Текст книги "Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии"

Психологическое состояние Победоносцева накануне кончины императора красноречиво характеризует история, поведанная Шереметевым в дневниковой записи за 18 октября. В тот день обер-прокурор отвел автора дневника в сторону и стал говорить о больном государе, причем «не ко времени» критически. Победоносцев припомнил, как Александр III вычеркнул из проекта коронационного рескрипта слова о нем как своем «наставнике», «сказав, что это неточно». «Какова память – но какова и мелочность государственного человека», – изумлялся по этому поводу Шереметев[209]209
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 28 об.


[Закрыть].

На таком фоне представляется тем более важным объяснение той радикальной перемены, которая произошла в отношении Победоносцева сразу по восшествии на престол Николая II. В. Л. Степанов никак не объясняет такую перемену, видимо, рассматривая ее закономерным результатом давних отношений молодого императора с его бывшим наставником[210]210
  Степанов В. Л. Указ. соч. С. 145–146. Еще одну причину возвращения Победоносцева к активному участию в большой политике называет А. Ю. Полунов. По его мнению, Николай II стремился сохранить в своем окружении деятелей различной политической ориентации, а обер-прокурор как раз оптимально встраивался в нишу консерватора. См.: Полунов А. Ю. Указ. соч. С. 296.


[Закрыть]. Безусловно, прежние тесные контакты ученика с учителем сыграли свою роль в «реабилитации» обер-прокурора. Но одного этого было бы явно недостаточно для того, чтобы Победоносцев снова обрел монаршее доверие.

Следует указать на еще одно – главное – обстоятельство, которое предопределило подчеркнутую расположенность нового государя к обер-прокурору. Для Николая II все, касавшееся его невесты и будущей женитьбы, имело исключительно важное значение. Особенно в первые дни после восшествия на престол, когда вопрос о дате свадьбы бурно обсуждался членами императорской фамилии. Победоносцев же несколькими месяцами ранее одним из первых не просто поддержал выбор цесаревича, узнав о его помолвке 8 апреля, но и тут же набросал целый сценарий представления Алисы Гессенской русскому обществу. Принцесса должна была, по мысли обер-прокурора, сделать образ наследника более публичным, а заодно исправить его репутацию, задетую бурными пересудами о романе с Матильдой Кшесинской. 11 апреля Победоносцев писал об этом вел. кн. Сергею Александровичу. Уже само появление у Николая невесты – «теперь особенно великое дело» вследствие в том числе «всего прошедшего у цесаревича», считал Победоносцев, подразумевая отношения наследника с Кшесинской. Обер-прокурор подчеркивал, что появление Алисы в России должно быть обставлено иначе, чем прибытие Дагмары. Датская принцесса к этому моменту в общественном мнении уже прочно ассоциировалась с

«поэтической легендой, соединенной с памятью» скончавшегося цесаревича Николая Александровича. К тому же образ ее нового жениха – цесаревича Александра Александровича – «был и тогда известен – и он был связан с тою же поэтической легендой умирающего брата и друга». Сегодня же – совсем другая ситуация: «Нынешний цесаревич в тени, и образ его бледен в представлении народном, совсем бледен. Тем живее выступит теперь образ его невесты, и пока не узнают его, на ней будут держаться надежды народные»[211]211
  Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2: 1883–1894; с приложением писем к великому князю Сергею Александровичу и Николаю II. С. 348–349.


[Закрыть]. Не приходится сомневаться в том, что цесаревич узнал от дяди об этом письме Победоносцева. Разумеется, инициатива обер-прокурора не осталась не замеченной Николаем и не была им забыта.

Поэтому избрание Победоносцева автором второго манифеста Николая II – о принятии православия Алисой Гессенской [212]212
  ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11015. 21 октября 1894.


[Закрыть] – стало закономерным не только по причине того, что содержательно этот государев акт «проходил» по ведомству обер-прокурора. К тому же и сам Победоносцев, видимо, догадываясь о приоритетах императора, поторопился напомнить ему о себе новым предложением, переданным запиской сразу после кончины Александра III. Обер-прокурор настоятельно рекомендовал провести обряд перехода в православие Алисы Гессенской прямо завтра. Пафос аргументации Победоносцева сводился к доказательству того, что 21 октября, то есть день восшествия нового государя на престол (точнее, первый полный день его царствования), «считается днем нетраурным». «Что препятствует завтра же совершить священнодействие? – вопрошал обер-прокурор. – Оно не требует ни оповещения, ни присутствия многочисленных официальных свидетелей, может совершиться просто и тихо; вся семья собрана теперь в Ливадии. Приготовлений никаких не нужно». Победоносцев не преминул подчеркнуть, что миропомазание государевой невесты никоим образом не должно оскорбить чувств вдовствующей императрицы, так как «не требуется никаких особых церемоний, которые смутили бы душу ее»[213]213
  Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2: 1883–1894; с приложением писем к великому князю Сергею Александровичу и Николаю II. С. 302–303.


[Закрыть].

О своем обращении к Николаю II прямо в день смерти его отца обер-прокурор сообщил в дневниковой записи за этот день: «Письма мои к новому государю». А 21 октября Победоносцев занес в дневник: «Писал манифест», – имея в виду документ о переходе в православие царевой невесты[214]214
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21 об.


[Закрыть]. Предложение обер-прокурора было одобрено Николаем II, и принятие православия Алисой Гессенской состоялось 21 октября. По свидетельству Джунковского, на ее миропомазании траура действительно не было: «Все были в парадной форме, без траура; дамы в белых платьях» [215]215
  Джунковский В. Ф. Указ. соч. С. 327.


[Закрыть].

Однако известие о том, что верховная власть снова стала прислушиваться к обер-прокурору, видимо, долго не выходило за пределы Ливадии. 29 октября вел. кн. Константин Константинович сообщил в дневнике о состоявшейся в тот же день встрече с генералом А. А. Киреевым. Последний прибыл прямо от митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Палладия со словами, что великого князя прочат в духовном ведомстве «на место Победоносцева», причем очень того желают. Константин Константинович на это заметил (правда, из записи неясно – Кирееву или уже постфактум, сугубо в дневнике), что он «сам бы не прочь». Однако ему не хочется расставаться с Преображенским полком, командование которым тогда придется оставить[216]216
  Г АРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 143 об.


[Закрыть]. Понятно, что Киреев передал великому князю не собственное мнение, а некое оформившееся пожелание основных архиереев, которые, по-видимому, уже «похоронили» своего начальника[217]217
  А. Ю. Полунов приводит свидетельства, что в конце царствования Александра III преемником Победоносцева рассматривался государственный контролер Т. И. Филиппов. См.: Полунов А. Ю. Указ. соч. С. 295.


[Закрыть].

Складывается впечатление, что по приезде в Петербург Николай II решил демонстративно транслировать столичному обществу свой новый образ как исключительно самостоятельного монарха. Причем избранная им манера поведения была рассчитана прежде всего на великокняжеское окружение.

29 октября Половцов со слов «достоверного повествователя» записал, что Николай II – «усердный поклонник императора Николая I». Поэтому он «с большим сочувствием» относится к любимой невестке этого государя – вел. кн. Александре Иосифовне. Ей Николай II «сказал, что ему надоели советы дядей и что он им покажет, как обойдется без этих советов»[218]218
  Половцов А. А. Указ. соч. С. 90.


[Закрыть].

3 ноября Шереметев заметил, что «царская фамилия озадачена» манерой Николая II держаться: «Многим не дал руки и кивнул». Из этого Шереметев заключил: «“Юный император”, по-видимому, не нуждается в опеке» [219]219
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1.Д. 5041. Л. 49.


[Закрыть].

В дневнике Константина Константиновича сохранилась запись высказываний Николая II на приеме в Зимнем дворце 9 ноября. Они были сделаны со слов сестры автора дневника – королевы эллинов Ольги Константиновны. Император тогда сказал, что «ничего не хочет ломать». Если с чем-то, «будучи наследником, он не соглашался», то теперь считает необходимым это «хорошенько изучить и, во все вникнув, изменять постепенно, но настойчиво». Говоря о предстоящем через три дня первом докладе вел. кн. Алексея Александровича, император заметил, что с ним «возможно несогласие по некоторым вопросам». Далее государь развил свою мысль самым неожиданным образом, подчеркнув, что для него «лучше пожертвовать одним человеком, хотя бы дядей, чем пользою государства». И тут же пояснил, что резкое несогласие дяди может вызвать строительство порта в Мурмане, а не в Либаве[220]220
  ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Д. 41. Л. 149 об.-150.


[Закрыть].

В воспоминаниях С. Ю. Витте есть информация о том, что во время его первой аудиенции у Николая II новый император попросил собеседника вернуть подготовленный министром финансов доклад Александру III о строительстве порта в Екатерининской гавани (в Кольском заливе Баренцева моря, напротив месторасположения современного Мурманска). С этим докладом покойный император ознакомил цесаревича незадолго до смерти – еще в Беловеже, до переезда оттуда в Спалу. На докладе сохранились «некоторые резолюции» Александра III. Витте ответил, что доклада у него нет – по-видимому, покойный государь оставил его у себя. На следующей аудиенции Николай II сказал министру финансов, что нашел доклад, и выразил твердое намерение реализовать его главную мысль – об устройстве «морского опорного пункта» в Екатерининской гавани. Вместе с тем, произнес государь, стоит отказаться от идеи строительства такого порта в Либаве, где легко заблокировать военные корабли в случае боевых действий на Балтике.

По словам Витте, тогда высказывались две точки зрения по поводу либавского порта. В соответствии с первой, разделявшейся министром финансов, такой порт России не был нужен. Противоположную точку зрения отстаивал вел. кн. Алексей Александрович, являвшийся главным начальником флота и морского ведомства. Витте попросил тогда Николая II не торопиться с решением. По его словам, Алексей Александрович из всех братьев покойного государя был «очень близок к вдовствующей императрице». Поэтому поспешный шаг государя способен возбудить «разлад в царской семье в первые же недели после смерти императора Александра III, чего, конечно, желательно избежать». К тому же, добавил Витте, излишняя торопливость с предпочтением Екатерининской гавани Либаве может спровоцировать мнение, что император «только что вступил на престол» и вряд ли успел должным образом изучить вопрос, поэтому он «действует под чьим-нибудь влиянием». На последнее замечание Николай II ответил, что у такого мнения не будет основания, так как он просто намерен действовать в соответствии с резолюцией, поставленной отцом на докладе Витте. Вместе с тем император отметил соображения министра финансов «довольно уважительными» и выразил готовность «немножко повременить» с решением[221]221
  Из архива С. Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1. СПб., 2003. С. 395–396.


[Закрыть].

Последовательность событий, изложенных в дневнике Константина Константиновича и в воспоминаниях Витте, подтверждается дневниковыми записями императора. Так, первый доклад министра финансов у нового императора состоялся в пятницу 4 ноября, на третий день по прибытии Николая II в Петербург на траурном поезде. Следующий доклад – через неделю, тоже в пятницу, 11 ноября[222]222
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 128, 131.


[Закрыть]. (О том, что доклады министра финансов происходили по пятницам, говорится в его воспоминаниях[223]223
  Из архива С. Ю. Витте. Воспоминания. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 1.С. 395.


[Закрыть].) А первая аудиенция Алексея Александровича была на следующий день после второго доклада Витте – в субботу, 12 ноября[224]224
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 131.


[Закрыть].

Чтобы максимально непредвзято оценить начало царствования Николая II, следует отказаться от расхожего исследовательского ракурса, сводящегося к одновременному рассмотрению как поведенческих особенностей императора, так и его приемов работы с подчиненными и вообще делопроизводственных навыков. Привыкание к публичности протекало для государя тяжело, с просчетами и оплошностями. Однако производимое такими имиджевыми неудачами впечатление не должно автоматически переноситься на сугубо «профессиональную» сферу его деятельности. К тому же феномен восприятия вообще чрезвычайно субъективен и определяется по большей части не тем, что было на самом деле, а тем, что хотели увидеть.

Например, вот как по-разному выглядели первые речи Николая II в его собственных оценках, а также глазами разных лиц – из императорского окружения и просто наблюдателей. 31 октября, находясь проездом в Москве при сопровождении тела Александра III из Крыма в Петербург, государь выступил перед представителями сословий в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. В дневниковой записи за этот день он откровенно признался, что из-за необходимости произносить речь «утром встал с ужасными эмоциями». Однако все «сошло, слава Богу, благополучно» [225]225
  Там же. С. 126.


[Закрыть]. А вот по мнению вел. кн. Константина Константиновича, эта «краткая речь» в Кремле «была сказана громким, явственным, уверенным голосом»[226]226
  Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 118.


[Закрыть].

2 ноября император принимал членов Государственного совета. «Пришлось опять говорить!» – сетовал он в дневниковой записи за тот день[227]227
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 127.


[Закрыть]. Константин Константинович отметил, что, «принимая Государственный совет», император «обратился к нему с прекрасным словом»[228]228
  Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 118. В этом выступлении, судя по его записи, отложившейся в бумагах государственного секретаря (на тот момент) Плеве, содержалась фраза, которая может восприниматься как расценивание императором произошедшей с ним перемены: «Мне пришлось преждевременно и рано занять его (Александра III. -Д. А.) место». См.: ГАРФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 172. Л. 6 об.


[Закрыть]. В то же время Богданович передала подмеченное очевидцами этого события наблюдение. Император, записала она в дневнике, «вышел сконфуженный, но твердо сказал свою небольшую речь». Через две недели, когда произошедшее успело обрасти подробностями, оценка хозяйки салона звучала гораздо более уничижительно: «Царь вышел сконфуженный, речь сказал неуверенно, неспокойно». При этом приводилось мнение неназванных министров, посчитавших, что император держал себя при выступлении «вяло»[229]229
  РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 27 об., 41.


[Закрыть].

Естественно, когда в ошибках императора становились виноватыми другие лица, «крайним» все равно оказывался он сам. Можно привести любопытную реконструкцию подобного «переноса ответственности», предпринятую в дневнике Киреева. 12 ноября в Зимнем дворце состоялся большой прием депутаций. «Очень неудачный дебют царя с дворянством», – написал об этом событии на следующий день Киреев. Приехавшие на похороны Александра III дворяне «хотели видеть царя». Однако им было сказано, что никаких приемов не предполагается. Между тем, как считал Киреев, «дураку Дурново нужно было настоять на приеме дворян». Но министр внутренних дел «не только этого не сделал, но еще утверждал государя в ошибочном намерении не принимать дворян». Есть мнение, что Дурново поступил так из «опасений насчет того, что дворяне потребуют конституции». Поэтому министр внутренних дел «объявил собранным дворянам, что государь их благодарит». В ответ на роптание некоторых, «что они за сотни верст приехали, чтобы видеть государя», он отрезал, что «не имеет ничего более сказать». После таких слов один нижегородский предводитель дворянства вышел на Черевина, и тот «уговорил государя принять дворян». Тем временем «многие дворяне уже уехали», но, прознав про все-таки намеченный прием, «некоторые вернулись».

По прошествии некоторого времени после приема 12 ноября, уже в декабре, Киреев снова – вероятно, под воздействием множившихся слухов – занес в дневник новые подробности случившихся тогда протокольных проколов. Помимо дворян, император принимал «разные другие депутации». Размещая их в Николаевском зале Зимнего дворца, Дурново запутался и назвал представителей Новороссийского университета депутацией дворянства. В результате, со слов очевидца – министра народного просвещения И. Д. Делянова – «вышло комично». «Представление кончилось ничем, – подвел итог Киреев, – государь не сказал никакого приветствия, кое-кому сказал два-три слова, конечно, ошибся, Дурново не умел выручить. Впечатление, оказывается, вышло очень печальное, а ведь было очень легко выйти из затруднения, найти, что сказать, тем более что царь, говорят, изъясняется легко и совершенно свободно»[230]230
  ОР РГБ. Ф. 126. Д. 12. Л. 2 об. – З об.


[Закрыть].

Судя по тому, как проходило погружение Николая в его «новую должность», он не ощущал нехватки квалификации. Тяжело вздыхая по поводу навалившихся на него обязанностей, он не отлынивал от них. 23 января император писал брату – цесаревичу Георгию – в Абастуман: «Работы у меня по горло, но, благодаря Бога, я с нею справляюсь довольно легко. Приемы только – по средам и пятницам – доедают меня! Я помню, как дорогой Папа их не терпел – как я его понимаю теперь!» Император принимал министров ежедневно, кроме воскресных и праздничных дней. При этом нельзя сказать, что по приезде в Петербург из Ливадии в какие-то дни недели докладов было стабильно больше, чем в другие. Поэтому указание на приемы в среду и в пятницу как наиболее обременительные, вероятно, следует объяснять персональным составом лиц, которые имели в эти дни доклады у императора. С начала ноября 1894 г. по средам у императора, помимо прочих, обязательно бывал министр юстиции Н. В. Муравьёв, а по пятницам – Витте [231]231
  За редким исключением все эти аудиенции указаны в дневнике императора. См.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 128, 130, 131–132, 135, 137–141, 179, 180–182.


[Закрыть]. Безусловно, Николая II в первые месяцы царствования «доедали» не личности этих докладчиков, а непосредственно сами доклады. Они требовали от государя мобилизации его юридической и финансово-экономической грамотности. Император делился с братом и ностальгическими чувствами по утраченной теперь возможности быть погруженным в войсковую повседневную жизнь. «Да, тяжело переламывать себя, – писал Николай II цесаревичу, – когда прежде все мои помыслы только и тянули к военной службе, без различия родов оружия; одну ее я обожал, ей одной я был душою предан! Именно ее-то я лишился! Помимо всего прочего, это сознание, что я навсегда оторван от близкой жизни с войсками, прибавило немало горечи к моей тяжелой участи»[232]232
  Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 136.; ГАРФ. Ф. 675. Оп. 1. Д. 56. Л. 1–1 об.


[Закрыть].

Складывается впечатление, что император, может быть, даже преднамеренно с избытком – ради самовоспитания – обременял себя сугубо канцелярскими делами. Со слов сотрудника Департамента торговли и мануфактур Министерства финансов Н. И. Самойловича, передавшего, в свою очередь, слова воспитателя Николая II и его брата Георгия генерал-адъютанта Г. Г. Даниловича, Богданович отметила 30 октября в дневнике особенность нового императора – «очень “письменный”, все ответные депеши сам пишет»[233]233
  Богданович А. В. Указ. соч. С. 195.


[Закрыть].

Николай II с самого воцарения демонстрировал знание тонкостей делопроизводства и премудростей бумагооборота и при этом не стеснялся переадресовывать вопрос в соответствующие инстанции, если не чувствовал себя в достаточной степени компетентным. 25 ноября Богданович записала в дневнике: «Про царя говорят, что он поражает находчивостью». В подтверждение своих слов она поведала ходившую по сановному Петербургу историю о том, как государь проработал доклад Витте: «На всех бумагах написал, куда их направить: одни – в Государственный совет, другие – в Комитет министров». А другой доклад министра финансов, в котором шла речь о проекте стоимостью десять миллионов рублей, император распорядился направить на рассмотрение в Государственный совет. Цена вопроса была слишком высокой, а император не чувствовал себя столь сведущим, как Александр III, и способным «самолично такие дела решать»[234]234
  РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Д. 264. Л. 50 об.


[Закрыть].

17 декабря Победоносцев сообщал в письме к вел. кн. Сергею Александровичу об аудиенции в тот же день у государя. Обер-прокурор призывал императора «беречь свои силы от множества бумаг, часто ненужных». На это Николай II ответил, что уже «начинает разбираться, приобретает “нюх” в бумагах и надеется устроиться с докладами и бумагами»[235]235
  ОР РГБ. Ф. 253. Карт. 29. Д. 2. Л. 5 об.


[Закрыть].

Важнейшей составной частью образа молодого государя стала новая императрица Александра Федоровна, тем более что ее вхождение в дом Романовых оказалось стремительным и заняло чуть более полугода – от помолвки 8 апреля до бракосочетания 14 ноября. То, как это происходило, подробно разобрано в ряде работ[236]236
  Многочисленные источники, на которых написаны эти исследования, на данный момент опубликованы в двух репрезентативных документальных изданиях. См.: Мейлунас А., Мироненко С. Указ, соч.; Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884–1909 гг.). СПб., 2009.


[Закрыть]. Однако до сих пор исключительно интересная проблема – как складывались отношения между женихом и невестой, а затем между мужем и женой в 1894 г. – освещена лишь частично: интерполяции в дневнике цесаревича Николая, а затем императора Николая II, сделанные рукой его избранницы, в должной мере не проанализированы[237]237
  Переписка наследника и принцессы конца 1880-х – начала 1890-х гг. кратко рассмотрена К. Г. Капковым. См.: Капков К Г. Духовный мир императора Николая II и его семьи. М. и др., 2017. С. 76–79.


[Закрыть]. Их появление относится ко времени, когда составительница вставок в текст дневника являлась еще невестой цесаревича, принцессой Алисой Гессенской. Интерполяции созвучны записям самого хозяина дневника и практически целиком посвящены частной жизни. Преимущественное внимание во вставках уделяется описанию отношения невесты, а затем жены к ее жениху и впоследствии мужу, их внутрисемейным делам, детям. Возможно, именно такая содержательная однородность интерполяций послужила причиной их игнорирования большинством исследователей. (Кстати, фактическая сторона записей цесаревича и потом императора – практически исключительное бытописание с мизерными вкраплениями незначительных сюжетов, имеющих непосредственное отношение к политической истории, – способствовала складыванию абсолютно неверного стереотипа и об этом источнике как малоинтересном и бессодержательном.)

Помимо тематики, можно назвать еще два обстоятельства, обусловивших затянувшееся невнимание в историографии к интерполяциям. Во-первых, это специфический и подчас трудночитаемый почерк их составительницы (дешифровка почерка осложняется тем, что вставки написаны не по-русски; их язык – главным образом английский, а также немецкий и французский). Во-вторых, особого погружения требует манера изложения: отрывочные, часто бессвязные фразы не всегда взаимосвязанные фразы, изобилующие авторскими пометками и значками, не всегда хорошо поддаются адекватному смысловому переводу не только на русский язык, но и на присущую русской культуре систему образов. Перевод части интерполяций был опубликован в начале 1920-х гг. в сборнике фрагментов императорского дневника[238]238
  См.: Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. Берлин, 1923. С. 253–257.


[Закрыть]. Однако он нуждается в существенном уточнении и серьезной доработке.

Но главная проблема изучения вставок заключается вовсе не в исправлении их русскоязычного варианта, помещенного в берлинском издании, и переводе остального массива интерполяций. Записи невесты и – позже – жены Николая II должны быть подвергнуты двойному анализу.

Во-первых, их необходимо идентифицировать с точки зрения происхождения. Какие-то из вставок сочинены непосредственно самой составительницей, а какие-то – позаимствованы из духовно-религиозных или литературных (также апеллирующих к христианским ценностям и морали) сочинений. Поэтому следует разобраться с авторством интерполяций и в случаях цитирования чужих текстов выявить их источники.

Во-вторых, надлежит проинтерпретировать выбор вставок, сопоставив их смысловое содержание с ситуациями, в которые они появились в дневнике. То есть предстоит понять, иллюстрацией каких событий стали те или иные интерполяции, каким событийным контекстом продиктовано их появление. Это особенно трудно, когда вставки оказываются как раз цитатами из посторонних источников и требуется расшифровать их метафорическое значение для переживаемого момента. Хотя и записи, сочиненные самой составительницей, порой непросто соотнести с фактами, касавшимися развития ее отношений с цесаревичем (или уже императором). Дело в том, что датировать интерполяции можно лишь приблизительно. Они заносились на еще пустовавшие страницы, на которых дневниковые записи появились только спустя какое-то время. (Это подтверждается и зрительно: автор дневника писал свой текст, обходя уже имевшиеся на не заполненных им страницах вставки.) Отсюда даты дневниковой заметки и помещенной в нее вставки практически не совпадают. Можно только рамочным образом хронометрировать появление той или иной интерполяции – не раньше такого-то времени и не позже такого-то срока. Правда, если поначалу принцесса делала записи вперед, на пустых страницах дневника, а потом его владелец доходил до этих мест и оставлял записи, то затем эта схема поменялась. Дневник стал заполняться ими обоими почти одновременно – например, в записях за 8 и 25 ноября, о чем говорится ниже.

В контексте настоящего исследования предполагается рассмотреть самые ранние интерполяции – со времени их появления в дневнике и до того момента, когда после венчания 14 ноября 1894 г. великая княжна Александра Федоровна стала императрицей. Эта статусная перемена может быть идентифицирована первым употреблением Александрой Федоровной слова «женушка» («little wife») в свой адрес, причем когда такое употребление констатировало уже свершившийся факт[239]239
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 134.


[Закрыть]. Вставки будут проанализированы выборочно – только те из них, которые представляют особый интерес с точки зрения обозначенных выше исследовательских задач, так как многие интерполяции являются просто характеризующими понятные чувства невесты к жениху краткими фразами из нескольких слов.

Следует также отметить, что будут разобраны именно собственно интерполяции, то есть тексты, находящиеся внутри других текстов (точнее, в изучаемом случае – тексты, оказавшиеся впоследствии внутри других текстов). Дело в том, что тетрадка дневника за второе полугодие 1894 г. оказалась наиболее насыщенной вставками. Но их значительная часть расположена уже после завершающей годовой записи императора за 31 декабря на оставшихся свободных страницах[240]240
  Там же. С. 141–163.


[Закрыть]. Этот комплекс начинается сразу за последней строчкой дневника Николая II[241]241
  Дневниковая запись за 31 декабря заканчивается на последней строчке (бумага императорских дневников была разлинованной), а комплекс интерполяций начинается с первой строчки следующей страницы. См.: Там же. С. 141.


[Закрыть]. Вряд ли императрица могла с такой точностью заранее рассчитать, на какой именно странице завершится дневник императора, и начать оттуда свои записи еще загодя, до того, как ее муж сделал отметку о событиях 31 декабря. Скорее всего, указанный комплекс появился уже после 31 декабря 1894 г., а значит, он относится к периоду семейной жизни Николая II и Александры Федоровны.

Подобное предположение подтверждается еще и манерой автора оформлять дневник, причем не только рассматриваемый, которому цесаревич присвоил номер 18, но и все остальные тетрадки за другие годы. Как правило, на один год уходили две тетрадки (но необязательно строго с начала календарного года) – на первое и второе полугодия. Новый дневник мог начинаться с любой даты, просто обычно объем годовых записей требовал именно двух тетрадок. Иногда на последних страницах заканчивавшейся тетрадки автор дневника располагал фотографии. (Фотографиями мог также и начинаться новый дневник, как это было как раз с тетрадкой номер 18.) Вероятно, в конце 1894 г. Николай II решил не помещать на остававшихся страницах тетрадки номер 18 фотографии (их получалось довольно много), а предоставить чистые листы Александре Федоровне под ее записи.

Интерполяции будут приводиться сразу по-русски, без указания на то, является ли цитата уточненным переводом берлинского издания или впервые воспроизводится на русском языке (за исключением тех случаев, когда такие пояснения представляются обоснованными). Перевод заимствованных составительницей фрагментов поэтических сочинений предполагается сделать рифмованным или, по крайней мере, ритмизованным. Обращения к оригинальному тексту ограничатся только теми случаями, когда это потребуется для подтверждения приводимых выводов. Ссылки на интерполяции и сведения об их расположении приводятся по используемой в настоящем исследовании публикации дневника, однако информация археографического характера, касающаяся особенностей этого сложносоставного источника, дается с учетом расположения вставки в его оригинале, хранящемся в Государственном архиве Российской Федерации[242]242
  См.: ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 232, 233.


[Закрыть].

Самая первая интерполяция Алисы Гессенской завершает собой дневниковую запись за 20 июня. Скорее всего, вставка появилась именно в этот день, так как она записана сразу после слов цесаревича и буквально втиснута на остававшемся на странице месте. Это строфа из «Колыбельной песни» Исаака Уоттса:

 
Тсс! Мой милый, спи спокойно.
Ангел замер на часах.
Благодать свою привольно
Сеет Бог в твоих власах.
 

Строфа расположена в левом нижнем углу четной страницы. Справа от нее написана не относящаяся к ней фраза: «Все лучше и лучше с каждым днем». На правой – нечетной – странице этого разворота, в ее левом верхнем углу, принцессой нарисованы четыре пиктограммы – сова, лягушка, птица и цветок[243]243
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 85.


[Закрыть].

Появление всей этой композиции из текстов и пиктограмм могло стать результатом знакомства принцессы с дневником цесаревича. Не исключено, что после завершения описания событий 20 июня Николай впервые показал невесте дневник, и она тут же (или, во всяком случае, до вечера следующего дня, когда цесаревич сделал запись за 21 июня) внесла в него строфу из Уоттса, отдельную фразу и пиктограммы. Таким образом, обычай помещать интерполяции на еще пустовавших страницах тетрадки возник позднее, а время появления первой вставки принцессы и дневниковой записи, в которой она оказалась, практически совпало.

Следующая интерполяция, которая может быть прочитана именно как указание на определенную веху в складывании взаимоотношений между Алисой и Николаем, явилась как бы эпиграфом к тетрадке номер 18. Она открывает записи дневника, начатого цесаревичем 1 июля в Виндзоре, и представляет собой в буквальном смысле поэтическое благословение, адресуемое принцессой цесаревичу:

 
Чтобы мир Его уберег тебя,
А Его любовь нежила б тебя.
Это то, чего я жажду для тебя,
Повторяя вновь: храни Бог тебя! [244]244
  Там же. С. 90.


[Закрыть]
 

Алиса и Николай находились в это время в гостях у бабушки принцессы Гессенской – королевы Виктории (несколько подробнее об этом их совместном пребывании в Великобритании будет сказано ниже). Вероятно, цесаревич попросил невесту надписать начинаемую им тетрадку[245]245
  Составители документального сборника «Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884–1909 гг.)» указывают, что принцесса Гессенская стала использовать дневник своего жениха и для собственных записей в период пребывания Николая в Англии с 8 июня по 11 июля. Именно тогда их взаимоотношения оказались особенно «близкими и откровенными». См.: Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884–1909 гг.). С. 253.


[Закрыть].

Посвящение необязательно было сделано именно 1 июля, но к этому дню оно уже имелось в новом дневнике.

В дневниковую запись цесаревича за 5 июля включена следующая интерполяция Алисы: «Есть дни и минуты, которые отбрасывают свой свет на долгие годы. 20 апреля, или Пасхальная ночь. Забудем ли мы это, о мой ненаглядный человечек»[246]246
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 92.


[Закрыть]. Вставка отсылает к 20 апреля, среде на Светлой седмице. (Отсюда, кстати, и «пасхальная ночь» – именно как ночь на Светлой.) Цесаревич и принцесса Гессенская находились в это время в Кобурге. Менее двух недель назад, 8 апреля, состоялась их помолвка. Более того, в дневнике Николая приводятся факты, которые подтверждают именно такую датировку этой «пасхальной ночи». 20 апреля жених и невеста разлучились: Алиса после полудня покинула Кобург и отправилась в Дармштадт, а Николай вечером того же дня сел в поезд, на котором через день вернулся домой[247]247
  Там же. С. 70–71.


[Закрыть]. Что же касается вечера 19 апреля, то в дневнике цесаревича он описан следующим образом: «Вечер провел с дорогой Аликс у нее; ужас, как грустно, что приходится расставаться на долгое время! Как хорошо было вместе – рай!»[248]248
  Там же. С. 70.


[Закрыть]. Примечательно, что принцесса осознанно начала привыкать к православному календарю. Пасха в Германии, в соответствии с григорианской пасхалией, в 1894 г. пришлась на 25 марта нового стиля, то есть прошла уже более месяца назад.

Трудно определить, когда именно Алиса написала эти слова на пустых страницах дневника Николая. Во всяком случае, это произошло раньше 5 июля. Запись, сделанная в этот день рукой цесаревича, обходит слова, оставленные его невестой. Сама же вставка Алисы (как и многие другие интерполяции принцессы) помещена сверху правой страницы разворота дневника, то есть сделана с чистого листа в буквальном смысле.

Помолвленных ожидала разлука, хотя и не очень продолжительная. Они вновь должны были встретиться во время следующей заграничной поездки цесаревича. Ее примерные сроки и даже место, скорее всего, были им известны уже перед расставанием[249]249
  18 апреля цесаревич писал отцу, императору Александру III, что Алиса по просьбе бабушки – британской королевы Виктории – проведет предстоящее лето в Англии, и спрашивал разрешения посетить там свою невесту. См.: Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884–1909 гг.). С. 247.


[Закрыть].

Следующая заслуживающая внимания интерполяция находится в дневниковой записи за 8 июля. К сожалению, ни по содержанию, ни тем более по тематике текста, занесенного в этот день цесаревичем (что, впрочем, не играет никакой роли, так как он, естественно, появился позже), невозможно определить, когда она была сделана. Между тем эта вставка представляется чрезвычайно важной для реконструкции отношений, развивавшихся между Алисой и Николаем. В силу значимости интерполяции целесообразно привести ее перевод целиком: «Мой дорогой мальчик, всегда неизменный, всегда единственный. Доверься мне и верь в свою девочку, которая любит тебя так преданно и глубоко, что не может об этом рассказать. Язык слишком беден, чтобы выразить мою любовь, восхищение и уважение. Что в прошлом, то в прошлом, и никогда больше не вернется. Мы можем спокойно оглянуться назад. Мы все в этом мире подвергаемся искушениям, и когда мы молоды, мы не всегда можем противостоять им и побороть их. Но когда мы каемся и возвращаемся на путь истины, Бог прощает нас. Если мы исповедуем грехи, то Он остается верен своему завету и сразу прощает нам наши грехи. Бог прощает тех, которые исповедуют свои прегрешения. Прости мне то, что я написала, я лишь хочу, чтобы ты был уверен в моей любви к тебе и в том, что я люблю тебя еще больше с тех пор, как ты рассказал мне эту маленькую историю. Как же глубоко тронуло меня твое доверие! Я молю Бога, чтобы я всегда была его достойна. Да благословит тебя Господь, бесценный Ники!» [250]250
  Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 93–94.


[Закрыть].