Текст книги "Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии"

В самом конце 1894 г. группа литераторов, считавшихся прогрессивными, решила обратиться к императору с петицией, в которой критиковалось действовавшее на тот момент законодательство о печати и содержался призыв существенно облегчить цензурные и иные ограничения[423]423
  Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. // Красный архив. Исторический журнал. 1927. Т. 1 (20). С. 237–240.


[Закрыть]. Этой инициативой руководил упоминавшийся выше Градовский. Причем журналист действовал весьма грамотно: он попытался заручиться поддержкой лиц, близких к престолу. Переписка Победоносцева с начальником Главного управления по делам печати МВД Феоктистовым проливает свет на эту историю.

14 января Феоктистов сделал в дневнике запись о полученном от министра народного просвещения Делянова известии, что в журналистской среде возникла инициатива подать императору петицию о «невыносимом» положении русской печати, испытываемом ею «тяжком гнете» и необходимости изменения «в духе либеральном» действующего цензурного устава. Делянов сообщил Феоктистову, что во главе этой инициативы стоит сотрудник «Новостей», названных министром «польско-жидовской газетой», Градовский, который, как говорят, собрал около сотни подписей. Лица, стоявшие за этой петицией, стали искать подступы к царю и в качестве одного из возможных вариантов обратились к бывшему царскому воспитателю генералу Даниловичу, а последний якобы «не поколебался выразить согласие». Феоктистов, зная, что у Даниловича были «хорошие отношения» с Победоносцевым и что последний в свое время рекомендовал генерала в воспитатели наследника, обратился к обер-прокурору за разъяснениями «упомянутого казуса».

По-видимому, Феоктистов сделал эту дневниковую запись как разъяснение и подведение итогов истории, которая уже состоялась, потому что к 14 января он уже получил письмо от Победоносцева, датированное 8 января. В нем обер-прокурор сообщал, что в день написания этого письма он специально был у Даниловича и генерал рассказал ему следующее. «Недавно» его посетил «один из знакомых», который завел беседу о «чем-то в этом роде» – в смысле на тему, близкую к начинанию Градовского, – но затронул вопрос о «пересмотре правил иностранной цензуры», причем «склонял» Даниловича предпринять «какое-то действие». Как представляется, столь неопределенные и туманные высказывания генерала объяснялись не его нежеланием откровенничать с Победоносцевым, а общим физическим состоянием: Данилович, заметил обер-прокурор в письме к Феоктистову, – «совсем слепой», «ни читать, ни писать не может», поэтому «уклоняется от всякой в этом роде деятельности». Однако, несмотря на затрудненное восприятие действительности, генерал отказал «знакомому», назвав полученное предложение «не его делом», посоветовав переадресовать «заявление этого рода» Дурново и порекомендовав в такого рода «заявлении» изложить «способы, как оградить от наплыва вредных и возмутительных книг и памфлетов». (То есть продемонстрировал свое идеологическое неприятие дела, с которым пришел к нему «знакомый»; правда, непонятно, сделал ли он это по рассеянности своего сознания или преднамеренно.) Победоносцев подытоживал разговор с Даниловичем выводом, что история с предполагаемой петицией раздута Градовским: это либо пущенная им «сплетня», либо проявление его «самохвальства».

Феоктистов процитировал в дневнике письмо Победоносцева и заключил: «Вероятно, попытки будут повторяться; для наших так называемых радикалов важнее всего овладеть печатью, кто же этого не понимает»[424]424
  Письма К. П. Победоносцева к Е. М. Феоктистову. С. 554–555.


[Закрыть].

Издатель Л. Ф. Пантелеев спустя почти двадцать лет после истории с подготовкой литературной петиции вспоминал, как он пытался привлечь к ее подписанию «имена с некоторым авторитетом и значением в глазах высшей власти». Среди них был известный философ и литературный критик Н. Н. Страхов. Поначалу он в целом поддержал идею и даже согласился поставить свою подпись, однако затем передумал. Объясняя свой отказ, Страхов дипломатично указал Пантелееву, что изложил бы петицию иначе, к тому же имеющийся состав подписантов «очень односторонен». Но, по-видимому, главная претензия критика заключалась в другом. Страхов отметил идейную предвзятость петиции. По его словам, выходило, что писатели указывали на мешающие им «стеснения», умалчивая при этом об их причинах. Страхов считал, что посыл петиции фактически сводится к утверждениям: «мы хотим управлять общественным мнением в России, а нам мешают», «мы себе позволяем полную свободу мыслей, а потому государство должно вести себя относительно нас строго юридически». Страхов саркастически замечал, что в петиции следовало бы упомянуть о «благе самой литературы, самой мысли и истины», к тому же «не так глухо должно быть сказано о благе России, как это сделано в петиции» [425]425
  Пантелеев Л. Ф. Литературная петиция 1895 г. // Современник. 1913. Кн. 4. С. 258–259.


[Закрыть].

Литературная петиция была подана на высочайшее имя, для ее рассмотрения было учреждено Особое совещание в составе министров внутренних дел и юстиции, а также обер-прокурора Синода, которое в марте 1895 г. признало ее «не заслуживающей вовсе удовлетворения»[426]426
  Петиция литераторов Николаю II в 1895 г. С. 240.


[Закрыть]. Но в контексте рассматриваемой проблемы общественных настроений конца 1894 – начала 1895 г. петиция стала чрезвычайно важным событием: она свидетельствовала о том, что либеральные ожидания стали трансформироваться в определенные действия, призванные материализовать накапливавшиеся на протяжении ноября и декабря надежды на перемены.

Следующей попыткой подтолкнуть власть решительно отказаться от наследия предыдущего царствования как раз и стала история с подачей на имя Николая II земских адресов и – как итог – выступлением императора 17 января с ясным обозначением своей политической позиции. Несмотря на неоднократные обращения исследователей к этому выступлению, некоторые связанные с ним вопросы до сих пор остаются спорными.

И. С. Розенталь во введении к публикации чернового и итогового вариантов императорской речи обозначает два основных проблемных узла темы. Первый из них – текстология известных редакций текста, адресованного депутациям. Названный узел является ключевым – он непосредственно предопределяет возможность существования другого узла, связанного с историей создания речи и ее авторством[427]427
  «Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты речи Николая II 17 января 1895 г. ⁄ Публ. и вступ. ст. И. С. Розенталя // Исторический архив. 1999. № 4. С. 214–218.


[Закрыть]. Именно второй узел обычно приковывал к себе преимущественное внимание историков. В. Л. Степанов приводит подробный обзор суждений об авторстве государева обращения к депутациям [428]428
  Степанов В. Л. Указ. соч. С. 155–156.


[Закрыть].

И. С. Розенталь считает, что напечатанный впоследствии в «Правительственном вестнике» текст речи не совпадает с тем, что император сказал в своем устном выступлении. Помимо «утраченного» (как полагает исследователь) оригинала выступления, а также версии из «Правительственного вестника», еще имелся своего рода «промежуточный вариант», то есть «запись того, что услышали из уст Николая II собравшиеся в Зимнем дворце». «Промежуточный вариант», предъявленный его издателем, оказался, по мнению последнего, рабочей версией редактора «Правительственного вестника» К. К. Случевского. Он представляет собой машинопись с резолюцией Воронцова-Дашкова («Напечатать в “Правительственном вестнике”») и с пометкой рукой

Случевского о том, что речь является «записанной со слов» и «собственноручно» «исправленной» главой МВД Дурново. Историк следующим образом объясняет пометку Случевского. Некий чиновник со слов записал речь императора, затем ее отредактировал Дурново, после чего Воронцов-Дашков переслал новую версию в редакцию «Правительственного вестника».

Приведенная реконструкция, по мысли И. С. Розенталя, позволяет иначе взглянуть на проблемный узел об авторстве императорской речи и о том, как над ней велась работа. Исследователь называет двух лиц, которые потенциально могли быть ее составителями, – Победоносцева (публикатор указывает, что это «наиболее распространенная в литературе версия») и Дурново. Что касается последнего, то доказательством его непричастности к составлению текста царского выступления считалось свидетельство германского посла фон Вердера. Спустя две с лишним недели после приема депутаций он опроверг принадлежность речи перу министра внутренних дел. Однако экземпляр Случевского убедительно свидетельствует о том, что руководитель МВД «все-таки имел отношение к составлению окончательного варианта речи, по меньшей мере как редактор». Допущение того, что Дурново мог быть автором речи или ее соавтором, становится поэтому «более весомым». И. С. Розенталь считает, что министр отталкивался от некоего «первоначального текста», с которым сверял сделанную со слуха запись.

В подтверждение версии о привлечении Дурново к работе над речью Николая II исследователь ссылается на уверенность в этом факте современников. Такая уверенность проистекала из того, что министр внутренних дел регулярно и плотно контактировал с земцами, приезжавшими в столицу. К тому же в многочисленных сатирических стихотворениях, посвященных приему 17 января, их авторы не называли «никого другого, кроме царя и Дурново». В свете сказанного слова из дневника Киреева (приводимые И. С. Розенталем в передаче Ю. Б. Соловьёва) о том, что речь оставила «впечатление самое удручающее» «из-за глупого Дурново», историк воспринимает как еще одно доказательство ее выхода из-под пера министра.

Наконец, издатель рабочего варианта Случевского фактически отвергает авторство Победоносцева, так как отсутствует документальное подтверждение (в отличие от истории с Манифестом о незыблемости самодержавия) работы обер-прокурора над речью 17 января 1895 г. Дополнительным аргументом в пользу такого мнения И.С. Розенталь называет частоту аудиенций Победоносцева и Дурново. В период с похорон Александра III 7 ноября 1894 г. и до выступления в Зимнем дворце 17 января 1895 г. обер-прокурор посетил императора «всего четыре раза – 12, 17, 30 декабря и 10 января», а министр внутренних дел «являлся с докладами еженедельно»[429]429
  «Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты речи Николая II 17 января 1895 г. С. 215–218.


[Закрыть].

Исследователь ссылается на известные источники и работы по рассматриваемой теме. Однако историк ничего не говорит о кандидатской диссертации И. В. Лукоянова. Между тем в этой работе упоминаются три документа, которые опровергают изложенную концепцию. К сожалению, документы именно практически только упоминаются – без развернутого использования, что, безусловно, обогатило бы приведенный в диссертации взгляд на текстологическую проблему[430]430
  Лукоянов И. В. Проекты изменения государственного строя в России в конце XIX – начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. С. 50–51.


[Закрыть].

Первый документ – датированное 12 января 1895 г. письмо обер-прокурора к московскому генерал-губернатору[431]431
  Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5: 1895–1899. М., 2018. С. 91–95.


[Закрыть]. Второй документ – написанный рукой Победоносцева (и находящийся в его личном фонде в РГИА) черновик царской речи 17 января[432]432
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 23. Л. 109.


[Закрыть]. Этот черновик во многом совпадает с тем, что произнес Николай II на приеме депутаций. Наконец, третий документ – отложившийся в фонде Воронцовых-Дашковых в РГИА и записанный рукой императора текст его выступления, который слово в слово совпадает с вариантом, опубликованным впоследствии в «Правительственном вестнике»[433]433
  Там же. Ф. 919. Оп. 2. Д. 609. Л. 1.


[Закрыть]. То есть оригинал обращения к депутациям нельзя считать «утраченным», как полагает И. С. Розенталь. Анализ трех названных материалов, а также некоторых других – не упоминаемых им – источников (в частности, также находящейся в фонде Воронцовых-Дашковых в РГИА копии всеподданнейшего доклада Дурново) позволяет предложить иную реконструкцию предыстории выступления Николая II 17 января 1895 г.

Начать следует с разбора письма Победоносцева к Сергею Александровичу. Письмо это пространное, и прежде чем перейти к изложению кульминационного момента послания – аудиенции у императора, – обер-прокурор охарактеризовал политическую ситуацию, стремительно складывавшуюся за прошедшее после кончины Александра III время. Общественная атмосфера гальванизирована радикальными настроениями. «Всюду поднялись, – писал Победоносцев, – как болотные миазмы поутру, нелепые, но упорно повторяемые слухи, что новое царствование будет либеральнее, что готовятся реформы»[434]434
  Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5: 1895–1899. С. 91.


[Закрыть]. Как показано выше, подобные оценки происходившего соответствовали действительности и основывались на высказывавшихся тогда мнениях. Причем мнения эти исходили из кругов, весьма приближенных к престолу. Такое обстоятельство способствовало восприятию указанных слухов как достоверных фактов, что не могло не беспокоить обер-прокурора. Победоносцев отмечал и другие причины, способствовавшие, по его мнению, стремительному нарастанию домыслов о политическом направлении нового царствования. Он считал, что иллюзии о будто бы неминуемой либерализации вызваны в том числе и «политической неизвестностью личности цесаревича в минувшее царствование», и пересудами о поведении наследника (обер-прокурор имел в виду роман с Матильдой Кшесинской) [435]435
  Там же. С. 91–92.


[Закрыть].

В сложившейся ситуации верховная власть объективно, а не в силу надуманных главой Синода причин была поставлена перед выбором. Либо промолчать – и тем самым дать еще более обильную пищу для самых фантастических предположений о том курсе, который станет проводить молодой государь. Либо выступить и предельно четко изложить политическое кредо нового царствования.

Обер-прокурор также сообщил московскому генерал-губернатору, что имел с министром внутренних дел разговор по поводу адреса тверского земства. По словам Победоносцева, Дурново «с недовольным видом» сказал, что «слышал» об адресе, но официально обращение тверских земцев ему еще не было представлено. На реплику обер-прокурора о том, что оказавшегося в составе депутации Ф. И. Родичева «следовало бы устранить», министр внутренних дел возразил: «Нельзя делать из них врагов государю». Под «ними» глава МВД подразумевал Родичева и «подобных ему»[436]436
  Там же. С. 92.


[Закрыть].

Неизвестно, когда именно состоялся этот разговор между Победоносцевым и Дурново. Дело в том, что последний на момент написания обер-прокурором письма к Сергею Александровичу уже как минимум несколько дней был в курсе дела с тверским земством. 11 января министр внутренних дел подал Николаю II всеподданнейший доклад. В нем подробно освещались вопрос об адресе тверских земцев, а также история представления «сословными и общественными учреждениями Тверской губернии» аналогичных коллективных заявлений. В заключительной части доклада Дурново предлагал императору предпринять в сложившейся ситуации конкретные персональные решения[437]437
  РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 598. Л. 1–2 об.


[Закрыть].

Следует подчеркнуть, что министр внутренних дел изучил текст адреса. Об этом он прямо сообщал в докладе, отметив, что не считает допустимым «повергать на всемилостивейшее благовоззрение» тверской адрес, а потому – как следовало из такого заявления – берет на себя ответственность доложить о нем и наметить возможные для верховной власти способы отреагировать на него[438]438
  Там же. Л. 1 об.


[Закрыть]. Дурново предложил объявить выговор нескольким лицам – исправляющему должность председателя Тверского губернского земского собрания и некоторым уездным предводителям дворянства. Министр также призывал императора запретить губернскому гласному Родичеву «участвовать в сословных и общественных собраниях и выборах и подвергаться избранию на оных»[439]439
  Там же. Л. 2 об.


[Закрыть]. Государь возвратил доклад с резолюцией: «Согласен». Ниже этой резолюции император прокомментировал свое решение: «Я чрезвычайно удивлен и недоволен этою неуместною выходкою 35 гласных губ[ернского] зем[ского] собрания. Хорошо тоже смотрят уездные предводители»[440]440
  Там же. Л. 1.


[Закрыть]. Доклад, вероятно, был представлен императору 12 января. Судя по дневнику Николая II, именно в этот день он принимал Дурново[441]441
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 181.


[Закрыть].

Получается, что Победоносцев ничего не знал о докладе министра внутренних дел. Напрашивается наиболее естественное объяснение замалчивания руководителем МВД дела с тверским адресом в беседе с обер-прокурором. Можно предположить, что Дурново хотел оставаться единственным информатором Николая II о земских делах в свете приближавшегося приема депутаций. Поэтому в разговоре с Победоносцевым он сделал вид, что не в курсе вопроса и даже более того – не склонен нагнетать излишние страсти и выставлять тверских земцев врагами престола. В пользу именно такой трактовки свидетельствует и нескрываемая тревога в письме обер-прокурора к Сергею Александровичу по поводу того, что никто всерьез не готовится к предстоящему приему депутаций: «Депутации съезжаются сюда – и я не знаю, как весь этот прием устроится с подношениями и адресами». Победоносцев указывал, что отдельные адреса – например, тверской или тульский – были откровенно «нагло написаны». И может так оказаться, что по недосмотру подобные коллективные обращения «допустят до государя – пожалуй, еще читать станут». Обер-прокурор сомневался в способности Дурново организовать все должным образом: по его словам, министр «ничего не понимает в деле литературы и культуры – и всего боится». Победоносцев считал гораздо более правильным решением в сложившейся обстановке нанести превентивный удар: чтобы император заранее ознакомился с адресами, «за неприличие» того или иного адреса «исключил бы из приема соответственную депутацию – это сразу дало бы острастку»[442]442
  Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5: 1895–1899. С. 94, 92.


[Закрыть].

Однако не следует торопиться с утверждением, что обер-прокурор не был осведомлен о всеподданнейшем докладе Дурново. Пока что стоит отметить очевидное намерение Победоносцева представить министра внутренних дел в неприглядном свете – как не владеющего ситуацией и неспособного предотвратить неудобный для государя казус, который мог бы случиться во время приема из-за бездействия главы МВД.

Так, повышая тревожный градус своего письма к московскому генерал-губернатору, обер-прокурор подошел к главному. Победоносцев поведал Сергею Александровичу, что был у императора утром 10 января, с сожалением заметив: «Но много ли скажешь и объяснишь в какие-нибудь двадцать минут между возвращением с прогулки в саду и очередным докладом дожидающегося внизу министра?»[443]443
  Там же. С. 93.


[Закрыть] Отмеченные автором письма обстоятельства его аудиенции в тот день подтверждаются записью в дневнике Николая II за 10 января: «Погуляли недолго, т[ак] к[ак] ко мне зашел К. П. Победоносцев. После вторичного кофе у Мама принял Ванновского и многих представляющихся» [444]444
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 180.


[Закрыть].

Несмотря на то, что на аудиенцию обер-прокурора было отведено мизерное время, он, судя по тому, как это описано в письме, успел изложить императору свой совет. Победоносцев начал с того, что указал на принципиальное отличие переживаемого момента от первых недель царствования Александра III. Тогда «ввиду явной интриги и огласившихся уже проектов представительного собрания, которое интрига усиливалась навязать молодому государю», издание Манифеста 29 апреля 1881 г. выглядело обоснованным шагом. Теперь такой необходимости нет. Однако потребность в некоем демонстративном жесте со стороны самодержца очевидна. Победоносцев предложил Николаю II следующий сценарий. «Будет прием многочисленных депутаций», – начал объяснять обер-прокурор свой план. По окончании приема можно было бы «собрать в особую комнату всех предводителей дворянства и сказать им твердое слово, которое потом огласилось бы». Победоносцев даже «на всякий случай» оставил императору проект такого «твердого слова». Государь же не сказал в ответ обер-прокурору «ни да, ни нет и оставил бумажку у себя». С явной неуверенностью в том, как все сложится на самом деле, глава Синода подвел итог аудиенции: «Что из этого выйдет – не знаю»[445]445
  Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 5: 1895–1899. С. 93.


[Закрыть].

К письму приложен написанный рукой Победоносцева проект речи, которую он призывал произнести перед дворянскими предводителями. Ввиду принципиальной значимости текста для предлагаемой реконструкции представляется целесообразным привести этот проект целиком. «Я рад был слышать от вас заявления верноподданнических чувств, – говорилось в проекте, – верю искренности этих чувств: они и не могут быть иными у всех истинно русских людей, глубоко сознающих, что благо народа утверждается на единении всех сословий с самодержавной властью государя. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся безумными мечтаниями об участии представителей земств в делах внутреннего управления. На вас, господа предводители дворянства, лежит обязанность предупреждать все подобные мечтания, гибельные для России, и не допускать публичного их выражения. Все должны знать, что я, посвящая все свои силы благу России, буду держать знамя самодержавия столь же твердо, как держал его в Бозе почивший мой родитель»[446]446
  Там же.


[Закрыть].

Даже беглое сравнение приведенного проекта с произнесенной императором 17 января речью убедительно свидетельствует, что выступление государя стало исправленным вариантом предложенного Победоносцевым текста. Замена Николаем II слова «безумные» на «бессмысленные» применительно к мечтаниям лишний раз подтверждает, что император работал именно с проектом обер-прокурора. Кстати, в первоначальном черновике проекта к слову «мечтания» вообще не предлагалось никакого определения: «Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых зем[ских] собраниях голоса людей, увлекавшихся мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления»[447]447
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 23. Л. 109.


[Закрыть].

Заслуживает внимания содержавшееся в проекте Победоносцева обращение к предводителям дворянства «предупреждать» «безумные мечтания», а также «не допускать публичного их выражения». Это обращение явно перекликается с начертанным на докладе Дурново упреком императора в адрес уездных дворянских предводителей. Вероятность случайного совпадения – тем более в столь конкретном вопросе, как ответственность дворянского самоуправления за самоуправление местное, да еще применительно к злободневной ситуации, – чрезвычайно мала. Правда, такое совпадение отчасти можно объяснить тем, что обер-прокурор писал проект речи в расчете именно на дворянских предводителей, а Николай II решил обратиться к более представительной аудитории, состоявшей из всех собравшихся в Зимнем дворце депутаций.

Однако в любом случае Победоносцев, несомненно, знал как минимум то, что император начертал на докладе Дурново, – а значит, был в курсе содержания этого документа. Следовательно, не министр внутренних дел сознательно умалчивал в разговоре с главой Синода о докладе и вообще о ситуации с адресами. Все было ровно наоборот. Победоносцев, уловив из императорской резолюции на докладе Дурново намерение урезонивать земцев силами дворянства, посчитал необходимым обратиться именно к предводителям и даже указал в проекте, что им надлежит делать. А чтобы предложение выглядело не результатом информированности обер-прокурора о докладе, а следствием случайной, но точной догадки о чаяниях Николая II, потребовалась поведанная в письме неправдоподобная история о том, что министр внутренних дел не владеет ситуацией. Вкупе с нагнетанием аргументационного градуса, достигшего своего максимума в той части письма, в которой Победоносцев перешел к рассказу об аудиенции, послание к дяде государя, имевшему влияние на своего племянника, должно было сработать. И оно, по-видимому, сработало. В. Л. Степанов приводит указания на участие Сергея Александровича в составлении речи Николая II[448]448
  Степанов В. Л. Указ. соч. С. 155–156.


[Закрыть]. Не исключено, что подобное предположение как раз и возникло вследствие возможной консультации московского генерал-губернатора с императором, в ходе которой дядя предложил племяннику воспользоваться проектом обер-прокурора. В итоге государь так и поступил, хотя и не пожелал, как в резолюции на докладе Дурново, попенять дворянским предводителям за поведение земских деятелей.

Безусловно, Победоносцев рисковал. Факт его знакомства с докладом Дурново – а, следовательно, и сознательный «плагиат» в проекте речи – мог легко обнаружиться. Но обер-прокурор в своем стремлении воспользоваться конъюнктурой и оказаться в нужный момент самым востребованным верховной властью лицом, похоже, был готов к осознанным опрометчивым шагам. Об аналогичной ситуации рассказывается в дневнике Шереметева. Чуть менее, чем за три месяца до описываемых событий, 27 октября 1894 г., Шереметев был свидетелем того, как московский губернатор (а в тот день к тому же временно исправляющий должность московского генерал-губернатора, так как Сергей

Александрович еще не вернулся из Ливадии) А. Г. Булыгин принимал Победоносцева. Обер-прокурор покинул Крым раньше траурного поезда. После Булыгин поведал Шереметеву о том, что Победоносцев «говорил о своей телеграмме» генерал-губернатору. В ней глава Синода пытался убедить Сергея Александровича посодействовать тому, чтобы во время остановки в Москве шедшего из Ливадии в Петербург траурного поезда гроб с телом покойного императора был выставлен в Храме Христа Спасителя. (Как указано выше, к мнению обер-прокурора тогда не прислушались: прощание с Александром III состоялось в кремлевском Архангельском соборе.) Через два дня Шереметев был у Сергея Александровича, возвратившегося в Москву для встречи траурного поезда. Автор дневника поинтересовался у великого князя, действительно ли Победоносцев поднимал в телеграмме вопрос о Храме Христа Спасителя. Великий князь подтвердил факт получения телеграммы от обер-прокурора, однако сказал, что о Храме Христа Спасителя в ней не было «ни слова». То есть Победоносцев, заключил Шереметев, «сказал неправду» Булыгину[449]449
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 43–43 об.


[Закрыть].

Написанный рукой императора итоговый вариант его речи обесценивает проделанную министром внутренних дел редактуру. Если этот документ и является тем самым «первоначальным текстом», на который, по мнению И. С. Розенталя, ориентировался Дурново, то зачем вообще потребовалась вся эта работа? Не логичнее ли было просто опубликовать царскую «записку»? Хотя не исключено и такое развитие событий сразу после приема 17 января. Речь государя надо было напечатать в «Правительственном вестнике», но у Воронцова-Дашкова не оказалось под рукой ее текста, а попросить у Николая II министр императорского двора не решился. В результате он был вынужден организовать редактуру текста, записанного со слуха. Однако потом император передал написанный им текст выступления Воронцову-Дашкову. С этим текстом и сверялся Дурново при редактировании речи для «Правительственного вестника», о чем пишет И. С. Розенталь. Царский рукописный подлинник текста министр императорского двора оставил у себя, чем, скорее всего, и объясняется его нахождение в фонде Воронцовых-Дашковых.

Не представляется корректным механическое сравнение количества аудиенций Победоносцева и Дурново. Следует принимать во внимание, что в середине декабря 1894 г. состоялась скандальная отставка министра путей сообщения Кривошеина, считавшегося креатурой министра внутренних дел. Если даже отношение Николая II к Дурново после этого события не изменилось, то император в любом случае не мог не учитывать упреки, высказывавшиеся в адрес главы МВД за его ставленника. Если принять увольнение Кривошеина за своего рода рубежное событие, то после него в декабре 1894 г. Дурново был на приеме у государя только дважды – 22 и 29 декабря[450]450
  РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 795 об., 811 об.


[Закрыть]. В январе – до царского выступления перед депутациями – министр внутренних дел имел тоже две аудиенции – 5 и 12 января [451]451
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 180–181.


[Закрыть]. Победоносцев в декабре (после отставки министра путей сообщения) также посещал Николая II два раза – 17 и 30 декабря[452]452
  РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 790 об., 814.


[Закрыть]. В период с 1 по 17 января обер-прокурор встречался с императором только единожды – 10 января[453]453
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 180.


[Закрыть]. Разница в одну аудиенцию не выглядит значимой.

Наконец, надлежит разобраться с цитируемым по публикации Ю. Б. Соловьёва фрагментом из дневника Киреева. В не приводимом Ю. Б. Соловьёвым фрагменте дневниковой записи Киреев подробно рассказал о роли Дурново в деле с тверским адресом. Тверской губернатор перестраховался, «не взвесил» содержания адреса, «испугался и донес о готовящейся революции дураку Дурново». Министр внутренних дел «воспользовался этим», «действительно испугался и донес государю дело в совершенно ложном свете». Император же «приготовил речь (сам, он, кажется, ни с кем не советовался)». И далее (уже переходя к использованному Ю. Б. Соловьёвым высказыванию) Киреев сетовал: «Впечатление самое удручающее, все стремились к юному царю с лучшими чувствами, и из-за глупого Дурново! Какое горе!»[454]454
  ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 9-10.


[Закрыть]. Из дневника видно, что Киреев ничего не знал о роли Победоносцева в подготовке речи Николая II. Но ясно и другое – выражение «из-за глупого Дурново» (рассмотренное здесь, в отличие от того, как это сделал

Ю. Б. Соловьёв, в более широком контексте) следует понимать вполне определенным образом: прочитав доклад министра внутренних дел, император подготовил речь вполне определенного содержания. Усматривать во фразе Киреева указание на авторство Дурново царской речи нет оснований[455]455
  К. А. Соловьёв приводит важную выдержку из неопубликованного дневника Феоктистова. По словам руководителя Главного управления по делам печати МВД, император произнес 18 января министру внутренних дел следующие слова: «Ночь накануне того дня, когда мне следовало отвечать на адрес, я провел почти без сна. Намерение мое было непоколебимо, но нервное возбуждение не давало мне покоя. Теперь же я спокоен и не сомневаюсь, что оказал услугу России». Цит. по: Соловьёв К. А. Указ. соч. С. 42–43. Если переданный Феоктистовым разговор действительно имел место, то этот факт еще раз доказывает, что Дурново не мог быть автором царской речи: Николай II в своих словах никак не обозначил причастность министра внутренних дел к этой «услуге», да и вообще если бы Дурново на самом деле был причастен к составлению императорской речи, то государь тем более не стал бы с ним обсуждать свое выступление.


[Закрыть].

И. С. Розенталь упоминает известные в историографии версии о том, что Николай II оговорился и произнес слово «бессмысленные» (мечтания) вместо «беспочвенные» или «несбыточные»[456]456
  «Слышались голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями». Варианты речи Николая II 17 января 1895 г. С. 214.


[Закрыть]. Однако доказательств подобного взгляда не существует. Более того, Путилов писал в воспоминаниях: «При приеме депутации царь произнес свою известную речь, в которой обозвал тверские вожделения “бессмысленными мечтаниями”. Тогда же появился целый ряд толков о том, что это была простая оговорка, что у императора в шапке лежала памятка с текстом речи, в которой эти мечтания охарактеризованы не “бессмысленными”, а “беспочвенными”. Кажется, однако, что это было не так. Как мне пришлось слышать, молодой царь говорил без всякого волнения, спокойным и уверенным голосом и особенно оттенил эти именно слова. Поэтому приписывать их обмолвке, вполне понятной при волнении, едва ли возможно, а при великолепной, прямо-таки исключительной памяти царя нельзя допустить, чтобы он не запомнил коротенькой речи и ошибся хотя бы в одном ее слове»[457]457
  РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 44.


[Закрыть].

В мнении Путилова важно указание не только на ошибочность представления о случайном произнесении слова «бессмысленные».

Обращает на себя внимание и оценка того, как себя держал император в ходе своего первого политического публичного выступления. Вообще взгляд, что Николай II оговорился из-за волнения, во многом спровоцирован записью самого государя о том, что перед выходом к собравшимся депутациям он «был в страшных эмоциях»[458]458
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 182.


[Закрыть]. Однако беспокойство во время ожидания какого-либо события совсем не означает автоматического сохранения такого же состояния, когда напряженный момент наступает. Сестра государя, вел. кн. Ксения, в письме к брату, цесаревичу Георгию, от 21 января 1895 г. ясно дала понять, что, выйдя к депутациям, Николай II взял себя в руки: «Он говорил так ясно, таким твердым и спокойным голосом, прекрасно. Бедный, он был страшно взволнован перед этим, ничего почти есть не мог, только подкреплял себя мадерой и был совсем зеленой (так в тексте. – Д. Л.)!» [459]459
  ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 177. Л. 9 об.-10.


[Закрыть].

Таким образом, разбор указанных, но – еще раз обратим на это внимание – не проанализированных в диссертации И. В. Лукоянова документов вкупе с другими источниками не оставляет сомнения в том, что автором императорской речи был Победоносцев.