Текст книги "Записки адвоката"

Первым из них является распространение в устной, письменной или иной форме клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй. Такое обвинение в нашем деле предъявлено не было.

Это была серьезная ошибка следствия, просчет в конструкции обвинения. Просчет, который давал защите не только возможность оспаривать обвинение по существу, но и формальное право утверждать, что противоправными были действия не участников мирной демонстрации, а тех, кто без законных к тому оснований эту демонстрацию разогнал.

Судебное следствие по делу о демонстрации на площади Пушкина продолжалось два дня. Третий день процесса – прения сторон и приговор.

Как и в любом уголовном деле, судебное следствие началось с оглашения обвинительного заключения и последующих обязательных вопросов, которые председательствующий задает каждому из подсудимых отдельно.

– Понятно ли вам обвинение?

– Признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?

Вадим Делонэ и Владимир Буковский ответили на эти вопросы точно так же, как отвечали на них следователю.

Вадим: Обвинение понятно. Виновным себя признаю.

Владимир: Обвинение непонятно. Виновным себя не признаю.

Неожиданным был ответ Евгения Кушева. (Цитирую его по протоколу судебного заседания, лист дела 353, оборот.)

Кушев: Обвинение мне понятно. Все те события, в которых меня обвиняют, в обвинительном заключении описаны правильно. Но мне не кажется, что я нарушил общественный порядок, возмутил покой граждан или помешал нормальной работе транспорта.

С каким упреком и, мне кажется, с мольбой смотрел в этот момент на Евгения адвокат Альский. Ведь ответ Кушева был предвестником новой позиции. Кушев не говорил суду «Я не признаю себя виновным», но он отказывался сказать «Я виноват».

Его ответ ставил адвоката перед необходимостью самому ответить на этот вопрос, лишал его того естественного прикрытия, каким было для него «признание» Кушева.

Первым в суде давал показания Вадим Делонэ. Он говорил очень спокойно, с подкупающей, я бы даже сказала – с артистической искренностью.

Его слушали внимательно, не перебивали, давая возможность высказать все, что он считал нужным. В суде Вадим уже не говорил о том, что его участие в демонстрации объясняется влиянием Буковского, ни словом не обмолвился о политических взглядах и убеждениях Владимира.

Давая такие показания, Делонэ не мог не понимать, что это может очень тяжко отразиться на его последующей судьбе. Но он уже обрел мужество и уверенность в себе. И, если я уж цитировала показания Вадима на предварительном следствии, было бы несправедливо скрыть то, что он говорил в суде.

Цитирую его показания по протоколу судебного заседания, лист дела 359, оборот.

Я считаю, что демонстрация сама по себе не является нарушением общественного порядка.

Лист дела 359:

Владимир нисколько не принуждал меня идти на демонстрацию. Это решение я принял сам.

Лист дела 358:

Когда Владимир спросил меня, согласен ли я с содержанием лозунгов, я ответил, что согласен. Я знал, что Советский Союз подписал Декларацию прав человека и что Советская Конституция признает право на демонстрации.

Лист дела 357:

О порядке демонстрации говорил все время Буковский. Он инструктировал нас не сопротивляться. Это он крикнул на площади Хаустову, чтобы он не сопротивлялся и отдал лозунг.

А вот показания Евгения Кушева. Лист дела 361:

Арест Галанскова и Добровольского меня очень взволновал. Их идеи я не считаю антисоветскими. Кроме того, считаю, что с идеями надо бороться идеями, а не тюрьмой.

Лист дела 363, оборот:

Владимир всех предупреждал не сопротивляться, и лозунги отдать по первому требованию и разойтись. Нарушения общественного порядка со стороны демонстрантов не было.

Кушев говорил суду о том, что считал себя обязанным принять участие в демонстрации во имя дружбы, которая связывала его с арестованными КГБ Галансковым и Добровольским.

– Для меня в этом решении главным была наша дружба. Правовые вопросы меня тогда не занимали. Я не верил в то, что мои друзья могли совершить что-нибудь непорядочное, а тем более преступное, поэтому не мог оставаться сторонним наблюдателем.

Когда прокурор Миронов спросил Евгения, понимает ли он, что сама демонстрация была незаконной, Кушев ответил:

– Я не могу с этим согласиться. Я не считаю демонстрацию незаконной. Наша конституция разрешает демонстрации. Демонстрация является естественной и законной формой проявления гражданских чувств.

Ни Вадиму, ни Евгению судья Шаповалова не задала ни одного вопроса. Она ни разу не прервала их. Не пыталась уличить в том, что на предварительном следствии они по-другому оценивали свое участие в демонстрации.

Это не было безразличием человека, уже принявшего решение. Это было проявлением свойственной именно ей корректности и подлинного профессионализма. Она старалась не изменить присущей ей спокойной манере ведения процесса и тогда, когда начал давать показания Владимир Буковский.

Вот произнесены традиционные слова:

– Подсудимый Буковский, суд предлагает вам дать показания по существу предъявленного обвинения.

И Владимир начал:

– Я уже заявил суду, что не признаю себя виновным. Более того, я не понимаю, в чем меня обвиняют. Меня судят за то, что не может считаться преступлением ни в одном демократическом государстве, не должно считаться преступлением даже в такой стране, как Советский Союз.

Буковский говорил, что в Советском Союзе свобода слова реально не существует, что еще в 1961 году его друзья Осипов, Кузнецов и Бокштейн были осуждены судом только за то, что издавали рукописный журнал, что дело это не единственное – в Советском Союзе много таких дел, например недавнее дело писателей Синявского и Даниэля.

Шаповалова слушала показания Буковского до этой последней фразы с таким спокойным, непроницаемым выражением лица, как будто ничего необычного не происходило. Как будто не впервые в этом судебном зале звучали слова:

– В Советском Союзе – атмосфера несвободы. Гарантированные конституцией права граждан не соблюдаются.

Но когда были названы имена Синявского и Даниэля, судья перебила Владимира – в первый и в последний раз за все время, что он давал свои пространные и очень резкие по тону показания:

– Буковский, суд рассматривает дело о событиях 22 января. Я прошу вас давать объяснения именно по предъявленному вам обвинению. Мы не уполномочены сейчас обсуждать дело Синявского и Даниэля.

Так же спокойно, с тем же непроницаемым выражением лица выслушала она жалобу Буковского на ее действия, на то, что она прервала его показания, не дает ему возможность объяснить мотивы своих действий.

– Секретарь, запишите заявление Буковского в протокол судебного заседания. Буковский, вы можете продолжать показания по предъявленному вам обвинению.

Вся остальная часть показаний Буковского была столь же резкой по тону, с теми же непримиримо четкими формулировками его отношения «к любой форме тоталитаризма», непримиримости ко всякому подавлению демократии. Но все эти формулировки были логически связаны с целью демонстрации или с тем, как эта демонстрация была разогнана. И Шаповалова его не прерывала.

Показания всех вызванных защитой свидетелей полностью подтверждали, что демонстранты молча подняли лозунги, что их действия не сопровождались нарушением порядка. Это же подтвердили и члены комсомольской дружины, разогнавшей демонстрацию.

Свидетель Клейменов (начальник комсомольской оперативной дружины, инструктор Московского комитета ВЛКСМ):

Мы подошли к группе у памятника только после того, как появились лозунги. Я видел нарушение общественного порядка в том, что группа собралась с лозунгами (листы дела 367, оборот – 368).

Свидетель Двоскин (начальник дружины):

До того, как толпа не выбросила лозунги, мы не подходили к ней; нас привлекло содержание лозунгов (лист дела 369).

Дал свое заключение и эксперт-психиатр Даниил Лунц:

Буковского, как не душевнобольного, следует признать вменяемым. Заключение о том, что Буковский страдает вялотекущей шизофренией, было ошибочным.

Судебное следствие подошло к концу.

И вновь мы, адвокаты, собрались вместе, чтобы обсудить позицию защиты. Дело в том, что после проведенного судебного следствия мои коллеги понимали, что непристойно адвокату полностью соглашаться с обвинением; признавать, что действия их подзащитных грубо нарушили общественный порядок.

Мы пришли к общему решению, что Меламед и Альский основную часть своих речей посвятят характеристикам подзащитных, анализу обстоятельств, которые привели их к решению принять участие в демонстрации. Оба они скажут, что судебное следствие не установило ни одного факта нарушения общественного порядка. Решено было, что от имени всей защиты я дам подробный юридический анализ всего того, что произошло на площади Пушкина.

Так разрешился наш спор, который начался еще в то время, когда мы изучали дело перед окончанием следствия.

1 сентября 1967 года судебное заседание открылось речью прокурора Миронова.

У меня нет возможности цитировать ее по протоколу судебного заседания – прения сторон в нем не фиксируются. Но сохранились моя запись и запись, сделанная Павлом Литвиновым. Это позволяет мне показать, как обосновало государственное обвинение свою просьбу об осуждении Буковского к трем годам лишения свободы.

Итак, речь прокурора Миронова:

Анализ материалов дела дает мне основания утверждать, что подсудимые совершили преступление, представляющее большую опасность для нашего государства. Преступление, которое они совершили, очень редкое в нашей стране. Именно поэтому оно особенно опасное.

Буковский и Хаустов, узнав об аресте своих товарищей, организовали демонстрацию протеста против этого ареста и против этих законов. Они выражали свое несогласие в обход существующих правил, и в этом я вижу нарушение общественного порядка.

Их лозунги требовали свободу арестованным и пересмотра советских законов. Я считаю, что квалифицирующий признак «грубого» нарушения порядка заключается в дерзости этих лозунгов. Подсудимые позволили себе выступить против наших законов, против органов государственной безопасности. Их действия были направлены на подрыв авторитета наших законов, на подрыв авторитета КГБ.

В этом большая общественная и политическая опасность действий подсудимых. Все трое являются активными участниками преступления, и я прошу советский суд всех их признать виновными.

Слово для произнесения речи в защиту Вадима Делонэ было предоставлено адвокату Меламеду.

Его речь, как мы и договорились, была посвящена характеристике Вадима, условиям его воспитания, мотивам, которыми он руководствовался, приняв участие в демонстрации.

Сказал Меламед и о том, что Делонэ не нарушил общественный порядок и потому по статье 190-3 Уголовного кодекса он должен быть оправдан.

И все же я считаю, что он, а вслед за ним и адвокат Альский нарушили нашу договоренность. Разрушили то единство в позиции, достигнуть которого нам стоило большого труда.

Как и почему родилась юридически порочная формула «не преступное, но противоправное деяние», которую Меламед настойчиво проводил через всю защитительную речь с самых первых ее слов?

Как может юрист признавать общественно опасным осуществление гражданином предоставленного ему конституционного права?

И как адвокат мог говорить о «противоправности» демонстрации, если нет ни одного закона, ни одной нормы не только уголовного, но и административного права, которая была бы нарушена?

Ни на один из этих вопросов речь Меламеда ответа не давала.

Адвокат Альский не говорил ни об общественной опасности, ни о противоправности. Он просто заявил, что разделяет правовую позицию, которая только что была доложена суду.

Никто из них не сказал о том, что мне от имени всей защиты поручено дать правовой анализ предъявленного подсудимым обвинения.

Я думаю, они не захотели разделить и поддержать мою позицию не только потому, что опасались неприятностей. Меламед и Альский не могли принять мою позицию и внутренне. Существует некая психологическая преграда, которая часто мешает людям принимать непривычное или непонятное.

На нашей памяти (а Меламеду, старшему из нас, было тогда около 55) не было ни одной стихийной демонстрации, ни одного митинга или шествия, которые не были бы санкционированы соответствующими партийными инстанциями. Демонстрация, которую организовал Буковский, выходила за рамки того, что мои коллеги могли считать дозволенным. Годами выработанный стереотип мышления сопротивлялся этому.

Кроме того, наверное, каждому человеку свойственно, пусть даже подсознательно, соразмерять степень личного риска с важностью для него того, во имя чего на такой риск решаться. Мои коллеги считали демонстрацию 22 января бессмысленной и не хотели рисковать своим положением из-за идеи, которая была им чужда.

Помимо общей для нас темы – обсуждения вопроса о законности демонстрации – была еще одна тема, которой адвокат Альский посвятил значительную часть своей защитительной речи. Это – религиозность Кушева и то влияние, которое свидетель Левитин-Краснов оказал на религиозное мировоззрение Евгения.

Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов человек глубоко религиозный. Наверное, действительно под влиянием частных встреч и бесед с ним Кушев принял православие.

Адвокат Альский – член коммунистической партии и атеист – не мог с этим примириться. Вот цитаты из его защитительной речи:

Кушев – способный поэт, круг его знакомых составляли такие непризнанные поэты, как Галансков и другие. Но воинствующие защитники религии страшнее непризнанных поэтов.

Граждане судьи, я прошу вас своим приговором оградить от Левитина-Краснова свидетелей Людмилу Кац, Воскресенского и других юношей и девушек. Ведь это бесчеловечно – тащить в религию неустойчивых юнцов.

Альский был искренен. Эта часть его речи, совершенно не связанная с предъявленным Кушеву обвинением, явилась эмоциональным порывом, проявлением безнравственной ограниченности, нетерпимости, воспитанной школой и комсомолом.

Адвокат Меламед был хорошим и совсем не глупым человеком. Он заслуженно считался квалифицированным адвокатом. Но, защищая Делонэ, к которому религиозность Кушева уж совсем никакого отношения не имела, тоже не удержался от этого «внутреннего порыва». И ему зачем-то понадобилось вспомнить о том, что Кушев крестился, что его крестным отцом был Левитин-Краснов, и уверять суд, что «то, что сделал Левитин-Краснов с Кушевым, было действительно ужасно».

Во время перерыва, который был объявлен перед моей речью, я спросила у Альского, что, собственно, он имел в виду, предлагая «оградить этих юношей и девушек»? Посадить Левитина? Или отправить его в ссылку? Или, может быть, этих самых юношей и девушек изолировать в какой-то специальный интернат и таким способом «оттащить» их от религии?

И тогда вмешался присутствовавший при этом Меламед:

– Я не понимаю твоего возмущения. Альский совершенно прав. Мы не можем оставаться равнодушными и мириться с тем, что молодые люди увлекаются религией.

Закончили свои речи Меламед и Альский совершенно одинаково:

– Материалами дела не доказано, что мой подзащитный нарушил общественный порядок. Поэтому по статье 190-3 прошу его оправдать. Но если суд со мной не согласится и признает, что нарушение общественного порядка было, то прошу избрать меру наказания, не связанную с лишением свободы.

Разница заключалась в том, что адвокат Меламед просил суд:

– Не разрушать светлый творческий мир Делонэ.

А адвокат Альский:

– Пощадить светлые молодые ростки, которые появились в душе Кушева за те месяцы, пока он находился в тюрьме.

Признание того, что демонстрация 22 января была противоправной, было компромиссом, но компромиссом, который нисколько не ухудшал положение Делонэ и Кушева. Я ни тогда, ни сейчас не упрекаю моих товарищей за то, что они пошли по такому пути. Но эта их позиция поставила меня перед необходимостью возражать не только представителю обвинения, но и им.

У меня сохранились довольно подробные тезисы моей речи. Поэтому я могу и сейчас передать ее содержание.

Я говорила суду, что осознаю сложность стоящей передо мной задачи. Что я сознательно лишаю себя права говорить, подобно моим коллегам, о трудных обстоятельствах жизни Владимира, которые позволили бы просить о снисхождении к нему.

– Адвокат не может просить о снисхождении к невиновному, и единственная просьба, с которой я обращаюсь к суду, – это просьба об оправдании Буковского.

Я говорила о том, что не могу согласиться с утверждением обвинения и моих товарищей по защите, что дарованное конституцией право на демонстрацию может быть ограничено.

Говорила и о том, что показания всех допрошенных свидетелей дают мне основание утверждать, что демонстрация не сопровождалась шумом или бесчинством. Собравшиеся около памятника Пушкину не нарушили работы учреждений или предприятий, не препятствовали свободному движению транспорта. Дружинники подошли к демонстрантам только после того, как были подняты лозунги. Именно содержание лозунгов было причиной их вмешательства. В содержании этих лозунгов видит нарушение общественного порядка и прокурор.

Я соглашалась с тем, что по советским законам одно содержание лозунга может явиться основанием для привлечения к уголовной ответственности. Лозунги могут быть оскорбительными, содержащими призыв к совершению преступления, призыв к разжиганию национальной розни. Тогда для тех, кто их демонстрирует, может наступить уголовная ответственность по соответствующим статьям Уголовного кодекса: за оскорбление, за подстрекательство к преступлению и так далее, но вовсе не за нарушение общественного порядка.

Лозунги, поднятые на площади Пушкина, ничью честь не оскорбляли, не содержали призыва к совершению преступления. Критика же органов КГБ, как и критика любого органа государственного управления, является правом гражданина.

Требование пересмотра законов и освобождения арестованных не образует состава преступления.

Я возражала прокурору, который говорил о том, что, хотя стихийные демонстрации в нашей стране не запрещены, но эта демонстрация была организована «в обход установленных правил».

– Какие это правила? – говорила я. – Если они установлены не уголовным законом, то и не уголовным законом должно караться их нарушение. Но мне вообще такие правила неизвестны. Не назвал их и прокурор.

Вот краткий анализ материалов дела, которые предопределили естественный из него вывод-просьбу об оправдании Буковского.

Я и потом, после того как приобрела опыт участия в политических процессах, считала, что позиция, которую заняла в этом деле, была правильной. Я никогда не упрекала себя за то, что не защищала политических взглядов Владимира, не солидаризировалась с его оценками политического строя в Советском Союзе, хотя с некоторыми из них была согласна. Это та грань, которую адвокат не может перейти, если не намеревается занять место своего подзащитного на скамье подсудимых. Такого намерения у меня не было.

Но со временем, с приобретением опыта защиты в политических процессах, я по-новому оценила эту первую свою защитительную речь. Защита Буковского против обвинения в грубом нарушении общественного порядка вовсе не требовала анализа его убеждений. Но, правильно отказавшись защищать его убеждения, я не должна была и давать им оценку.

Я упрекала себя впоследствии за то, что позволила себе в этой речи назвать убеждения Буковского несерьезными и тем самым дала понять суду, что я его взгляды не разделяю.

Как потом я ни старалась найти себе оправдание, я потерпела поражение в этом споре, который вела со своей совестью.

Если бы этот спор относился ко мне одной, я могла бы на этом признании поставить точку. Но это был грех общий. Его тогда разделяли со мной и те адвокаты, чье мужество не подвергается сомнению. И объяснить подлинную причину такого поведения мне кажется необходимым.

В советской адвокатуре существовало (да и поныне существует) неписаное правило, которое требует от адвоката, выступающего по делу, связанному с идеологией, не просто осудить «вредные», с официальной точки зрения, убеждения, но и выявить свою гражданскую позицию.

Называя взгляды Буковского несерьезными, отмежевываясь от них, я это делала не только в силу инстинкта самосохранения (хотя и это имело место), но (и это – главным образом) бездумно следуя привычной установившейся схеме. Должно было пройти время, мое сознание должно было значительно эволюционировать для того, чтобы я могла поставить перед собой вопрос: «Почему и для чего я должна в защитительной речи выявлять свою гражданскую позицию?»

Судят не меня, а другого человека, следовательно, суду мои убеждения должны быть безразличны. Так для чего же адвокат должен произносить эти слова осуждения? Во имя чего я должна выявлять свое «гражданское» отношение?

И я не могла не ответить на этот вопрос однозначно: только во имя самосохранения.

В последующих политических процессах я тоже не переходила грань – не солидаризировалась с теми оценками советской действительности, которые декларировали мои подзащитные. Иногда это не вступало в конфликт с моей совестью потому, что я действительно не разделяла их взглядов. Бывало, что это являлось результатом сознательного компромисса, от которого просто не хватало мужества отказаться. Но ни в одном из последующих политических дел я уже этой традиции не следовала и свою «гражданскую» позицию не выявляла. Интересно, что первое за годы моей работы взыскание (в 1971 году) президиум Московской коллегии объявил мне за то, что, произнося речь по политическому делу, я не выявила свою «гражданскую» позицию.

Последние слова подсудимых – последняя возможность для них обратиться к суду.

Как правило, в обычном уголовном деле последнее слово бывает очень кратким. Несколько слов о раскаянии и просьба о снисхождении, если подсудимый признает себя виновным, и просьба об оправдании, когда он свою вину отрицает.

Для обвиняемых в политическом преступлении, особенно для тех, кто спорит с обвинением, последнее слово часто – главная стадия процесса. В последнем слове они могут сказать все то, что считают важным и полезным для своей защиты, в том числе и о мотивах, которые ими руководили. Никто из участников процесса не вправе в этой стадии задавать им вопросы, прерывать их, не вправе ограничивать подсудимых во времени. Только в одном случае председательствующий может останавливать подсудимого во время произнесения последнего слова, – если он «касается обстоятельств, не имеющих отношения к делу» (статья 297 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР).

Мне очень понравилось последнее слово Вадима Делонэ. Слушая Вадима, я вновь отмечала врожденный артистизм. Умение говорить с такой подкупающей искренностью, когда каждое сказанное слово действует на ум и сердце слушателя. Это была прекрасная защитительная речь, произнесенная с тактом, чувством собственного достоинства и сдержанностью.

Вадим в этой речи ни разу не сказал, что признает себя виновным.

– Я не даю юридической оценки своим действиям. Вам, а не мне решать – преступил я границу закона или нет. Могу сказать одно: принимая участие в демонстрации, я никак не предполагал, что совершаю правонарушение. (Последние слова всех подсудимых цитирую по записи Павла Литвинова.)

Очень удачно использовал он ту часть речи прокурора Миронова, где тот говорил о стихийных демонстрациях.

– Прокурор приводил пример, когда люди, радуясь очередному запуску космонавтов и желая поделиться с другими своей радостью, выходят на улицу с самодельным лозунгом «Ура! Наши в космосе!». Ну а мы хотели поделиться своим горем: арестовали наших приятелей, и мы хотели поделиться своим беспокойством за их судьбу.

Делонэ считал свое участие в демонстрации ошибкой, но не потому, что признавал ее незаконной, а потому, что не считал демонстрацию наилучшим способом выражения своей точки зрения.

– Я вышел на площадь, не думая, что совершаю что-то противозаконное, да и сейчас полагаю, что мы ничего не нарушили, – так начал свое последнее слово Евгений Кушев.

– Главным для меня, – говорил он, – была дружба. И я вышел на площадь именно потому.

Кушев говорил и о том, что религия – это личное дело каждого человека. Что он не может понять, почему здесь, в судебном процессе, столько страстных и несправедливых слов было сказано о его пути к христианству.

Все, кто был в зале, – публика, участники процесса, судьи – слушали Вадима и Евгения внимательно, но все понимали, что главное – впереди, что «главным» будет последнее слово Буковского. Таким оно и оказалось. «Главным» по взрывной силе, по бесстрашности формулировок, по откровенному нежеланию считаться с ограничительными рамками дозволенного в суде. При всей своей нетрадиционности и неожиданности для советского суда это последнее слово было абсолютно традиционным для политических процессов дореволюционной России, когда обычно судебная трибуна использовалась для пропаганды политических убеждений. Предъявленное обвинение для Буковского было только предлогом, и мне временами казалось, что он о нем просто забывает. Забывает и о себе, и о том, что ждет его дальше, о тех последствиях, к которым может привести его последнее слово.

– Для чего внесена в советскую конституцию гарантия уличных шествий и демонстраций? Для чего внесена такая статья? Для октябрьских и первомайских демонстраций? Но для демонстраций, которые организует государство, не нужно было вносить такую статью – ведь и так ясно, что этих демонстраций и так никто не разгонит. Нам не нужна свобода «за», если нет свободы «против». Мы знаем, что демонстрация протеста – это мощное оружие в руках трудящихся, это их неотъемлемое право во всех демократических государствах. Где отрицается это право? Передо мной лежит газета «Правда» от 19 августа 1967 года. В Мадриде происходил суд над участниками первомайской демонстрации. Их судили по новому закону, который недавно был принят в Испании и предусматривает тюремное заключение для участников демонстрации от полутора до трех лет. Я констатирую трогательное единодушие между фашистским испанским и советским правительствами.

Свобода слова и печати есть в первую очередь свобода критики; хвалить правительство и так никто не запрещает. Если внесены в конституцию статьи о свободе слова и печати, то имейте терпение выслушивать критику. Как называются страны, в которых запрещено критиковать правительство и протестовать против его действий? Может быть, капиталистическими? Нет, мы знаем, что в буржуазных странах существуют коммунистические партии, которые ставят своей целью подрыв капиталистического строя.

Закончил Буковский так:

– Существуют понятия честности и гражданского мужества. Вы – судьи, в вас предполагаются эти качества. Если у вас действительно есть честность и гражданское мужество, вы вынесете единственно возможный в этом случае – оправдательный – приговор.

Я абсолютно не раскаиваюсь в том, что организовал эту демонстрацию. Я считаю, что она сделала свое дело, и, когда окажусь на свободе, я опять буду организовывать демонстрации…

…Я привела эти длинные цитаты не столько для того, чтобы подтвердить ими митинговый характер последнего слова Буковского, сколько для того, чтобы сказать моему читателю: в этот день, 1 сентября 1967 года, в Московском городском суде впервые со времени наступления сталинского террора в открытом судебном заседании звучали слова такой беспощадной критики в адрес советского строя. Впервые говорил человек, которого не мог остановить судья, которого не испугало заявление прокурора о том, что «…здесь совершается новое уголовное преступление».

Поздно вечером 1 сентября 1967 года был оглашен приговор: Делонэ и Кушев вышли на свободу. Они были признаны виновными и осуждены к условной мере наказания. Владимира, как организатора демонстрации и как человека, отказавшегося раскаяться, приговорили к трем годам лишения свободы – максимальному наказанию по статье 190-3 Уголовного кодекса РСФСР.

Этот приговор, вынесенный именем Российской Федерации, был продиктован суду высокими партийными инстанциями и, вплоть до меры наказания каждому из подсудимых, согласован с КГБ. Но подписала этот приговор, понимая всю его правовую несостоятельность, судья Шаповалова.

И если признать, что существует личная ответственность человека, что конформизм в условиях государственного подавления личности не является достаточным оправданием, – то ответственность за этот неправосудный приговор, за годы лишения свободы, на которые был обречен Владимир Буковский, несет именно она.

И опять свидание в Лефортовской тюрьме, обсуждение вопросов, которые неизбежно возникают после суда в преддверии кассации.

В Верховном суде Республики я выступала уже одна (мои коллеги были довольны приговором и не обжаловали его).

В моих объяснениях были высказаны те же мысли, что и в защитительной речи, только манера их изложения была иная, менее эмоциональная, почти как голая архитектурная конструкция. Помню, как закончила эти объяснения:

– Считаю, что Буковский осужден неправильно – он не совершил уголовного преступления, не нарушал советского закона. Ваше определение должно разрешить не только его судьбу. Оно явится и ответом на вопрос – существует ли в Советском Союзе та свобода демонстраций, которая декларирована нашей конституцией.

Никто из состава этого «высокого» суда не сделал мне замечание, прокурор не воспользовался правом реплики. Но ответ на поставленный мною вопрос был дан отрицательный – приговор Московского городского суда был оставлен в силе.

С того времени и до моего отъезда из Советского Союза мы с Владимиром виделись только однажды. Это было после его возвращения из лагеря и незадолго до нового ареста и нового суда.

Я уже была лишена допуска к политическим делам. Владимир пришел спросить меня, соглашусь ли я опять его защищать, если он добьется разрешения. Не откажусь ли я от этого согласия, даже если от меня этого потребуют.

Вспоминая этот разговор в своей книге, Владимир пишет, что, заручившись моим согласием, он был уверен, что я не откажусь от него «даже на смертном одре».

Мне трудно судить, как бы я себя повела «на смертном одре», но твердо могу сказать, что в более для меня привычной ситуации отказаться от его защиты меня бы никто не уговорил. И все-таки я его не защищала. Не помогли ни его феноменальное упорство, ни длительная голодовка, которую он держал.

Нина Ивановна Буковская, мать Владимира, обратилась к председателю Московской коллегии адвокатов с просьбой разрешить мне защищать Владимира. На этом заявлении Апраксин написал: