили осенью. С деревьев за решетками облетела праздничная, карнавальная листва, за причудливыми изломами ветвей снова виден был золоченый купол Исаакия.

В октябре выпал первый снег.

Вечный Жид умер, Азик и Шарик нашли общий язык и зачастую теперь прохаживались рука об руку. Отец Федор сбрил бороду и навострился выклянчивать окурки. Афонькин обзавелся новым узелком, Анчута опять стал музицировать. Кирюша и Мартышкин тихо-мирно выписались, Генка тоже было вышел, но тут же снова залетел с белой горячкой, так что милая сестричка Леночка нимало не скучала. Даздраперма побывала в отпуске, Эльвира Васильевна так и не уволилась, санитар Иваныч не то чтобы попритих, но от Михаила держался на расстоянии.

Диана так и не навестила его, а первый снег прошел и стаял, и в общем-то ничего не изменилось…

В один прекрасный день санитар вывел Михаила из кабинета заведующей.

– Мишенька, дорогой, как твои делишки? чего новенького скажешь? – подкатился к нему Жорик и с прищуром уставился в глаза, пихая ему осклизлую ладошку.

– Да вот, Жорик, вроде как бы всё, вроде бы выписывают меня. – Михаил коротко пожал протянутую пятерню. – Вот и всё, чудики, давайте прощаться, ухожу я завтра, – устало, с непонятной ему грустью улыбнулся он неразлучным Азику и Шарику.

– А зачем прощаться-то? – ясным голосом ответил ему седой еврейский мальчик Айзенштадт, а треугольный идиот Шарик согласно загыгыкал.

В Михаиле всё оборвалось и остановилось, и все и всё вокруг будто бы застыло для него: череда фигур без лиц в дурной бесконечности больничного коридора, понурый Петрович в палате на койке у зарешеченного окна, дурочка на подоконнике в боковом крыле сумасшедшего дома, словно девочка на шаре с картины художника Пикассо… Даже Анчутина музыка задержалась на одной тягучей ноте, а затем – но затем и там, и везде в нашей жизни всё помалу сдвинулось, как сместилось, будто разрешилось от тягостного бремени, а после расползлось вроде заразы, разошлось, разгулялось так, что здесь и теперь и опять и снова весь наш мир в корчах сходит с ума, которого у него в общем-то никогда и не было.