Текст книги "Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии"

Ключевая идея этой публикации сводилась к тому, что правительственная политика 1880-х – начала 1890-х гг. явилась естественным продолжением Великих реформ, а не наоборот. Прямо на первых страницах, сразу после обязательных в любом некрологе печально-восторженных слов в адрес почившего, в редакционном материале утверждалось: «руководящая идея» эпохи Александра III «еще далеко не выяснена с надлежащею полнотою». Поэтому, исходя из «основной задачи» журнала, лучший способ «почтить память усопшего государя» – это продемонстрировать наглядную «связь его царствования с царствованием царя-освободителя», а также с теми проблемами, которые Россия вынуждена решать «вместе со всеми другими цивилизованными странами». Далее цитировались фрагменты из Манифеста о незыблемости самодержавия, которые можно было интерпретировать как указания на сохранение преемственности внутриполитического курса, а также из депеши внешнеполитического ведомства от начала марта 1881 г., где подчеркивалось приоритетное внимание «делу внутреннего государственного развития», и делался вывод, что названные документы декларировали «всю правительственную программу нового царствования».

Одним из оснований такой программы стала «неприкосновенность Великих реформ». Такая «неприкосновенность» проявилась даже в «борьбе с крамолою»: в соответствии с высочайшим повелением «О временном совете при санкт-петербургском градоначальнике», которое было объявлено министром внутренних дел 18 марта 1881 г., говорилось о создании структуры «из выборных» при этом администраторе. «Совместная деятельность правительственных органов и общественных элементов» не ставилась под сомнение, но «признавалась вполне целесообразною и желательною» в том числе в отношении «законодательных мер» «общего характера». Великие реформы не только не умалялись, но «получили дальнейшее движение». Сохранилось и «доверие к земским силам», которые теперь «призывались к новому служению государству в составе высшего законодательного органа» (непонятно, в чем именно авторы редакционного материала усматривали проявления подобного конституционализма). Об очевидно охранительных мерах в деле контроля над общественным мнением говорилось обтекаемо – «происходила энергичная работа разрушения очагов распространения чувства недовольства».

Причем в данном случае для оправдания этой «энергичной работы» приводился аргумент, отсылающий к историческому опыту России: «проявления чувства недовольства» в принципе характерны для времени «более или менее крупных законодательных реформ». В такие периоды радикалы, в отличие от правительства, традиционно предпочитали апеллировать к «социальным или политическим доктринам крайнего характера». Их умозрительность и оторванность от реальной жизни вынуждали даже «общие коренные реформы» расценивать как «недостаточные». В то же время власть в лице Александра III ориентировалась на «практические интересы». Поэтому, признавая незыблемость Великих реформ, правительство приняло решение не развивать их дальше, но консолидировать достигнутые ими результаты «в самой жизни», «поставить все государственное дело на прочные основы постепенного исторического развития». Это означало «работу в пределах установленных учреждений», «единение правительственных и земских сил».

Наряду с «мерами отрицательными», вводившими те или иные ограничения, «руководящая идея минувшего царствования» проявилась, причем в гораздо большей степени, в действиях по «дальнейшему распространению просвещения». «Гимназическую систему» никто не отменил, другое дело, что более селективным стал подход к формированию контингента учащихся ради недопущения формирования «интеллигентного пролетариата» Однако параллельно с этим создавалась «целая сеть профессиональных школ», которые отвечали «непосредственным запросам жизни» и при этом не исторгали бы учащихся из привычной среды, привязывали бы их к ней и после получения образования. В результате люди замирялись бы с действительностью. «Недостаток практических знаний, непосредственно приложимых к жизни, – утверждалось в редакционном материале, – разобщает человека с средою, в которой он живет; наоборот, наличность таких знаний позволяет ему чувствовать себя в ней хорошо и удовлетворять ее требованиям». Вообще ориентация на «местные нужды», на «специальные интересы» сословий или иных групп населения являлась при Александре III приоритетным направлением правительственной политики. Власть исправляла ситуацию, сложившуюся при Александре II, когда получение образования вело к отрыву от корней и переселению в крупные города. Предпринимались попытки «заинтересовать интеллигенцию местными нуждами», институт земских начальников также создавался в расчете на интеллигенцию, профессионализмом которой намеревались воспользоваться при обустройстве деревни.

Далее в редакционном материале делался совершенно неожиданный вывод: фактически курс Александра III исподволь преподносился как новое закрепощение, однако об этом говорилось как о несомненном благе. Утверждалось, что само по себе «простое освобождение личности» уже не является привлекательной идеей. Настало время для следующего шага – «прикрепления личности к земле, к местным реальным интересам». И этот «новый путь» в действительности «непосредственно примыкал к избранному царем-освободителем» и даже более того – исправлял и дополнял его. Великие реформы основывались на убеждении, что достаточно «отвлеченному человеку» предоставить свободу, – и все само собой образуется. Но действительность (не только российская, но и европейская) доказала, что это не так, что «реальный человек со всеми его племенными и культурными особенностями» не похож на «отвлеченную личность». «Юридическое освобождение» еще не делает человека по-настоящему свободным, так как не гарантирует его экономической независимости. Эта истина сполна была осознана при Александре III и легла в основу правительственного курса в отношении крестьян и народа в целом. Правительство подталкивало «все классы общества» к развороту в направлении конкретики, практики.

При покойном императоре удалось преодолеть и еще одну иллюзию, что «превратить сословную Россию в бессословную» возможно одним лишь законотворчеством. Словом, при Александре III Россия взялась за решение проблемы, занимающей «все цивилизованные народы»: как добиться «материального и духовного благополучия освобожденных масс при помощи совместных усилий правительства и общества, интеллигенции и самого народа на почве всесторонне выясняемых интересов практической жизни». Именно поэтому царствование скончавшегося государя следует воспринимать как «прямое дополнение освободительной эпохи»[403]403
  Император Александр III. (Руководящая идея его царствования) // Исторический вестник. Историко-литературный журнал. Т. LVIII. 1894. Ноябрь. С. IV, VI–XVII, XX.


[Закрыть].

То есть ревизия курса Александра III осуществлялась в этом материале исподволь, путем своего рода смыслового перекодирования принципиальных основ политики, проводившейся при покойном императоре, в их смысловые противоположности и объявления общественности, что никакого отхода от Великих реформ в 1881 г. не произошло, просто поменялись их формы, но стратегические ориентиры остались незыблемыми, и сейчас будет продолжено следование в их направлении.

В этом смысле редакционная публикация «Вестника Европы» в разделе «Внутреннее обозрение» декабрьской книжки была гораздо более прямой и откровенной.

Материал начинался с утверждения: «на наших глазах» о том, что собой представляли «последние годы» Александра II, сложилась «целая легенда». И тем более странно, что такие «представления, прямо противоречащие действительности», касались времени недавнего и «столь хорошо памятного». Примерно десять лет назад возникло и затем возобладало «фальшивое» и «наиболее ходячее мнение», что период конца 1870-х – самого начала 1880-х гг. характеризуется «отсутствием правительства», что это было время «нестроения и самоуправства», страна тогда «стояла на краю гибели», власть же, «усвоившая себе западные доктрины и преклонившаяся перед западной культурой», «потеряла веру сама в себя» и «стушевалась».

Однако на самом деле правительство Александра II на протяжении этого времени «мнимого бездействия и безвластия» убедительно доказывало собственное «присутствие», давало «суровый отпор» любым выпадам «против целости государства или неприкосновенности государственного строя», а затруднения, встречавшиеся на его пути, были вызваны не его «уступчивостью или нерешительностью», не придуманным «преклонением» перед лицом «западной культуры», но «внешними усложнениями», а также «незаконченностью реформ» и «разрушительными стремлениями небольшой группы». Именно на рубеже 1870-1880-х гг. было решено дать новый импульс «прерванному делу» реформ, развивая его в направлении повышения народного благосостояния и усиления общественной самодеятельности.

И «первый период» нового царствования Александра III явился «во многих отношениях непосредственным продолжением предшествовавшей эпохи», особенно для улучшения положения народа. Но постепенно работа в этом направлении сходила на нет, в ней появлялись «посторонние примеси». Затихало и стимулирование общественных инициатив. Одновременно приоритетными стали считаться «другие цели», которые шли наперекор как времени «диктатуры сердца», так и Великим реформам в целом. Подверглась «существенным ограничениям» печать, так и не была отменена чрезвычайная и усиленная охрана, начали приниматься меры адресной сословной поддержки (исключительно в интересах дворянства), и одновременно прекратила работу Кахановская комиссия, пострадал мировой суд, по законодательству 1890 г. была установлена «зависимость» земства от администрации, произошел откат назад в судебной сфере, уставом 1884 г. была ликвидирована университетская автономия, а циркуляр 1887 г. ввел ограничения для поступления в среднюю школу, не получила развития сфера налогообложения. Положительные перемены произошли разве что в финансовой области и в железнодорожном деле, но они явились результатом «прогрессивных» перемен «первых годов минувшего царствования».

Вместе с тем усилились ограничения по этническому и конфессиональному признакам, развернулась непродуманная русификаторская политика. Если бюджет эволюционировал в направлении большей сбалансированности, то «благосостояние массы» по-прежнему осталось зависимым от привходящих обстоятельств, что доказал неурожай начала 1890-х гг. Не получила сколько-либо заметного разрешения проблема крестьянского малоземелья. Не выросла за минувшие годы и народная грамотность, в результате чего угроза со стороны невежества, этого «старинного врага», осталась прежней, и «умственная бедность народа так же велика, как и материальные его нужды».

На местном уровне управление неспособно заменить собой самоуправление, и «всесословная волость» остается крайне востребованной. Новое земство стало «тенью старого земства». «Дворянство как сословие, очевидно, не хочет или не может взять на себя передовую роль в движении русского общества». Не стало неукоснительной нормой «уважение к закону», а укоренению уважения к человеческой личности мешали «воскресающие взгляды на крестьян как на низший род людей», а также усиливавшаяся «нетерпимость ко всему инородному и иноверному». А в итоге «национальное самосознание» оборачивалось «национальным самомнением и самовосхвалением». «Россия выросла из старых бюрократических рамок».

Однако из того, что «многое требует коренных и безотлагательных изменений», вовсе не следует приговора о «мрачном или безнадежном» будущем страны. Молодой государь уже имел возможность получить «столько доказательств народной любви и народного доверия», что он сможет использовать переполняющие Россию «народные силы»[404]404
  Положение дел четырнадцать лет тому назад. Главнейшие меры прошлого царствования. Русский народ и русское общество в настоящее время, на рубеже двух эпох // Вестник Европы. Журнал истории, политики, литературы. 1894. Т. VI. Кн. 12. Декабрь. С. 840–853.


[Закрыть].

Этот материал стал в подцензурной печати первым опытом уничтожающей и всесторонней критики эпохи Александра III и в этом своем качестве долгое время оставался единственным. Совершенно очевидно и то, что прямое обращение к Николаю II после всего того, что было высказано в адрес Александра III, имело целью повлиять на монарха в определенном ключе. Публикация не осталась незамеченной общественностью, которая, несомненно, восприняла выступление «Вестника Европы» – издания вполне легального – как знаковое, призванное подготовить почву для начала ревизии государем политического наследия отца.

Массированное зондирование почвы для разворачивания соответствующей пропагандистской кампании началось еще до похорон Александра III, и делалось это сначала не в открытую, а опосредованно, через распространение соответствующих слухов. Мнения о приверженности Николая II либеральным ценностям стали наполнять информационное пространство буквально сразу после выхода «Носителя идеала»[405]405
  Не исключено, что определенную роль в провоцировании мнений о том, что молодой самодержец будет придерживаться именно либерального курса, сыграл Манифест 14 ноября 1894 г. «О всемилостивейше дарованных милостях и облегчениях по случаю бракосочетания его императорского величества, государя императора Николая Александровича». См.: ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11035. 14 ноября 1894. В этом документе действительно много говорится о даровании прощения за различные преступления или об облегчении участи тех, кто их совершил. Как отмечалось выше, С. В. Куликов делает из этого вывод о реформаторском характере данного акта, хотя в нем император все же не вышел за пределы именно царских милостей, которые никоим образом нельзя смешивать с намерениями тех или иных преобразований.


[Закрыть].

Так, 4 ноября Богданович отметила в дневнике дошедшую до нее молву, что государь после приема 2 ноября членов Государственного совета «даст конституцию», так как «это только для начала он говорил, что пойдет по стопам отца» [406]406
  РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 27.


[Закрыть].

Предположение о либеральности нового царя неожиданно косвенным образом подтвердил и проживавший в эмиграции радикальный публицист П. Ф. Алисов, который издал брошюру (в пропагандистских целях в ней указывалось вымышленное место издания – Вольная русская типография в Лондоне) об Александре III, являвшуюся в идеологическом отношении зеркальной противоположностью статьи Тихомирова. Автор исходил из того, что император был отравлен. Покушение на этот раз (в отличие от катастрофы царского поезда под Борками 17 октября 1888 г., которая, по мнению Алисова, также была рукотворной) оказалось успешным. На фоне переполнявшей брошюру уничижительной риторики в адрес самодержавия подобные суждения выглядели не более чем пропагандистскими приемами. Однако обращают на себя внимание те фрагменты этого памфлета, в которых говорилось о Николае II. По словам Алисова, те из представителей верхов, кому после кончины Александра III был выгоден статус-кво («партия застенка, мертвой петли»), опасались попадания наследника, «безвольного полуидиота», под влияние либералов и как следствие – объявления им конституции. Поэтому основные фигуры этой «партии» затягивали женитьбу Николая, а также «угрозами» и «мольбами» пытались вынудить его передать престол брату Михаилу при регентстве дяди – вел. кн. Владимира Александровича («кретина кровожадного, мракобесца беспробудного»). Алисов выражал сомнение в том, что новый царь «осмелится» выказывать «самодержавные замыслы» и «мономаховские замашки»[407]407
  Алисов П. Ф. Царь-нигилист. Женева, 1894. С. 5, 14.


[Закрыть]. То есть сомнения в том, что Николай II продолжит политику отца, разделяли не только те либералы, для которых идеалом была эпоха Великих реформ, но и придерживавшиеся гораздо более крайних взглядов.

Принципиальное отличие воззрений государя от установок его отца не просто констатировали. Такого отличия ждали, его буквально заклинали, в том числе и на уровне шуток. М. О. Гершензон, который к тому времени окончил Московский университет и занимался исторической публицистикой, 10 ноября записал в дневнике со слов близкого товарища по Московскому университету В. А. Маклакова (в будущем – видного кадетского деятеля), что накануне перед панихидой по Александру III актеров императорских театров М. П. Садовский, игравший в Малом театре, во всеуслышание произнес каламбур: «Да, помолимся, чтобы Николай Второй не был вторым Николаем». Автор дневника отметил, что «эта острота» разошлась по Москве. Публикатор дневника Гершензона приводит в комментарии стихотворную версию каламбура из пропагандистской брошюры публициста Л. Г. Жданова о Николае II, изданной в 1917 г.:

 
Смущенные Рока игрой,
Теперь одного мы желаем:
Чтоб царь Николай наш Второй —
Нам не был «вторым Николаем»! [408]408
  Дневниковые записи М. О. Гершензона (1894–1895, 1906/1907) ⁄ Публ., вступ. ст., комм. А. Л. Соболева // Литературный факт. 2016. № 1–2. С. 21.


[Закрыть].
 

Примечательно, что на самом деле все было ровно наоборот. Николай II демонстрировал свое крайне почтительное отношения к прадеду и даже произносил каламбур, обратный приведенному выше: «Я хочу быть не только Николаем II, но и вторым Николаем». Об этом – правда, полгода спустя после рассматриваемого времени – сообщил в дневнике Киреев[409]409
  ОРРГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 17 об.


[Закрыть].

Много фактов, характеризовавших состояние общественного мнения в первой половине ноября, приводил в своих воспоминаниях Савельев, который, прибыв в Петербург для участия в похоронах Александра III, погрузился в атмосферу столичных слухов о новом императоре.

Помимо Чихачёва и Победоносцева, Николаю II приписывалась нелюбовь к Воронцову-Дашкову и Ванновскому. При этом уточнялось: царь не жаловал военного министра за то, что тот якобы относился к Николаю, в бытность его наследником, «недостаточно почтительно», а Победоносцева – «за ханжество и стремление преследовать другие вероисповедания».

Активно обсуждались и личные качества Николая II. Савельев приводил слова «сослуживцев» наследника по Преображенскому полку, в частности Нейдгардта, в соответствии с которыми император лишь производил впечатление «бесхарактерного», в то время как в действительности характер у него «довольно независимый и даже упрямый». Доказательством тому называли ответ царя дяде – вел. кн. Владимиру Александровичу, – который после кончины Александра III «вздумал давать советы» племяннику. На это император, по слухам, ответил, что «вовсе не так глуп, как его считают, и знает и без этих советов, что ему надо делать». (Правда, следует заметить, что мнение о «бесхарактерности» Николая II появилось в обществе гораздо позже, никак не в первые две недели после его восшествия на престол.)

Государя называли «беспристрастным»: например, «сослуживцы-офицеры», находившиеся с ним в дружеских отношениях, когда он был еще наследником, не могли рассчитывать на «какое-либо служебное преимущество». Когда же Николай стал царем, в его общении с преображенцами «исчезла всякая фамильярность».

Императору приписывались слова, которые тот якобы произнес при восшествии на престол: мол, это бремя он взял на себя «не с охотой», «не искал царства», но принимает его «в силу закона» и «помимо» желания и воли. При этом новый царь, как говорили в обществе, «отклонил всякие чрезвычайные меры» собственной охраны.

Савельев передавал слова, сказанные ему в начале ноября 1894 г. издателем и редактором газеты «Русская жизнь» А. А. Пороховщиковым, который уверял собеседника, что императрица Мария Федоровна «смягчала» деятельность Александра III и оказывала на него «большое влияние». «Не будь ее», – уверял Пороховщиков, – покойный государь стал бы «Павлом III», в смысле – «подобным Павлу I». Пороховщиков утверждал, что молодой государь на самом деле отказался от «всяких мер» собственной охраны, он не усматривал «надобности» в подобных действиях, считал их бесполезными, вспоминая гибель деда, которого «не уберегли». В конце концов, якобы замечал царь, он просто сам готов уйти, «если есть недовольство в обществе». Пороховщиков ссылался на высокопоставленное лицо, которое ему сообщило о скорой отмене чрезвычайной и усиленной охраны. Передавалось, «будто бы» Николай II с невестой «запросто» ездит и ходит по Невскому проспекту, а возле Аничкова дворца, в котором он проживает, передвигаются «беспрепятственно, чего ранее не было». И в этом виделось проявление «доверия» монарха к общественности.

По словам Савельева, в те дни «ожили надежды», что облегчится положение печати. Бывший народник А. И. Иванчин-Писарев, входивший на момент начала нового царствования в редакцию журнала «Русское богатство», передавал мемуаристу слова цензора: дескать, сейчас «самый благоприятный момент», чтобы ходатайствовать об отмене предварительной цензуры этого издания. Сам же Иванчин-Писарев отмечал, что в журнале «гораздо легче» стали утверждаться запланированные публикации. Он и его коллеги из «Русского богатства» просили Савельева по возвращении в Нижний Новгород передать проживавшему там В. Г. Короленко, что теперь в Нижнем «очень легко» получить разрешение на издание газеты – несколькими месяцами ранее неблагонадежному писателю в этом было отказано. Но перед отъездом Савельева из Петербурга в Нижний Новгород 16 ноября Иванчин-Писарев передал ему, что цензор посоветовал подождать с этой инициативой до января, так как раньше «никаких изменений не предполагается».

Савельеву 16 ноября, в день его отъезда из столицы, в редакции «Русского богатства» сообщили слух, что якобы через Воронцова-Дашкова Николай II «дал понять» журналисту «Нового времени» Е. Л. Кочетову свое желание, чтобы печать предоставила царю «возможность обратиться к ней с каким-нибудь рескриптом». Возможно, этот или какой-то похожий слух подтолкнул сотрудника газеты «Новости» Г. К. Градовского к подготовке литературной петиции, о чем будет сказано ниже.

Савельев возвращался в Нижний Новгород через Москву. В Первопрестольной он узнал, что тамошние студенты составляли петицию о необходимости возвращения к университетскому уставу 1863 г. Профессора же призывали их не торопиться и ничего не предпринимать до января. Как будет показано ниже, в довольно скором времени такая позиция профессуры изменилось на прямо противоположную.

Мемуарист отмечал, что по сравнению с последними годами Александра III «дышать стало немного легче». Чиновники МВД «ободряли» хлопотавших за своих родственников, проходивших по политическим делам, что выйдет некий манифест, который возвестит «льготы, каких не ожидают». Примерно о том же самом Савельеву рассказывал Иванчин-Писарев со слов оперного певца Н. Н. Фигнера, который пытался облегчить участь сестры, В. Н. Фигнер, сидевшей в Шлиссельбурге[410]410
  Савельев Л. Л. Указ. соч. С. 98–100.


[Закрыть].

Маклаков в эмиграции обращал внимание на общественный резонанс, вызванный отказом Николая II от усиленных мер охраны во время бракосочетания 14 ноября. Это дало основание упоминавшемуся выше Пороховщикову объявить в «Русской жизни» 14 ноября «концом средостения». Маклаков приводил распространившиеся слухи: якобы Николай II «тяготился охраной», гулял без ее сопровождения, а в Варшаве говорил на французском языке, «чтобы не задеть поляков». «Вполголоса» передавали «радужные слухи»: мол, сановники в предчувствии «крутых изменений» «забегали», а Государственный совет подготовил меморию об отмене телесных наказаний крестьян. Не осталась без внимания и публикация либеральных «Русских ведомостей», которые превозносили молодого государя за сделанные им отметки на докладе, касавшемся народного просвещения. Поэтому в Москве на банкете 20 ноября по поводу 30-летия судебных уставов выступления «были полны оптимизма»[411]411
  Маклаков В. А. Власть и общественность на закате старой России (Воспоминания современника). В 3-х ч. Ч. 1. Париж, 1936. С. 131–132.


[Закрыть].

Таким образом, общественность в Петербурге и Москве была буквально наэлектризована слухами о скорых послаблениях. Похоже, такие ожидания стали в обеих столицах массовыми. 26 ноября Богданович зафиксировала в дневнике: «многие» рассчитывают на то, что новый император станет придерживаться «либерального направления»[412]412
  РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 52.


[Закрыть].

Что касалось реформ, то о них судачили не просто как о каких-то косметических преобразованиях. Так, 30 октября Богданович записала в дневнике, что в столице говорят о предстоящем назначении Милютина канцлером, а также министром иностранных дел. При этом она особо выделила слух, будто, умирая, Александр III поручил бывшему военному министру «руководить сына»[413]413
  Там же. Л. 22.


[Закрыть]. Через какое-то время разговоры о якобы намеченном призвании Милютина на высокую государственную должность дошли до самого проживавшего в своем крымском имении отставного руководителя военного ведомства. 30 ноября он сообщил в дневнике о нескольких полученных им письмах, явившихся следствием молвы о будто бы состоявшемся назначении бывшего военного министра канцлером. Некая дама направила Милютину прошение на имя Николая II и просила передать его «в собственные руки» императора. Художник и скульптор М. О. Микешин извещал адресата, что посвятил ему «какой-то составленный им проект памятника», а также написанную по случаю возращения Милютина во власть кантату. Причем письмо Микешина было адресовано непосредственно в императорскую резиденцию – Аничков дворец. «Потешило» отставника и послание из Америки от эмигрировавшего туда русского еврея, который выражал радость в связи с «мнимым назначением» и считал новую должность Милютина «знамением радикального поворота» правительственной политики[414]414
  Милютин Д. А. Указ. соч. С. 338.


[Закрыть].

В конце декабря Богданович изложила в дневнике высказывания воспитателя старших сыновей Александра III Даниловича в передаче своего собеседника Самойловича. Бывший наставник Николая II был убежден, что «у молодого царя очень широкий взгляд», «он будет либерального направления» и «поведет Россию по пути прогресса». Данилович считал своего воспитанника «гораздо умнее отца», пребывал в убеждении, что он «подготовлен тщательно, а покойный царь нисколько не был подготовлен», и «ему помогал один здравый смысл». По словам генерал-адъютанта, молодой император не являлся «поклонником» учреждения земских начальников, и «при нем эта реформа не продержится». Данилович вспоминал: «Покойный царь тогда по этому вопросу согласился с меньшинством, а с большинством цесаревич подал свой голос»[415]415
  РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 82.


[Закрыть]. Любопытно, что муж хозяйки салона придерживался на сей счет обратного мнения: «царь не будет либерального направления», и «он уже это выказывает теперь же на деле»[416]416
  Там же. Л. 82 об.


[Закрыть].

Если либералы после выхода декабрьского «Вестника Европы» торжествовали, то их оппоненты в одночасье почувствовали себя неуверенно. 16 декабря управляющий Дворянским и Крестьянским поземельным банками и одновременно литератор А. А. Голенищев-Кутузов в письме к Тихомирову свидетельствовал о начавшемся в столице «некотором шатании мыслей», имея в виду публикацию в «Вестнике Европы». Для противодействия этой «кампании», считал он, следует «громко и часто повторять» мысли, изложенные в «Носителе идеала»[417]417
  РГАЛИ. Ф. 143. Оп. 1. Д. 150. Л. 3.


[Закрыть]. «Либералы зашевелились», – записал в дневнике 19 декабря Тихомиров, подразумевая в том числе публикацию «мерзейшего обозрения» царствования Александра III в «Вестнике Европы»[418]418
  Воспоминания Льва Тихомирова. С. 431.


[Закрыть].

Понимая, что публикация «Вестника Европы» – это реакция либерального лагеря на его «Носителя идеала», Тихомиров принял вызов: через месяц после выхода этого «манифеста» апологетов Великих реформ, в январском номере «Русского обозрения», он ответил на критику в адрес покойного государя и его дела. Он отметил, что при Александре III русские люди «снова увидели себя великою историческою нацией» (эта мысль перекликалась с процитированным выше упоминанием Богданович о ходившем в «простонародье» мнении, что Николай II «поднимет достоинство» России). Однако, несмотря на то, что «с высоты трона» молодым государем было четко указано на верность «заветам» его отца[419]419
  Тихомиров делал прямую отсылку к Манифесту 20 октября 1894 г., в котором новый государь давал «священный обет перед Лицом Всевышнего», вспоминая «заветы усопшего родителя». См.: ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11014. 20 октября 1894.


[Закрыть], возникла тревога за будущее всего дела Александра III. Прошедшее царствование было настолько непродолжительным, что взгляды «многочисленных деятелей образованного класса», утративших «национальное русское чувство», не успели за это время исправиться. Уже налицо «попытки либеральной реакции» «изгладить в умах» «впечатления прошлого царствования», например, путем представления эпохи Александра III как времени продолжения «реформ», а также сведением заслуг почившего императора к одному «миролюбию» (здесь публицист, очевидно, имел в виду редакционную статью ноябрьской книжки «Исторического вестника»).

Тихомиров подчеркивал, что помимо такого рода «затушевки» «важнейшего смысла» царствования Александра III «старые язычники либерализма» перешли и к его «прямому отрицанию», примером чему стала публикация в декабрьском «Вестнике Европы». В ней «предметом исторических перевираний» стала главная очевидность – «разница в способах правления» Александра II и Александра III. При отце все с неизбежностью шло к трансформации «самого образа правления», а при сыне – к его возвеличиванию. Из материала «Вестника Европы» следовало, что к концу царствования Александра II Россию вовсе и не требовалось спасать: надо было «только закончить реформы». И в этом смысле эпоха Александра III «ровно ничего» после себя не оставила, а «все хорошее» явилось лишь «отблеском предыдущего». Перечислив все главные претензии «Вестника Европы» к минувшему царствованию, журналист делал саркастический вывод, что страна «не погибла еще только потому, что сохранилась возможность упразднить все сделанное покойным императором». То есть в картине, которая предстает на страницах «Вестника Европы», в действительности «все неверно, все ложно».

Тихомиров прямо указывал на главную проблему царствования Александра II. По его словам, император хотел провести реформы, при этом не ликвидируя самодержавия, а «господствовавшие умственные течения» были убеждены в том, что нельзя благоустроить страну, если верховная власть сохранится в прежнем виде. Причем не было принципиального отличия между революционерами и либералами по вопросу о будущем самодержавия: первые рассчитывали начать с его упразднения, а вторые предполагали этим закончить. Таким сходством объяснялась живучесть революционеров: их отлавливали, но они вновь появлялись, вызываемые к жизни «господствовавшей повсюду либеральной пропагандой». Слабость же правительства при Александре II заключалась в его двойственной позиции: оно балансировало между двумя противоположными идеалами – «народными» и «передовой интеллигенции», причем «либералы» оказывали на «правительство» сильное влияние.

Поэтому, заключал автор, самодержавие «как принцип» «уже было упразднено» «в духе реформ» и «в сознании передового мнения», и бунтовали вовсе не из-за каких-то негативных сторон жизни, а вследствие того, что такое поведение предполагалось «самой идеей реформы, как она понималась господствовавшим слоем образованного класса». Если бы даже «доктринеры либерализма» смогли «вырвать у государя конституцию», то она не удовлетворила бы тех, кто ориентировался на «страсти толпы». Александр III осознал недопустимость этих «опасных требований» и «начал править как самодержец». Журнал же «Вестник Европы» «тщательно собирает» любые свидетельства, способные «возбудить сомнение в благотворности» царствования Александра III[420]420
  Тихомиров Л. А. Перед новым годом // Русское обозрение. Литературно-политический и научный журнал. 1895. Январь. С. 358–360, 362–369.


[Закрыть].

Тем временем в декабре 1894 г. противостояние в общественном мнении стало выливаться в конкретные действия. Все началось с событий в Московском университете. 30 ноября студенты освистали В. О. Ключевского за его речь об Александре III. Университетский суд отреагировал на это исключениями, студенты ответили волнениями, полиция стала производить высылки, и тогда на защиту студентов поднялась профессура, которая 16 декабря даже подала соответствующую петицию московскому генерал-губернатору вел. кн. Сергею Александровичу [421]421
  См.: Макушин А. В., Трибунский П. А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1859–1904). Рязань, 2001. С. 131–132; Воспоминания профессора В. И. Герье. 1894 год в истории Московского университета ⁄ Публ., вступ. ст., комм. Д. А. Цыганкова // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия II. История. История Русской Православной Церкви. 2011. Вып. 1 (38). С. 131–152.


[Закрыть].

Обращает на себя внимание тот факт, что настроения в среде московского студенчества изменились менее чем за два месяца. Это наглядно прослеживается по записям в дневнике Тихомирова. 26 октября, сетуя на то, что студенты, по слухам, «постыдно плохо» собирают деньги на венок Александру III, журналист сначала выразил недоумение, почему профессора не повлияют должным образом на своих подопечных, но затем задался многозначительным вопросом: «Или, может быть, они-то и влияют?» Но уже через пять дней он с отрадой сообщал, что в итоге студенты все-таки поднесли «прекрасный венок», «огромное большинство» их не поддержали беспорядки, а «буянов даже поколотили». 13 ноября он описал одну из «любопытных сценок», как студенты «исколотили» сотрудника «Русских ведомостей» – либерального публициста В. Е. Ермилова, – упрекавшего их за поднесение венка и называвшего «изменниками». Но уже 19 декабря, после истории с петицией московской профессуры, он сделал запись о брожении, перекинувшемся от студентов к профессуре, и о сообщении Голенищева-Кутузова из столицы, что там наблюдается «шатание умов» («шатание мыслей», как процитировано выше). «Оно везде начинает замечаться», – тревожно заключил Тихомиров[422]422
  Воспоминания Льва Тихомирова. С. 427–428, 431.


[Закрыть].