Текст книги "Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники"

Битый жизнью мужик Петрович, побывавший в свои тридцать с небольшим и в армии, и в тюрьме, молча согласился, но бывший заштатный доцент Мартышкин энергично возразил:

– Не знаю, о чем вы, извините великодушно, но вот коммунистам нужна именно такая армия. – Мартышкин с удовольствием отставил швабру. – Мишенька, вы простите Бога ради, но не угостите ли вы и меня сигареткой? – заискивающе спросил интеллигентный Мартышкин, тщательно вытирая руки о штаны.

– Отчего же нет, Лев Давыдыч, сегодня я богатый, – улыбнулся Миха. – Прошу вас, травитесь на здоровье, – протянул он ему последнюю сигарету.

– Вот спасибочки! – Мартышкин, не раздумывая, взял, прикурил и жадно затянулся. – Привык я, знаете ли, в табачке не стесняться, считайте, лет так сорок копчу как хочу… Да, а что касается армии, – охотно подхватил он разговор, – ведь что тут очень любопытно? Здесь любопытно то, что по большому-то счету ее боеспособность есть дело десятое! Нет-нет, в самом деле – вот что такое Советская армия? Да прежде всего важнейшее, доложу я вам, необходимейшее звено в процессе производства так называемого советского человека! А что такое homo soveticus? А вот он весь: р-равняйсь к общему знаменателю! смир-р-рна под один ранжир! Вот для чего исполинская армия содержится: по существу она не что иное, как конвейер в мозгопромывочной индустрии… а вы мне тут про какую-то оборону рассказываете! – всплеснул он руками.

– Так кто б чего говорил, Лев Давыдыч! – усмехнулся Миха. – Я же так и вовсе как рыба, понимаете, об лед не возражаю, – рассмеялся он от всей души.

– Да-да, конечно же, конечно, именно вот так, как будто так и нужно, – разгорячившийся Мартышкин определенно зарапортовался, – разумеется, в этом-то и дело, на этом-то вся система наша проклятущая стоит, а поэтому…

Перебивая его, из коридора громыхнуло: «Мартышкин! Мартышкин! Левушка Давыдыч! – расстаралась на всё отделение горластая Эльвира Васильевна. – Где ты делся, покажись! Ты чего там – пол до дыр протереть собрался? Или ты опять с кем языком по углам пропаганду чешешь, вражий голос? А ну, завязывай давай, швабру взад вертай, гонорар получай!» – громогласно распорядилась медсестра, и Мартышкин запнулся, как споткнулся:

– А поэтому… а потому… ох, извините, извините, Мишенька, слышите – зовут меня, – засуетился Лев Давыдович Мартышкин, – ничего, ничего, эту актуальнейшую тему мы с вами еще не раз обсудим, непременнейше мы с вами побеседуем, – торопливо подхватил он швабру, – иду я, иду!! – поспешил на зов колченогий правозащитник, на ходу бережно гася наполовину выкуренную сигарету.

Михаил посмеивался, Петрович задумчиво скучал.

– Пылишь ты много, Мишаня, – помолчав, по-дружески заметил Петрович. – Сам посуди: Кирюшу ты за просто так обгадил, Жориком, я заметил, демонстративно брезгуешь, с Левушкой не в первый раз о политике лясы точишь, – неодобрительно покачал он головой. – Краснобай этот Мартышкин, только и знает, что попусту треп разводить. Только ты сам понимать должен, что с его-то биографией ему здесь ох как прогибаться приходится. Так что он и не попусту, не просто так воду мутить может. Тут неправильные разговорчики быстро до Даздрапермы доходят, система здесь отлажена…

Миха плюнул и растер.

– Да и на здоровье, пусть себе доходят, – уверенно усмехнулся Миха. – Мне-то что, мне ж оно и лучше – так меня скорее психом признают. В этом-то разрезе Мартышкин верно рассуждает: в нашей стране главное – что? А главное, чтоб никто и ничего, и при этом чтобы все были бы довольны. А ежели у нас кто чем недоволен, то он просто-напросто умом тронулся – сумасшедший, что возьмешь! Ну а ненормальных же у нас нынче не сажают, таких теперь всё больше кладут, – развел он руками, – так ведь я и так уже лежу – и уже я вроде как бы леченый…

– Так ведь могут и круче залечить, еще одним Мартышкиным заделать. Тебя здесь такой дрянью могут накачать, что и выходить не захочешь, а если и выйдешь, то быстренько назад запросишься, – мрачновато предостерег его Петрович и подбил итог: – Ладно, как знаешь, дело-то твое, тебе жить, – подвел он черту под разговором и щелчком отбросил подгоревший фильтр.

Петрович был прав, и Миха промолчал.

Разговорчивый Мартышкин представлялся ему персонажем занятным, Михаил действительно отличал его среди прочих пациентов – отличал, но всерьез не воспринимал. Равно как не воспринимал он, по крайней мере – старался не воспринимать, всерьез и многое другое, в том числе и пресловутую армию. Будучи человеком живым и беспокойным, будто одержимым, почти как отягощенным чем-то, ему самому покамест неведомым, Миха в пестрые свои двадцать два успел поучиться в медицинском институте, затем подвизался на необременительных работах вроде дворницкой, считал себя поэтом и если ошибался, то не слишком. Между делом он в свое удовольствие бродяжничал, не раз бывал в переделках и научился не только или даже не столько жить, сколько выживать; словом, хотя бы для разнообразия он с легкостью мог бы послужить – но предпочел с той же легкостью этой глупости избегнуть.

Закосить шизофрению оказалось для него делом достаточно простым. Наряду с зачатками медицинской эрудиции помогали ему живость характера и воображения, гибкость ума и хорошо подвешенный язык. Он мог запутать психиатров разговорами о философии, о культуре, о философии культуры, мог порассуждать о духовности вообще, о религии и парапсихологии в частности, умел всё свалить в одну кучу, заровнять метафорами и украсить парадоксами так, что всё это определенно тянуло на систематизированный бред и комиссацию вчистую.

Заиграться он не боялся, дистанцию до сих пор держал. Более того, он как бы со стороны забавлялся сложившейся ситуацией, дававшей ему вдоволь поводов для умозаключений. И скажем еще, забегая далеко вперед: его так и не «вылечили» – во всяком случае, много лет спустя ему хватило-таки ума понять, что случившееся с ним тогда не могло так или иначе не случиться; хватило разумения понять, осознать и даже докопаться до причин…

Впрочем, это уже совсем другая история.

После перекура жить стало лучше, жизнь стала веселее. Из столовой снова доносились дребезжащие Анчутины пассажи. Возможно, до Михи добрался чифирь, а может быть, скрюченный тапер в самом деле разыгрался, и под его разлаженную музыку время словно напряглось и как могло задвигалось, чтобы не сказать – заторопилось…

Из «овощехранилища» в абсолютно голом безобразии выбрался Вечный Жид. Незадолго до свиданки он был продраен шваброй, окачен водой из поломоечного ведра и пока что оставался сравнительно чистым. Бессловесный и бессмысленный, невозможно тощий лопоухий доходяга лихо прошествовал через коридор, гулко тюкнулся о стену, рикошетом пересек коридор по диагонали и налетел на Шарика. Шарик, сутулый косоглазый идиот с выдающейся треугольной челюстью, переходящей в треугольники ушей, прижатых к угловатому черепу, неровно поросшему жиденькой пегой шерсткой, рефлекторно перепасовал доходягу на рыхловатого, как переваренный картофель, приземистого мужичка с узелком из наволочки. Картофельный мужичонка Афонькин испуганно сел на пол, угловатый Шарик восторженно гыгыкнул: «Гы-гы-гы!» – и пустил слюну, а Вечный Жид еще раз изменил траекторию и непременно угодил бы прямехонько в нужник, но у сортирной двери с застекленным смотровым окошком столкнулся с припадочным Жориком и пинком под голый дряблый зад был отфутболен в свою палату.

Получилось с треском и на грани фола, но из медперсонала никто не среагировал – обе медсестры и санитар Иваныч в сестринской пили чай с тортиком, преподнесенным дежурной смене кем-то из утренних посетителей. Треугольный Шарик самозабвенно топотал и заливался слюной, несуразный Афоня на полу прижимал к груди набитую какой-то дребеденью наволочку и неуклюже пытался подняться, а округлый живчик Жорик, будто смазанный прогорклым жиром колобок, бодрячком покатился по коридору, то и дело притормаживая, пожимая встречным-поперечным руки и пытливо заглядывая в глаза.

– Здравствуй, Мишенька, здравствуй, дорогой, – докатившись до Михи, жарко засипел Жорик, – как жизнь? как делишки? как мы себя чувствуем? – загундосил он, как загнусил в подражание заведующей, пихая для пожатия сальную ладошку с осклизлыми сосисочными пальцами.

– Виделись, Жорик, виделись, – демонстративно заведя руки за спину, в тон ему отозвался Миха, – виделись, дорогой, мы с тобой по двадцать раз на дню видимся. И всё-то ты никак усечь не можешь, что не люблю я руки тискать – грязное это дело, Жорик, негигиеничное, знаешь ли, отмываться потом долго приходится, – посетовал он и тут же протянул руку беспомощному Афоне, ничуть не смущаясь Жориковым снизу вверх нацеленным прищуром.

Жорик буравил его глазами на манер мифического «электроклоуна» – некогда была, поговаривали, в штатном расписании психиатрических больниц такая зловещая фигура, и для тогдашних пациентов с мало-мальски осмысленным взглядом эта пантомима неизбежно заканчивалась электрошоком.

Между тем Генка с Зуичем проходили мимо и походя решили поразвлечься.

– Ты куда это опять собрался, дурачок Афонькин? – строгим голосом вопросил алкоголик Генка.

– Я домой собрался, да, домой, – сознался перепуганный мужичок Афонькин, – мне домой нужно, я домой к себе хочу, – тихонечко забормотал он, тиская свой нелепый узелок из больничной наволочки.

– Как это – домой собрался? А сейчас-то ты где, по-твоему, придурок Афонькин? – посуровев, заговорил с ним Генка строже прежнего.

– А сейчас я на вокзале, – послушно отвечал тихонький Афоня, потерянно озираясь по сторонам.

– На каком таком вокзале?! – войдя в раж, нещадно терзал его неугомонный Генка.

– Не помню я, не помню… – зажавшись в кулачок, еле слышно отвечал несчастный Афонькин, – на главном, да, на самом главном вокзале, – шептал он неуверенно, часто-часто мигая добрыми, печальными глазами.

– На главном, говоришь?! – куражился неугомонный Генка. – А где же твой билет, если ты на самом главном вокзале без спросу ошиваешься? – безостановочно продолжал он заговаривать потерявшегося мужичка. – Что же ты без билета на самом главном вокзале делаешь? Ну-ка, сейчас же отвечай, враг народа!

– Не знаю я, не знаю, – жалобно отвечал Афонькин, – я поезда на вокзале жду, я просто поезда жду, – чуть не плача оправдывался он, – я отсюда на поезде домой поеду, домой, я домой хочу, мне домой на поезде ехать нужно, – со слезами заскулил картофельный мужичок Афонькин.

Тем временем Зуич поковырялся в простеньком замке чуланчика шпилькой для волос, оброненной кем-то из медсестер, отомкнул дверь и жестом дал знать Генке.

– Ладно, Афонькин, ладно, хватит тебе, не хнычь, – немедленно подобрел Генка, – не журись, дурачок Афонькин, так и быть, устрою я тебя, подсоблю, без билета домой в поезде поедешь, – пожалел он запуганного человечка с наволочкой, – но только ты сюда слушай, – приговаривал он, подталкивая замороченного Афонькина к чулану, – ты в поезде тихо сидеть должен, понял, тихо-тихо, чтоб ни-ни, чтоб никто тебя не заметил… Давай, Афонькин, время, время! шевелись давай, полезай в купе, не то твой поезд без тебя домой уедет!..

Доверчивый Афонькин полез, на пороге чуланчика запнулся, оглянулся. Миха грустно помахал ему рукой на прощание. Зуич и Генка, готовые без удержу расхохотаться, закрыли дверь и поспешили разойтись.

Михаил пожал плечами и прошел в палату.

Не первой свежести шутка его позабавила, но не развеселила – он и сам был бы не прочь забиться в какую-нибудь щель и отсидеться там до самой выписки. Одиночество чужака среди чужих при полной невозможности уединиться, побыть наедине с самим собой, просто самим собою, оказалось для него худшим из всех здешних зол. Постоянная, неизбывная прилюдность до того изматывала и раздражала, что жалкому Афонькину, в очередной раз запертому в чулане, впору было позавидовать.

Укрыться было негде.

Здесь даже кровати в палатах – кроме надзорной – были сдвинуты попарно. Исключение составляли четыре угловые койки, которые в каждой палате стояли особняком. Одна из таких привилегированных шконок, в углу возле входа, досталась Михаилу. С лежбищем ему повезло – светильник над проемом без двери позволял по ночам читать, а то и пописывать украдкой огрызком карандаша на сложенном осьмушкой листе бумаги. А по ночам и украдкой потому, что в советском сумасшедшем доме, где к штыку приравняли перо, письменные принадлежности были строжайшим образом запрещены наряду с колющими и режущими предметами…

Миха присел на постель, достал из-под подушки начатый блок сигарет, взял пачку и сунул блок обратно. Обыска больше не предвиделось, обворовать его никто бы не решился, так что остальные пачки можно было без суеты распихать по тайникам ближе к вечеру.

На такую же «блатную» койку в углу напротив тяжело завалился заскучавший Зуич.

– Чего б еще такого сделать плохого? – с пружинным скрежетом раззевался он.

– А ты книжку возьми почитай, – в задумчивости отозвался Миха, – образись, понимаешь, просветись на досуге. Хочешь – могу снабдить…

В изголовье у него лежала со скуки осиленная от корки до корки гегелевская «Эстетика».

– Ну ты сказал, – едва не подавился зевком Зуич, – ну, умник, ну так ты сказанул, как в миску с кашей, понимаешь, пернул! – возмутился он. – Может, прикажешь мне еще и клавиши подолбить для общего развития заместо Анчуты?

Анчутины импровизации из столовой глухо доносились даже сюда, на противоположный конец отделения. Наркоман Кирюша в палате елозил и переминался у окна, будто пританцовывал под музыку. Несовершеннолетний наркуша и в пару ему совсем юная пациентка женского отделения в боковом крыльце больницы увлеченно строили друг другу глазки. Зарешеченный пейзаж с этой стороны дополняли несколько старых тополей с лопающимися почками и золоченый купол Исаакия в солнечном весеннем далеке.

– Глянь, мужики, глянь, глянь сюда скорее! – в крайнем возбуждении подал голос наркоман Кирюша.

Там, на женском отделении, истомившейся смазливой пацанке просто так гримасничать надоело. Пацанка взобралась на подоконник, кокетливо подвигала боками, повертелась, а затем резвенько развела полы больничного халата. Белья под ним не было. Нимало не смутившись скабрезным вниманием мужиков, мигом облепивших окна, грудастенькая малолетка принялась кривляться, корчить рожи и принимать соблазнительные (в ее воображении, конечно) позы.

Смачные смешки и развернутые комментарии из палаты долетели до сестринской.

– Ну и чего это вы там углазели? И чего все рты поразевали, оглоеды? – с порога разворчалась медсестра Эльвира Васильевна. – Фу-ты ну-ты, тьфу на вас на всех, – брезгливо расфырчалась она, протолкавшись к окну и разглядев обнаженную натуру, – тьфу, нашли на кого пялиться, паскудники! И не стыдно? Ну, Кирюша несмышленый еще туда-сюда, но остальные-то – ну точно как пацаны малолетние! Смотрите, подштанники не перепачкайте, мерины сивушные!

Ответом ей было дружное жеребячье ржание.

Эльвира безо всякой злости выругалась и пошла звонить. Из сестринской послышалось: «Людочка, ты, что ли?.. Ага, точно, Эльвира с тринадцатого собственной персоной говорит, – загудела она в трубку. – Слушай, вы там на дурочек своих смотрите или как?.. Не знаю, на кого вы там смотрите, на Маргариту лучше полюбуйтесь! У меня тут кобели всем кагалом на вашу писюху вылупились, кой-кому уже портки сушить пора… Ну да, опять Маргарита вымя в окно выставила. Давай-давай, приструни-ка там мерзавку!» – дала она отбой, и представление закончилось.

Неугомонный Генка в коридоре учинил новую потеху.

– А поди-ка ты ко мне, еврей Айзенштадт, – подозвал он занятого своим любимым делом Азика, – шагай-шагай сюда, жидовская морда! – грозным голосом распорядился он.

– Нет, не жидовская морда, нет, – на ходу гнусавил вислоносый Айзенштадт, – не еврей я, нет, я не еврей, – отрывисто загундосил он, опасливо держась на шаг от Генки.

– Как же это – не еврей? Вот те раз, ты – и не еврей! Ну а кто ж ты есть такой по национальности? Онанист ты, да, онанист? – от души развеселился Генка.

– Да, да… нет, не онанист я, ну, я не онанист, – заменжевался Айзенштадт, держа руки на причинном месте.

– Не онанист, нет? Ну тогда ты мудозвон, – уверенно заключил Генка, но и с этим утверждением Айзенштадт не согласился. – А курить-то ты хочешь, мудила ты грешный? – Генка показал ему надломленную сигарету.

– Курить хочу, да, курить хочу, хочу, хочу, – принялся канючить Айзенштадт.

– Надо же – не еврей, не онанист, а курить хочешь, – комично подивился Генка. – Нет, так не получится, нет, – разочарованно покачал он головой, – увы, пролетаешь ты, дрочила недоделанный. Я сегодня сигареты только евреям раздаю. Вот станешь евреем – будет тебе курево.

Айзенштадт сигарету клянчил отчаянно, но еврейства своего не признавал.

– Опять ты дурью маешься, Генка, – задержалась возле них милая сестричка Леночка, – и не лень тебе над ним измываться? – укоризненно заметила она.

– Так было б чем другим заняться, Леночка, – резонно возразил ей Генка. – Я вот чайку хочу запоганить, да ты, заноза, на кухню не пускаешь, – отозвался он столь же укоризненно.

– А больше ты ничего не хочешь? – не без кокетства огрызнулась Леночка.

– А ты как думаешь? – задорно подмигнул ей симпатичный Генка, а Леночка в ответ скорчила забавную рожицу и мило показала язычок. – Ай-ай-ай! Ну и кто ты после этого? – артистично возмутился Генка. – А вот мы сейчас у Айзенштадта спросим, кто же ты такая есть на самом деле. Азик, ну-ка, говори – кто это?

– Не знаю я, ну, я ничего не знаю, – неразборчиво загундосил Айзенштадт, – ну, сын мой, это сын мой Ося, ну, – бормотал он маловразумительно, – это дядя, дядя, мой дядя Зяма это, ну, – перебирал он варианты.

– Кто это, кто? – переспрашивал его ехидный Генка. – Ну-ка, ну-ка, еврей Айзенштадт, думай хорошенько! – понукал и будоражил он его, подразнивая краснеющую Леночку.

– Тетя, ну, тетя Хая из Шанхая! – не удержавшись, подсказала смешливая медсестричка. – Уймись, Генка! – разрумянившись, прыснула она. – Уймись ты! Ладно, ты ведь не отвяжешься. Я сегодня на ночь остаюсь – Зойка заболела, придется за нее отдежурить. Как только Иваныч сменится, так сразу будет тебе чифирь. Подождешь, до пересменки времени всего-то ничего, – глянула она на часы и, выразительно поигрывая бедрами, заторопилась в процедурку.

– Это жена, да, жена это, жена моя Сара, ну! – сказанул во всеуслышание Айзенштадт.

Неожиданно он попробовал выхватить у зазевавшегося Генки вожделенную сигаретку, но безнадежно промахнулся. Генка от такой невиданной наглости развеселился пуще прежнего и недолго думая сунул сигарету за шиворот очень кстати подвернувшемуся Шарику. Азик попытался выудить свой приз, некурящий Шарик юмора не понял и принялся отпихиваться. Настырный Азик в запале угодил треугольному идиоту по уху, тот сторицей возвратил ему тычок, зацепив выдающийся айзенштадтий шнобель.

У столовой завязалась драчка. Под Анчутин аккомпанемент Азик бойцовым петухом наскакивал на Шарика, натыкался на его кулаки, сипел, утирался и напрыгивал заново. Шарик одну по-обезьяньи длинную руку держал перед собой, а вторую с пыхтением выбрасывал от плеча, будто судорожно барахтался в какой-то вязкой жиже. Оба дурика сражались как могли, предпочтения окруживших их болельщиков распределились поровну. Отец Федор попытался протолкаться в первый ряд, не сумел, выволок из столовой шаткий стул, взгромоздился на него и на дирижерский манер азартно замахал руками.

К толковищу решительно направился санитар Иваныч, на ходу приглаживая ладонью тщательно начесанные, словно нализанные на розовую лысину волосы. В этот момент Азик резко развернулся и быстро-быстро пошагал, почти побежал к «овощехранилищу», а Шарик еще пару раз отмахнулся от пустого места, после чего радостно и громко загыгыкал.

– Неча здеся, неча, не положено, – зашумел санитар Иваныч, вклиниваясь в толкучку, – ну-ка расходись давай, расходися, собираться не положено, сейчас же расходися, – безостановочно басил он, озираясь в поисках зачинщиков. – Чего, умник, опять твоя работа? Опять ты изгиляешься? Опять порядок нарушаешь? – напустился он почему-то на Михаила, тихо-мирно скучавшего в сторонке.

– Это не я «опять», Иваныч, это ты – опять ты не по делу выступаешь, – не слишком удивился попривыкший к таким пассажам Михаил, – нет, не моя работа, ну, не моя работа, нет, – паясничая, прогундосил он. – Ну чего ты всё собачишься, Иваныч? Ты бы вот чего, ты, чем без толку-то лаяться – угостил бы ты меня сигареткой, что ли, – подначил он санитара.

– Иди-иди, не положено! – зыркнул на него санитар Иваныч. – Ишь, чего захотел! Не положено, иди, ясно тебе сказано – не положено, – пробурчал он крайне неприязненно.

– Ну и черт с тобой, – безразлично отмахнулся Миха, – тогда я сам кого-нибудь сигаретой угощу… да вот Льва Давыдыча хотя бы. Как вы, Лев Давыдыч, не откажетесь, надеюсь? – подмигнул он, вежливо подхватил Мартышкина под локоток и демонстративно увлек его в курилку.

У Мартышкина особых возражений не возникло.

– Ах, как славно вы его поддели, Мишенька, – оценил он демарш и охотно угостился куревом, – симпатично так, артистично, я сказал бы даже – виртуозно. Но всё-таки резковато, должен вам заметить, несколько всё-таки… мнэ-э… рискованно, – покачал он гривастой головой.

– Да черт с ним, наплевать, сам он подставляется, – привычно пожал плечами Миха, – с первого же дня здесь меня он достает. И где я ему на хвост наступил, спрашивается?

Вопрос был риторическим, но Мартышкин тут же встрепенулся.

– А я вам отвечу, Мишенька, – с готовностью откликнулся Мартышкин, – это очень просто: вы, знаете ли, чересчур высокий! Нет-нет, я не только и не столько ваш рост подразумеваю, я больше в метафорическом смысле говорю. Из вас высокость эта, простите, так и прет, так и, понимаете ли, лезет, а этого-то наши драгоценнейшие санитары Иванычи никогда, поймите, не прощают. Порода такая, причем, заметьте, тут уже не метафора, а та самая буржуазная лженаука генетика, – разъяснил он, не задумываясь.

– А по мне так наш Иваныч просто-напросто рябой, а в придачу свихнутый, – возразил на это Миха. – Что он, что старуха Даздраперма – оба же законченные шизики! Да по сравнению с ними каждый второй здесь патологически здоров!

– Ну что вы, коллега, что вы, – мягко пожурил его Лев Давыдович, – и я, и вы, и все мы сумасшедшие, не будем отпираться. Очевидно, почва у нас с вами подходящая оказалась, – процитировал он живо и неточно. – Ну, автора-то сей ремарки вы как человек пишущий признали, верно? Вы ведь человек пишущий, я правильно подметил? Стишата сочиняете, надо полагать?

Михаил не без некоторого смущения кивал в ответ.

– Ну вот видите, – сочувственно продолжал Мартышкин, – и вы после этого еще о каком-то психическом здоровье говорите… – печально улыбнулся он. – К чему это я начал? Ах, да! Знался я кое с кем из литературной братии – с Бродским был знаком, представьте, с Довлатовым пивал, крепко пивал, отрицать не стану. Осю-то Бродского вы читали, не могли вы не читать, а вот Сереженьку…

– И его читать доводилось, Лев Давыдыч, – энергично перехватил инициативу Михаил, – представьте себе, сподобился – в самиздате, разумеется. И признаюсь вам, не понравился он мне – квелый он какой-то, недоделанный… Ну а что касается пресловутого господина Бродского…

Его охаять Миха не успел. Из «овощехранилища» за стенкой донесся пронзительный, насквозь пронизывающий женский визг, разом взметнувший голубей с карниза. Прирученный сизарь, оказавшийся не снаружи, а внутри помещения, в панике ударился о решетку, взлетел и заколготился под потолком курилки.

За стеной визжала и вопила милая сестричка Леночка. «Ах ты… ах ты, скотина ты мерзопакостная, – надрывалась она, – что ж ты вытворяешь, гадина! Что ты, паразит поганый, делаешь!!» «Кончу я, кончу, ну, сейчас я кончу, – напряженно сипел в ответ задыхающийся Айзенштадт, – дай, дай, дай мне кончить, ну!» «А ну кончай, кончай давай, – зарычал там, в палате хроников, санитар Иваныч, – кончай давай, кончай, кому я говорю, прекращай давай, не положено!» «Кончу, да, кончу, дай я кончу, ну!!» – хрипел и отбивался за стенкой Айзенштадт, продолжая насиловать Вечного Жида, которому, впрочем, всё было безразлично…

Айзенштадта сумели отодрать от него только с помощью Зуича и Жорки. Вечный Жид так ничего и не понял, Леночка стояла вся пунцовая, санитар Иваныч затягивал на сексуальном агрессоре смирительную рубашку. «Не положено, по-хорошему тебе я говорил, не положено, не положено, вот чего теперь тебе положено!» – приговаривал он, словно напевал; Анчута по-прежнему музицировал, а Шарик в толкучке топотал и громко-громко гыгыгыкал. У палаты хроников собралось не меньше половины отделения, отцу Федору опять пришлось залезть на стул, но вызванная из своего кабинета заведующая промаршировала сквозь строй без малейшей запинки.

Была она женщиной пожилой, до неприличия крупной и даже для отечественного психиатра неправдоподобно глупой и невежественной.

– В надзорную палату Айзенштадта! – с разгону приказала могучая Даздраперма Спиридоновна. – Чего вы здесь столпились? Ничего здесь нету интересного, расходитесь все, ходите все отсюда, ходите же все, ну! – заторопила она попритихших с ее появлением пациентов.

– Стойте, стойте, – закричал со своей импровизированной трибуны отец Федор, – слушайте, слушайте меня! Все меня слушайте, все! Я знаю! я понял! я пророк!! – истошно замахал он ручками. – Я знаю: Царствие Божие пришло, слышите, Царствие Божие! Слушайте, слушайте, все меня слушайте: я! объявляю!! коммунизм!!! Теперь, слышите, теперь нас всех отсюда выпустят, ура-а-а!!! – захлебываясь от восторга, возопил он в торжестве своем, и, как по заказу, заполошный голубь вырвался из курилки в коридор и заколотился, заметался над толпой, роняя сизые перья.

– В надзорную палату Федорова! – еще раз приказала исполинская Даздраперма Спиридоновна. – Что здесь происходит? Почему всё время музыка? Кто позволил музыку? Музыку, уберите музыку!!!

Сметая всех на своем пути, медсестра Эльвира бросилась в столовую и с грохотом обрушила крышку фортепьяно. «Ой-ёй-ёй-ёй-ёй-ёй-ёй-ёй!» – тоненько-тоненько заверещал там Анчута, а в коридоре из чуланчика вывалился придремнувший мужичок Афонькин, вместе с ведрами и швабрами загремел прямо под ноги заведующей и горько-горько заплакал.

– В надзорную палату Афонькина! – в третий раз распорядилась Даздраперма Спиридоновна, и непропорционально мелкое лицо ее стало похожим на рыльце горгульи.

– Это не я, это не меня, нет, меня не надо… – захлебывался на полу перепуганный Афонькин, прижимая к груди куцый узелок. – Это он меня туда, он, это всё он, он, он!.. – рыдая, указывал он на Михаила.

Миха растерялся.

– Ты что, Афоня? – ошарашенно спросил он. – Что ты придумываешь, Афонькин, опомнись! – шагнул он к зареванному мужичку, перепуганно сжавшемуся в комочек.

Возможно, движение было резким, слишком резким – настолько резким, что санитар Иваныч, хотевший задержать Миху, подался следом за ним, споткнулся о чью-то услужливо подставленную ногу и растянулся на полу.

– Что за черт! – еще резче развернулся Михаил, а санитар подался к стене и спешил подняться на ноги.

– Взять его, взять его сейчас же! – разорялась заведующая. – Хватай его, держи! В надзорную, в надзорную его! Пижаму снять и не возвращать! Привязать его и не отвязывать! В туалет без сопровождения не допускать! Лечить его!!! – зашлась она в самой настоящей истерике.

– Да что за бред такой?! Я-то здесь при чем?! – отчаянно пытался прекратить это сумасшествие Михаил, но санитар уже был на ногах и решительно навалился на него, а Жорик с Зуичем дружно поспешили Иванычу на помощь.

Получилась свалка.

В первые мгновения Миха не сопротивлялся. Нет, кем-кем, но малахольным задохликом он не был, драться умел, однако не любил, зная за собой способность в критических ситуациях самым непредсказуемым образом звереть. Вот и теперь он старался не сорваться, но когда бывший борец и некогда даже чемпион Жорик со спины взял его в захват, обдав нестерпимым запахом пота и мочи, а бывший прапорщик Зуев с причмокиванием саданул по почкам, Михаил сознательно, почти что сладострастно спустил себя с предохранителя.

Зуича он сумел отбросить, санитар получил коленом в пах и отвалился. Бывшего борца Миха вбил в стену и, крутнувшись на месте, обрушил его на скрючившегося санитара. Продолжая круг, Миха встретил Зуича ударом ноги, грамотно впечатал пятку в солнечное сплетение, извернулся и принял на кулаки прыгнувшего на него Жорика. Стоптанные больничные тапки слетели в самом начале потасовки, ноги в носках скользили по паркету, но положить себя Михаил не позволял, дрался бешено, о последствиях больше не заботился.

Долго это продолжаться не могло. Два больничных месяца даром Михаилу не прошли. Дыхание сбилось, реакция была замедленной, ударам не хватало точности и силы. С минуты на минуту должна была примчаться бригада санитаров из буйного отделения, но и без них трое разъяренных нападавших в конце концов его бы завалили и добро если бы не покалечили.

В драку вклинился Петрович.

– Не пыли, Мишаня, не пыли, – приговаривал он, оттирая Жорика, – не пыли ты, понимаешь… да не пыли же ты! – работал он локтями, а Жорик с остекленевшим взглядом, будто не видя его, пытался добраться до Михаила.

– Да я-то здесь при чем?! – хрипел Миха, ухитряясь в очередной раз уронить санитара и тут же отшвырнуть Зуича; тот угодил прямо в руки Рамзану, который поймал его и придержал за плечи.

– Не лезь, зачем ты лезешь, не надо тебе, не твое же дело, – уговаривал его Рамзан.

– Убью гада, убью, раздавлю падлу! – бешено вращал глазами бывший прапорщик. – А ты… ах, ты… да пошел ты, гнида ты узкоглазая!! – вывернулся он из рук Рамзана и дал ему под дых.

– Прекратите, прекратите все, сейчас же прекратите! – без передышки кричала заведующая. – Расходитесь, расходитесь же! Все, все ходите отсюда, все, все, все!! – в панике повторяла она как заведенная, но никто ее не слушал.

Вокруг творилось нечто. Больные волновались, теснились, напирали, Эльвира и Леночка бестолково расталкивали их, только увеличивая сумятицу. Пользуясь моментом, шустрый наркоман Кирюша прошмыгнул в процедурную и вовсю шарил по аптеке. Правозащитник Мартышкин отступил в пустую палату, выудил из-под Михиной подушки блок сигарет и торопливо засунул его под свой матрас; разумеется, сохранять и возвращать курево он не собирался.

Свистопляска в коридоре продолжалась. «Я домой, я домой хочу, – скулил позабытый всеми Афонькин, – я домой должен ехать, домой, домой, домой…» «Нас всех сегодня выпустят, выпустят, – с шаткого больничного стула благовествовал отец Федор, – теперь нас всех отпустят, ура-а-а-а-а-а-а!!!» «Гы-гы-гы! – исходил на слюну треугольный Шарик, – гы-гы-гы-гы-гы-гы-гы!!!» – восторженно бил он в ладоши, и над всем этим носился сизокрылый голубь и раскатывался сорванный бас Даздрапермы Спиридоновны: «Прекратите… немедленно прекратите… прекратите все… прекратите… прекратите… прекратите…»