Текст книги "Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники"

Миновав мост, Роман оказался в тупиковом отрезке – до верхней плотины у Гороховой тянулись ровные стены без единого спуска. Посредине канала, за мощным бетонным основанием на месте разлома, тарахтел бульдозер, брошенный работягами. Роман бежал к нему.

По набережной, мимо треснувшего фасада расселенного аварийного дома, неслась патрульная машина. Из-под моста выбежали служивые с дубьем. Ловушка захлопнулась.

Роман влез в кабину, дернул рычаг; бульдозер взревел и, быстро набирая скорость, покатился на плотину. Тормознувшую патрульную машину завертело волчком, вынесло на тротуар и грохнуло о стену дома. Бульдозер с лязгом и скрежетом врезался в плотину и взревел на месте, кромсая гусеницами грунт.

Покореженные крепления не выдержали, и сварной щит временной плотины рухнул под напором воды, за ее грохотом и гулом почти неслышно сминая кабину. Вырвало дверцы. Дизель захлебнулся, бульдозер отбросило, проволокло и вместе со щитом вывернуло наискось к чудовищному потоку…

Преследователей смыло. Из разбитого «уазика», завывающего на тротуаре, выскреблись милиционеры; по металлическим листам, под углом накрывшим бульдозер, ударили пули. Полуживого Романа, чудом высвободившего сдавленную ногу, вода выбила наружу.

Его перевернуло, ударило о дно, вынесло на бетон и понесло, как по желобу… У Сенного моста, где пожарные с двух сторон дружно лили воду, было всё еще дымно и людно. Роман судорожно выгребал по фарватеру. Рядом плыли вещи, ящики, мусор. Он дотянулся до пенопластовой коробки из-под какой-то импортной радиотехники, перевернул и сунул в нее голову, придерживаясь руками за края.

Гремел гром. По коробке молотил дождь. Несло быстро, быстро прибывала вода; Роман захлебывался.

Потом поднявшаяся вода начала останавливаться; пришлось бросить коробку и плыть.

Под Львиным мостиком он выгреб к берегу, встал на дно и прижался к стене. Дождь глухо гремел по мосту, струи лились сквозь дощатое покрытие, по сторонам моста сыпалась водяная пыль. В канале вспененная вода клокотала и кипела под ливнем.

Наверху не было ни души… На Николе, как набат, бил колокол, созывая к обедне. Хромая, Роман побрел к выходу.

Скамейку унесло. У спуска барахталась крыса, пытаясь выкарабкаться. Неподалеку, как буек, раскачивалась вверх дном керосиновая лампа, родная «летучая мышь»…

Опять пришлось плыть. Давясь водой, Роман засмеялся, представив ловцов и ныряльщиков, которые наверняка появятся на канале… Когда он вернулся вместе с лампой, крыса уже утопла.

Он с трудом выбрался из воды и упал на ступеньки. Судя по всему, его потеряли – и теперь вряд ли стали бы искать здесь, поблизости от омоновской казармы. Так что можно было отдышаться, а потом спокойно двинуть к Михаилу – обсушиться, смуту переждать да и пообедать наконец как следует.

Римские каникулы

Год 1991

Неважно, кто сказал, что в начале было слово, и слово было убого. Всё равно нужно было как-то начинать, и недоставало одной лишь первой фразы – той, единственной, единственно возможной, которая только и могла случиться и должна была случиться, даже если никакого смысла в этом не было.

Неважно. В самом деле, неважно, кто именно когда-то заявил, что «Рим» – это микромодель мира, хотя то был не кто иной, как Ланс, и неважно, что был он по определению занудой, а по жизни – вирусной занудой. А кто-то, будто заразившись, возразил тогда, что всё это не так, всё наоборот, потому что «Рим» есть «мир», но шиворот-навыворот, если прочитать его задом наперед.

А кто сказал – неважно: Герцог, Мартин, Ромка, Фэн, Дрюля, кто угодно, даже Мойшиц, даже Аристарх, а то и вовсе даже какая-нибудь нечаянная «римская» старлеточка, вечная и очередная. Неважно, разумеется, какая, – Михаил, по крайней мере, к вечеру в статистках последовательно путался, никому из них не возражал и ничему на всякий случай не противился.

А посему совсем уже неважно, кстати, что конкретно Миха не сказал, но в ответ тогда вычурно подумал, хотя…

Неважно. У каждого свой мир, у каждого свой «Рим»… Притом непринципиально даже, что «Рим» официально вовсе не был «Римом». Всё равно все пути вели сюда, в заведение на Петроградской, где за избыточным фасадом из витринного стекла, выгнутым дугой к скверу с памятником поэту Бальмонту, соседствовали бар типа гриль и забегаловка класса кафетерий. Грильник отличался светской гниловатостью, кофе в кафетерии отчаянно горчил, а памятник Бальмонту при ближайшем рассмотрении оказывался монументом изобретателю радио Попову – однако же и это всё, по большому счету, было тоже несущественно.

Оживленное местечко на углу Кировского, ныне Каменноостровского, проспекта и речушки Карповки, в двух шагах от станции метро, на перепутье трех веселых вузов – медицинского, химико-фармацевтического и электротехнического, – свято место зря не пустовало. Подкрученная публика хаживала в бар, а завсегдатаи, люмпен-интеллигенция из числа студентов, или бывших студентов, или людей случайных, но забавных, прихватистому гнильнику с претензиями предпочитали прокуренную кафешку с неизбывным скверным кофе, дешевыми пирожными и тусовочной атмосферой с необременительным привкусом богемного изгойства.

Искус избранности при незваности! Что-то в этом было от юности, что-то в этой юности было от игры, от подмостков, от лицедейства, в конце концов – от блоковского балаганчика, и недаром выговаривалось не в, а на: зайти на «Рим» – как «на сцену» или как «на площадь»; но когда-то что-то в этом было.

«Рим» был образом жизни. Здесь прогуливали лекции, убивали время, «забивали стрелки», засиживались допоздна, без меры поглощая пережженный кофе, общались по нужде, по существу, по делу, по привычке, просто так и ради удовольствия, упражняясь в острословии, переваривая информацию, перекраивая новости и сплетни.

«Рим» никого прицельно не приваживал и активно никого не отторгал. Здесь попадали в тему праздный косячок и крамола в самиздате, коньячок по вкусу уживался с пор-твешком по средствам, рубль «до востребования» оборачивался загулом до упора, а дежурные, до пошлости заезженные пристёбы перемежались головокружительными романтическими выходками.

«Рим» никому и ничему не удивлялся. Здесь неожиданно для самого себя можно было оставить на столе недопитый кофе и сорваться автостопом в Крым. Сорваться без гроша и без оглядки и только потому лишь, что – весна, и весна не просто наступила – хлынула, и рвануть всего-то-навсего затем, чтобы раз окунуться в море и потешить публику срочной телеграммой: «Повинтили зпт не ждите». И само собой, неважно, разумеется, что тогда чудаки на почте столь упорно не желали верить, что «повинтили» это не вообще, а фамилия такая – Повинтили, что в конце концов в натуре повинтили.

Где «Рим», а где Крым! да, в общем, где-то рядом. А ведь точно так же можно было дернуть вовсе на авось по просторам той, советской, Родины – так же вдруг, тем же автостопом, тоже без гроша в кармане податься, к примеру, на Байкал, и даже до него добраться, и забраться дальше, считая версты тысячами, а время поясами. И Михаил с Романом как-то раз действительно добрались, и забрались аж на самый краешек земли, и даже перебрались, а в качестве трофея привезли экзотического зэка, благо беглый уголовник на поверку оказался корешем прикольным и с легкостью вписывался в «римскую» тусовку, покамест как-то сам собой не рассосался.

Это было, когда-то это было. Всем когда-то было далеко до тридцати – а о сорока тогда никто не думал.

Когда-то это было… Время шло, иногда кто-то исчезал, а кто-то возвращался, кто-то грустно гремел в армию, а кто-то с прибаутками закладывался откосить от оной в сумасшедший дом, что также никого не удивляло, паче чаяния хватало прецедентов; кто-то, наконец, женился, а кто-то разводился – всё равно в итоге все пути вели сюда, на «Рим», как на сцену или как на площадь, и в результате было здесь всё то же, бывали здесь все те же.

И неважно, что социализм тогда был развитым, Союз – нерушимым, мышление – двойным, одеколон – «Тройным», рубль – деревянным, а занавес – железным; город Петербург тогда именовался Ленинградом, а до горбачевской перестройки оставалась еще целая «пятилетка похорон», а до перестрелки…

Неважно. «Рим» был залом ожидания. Но время шло, вечный «Рим» пустел, хоть были здесь все те же. А время шло, ожидание не наполнялось, а наскучивало, будто мучило. Время уходило, и всё тех же становилось меньше, чем других, даром что другие были в общем-то всё теми же. А потому однажды в чью-то голову, не иначе как просветленную портвейном (и опять же не принципиально в чью, хотя то была голова Фэна – и кто бы мог подумать!), пришла идея учредить, как учудить, словно учинить – «римские каникулы».

Тема поначалу показалось праздной, по жизни оказалась праздничной, и «каникулы» на «Риме» прижились.

Каждый год, каждую последнюю субботу мая, когда вокруг бронзового Бальмонта трепетно пенилась сирень, к полудню человек до сорока подтягивались к «Риму». Старые знакомые приходили встретиться, общнуться, оттянуться – и раз за разом загуливали так, что уронить парочку не в меру ретивых блюстителей порядка в говнотечку Карповку, сиречь Каспаровку, а заодно Корчновку, труда не составляло. А когда гульбище у «Рима» и в самом деле становилось чрезмерно вызывающим, тусовка обычно продолжалась на глухих задворках в Медицинском институте, на укромном пятачке поблизости от морга, благо жмурики, как правило, не возражали…

И неважно даже, что «Рим» со временем закрыли на ремонт. Всё равно сценарий оставался прежним, и по-прежнему рассеянная «римская» компания никому и ничему не удивлялась, хотя вчерашние дебютанточки давно обзавелись детьми, отцы-основатели нежданно повзрослели, словно поскучнели; романтические коллизии притупились или разрешились, и даже безнадежный Михаил ненароком добился своего, сойдясь-таки с Дианой, что тоже никого не удивило, естественно, кроме них самих.

Неважно. Железный занавес со скрипом приподняли, на подмостках объявились новые реалии, мифический социализм оказался недоразвитым, Союз помаленьку рушился, мышление изошло на плюрализм, а рубль – на опилки, а одеколон – на борьбу с алкоголизмом, что, однако же, тем более неважно, несущественно и непринципиально, паче чаяния всё, изложенное выше, к делу не относится.

Михаил хотел спать. Миха очень хотел спать. И немудрено: накануне состоялись проводы Романа. Провожали допоздна и допьяна – провожали, словно пропивали, пропивали, будто отпевали. Провожали Ромку неожиданно, как в былые времена, но теперь – на Запад, навсегда, а куда – опять-таки неважно, возвращаться он в любом случае не собирался.

Проводы случились на ходу, в скверике у «Рима». Роман никого особенно не зазывал, но народу подошло изрядно. День выдался прохладный, пасмурный, август перевалил за середину, лето уходило. И настроение было под стать смурной питерской погоде, поначалу получалось всё скомканно и мрачновато, толком почему-то не пилось, а Роман вообще был трезв, отстранен и странен.

Но только поначалу, а затем действие само собой наладилось, как обычно, развернулось, разошлось, разгулялось, словно распогодилось, и даже Ромка был почти как настоящий, стал похож на самого себя, лишь под самый занавес не удержался: «И куда я еду? Зачем я еду?» – но тут же смачно выпил посошок и решительно со всеми распрощался.

И куда я еду? зачем куда-то еду?.. Но всё бы ничего, Романа проводили, домой Михаил с Дианой возвратились на бровях и за полночь, но без приключений. Но дома ни с того ни с сего на Миху накатило, как заколотило, будто закрутило изнутри, будто бы его закоротило, словно он сегодня очень крепко недобрал – даром что Диана уверяла, что одних лишь посошков он уговорил по меньшей мере восемь, даром что по крайней мере три из них он таки запомнил.

Дело разрешилось незадолго до утра еще одной бутылкой. И теперь Миха очень хотел спать. Миха мучительно хотел спать. Теперь он из последних сил не просыпался, отчаянно цепляясь за изодранные сны, похожие на одеяла, и под каждым этим сном, как под одеялом, он тоже спал и видел те же рваные, растревоженные сны.

И каждый сон зудел, как комарье в знобком воздухе простуженной квартиры, и едва отлетал один, будто насосавшись, тут же наваливался другой, а за ним, перебивая, надсаживался третий – и опять звенел, зудел, гудел, надрывался, словно телефонный зуммер, и Михаил в конце концов не выдержал и во сне снял трубку.

– Ага, так тебя еще не посадили! – был немедля огорошен Миха. – Это Аристарх на проводе…

– Аристархушка, мать твою и ять, – Михаил от изумления чуть было не проснулся, – да чтоб ты за такие шутки геморроем изошел! Ты чего, – поперхнулся Миха, – ты с утра уже до перерыва в биографии допохмелялся? У тебя сегодня что – первое апреля?

– Девятнадцатое августа сегодня, – ничтоже сумняшеся поведал Аристарх, – это у тебя еще во лбу гуляет, а у нас в стране коммунистический переворот произошел. Горбачева, говорят, арестовали! Может, вечерком по такому поводу бунтовать пойдем? С Дрюлей я уже договорился.

– Аристарх, какой может быть переворот, если я не выспался?! И при чем тут Дрюля… чтоб ты удавился!!

– А я-то здесь при чем? – с искренностью удивился Аристарх. – Это же не я придумал, я серьезно, мне сосед Евсеич рассказал…

Михаил решил не просыпаться.

– Что-нибудь стряслось? – со скрипом подняла голову Диана.

– Нас с тобой пока не посадили? – на всякий случай поинтересовался Миха. – А то Аристарху, понимаешь, переворот примстился, ему сосед Евсеич рассказал – Горбачева, говорит, арестовали…

– Господи, нашел из-за чего будить! – Диана, застонав, рухнула в подушку. – Боже, башка-то как трещит… А это еще что за чертовщина?! – через силу выдавила Дина.

В квартиру зазвонили, резко и настойчиво. Но Михаил всё равно решил не просыпаться. Миха ни за что решил не просыпаться, однако дверь открыл – и тем не менее решил не просыпаться…

– Немая сцена: не ждали, называется! – от души расхохотался Ромка, глянув на ошарашенную Михину физиономию. – Извини, конечно, но нельзя ли выражение на фасаде попроще организовать?

– Перебьешься, всё равно тебя здесь нет, ты мираж и фикция, – вяло отмахнулся Миха, пропуская ухмыляющееся сновидение в квартиру. – Вчера ты улетел…

Роман освободился от громоздкой сумки и развел руками:

– А сегодня я вернулся, – усмехнулся он. – Чудак-человек, да чтобы я такую заварушку проворонил!

– Не понял, – протянул Миха, – так, значится, насчет переворота – правда? – Роман кивнул. – Стало быть, из-за этого переворота ты и возвратился? – Роман опять кивнул. – И как же тебя сразу из аэропорта в дурдом-то с исключительными почестями не определили, возвращенец?

– Слушайте, мне кто-нибудь чего-нибудь сегодня объяснит? – Диана выскреблась из комнаты, на ходу завязывая поясок халата.

Роман пожал плечами.

– А я-то в простоте душевной полагал, будто вы мне растолкуете, что к чему и почему. – Ромка улыбнулся. – Кстати, спящая красавица, ты неотразима. Честно-честно, если бы посмел – ни за что б не удержался!

– Ох, ну и ни фига ж себе неделька началась! – Диана потянулась. – Врешь ты всё, но при случае проверим, а сейчас и без тебя голова раскалывается. Ромочка, короче, чего такого жуткого стряслось, что тебе в любви при живом-то муже объясняться вздумалось?

– Я как бы не заметил. – Миха основательно зевнул. – Ну так что – в самом деле всё настолько скверно? В одной отдельно взятой за задницу стране очередной козлец света объявили?

– Черт знает, – опять пожал плечами Ромка, – западники спозаранку по всем каналам гонят: Горбачева «по состоянию здоровья» то ли отстранили, то ли заодно еще и пристрелили, вояки с коммуняками вместо с добрым утром чрезвычайное положение ввели, в Москве – танки, что будет – непонятно…

– Но здорово, – мрачновато заключила Дина, – но если в нашей гребаной ядерной стране в самом деле что-то будет…

– Ну, что-нибудь непременно будет, – обнадежил Миха, – неспроста же я вчера полночи пятый угол по квартире шарил… – Миха хмыкнул. – Ладно, чего гадать: упремся – разберемся, в крайнем случае – напьемся.

– Я подозреваю, что напиться мы в любом случае напьемся, – серьезно возразила Дина, – но хотелось бы сначала протрезветь, а заодно позавтракать, – резонно заметила она.

– К тому же всё равно мы первый акт этого мероприятия прошляпили, – согласился Миха. – Нет, ну это ж надо – даже к концу света выспаться не дали! – горестно пожаловался он.

Роман развел руками, выражая соболезнования.

Было далеко за полдень. А кое-где было очень далеко. В Ленинграде и Москве миновало четырнадцать часов, в Саратове – пятнадцать, в Свердловске – шестнадцать, в Омске и Новосибирске восемнадцать, в Красноярске и Иркутске – девятнадцать, где-то – двадцать, в Магадане – двадцать два, к Петропавловску-Камчатскому приближалась полночь.

За это время заявление новоявленного советского руководства обошло страну от Москвы до самых до окраин.

«В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР… руководствуясь жизненно важными интересами народа, идя навстречу требованиям широких слоев населения… ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР… образовать Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП СССР) в составе: Крючков В. А. – председатель КГБ СССР, Павлов В. С. – премьер-министр СССР, Пуго Б. К. – министр внутренних дел СССР, Стародубцев В. А. – председатель Крестьянского союза СССР, Язов Д. Т. – министр обороны СССР, Янаев Г. И. – и. о. Президента СССР…»

Неважно, что это было стилистически недостоверно. В столицах, спозаранку взбаламученных до дна, внеочередные судьбоносные решения прочитывались как судьбопоносные, а тем временем исторический, будто истерический, момент волнами расползался по бескрайним просторам нашей непонятной Родины, спотыкался о часовые пояса, на периферии затухал, и ничего особенного там не происходило.

В Поволжье благополучно заканчивался рядовой рабочий день, за Уралом тихо вечерело, на Сибирь накатывались сумерки, дальше на востоке начиналась ночь; в посконной российской глубине времени не было в помине, а на азиатских национальных окраинах по-русски понимали через раз и, как счастливые, часов не наблюдали.

А в Москве с утра пораньше танки гусеницами кромсали и корежили асфальт. По городу, как вши, расползались бронетранспортеры и грузовики с солдатами. Спецназ стягивался к центру, военные по-ленински брали под контроль «почту, телеграф, телефон, мосты – в первую голову». С утра пораньше Центральное телевидение загрузило, словно замутило, эфир «Лебединым озером», раз за разом прерывая трансляцию, чтобы повторить «Заявление» гэкачепистов, которое посреди танца маленьких лебедей звучало архи как пикантно.

Впрочем, любителей балета было мало. С самого утра «широкие слои народонаселения» собирались у белого здания Дома Советов Российской Федерации, кучковались возле Моссовета, скапливались на Манежной площади. Народу прибывало, вровень прибывало слухов. Слухи питались слухами, подкреплялись, подтверждались слухами, обрастали слухами и превращались в факты. Прошел слух, что в полдень на Манежной состоится митинг; по слухам, пресс-служба Президента РСФСР объявила этот слух «чистейшей провокацией» – но «провокация» определенно удалась, митинг состоялся.

Бронетранспортеры и водометы, пытавшиеся очистить площадь, были остановлены тысячами демонстрантов. К этому моменту вещи назывались своими именами: хунта называлась хунтой, путчисты именовались путчистами, а коммунисты, наконец, были названы фашистами. Сдержаннее и лаконичнее многих был Президент России:

«В связи с действиями группы лиц, объявивших себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению, постановляю: считать объявление Комитета антиконституционным и квалифицировать действия его организаторов как государственный переворот, являющийся ни чем иным, как государственным преступлением… все решения так называемого комитета считать незаконными и не имеющими силу на территории России… действия должностных лиц, исполняющих решения указанного комитета, попадают под действие уголовного кодекса РСФСР и подлежат преследованию по закону…»

Кто кого в состоянии преследовать – Ельцин со товарищи путчистов, или дело обстояло с точностью до наоборот – было непонятно. Информации недоставало всем, в том числе организаторам переворота. Много лучше в ситуации ориентировались западные корреспонденты. Складывалось впечатление, что, как и остальные москвичи, кремлевские заговорщики о развитии сюжета узнавали из разнообразных «вражьих голосов», которые сами же тщательно глушили.

То в Москве. А в Ленинграде, исключая бронетехнику и воинские части, было то же самое. Приказом военного коменданта в городе и области запрещались забастовки, митинги, спиртные напитки, множительная техника, устанавливался контроль за средствами массовой информации, вводились ограничения в движении транспортных средств и «особый режим» пользования всеми видами связи. Расценивались ли танки как транспортные средства – покамест оставалось неизвестно. Народ юмора не понял – равно как вице-мэр и председатель Леноблсовета, явочным порядком включенные в состав местной чрезвычайки, откуда они самопроизвольно выключились…

Это всё к тому, что Миха мог бы и не просыпаться. Во всяком случае, логики в происходящем наяву было вряд ли больше, чем в его тревожных, несвязных, неотвязных сновидениях, где нелепицы и нестыковки множились в степени абсурда.

Но просыпаться всё-таки пришлось.

Просыпаться всё-таки пришлось, и к тому моменту, когда в ряде прибалтийских городов армия с треском захватила телевидение, радио и другие идеологически невыдержанные объекты и теперь не представляла, что же с ними делать, – к этому моменту Миха и Диана со скрежетом привели себя в порядок, наскоро перекусили и с Романом вместе порешили двинуть к Ленсовету, благо до Мариинского дворца на Исаакиевской площади было две минуты хода; жили они в центре, в самом центре, в эпицентре города, на втором этаже ветхого, проседающего, едва ли не разваливающегося дома, в несуразной, до конца еще не обустроенной квартирке, доставшейся Михаилу в результате развода с его первой благоверной стервой, что, однако же, опять-таки неважно, несущественно и еще раз непринципиально, потому что снова к делу не относится.

На лестничной площадке столкнулись с прапорщиком из коммуналки напротив. Прапорщик, немолодой мужик, контуженный в Афганистане, был в форме и при кобуре на поясе.

– Привет, соседи, – задержался он, протягивая руку.

– Привет, Коля, – Миха обменялся с ним рукопожатием, – что, уже мобилизовали?

Сосед выглядел смурнее, нежели обычно.

– Из отпуска отозвали, – буркнул прапорщик. – Я же всё-таки квартиру получил, говорил я? – Михаил кивнул. – Ну так, – прапорщик поморщился, словно маялся зубами, – завтра собирался переезжать, машину в части выпросил, а нас на казарменное положение перевели. Невезуха, да?

– Невезуха, – согласился Миха. – Ты не в курсе, войска в город введут? – спросил он как бы между прочим.

– А я откуда знаю, – прапорщик посмотрел за окно и мимо.

– А ты сам-то что обо всём об этом думаешь? – напрямки поинтересовалась Дина.

– Мне, Диночка, думать не положено, – сосед со значением сощурился, – да и что тут думать – фигово это всё, точка, – прапорщик заторопился, – вообще-то вы поосторожнее сегодня в городе, на рожон не лезьте… соображаете?

На улице они простились.

Михаил, Диана и Роман заспешили к Ленсовету.

– Если честно, гражданскую войну я представлял себе несколько иначе, – на ходу заметил Ромка.

– Не всё еще потеряно, – беззаботно отозвался Миха.

– Тьфу на вас! – смачно плюнула Диана. – Мальчики, вы хоть на Страшном суде будете серьезными?

– А зачем?! – в голос удивились оба.

Диана весело и вычурно ругнулась.

День на переломе к вечеру на глазах мрачнел. Небо тяжелело. Солнце как бы напоследок, будто из последних сил пробивалось через облака, краешком цепляя теснину переулка, ведущего к Исаакиевской площади. Дальше, над Невой, за блистающим куполом собора, громоздились черные грозовые тучи.

Переулок перегораживала пара баррикад из скамеек, мусорных контейнеров, бачков, всяческого строительного хлама. Хлипковатые завалы доверия не вызывали, даром что прохожим приходилось пробираться мимо них, отирая пачкающиеся стены. Возле первой баррикады разгружался автобус с омоновцами, с краю второй на пригреве маячили два подвыпивших субъекта, которые при детальном рассмотрении оказались Аристархом с Дрюлей.

Оба комфортно расположились на скамейке в основании завала.

– Ага, и тебя еще не посадили! – вместо «здравствуйте» заметил Аристарх, мутновато глянув на Романа.

– Как же ты его посадишь, если он вчера в Европы улетел? – удивился основательно подзакосевший Дрюля.

– А сегодня он откуда взялся? – усомнился Аристарх.

– Наверное, обратно прилетел, – догадался Дрюля.

– А на фига он это сделал? – не понял Аристарх.

– Да как тебе сказать, чтобы не обидеть? – Роман выразительно потер кулак о ребро ладони. – Или лучше сразу же обидеть? – ненавязчиво поинтересовался Ромка. – Сами-то вы здесь какого черта обустроились, комики несчастные?

– Мы не комики, – оскорбился Аристарх, – мы тут караулим! Верно, Дрюля?

– Верно, Аристарх, – согласился Дрюля. – Кстати, Аристархушка, ты глянь – менты образовались!

– Биться будем?! – всполошился щуплый Аристарх.

– Эти, говорят, за демократию замазались, – с сомнением сообщил двухметроворостый Дрюля.

– И мы за демократию? – уточнил на всякий случай Аристарх. – Тогда ладно, тогда давайте выпьем, – предложил он, выуживая откуда-то из-под скамьи полнехонький «фугас» дешевого портвейна.

– За демократию? – грустно отозвался Дрюля. – За демократию почему-то не цепляет… – Дрюля задумчиво подпер голову руками.

– Совершенно не цепляет, Дрюля? – закручинился с ним вместе Аристарх.

– Абсолютно не цепляет, Аристарх, – пригорюнясь, отозвался Дрюля.

Между тем омоновцы, переговариваясь, не обращая внимания на парочку ломающих комедию пьянчужек, вперемешку с обычными прохожими проскребались мимо баррикад, направляясь к площади. Не считая резиновых «демократизаторов», милиционеры были без оружия, но в бронежилетах. У одного из них на шее болтался пижонского вида фотоаппарат с длинным объективом.

– Простите, – не удержалась Дина, – а для чего вам фотоаппарат? – осторожно полюбопытствовала она.

– Так – история! – легко откликнулся омоновец.

– Слушайте, история историей, а что на самом деле происходит? – осмелела Дина.

– А как бы хэ зэ – хрен знает, извините, – пожал плечами милиционер.

– А вас зачем прислали? – не унималась Дина.

– Нас-то? – Милиционер живо переглянулся с сослуживцами. – А чтобы за такими вот красотками приглядывать – вдруг вы баррикады раньше времени на сувениры разберете, – подмигнул он Дине.

– О! шутит! – диву дался Аристарх. – Надо же, после двух «фугасов» даже и менты на людей похожи. Может быть, они и портвейну выпьют?.. Эй, мужики!!

Почему-то и его не посадили.

Тем временем Михаил отобрал у Аристарха бутылку, откупорил ее и пустил по кругу.

– Вы и так сегодня расстарались, – утешил он для проформы протестующих приятелей.

– Так не пьянства препохабнейшего ради, – потешно возмутился Аристарх, – а трудились оборонного потенциала для! Зажигательная смесь – она же стеклотары требует! Верно, Дрюля?

– Это очень верно, Аристарх, – пьяным эхом отозвался Дрюля.

– А говорили – не цепляет! – расхохотался Миха. – Террористы вы надомники, Мойшица на вас сегодня не хватает! Он бы живо всем желающим на халяву танки запалить стеклотару втридорога втюхал!

– Он пока еще не догадался, – отозвался Аристарх, – Мойшиц наш на площади с утра демократической символикой торгует. – Аристарх выпятил засаленный лацкан пиджака, украшенный значком с историческим российским триколором.

– Капут перевороту! – заценил такое дело Михаил. – А кто-нибудь еще из наших проявлялся? – заинтересовался он.

– А все перебывали, – ответил Аристарх, – Фэн с какими-то пацанками болтался, Ланс тут мельтешил, Мартин был, Герцог с Галкой были… да все тут тусовались, даже этот, – Аристарх изобразил нечто непотребное, зато крайне выразительное, – как же бишь его – Вошкин? Калошкин?.. ну, такой, пальцы веером который?.. Калошенюкевич, вот! Душный он какой-то был, верно, Дрюля?

– А иди ты на фиг, Аристарх, – мечтательно отозвался Дрюля, уставившись на миниатюрную девчушку, задержавшуюся возле баррикады. – Рыженькая, – до ушей расплылся Дрюля, – стройненькая, ладненькая… курносенькая… хорошо! Я пошел, – встрепенулся двухметровый Дрюля.

– Да куда же ты пошел, если я еще твой портвейн не выпил?! – усадил его на место дотошный Аристарх, тем более что Дрюлю всё равно ноги не держали.

Рыженькая с любопытством покосилась на заполошную компанию.

– Привет, – улыбнулся Ромка, – присоединяйтесь, при нас не заскучаете! – не мудрствуя лукаво предложил он рыженькой.

– Я с друзьями, – откликнулась она с некоторым сожалением.

– С друзьями хорошо, а с нами веселее! – не сдавался Ромка.

Она очаровательно качнула рыженькой головкой:

– В другой раз… как-нибудь потом… если вдруг увидимся!

– Обязательно увидимся, – ничуть не усомнился Ромка.

Рыженькая приветливо помахала всем рукой.

– Забавная девчушка, – проводил ее глазами Ромка, – забавная… – задумчиво повторил Роман.

– Ничего, площадь круглая, на ней не разминетесь, – усмехнулся Миха.

– Между прочим, мальчики, – спохватилась Дина, – хорошо бы нам туда когда-нибудь добраться, – напомнила она.

– Погоди чуток, – Миха ухмыльнулся, – видишь – Дрюля плачет!

Дрюля пребывал под впечатлением.

Аристарх держался своего репертуара.

– Рыженькая зацепила, Дрюля? – спрашивал у друга Аристарх.

– Сорвалась рыженькая, Аристарх… – отзывался, утирая слезы, Дрюля.

– И ничего не обломилось, Дрюля? – сокрушался вместе с другом Аристарх.

– Нет, не обломилось, Аристарх… – всхлипывал, скорбя, несчастный Дрюля.

Аристарх медленно и печально достал еще один «фугас», доверху заряженный портвейном.

– Верно, Дрюля?

– Наверно, Аристарх…

Путчисты были обречены, но пока об этом не догадывались.

Шутки шутками, но на площади тоже было весело. Возле Мариинского дворца, где проходила экстренная сессия Ленсовета, находилось несколько сотен человек. Публика подобралась живая, большей частью молодая и на редкость пестрая. Были оптимисты, были пессимисты, кагэбисты были замаскированы под панков, юмористы развлекались прочтениями гэкачепэшной аббревиатуры, из которых самое содержательное «Господи, Когда Человечество Поумнеет?!» было, надо полагать, самым безнадежным.