Текст книги "Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии"

Следующий вопрос касался мужской и женской частей свиты императрицы. Министр интересовался, где всем этим людям находиться при встрече Алисы Гессенской и где им ей представиться. Мария Федоровна ответила на него: «Да, в полном парадном облачении рядом с церковью».

Записка завершается еще одним вопросом графа и ответом на него царицы. Воронцов-Дашков выяснял, не будет ли у государя какого-либо другого приказания ему по поводу возможных дел, не отмеченных в двух предыдущих вопросах. На это Мария Федоровна и ответила приведенными выше словами, что император себя чувствует «лучше», что он «провел день хорошо», «идет на поправку и вполне в духе»[150]150
  ОР РГБ. Ф. 58. Раздел I. Карт. 95. Д. 4. Л. 1–1 об.


[Закрыть].

Приведенный документ наглядно показывает, как сложно и громоздко разбирались в Ливадии даже в общем-то технические вопросы. Неудивительно поэтому, что более сложные проблемы при невозможности первого лица участвовать в их рассмотрении не имели шансов стать решенными. Это видно хотя бы на примере неспособности окружения Александра III ускорить переход прибывшей в Ливадию Алисы Гессенской в православие. Шереметев, находившийся в те дни в Крыму и регулярно посещавший царскую резиденцию, подробно осветил в дневнике разворачивавшуюся вокруг этого вопроса историю.

11 октября, на следующий же день после приезда невесты наследника, графу стало известно, что протопресвитер Иоанн Янышев «находит возможным» не торопиться с миропомазанием Алисы и отложить его до весны, несмотря на то, что государь прямо высказал ему свое желание, наоборот, «ускорить» совершение этого таинства. Днем позже о. Иоанн уже лично пытался успокоить Шереметева по поводу вопроса с миропомазанием невесты наследника. Царский духовник «возбужденно» проговорил графу, взяв его за руки: «Будьте уверены, государь ясно и вполне сознает положение. Он обо всем подумал, будьте уверены». Еще через день, 13 октября, сам Воронцов-Дашков выразил сочувствие идее графа о необходимости скорейшего миропомазания Алисы и издания по этому поводу соответствующего манифеста, но сделал это «вяло». Среди приближенных возникло даже намерение «уговорить» наследника «ускорить дело». Однако Шереметев выразил сомнение в успехе этого предприятия. По его словам, цесаревич «держит себя прекрасно», но вместе с тем «совершенно стушевывается». Вел. кн. Сергей Александрович также не хотел говорить со своим державным братом о миропомазании Алисы, чтобы лишний раз его не беспокоить[151]151
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 13, 17, 20.


[Закрыть].

Между тем регулярный выпуск и обнародование бюллетеней уже можно было бы считать большим достижением. Однако бюллетени подчас не только не удовлетворяли запросы общества, но и усугубляли и без того панические настроения. Характерным примером восприятия и интерпретации бюллетеней явился опыт их прочтения Султановым, который фиксировал в дневнике свои эмоции, возникавшие в связи с поступавшими из Ливадии сообщениями.

5 октября он выехал в поезде из Петербурга в Москву вместе с великими князьями (Константином Константиновичем, Сергеем Александровичем и Павлом Александровичем), а также вел. кн. Елизаветой Федоровной и узнал от их свиты, что «вести плохие». А на следующий день о том, что «вести отчаянные», по телефону сообщил Султанову Жуковский. По дневнику невозможно понять, откуда у художника была такая информация [152]152
  ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 5, 6 октября.


[Закрыть]. Для архитектора это был последний случай, когда он получил информацию о состоянии императора из живого общения. Далее, вплоть до кончины государя 20 октября, Султанов узнавал новости из Ливадии из официальных бюллетеней. На протяжении этих двух недель он находился то в Петербурге, то в Москве. В столице он специально ездил читать бюллетени к думской башне на Невском проспекте: вероятно, там они вывешивались раньше, чем в других местах. Где он знакомился с бюллетенями в Москве, в дневнике не сообщается, за исключением разве что записи от 6 октября. Тогда, приехав из Петербурга в Первопрестольную, Султанов прямо на вокзале прочитал известия, от которых, по его словам, «кровь застыла» и на основании которых он сделал вывод: «Несомненно – беда быстро надвигается»[153]153
  Там же. 6 октября.


[Закрыть]. Архитектор мог прийти к такому заключению на основании вечернего бюллетеня от 5 октября: «В состоянии здоровья государя императора замечается ухудшение: общая слабость и слабость сердца увеличились»[154]154
  Правительственный вестник. 7 октября 1894.


[Закрыть].

Вызывает недоумение запись в дневнике Султанова от 7 октября: «Утренние бюллетени отнимают последнюю надежду» [155]155
  ОРРНБ. Ф. 757. Д. 5. 7 октября.


[Закрыть]. Архитектор имел в виду вечерний бюллетень от 6 октября, в котором не сообщалось ничего нового: «В состоянии здоровья государя императора перемены нет»[156]156
  Правительственный вестник. 7 октября 1894.


[Закрыть]. Султанов мог иметь в виду только этот бюллетень, потому что именно он был следующим после вечернего бюллетеня от 5 октября: 7 октября в «Правительственном вестнике» были опубликованы сразу оба бюллетеня, а следующий датировался вечером 7 октября, в то время как автор дневника имел в виду информацию, прочитанную им утром того дня.

В таком случае возникает естественный вопрос: почему архитектор заговорил об исчезновении «последней надежды», если в бюллетене сообщалось об отсутствии каких-либо изменений в состоянии здоровья Александра III? Можно допустить, что Султанова заставила сделать предположение о скором уходе из жизни императора последовательность подписей врачей, которые наблюдали больного. Все вышедшие бюллетени, от первого и до последнего, подписывались пятью врачами в одном и том же порядке: первым указывался Лейден, за ним шел Захарьин, потом – Гирш, Попов и Вельяминов. Однако о том, что «перемены нет», первым сообщал Захарьин, который дольше других медиков был знаком с историей болезни государя, а Лейден указывался вторым. Перемещение на первое место более осведомленного врача могло настораживать, а отсутствие указания на какую-либо динамику – неважно, отрицательную или положительную – подталкивало усмотреть в таком сообщении лишь паузу перед более серьезным заявлением.

Между тем указанная перестановка подписей, скорее всего, являлась обычной опечаткой: в черновике бюллетеня, подшитом в камер-фурьерский журнал, последовательность подписей была такой же, как и прежде: сначала Лейден, потом Захарьин[157]157
  РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 490.


[Закрыть].

Дневниковая запись от 8 октября выдержана уже в иной тональности: «Сегодняшний бюллетень, – отмечал Султанов, – как будто дает маленький луч надежды: все же конец не так еще скоро!»[158]158
  ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 8 октября.


[Закрыть]. Эта запись выглядит тем более странной, что она стала реакцией на бюллетень, в котором говорилось, что предыдущую ночь император «почти» не спал, а отек ног «несколько увеличился». Возможно, архитектора успокоило двойное акцентирование стабильности общего состояния – во-первых, сердечной деятельности, хотя и на фоне слабости, но не прогрессировавшей; во-вторых, констатировалось отсутствие негативных изменений: «В общем, положение то же». Не исключено и то, что Султанова обнадежило возвращение Лейдена на первое место в перечне подписавших бюллетень [159]159
  Правительственный вестник. 8 октября 1894.


[Закрыть].

Хотя допустима и другая версия: архитектора так воодушевил не вчерашний вечерний бюллетень, а бюллетень, выпущенный в девятом часу вечера 8 октября. Этот совсем свежий бюллетень действительно успокаивал. В нем сообщалось, что за минувший день Александр III «немного почивал», «состояние сил и сердечной деятельности» не изменилось, а отеки ног не увеличились[160]160
  Там же. 9 октября 1894.


[Закрыть]. 8 октября Султанов был в Москве, а на следующий день – уже в Петербурге, и он мог прочитать новый бюллетень на Николаевском вокзале перед посадкой в поезд.

Вообще в эти дни специальные поездки к местам оперативного размещения бюллетеней из Ливадии стали непременным пунктом распорядка дня архитектора. Так, например, 9 октября Султанов записал в дневнике, что «перед сном» вместе со своей женой Е. П. Летковой-Султановой специально ездил к думской башне, чтобы прочитать свежий вечерний бюллетень, но его не было – по-прежнему висел бюллетень суточной давности (тот самый, с которым он мог ознакомиться прошлым вечером на Николаевском вокзале в Москве), и супруги «несолоно хлебавши вернулись домой»[161]161
  ОРРНБ. Ф. 757. Д. 5. 9 октября.


[Закрыть]. Не исключено, что такая проволочка с информированием столичных жителей была вызвана просто тем, что это был воскресный день.

Между тем в самой Ливадии вечером 9 октября бюллетень был подготовлен. В нем говорилось, что за время с субботнего вечера Александр III «спал немного больше», а самочувствие с аппетитом стали у него «несколько лучше»[162]162
  Правительственный вестник. 11 октября 1894.


[Закрыть]. Этот бюллетень был расклеен в Петербурге либо поздним вечером в воскресенье, либо ночью или ранним утром в понедельник. Султанов узнал о нем дома, видимо, с чьих-то слов: «Проснулся радостно, – зафиксировал он в дневнике свое настроение, – в бюллетене светился крохотный луч надежды. Господи, сотвори чудо! Услышь мольбы России!» [163]163
  ОР РЫБ. Ф. 757. Д. 5. 10 октября.


[Закрыть].

Если не вдаваться в подробности протекания болезни Александра III, отталкиваясь от сообщений лиц, находившихся рядом с ним в Ливадии, а руководствоваться исключительно сухими строчками официальных бюллетеней, которые только и доходили до общества и, соответственно, формировали его настроения, то на предсмертной неделе у императора наступила ремиссия.

В понедельник у него несколько улучшился сон, но аппетит стал «несколько меньше»[164]164
  Правительственный вестник. 11 октября 1894.


[Закрыть]. Утром во вторник пришла информация, что к зафиксированной накануне клинической картине прибавилась неприятность: «несколько» возросла отечность ног, к вечеру были зафиксированы спазмы, правда, «легкие», зато улучшился аппетит[165]165
  Там же. 12 октября 1894.


[Закрыть]. В среду днем сонливость исчезла, а общее самочувствие и аппетит стали «лучше», хотя и «отек ног несколько увеличился»[166]166
  Там же. 13 октября 1894.


[Закрыть]. «Бюллетени стали получше, – с явным облегчением вздыхал в среду 12 октября в дневнике Султанов, – и на душе – посветлее; воскресла надежда»[167]167
  ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 12 октября.


[Закрыть].

В четверг 13 октября, за неделю до кончины, ремиссия усилилась: сохранились вчерашние самочувствие и аппетит, не наблюдалось сонливости и спазмов, не увеличивались отеки ног[168]168
  Правительственный вестник. 14 октября 1894.


[Закрыть]. На следующий день отечность «несколько» возросла, а также появилась «некоторая слабость», но сохранился хороший аппетит, спазмов и сонливости не наблюдалось[169]169
  Там же. 15 октября 1894.


[Закрыть]. В субботу слабость исчезла, «отеки не увеличились», аппетит производил хорошее впечатление, и вообще самочувствие выглядело «лучше вчерашнего». В вечернем бюллетене неожиданно появился еще один пункт, не отмечавшийся в бюллетенях с 11 октября, – работа сердца. Причем этот пункт подавался тоже в положительном свете: «Деятельность сердца несколько удовлетворительнее»[170]170
  Там же. 16 октября 1894.


[Закрыть]. «Отзыв врачей сегодня благоприятен», – записал в этот день в дневнике Победоносцев[171]171
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.


[Закрыть]. Похожим образом тогда же отреагировал в своем дневнике и Сергей Александрович: «Вечером докт[ора] довольны и в первый раз довольны сердцем! Господи, помилуй!»[172]172
  Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4: 1884–1894. С. 527.


[Закрыть].

Кстати, на этот раз в бюллетене, опубликованном в «Правительственном вестнике», тоже имелось некоторое непринципиальное расхождение с черновиком из камер-фурьерского журнала, в котором вместо «деятельности сердца» говорилось о «сердечной деятельности»[173]173
  РГИА. Ф. 516. Оп. 53/2048. Д. 15. Л. 510.


[Закрыть]. Замена не выглядит опечаткой, и вряд ли в редакции газеты могли пойти на такую редактуру без согласования с Ливадией. Поэтому не исключено, что сделанное исправление было призвано усилить общий благоприятный фон клинической картины путем подобной «субстантивации». Или же кто-то заметил ненужную двусмысленность, происходящую от возможных толкований прилагательного «сердечный». В воскресенье утренний и вечерний бюллетени свидетельствовали о сохранении прежней клинической картины, разве что аппетит был назван не «хорошим», как накануне, а «удовлетворительным»[174]174
  Правительственный вестник. 18 октября 1894.


[Закрыть].

«Бюллетени лучше – надежда крепнет», – комментировал Султанов 16 октября медицинские сводки последних дней[175]175
  ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 16 октября.


[Закрыть].

В целом позитивное настроение сохранялось и в утреннем понедельничном бюллетене: в нем констатировалось наличие аппетита (но в то же время и сохранение отеков), сообщалось и о сокращении времени сна. А вот вечерний бюллетень представлял уже совершенно другую ситуацию: пропал аппетит, появилась слабость, и началось кровохарканье[176]176
  Правительственный вестник. 18 октября 1894.


[Закрыть]. (Победоносцев в тот же день сообщил в дневнике о «грустных вестях» из Ливадии [177]177
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.


[Закрыть].) Султанов отреагировал, назвав эти бюллетени «опять тревожными» и подчеркнув, что «нехорошие» известия пошли прямо «с утра»[178]178
  ОР РЫБ. Ф. 757. Д. 5. 17 октября.


[Закрыть]. В последнем архитектор явно ошибся (наверное, от волнения): разница между утренним и вечерним бюллетенями была заметной.

Утренний и вечерний бюллетени от 18 октября свидетельствовали о стремительном ухудшении состояния императора: он чувствовал «большую слабость», у него практически исчез аппетит, а отеки ног «значительно увеличились», кровохарканье усилилось, а дыхание стало затруднительным, из чего врачи сделали заключение о симптомах воспаления левого легкого, температура поднялась почти до 38 градусов, больного знобило, пульс упал. При этом кризис шел по нарастающей: вечерний бюллетень оставлял более тяжкое впечатление, нежели утренний. Однако именно утренний завершался словами: «Положение опасное», – а в вечернем просто перечислялись симптомы[179]179
  Правительственный вестник. 19 октября 1894.


[Закрыть]. «Приговор в бюллетене», – заключил по поводу какого-то из них в дневнике Победоносцев[180]180
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 1.Д. 2а. Л. 21 об.


[Закрыть].

В дневнике Султанова за этот день имеются две записи о новостях из Ливадии, и по ним можно судить о том, насколько оперативно вывешивались бюллетени. Первая запись: «Телеграмма очень тревожная! Помилуй, Господи!»[181]181
  ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 18 октября.


[Закрыть]. Можно предположить, что она была сделана после прочтения утреннего бюллетеня, в котором говорилось, что «положение опасное». Однако в данном случае архитектор имел в виду вчерашний вечерний бюллетень – тот самый, где впервые было сказано о кровохарканье. Видимо, накануне вечером Султанов по какой-то причине не смог поехать к думской башне, или же вечерний бюллетень, свидетельствовавший о резком ухудшении состояния Александра III, не решились вывесить сразу, а дотянули на всякий случай допоздна, и автор дневника смог ознакомиться с ним только утром на следующий день. Такой вывод можно сделать из следующей заметки архитектора за 18 октября. Он сообщил, что около пяти вечера ему принесли «последний бюллетень» с Невского проспекта, на который он отреагировал крайне экзальтированно: «Ужас! По-видимому – конец! Помилуй, Господи!»[182]182
  Там же.


[Закрыть]. Султанов имел в виду утренний бюллетень с фразой «положение опасное», потому что вечерний бюллетень был составлен только в десять вечера. Похоже, что в последние дни жизни Александра III информация о его состоянии обнародовалась менее оперативно, чем прежде.

Следующая запись в дневнике датирована днем кончины государя – 20 октября: «…видел телеграмму, отнимающую почти последнюю надежду»[183]183
  Там же. 20 октября.


[Закрыть]. Султанов мог иметь в виду как вечерний бюллетень от 19 октября, в котором говорилось о «большой общей слабости», плохом аппетите, слабом пульсе, затрудненном дыхании и сохранении симптомов воспаления левого легкого (хотя в утреннем бюллетене отмечалось уменьшение кровохарканья)[184]184
  Правительственный вестник. 20 октября 1894.


[Закрыть], так и какой-то из двух последних бюллетеней от 20 октября. В первом бюллетене, отражавшем картину на 9 часов утра, указывалось на бессонную ночь, затрудненное дыхание, слабеющее сердцебиение, и делался вывод: «Положение крайне опасно». Во втором бюллетене, составленном через два с половиной часа, отмечались дальнейшее ослабление сердечной деятельности и усиление одышки. Этот бюллетень, которому суждено было стать последним, заканчивался явным намеком на скорую кончину: «Сознание полное»[185]185
  Там же. 21 октября 1894.


[Закрыть]. И хотя этот факт объективно соответствовал действительности, он, несомненно, должен был сыграть и определенную пропагандистскую роль, как и посланная утром из Ливадии телеграмма Воронцова-Дашкова о причащении в 10 часов императора, который находился «в полном сознании»[186]186
  Там же.


[Закрыть]. Как отметил в своем дневнике в тот же день Ламздорф со ссылкой на слова очевидца – сотрудника министерства П. Л. Вакселя, – полицейские вручную раздавали на улицах Петербурга этот бюллетень Воронцова-Дашкова, а «весть о смерти распространилась уже после этого»[187]187
  Ламздорф В. Н. Указ. соч. С. 75.


[Закрыть].

20 октября Султанов находился в Москве, и в дневниковой записи за этот день он сообщал, что «народная молва разносит ужасную весть», между тем «официального ничего нет». Это «официальное» специфическим образом дошло до архитектора только в ночь на 21 октября. «В три часа ночи, – говорится в его заметке, датированной этим днем, – меня разбудил протяжный и унылый перезвон. Я понял, в чем дело, и безраздельное, незнакомое мне горе охватило меня!» [188]188
  ОР РНБ. Ф. 757. Д. 5. 20, 21 октября.


[Закрыть]. Это сообщение выглядит крайне странным: если Петербург узнал о смерти Александра III во второй половине дня 20 октября, то Первопрестольная не могла получить это известие несколькими часами позже и, соответственно, начать звонить по почившему императору. Наверняка в Москве печальное известие было получено примерно в то же время, что и в столице. По-видимому, и звон, который услышал Султанов, был уже не первым. Остается только гадать, почему архитектор на несколько часов выпал из жизни города и страны.

Глава 3
Император и его окружение в конце 1894 года. Алиса Гессенская (Александра Федоровна) в дневнике Николая

Как показано выше, представления о неготовности Николая к вступлению на престол и об отсутствии у него какого бы то ни было опыта, требующегося на царском поприще, явно преувеличены. Между тем, именно опираясь на это расхожее мнение, В. Л. Степанов делает вывод, что Николай, став императором, «стремился получить поддержку от лиц из своего ближайшего окружения». Чтобы понять, насколько это утверждение соответствует действительности, находился ли «между» кем-то «на распутье» молодой государь и корректна ли в принципе подобная интерпретация начального периода его царствования, необходимо рассмотреть целый ряд событий конца 1894 – начала 1895 г., то есть времени от наследования Николаем верховной власти до предпринятых им шагов, которые можно рассматривать в качестве четкого обозначения его политического кредо.

При анализе проблемы влияний на Николая II в первое время после его воцарения важно учитывать одну принципиальную деталь. Восшествие на престол произошло в Ливадии, где был один расклад ключевых фигур. Но уже спустя чуть менее двух недель после кончины Александра III, когда Николай II прибыл в столицу, этот расклад перестал существовать, и вокруг трона стали вырисовываться совершенно иные политические конфигурации.

Что касается расстановки сил в Ливадии, то здесь погоду делали два человека (если до 20 октября не принимать в расчет немощного Александра III и фактически изолированного от принятия решений цесаревича) – Мария Федоровна и Воронцов-Дашков. Через месяц после смерти государя министр императорского двора поведал Половцову на охоте, что «со времени переезда в Ливадию» Александр III не имел контактов с приближенными. Только утром 20 октября Воронцов-Дашков был вызван к умиравшему и находился возле государя «безвыходно» до самой его кончины[189]189
  Половцов А. А. Указ. соч. С. 105.


[Закрыть]. Отсюда напрашиваются два вывода. Во-первых, весь этот месяц пребывания в Крыму императрица оставалась единственным транслятором (и, естественно, интерпретатором) государевой воли. Во-вторых, из всех приближенных наибольшим доверием Александра III (а значит, и влиянием) пользовался министр императорского двора [190]190
  И. В. Лукоянов полагает, что Воронцов-Дашков рассчитывал стать при Александре III «ведущим сановником», а также «главным реформатором». См.: Лукоянов И. В. Проекты изменения государственного строя в России в конце XIX – начале XX вв. и власть (проблема правого реформаторства): диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. С. 43. В другой работе, написанной несколько лет спустя, исследователь вместо «ведущего сановника» употребляет более насыщенное конкретными коннотациями выражение «первый министр». См.: Он же. Конец царствования Александра III: была ли альтернатива «контрреформам»? // Проблемы социально-экономической и политической истории России XIX–XX веков. Сборник статей памяти Валентина Семеновича Дякина и Юрия Борисовича Соловьёва. СПб., 1999. С. 249.


[Закрыть].

17 октября Шереметев, пробывший к тому времени в Ливадии более недели и уже – как ему показалось – разобравшийся в раскладе сил и влияний у одра императора, указал в дневнике на две ключевые фигуры, принимавшие решения, – Воронцова-Дашкова и Марию Федоровну. Министр императорского двора, по словам Шереметева, «несомненно, при многих достоинствах очень упрям», «чересчур много берет на себя и бравирует». Пускай побуждения Воронцова-Дашкова «самые благородные», однако «самоуверенность велика». «Корень всей неурядицы» Шереметев усматривал в «отсутствии настоящих отношений между императрицей и Воронцовым». В то же время если бы они действовали согласованно, то «дело бы двигалось правильно». Очевидно стремление многих повлиять на Марию Федоровну «во вред Воронцову» из зависти к его положению «при государе». Например, обер-прокурор «шипит» в адрес министра императорского двора: «Он игнорирует наследника». А Воронцов-Дашков «слишком самолюбив, чтобы победить себя в отношениях» с императрицей, причем «даже в такую серьезную минуту». Тем не менее, как считал Шереметев, министра императорского двора извиняет «его высокое чувство», он – несмотря на недостатки – лучший из собравшихся в ливадийской резиденции. В качестве примера досадного недопонимания между Воронцовым-Дашковым и Марией Федоровной Шереметев привел казус, произошедший в тот же день. Александр III причастился у находившегося в Ливадии о. Иоанна Кронштадтского. Однако этот факт не был предан огласке, хотя министр императорского двора сочувственно относился к такой мысли, – на его предложение императрица ответила: «Не нужно». А в итоге «все обвиняют Воронцова» в замалчивании обстоятельств жизни больного[191]191
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 27–28.


[Закрыть].

Именно Воронцов-Дашков организовал составление Манифеста 20 октября – о восшествии на престол Николая II [192]192
  См.: Полное собрание законов Российской империи (далее – ПСЗ). Собрание третье. Т. 14. № 11014. 20 октября 1894.


[Закрыть]. Джунковский, находившийся возле кабинета, в котором только что скончался Александр III, в воспоминаниях изложил собственные наблюдения о том, что делал Воронцов-Дашков в первые минуты после смерти государя: «Наконец, отворилась дверь, вошел граф Воронцов и вскоре вернулся с бумагой. Минуты через две Воронцов опять вышел – цесаревич подписал манифест о вступлении на престол»[193]193
  Джунковский В. Ф. Указ. соч. С. 326.


[Закрыть].

Любопытно, что беспечный министр императорского двора даже не оставил себе копии манифеста. По свидетельству Шереметева, вечером 20 октября он зашел к Воронцову-Дашкову. Жена министра сказала: «Останьтесь ненадолго – Вяземский (начальник Главного управления уделов Министерства императорского двора Л. Д. Вяземский – непосредственный составитель манифеста. – Д. А.) сейчас принесет манифест». «Вяземский, манифест – что это?» – Шереметев «сразу не понял» и ответил: «Я его прочту завтра»[194]194
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1.Д. 5041. Л. 38.


[Закрыть]. В. Л. Степанов ничего не говорит о влиянии Воронцова-Дашкова в Ливадии и даже как-то странно замалчивает его фамилию, замечая, что манифест «поручили» составить не Победоносцеву, а Вяземскому[195]195
  Степанов В. Л. Указ. соч. С. 151.


[Закрыть]. В то же время отдать такое распоряжение Вяземскому мог только его непосредственный начальник. Воронцов-Дашков по вполне понятной причине не хотел выпускать из рук подготовку столь важного документа и допускать до работы над ним главу другого ведомства.

Между тем Кривенко в воспоминаниях свидетельствовал, что его начальник «огорчен был неудачей с манифестом». Это утверждение никак не комментировалось мемуаристом, однако из контекста его воспоминаний следует, что Воронцов-Дашков, видимо, собирался поручить составление этого документа именно ему. Министр императорского двора отправил Кривенко, пробывшего в Ливадии «всего три дня» в начале октября, обратно в столицу со словами: «Все в руках Божиих, быть может, государь и не поправится, надо бы подумать о манифесте… Вы в Петербурге займитесь этим и по телеграмме немедленно выезжайте сюда». Такая телеграмма пришла 17 октября, однако из-за «снежного заноса» на железной дороге Кривенко прибыл в Ливадию только 21 октября. К этому времени составленный Вяземским манифест был уже подписан[196]196
  Кривенко В. С. Указ. соч. С. 233–235.


[Закрыть]. Непонятно только, чем именно был «огорчен» Воронцов-Дашков. Вряд ли тем, что манифест подготовил не один, а другой его подчиненный [197]197
  Д. И. Исмаил-Заде считает, что министр императорского двора отредактировал написанный Вяземским манифест. См.: Исмаил-Заде Д. И. И. И. Воронцов-Дашков – администратор, реформатор. СПб., 2008. С. 48. Однако этот факт не подтверждается другими источниками.


[Закрыть].

Как отмечалось выше, С. В. Куликов считает, что текст Манифеста 20 октября 1894 г. свидетельствует о реформаторском настрое нового государя. Непонятно, из каких фраз документа можно сделать такое заключение. Единственное место, которое допустимо рассматривать как выражение некоего намерения о приоритетах начавшегося царствования, сформулировано достаточно туманно и не дает оснований для подобного вывода. В этом месте говорится, что целью Николая II являются «мирное преуспеяние, могущество и слава дорогой России и устроение счастья всех <.. > верноподданных»[198]198
  ПСЗ. Собрание третье. Т. 14. № 11014. 20 октября 1894.


[Закрыть].

Буквально сразу после смерти Александра III – прямо к вечеру 20 октября – Воронцов-Дашков как-то странно сник, стал необъяснимо безучастным ко всему происходившему вокруг него. Видимо, он предчувствовал, что при новом государе ему не удастся сохранить прежней влиятельности. (Возможно, это состояние своего начальника Кривенко на следующий день и принял за расстройство по поводу манифеста.) Вечером 20 октября у Черевина состоялось бурное обсуждение вопроса, останавливаться ли по пути в Петербург в Москве, а если останавливаться, то где выставлять гроб с телом покойного императора – в кремлевском Архангельском соборе или в Храме Христа Спасителя. В дневниковой записи Шереметева за 20 октября подробно изложено это совещание. Воронцов-Дашков долго не мог принять решения: он, по замечанию Шереметева, «по обычаю в таких вопросах вял». В конце концов, его «уломали» на Архангельский собор[199]199
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 37–38.


[Закрыть]. Это решение впоследствии и было реализовано[200]200
  Сообщение об этом в дневнике Николая II см.: Дневники императора Николая II (1894–1918). Т. 1: 1894–1904. С. 126.


[Закрыть].

Событием, с которого Воронцов-Дашков начал утрачивать положение самого влиятельного сановника, стал разговор министра императорского двора с Николаем II. Этот разговор состоялся, по-видимому, в первые дни по прибытии императора в Петербург. При этом следует подчеркнуть, что на первый взгляд аудиенция выглядела вовсе не отлучением от престола, а напротив – оставлением в кругу наиболее доверенных приближенных. 8 ноября Шереметев записал в дневнике со слов жены Воронцова-Дашкова, что ее муж «имел откровенный разговор с государем». На замечание министра о негативном отношении к нему со стороны императорской фамилии Николай II ответил: «Я это знаю». И тем не менее однозначно высказался в пользу того, чтобы Воронцов-Дашков пока оставался на своем посту. Однако министр предупредил государя о намерении вновь поставить перед ним вопрос о своей отставке после коронации. Через два дня Шереметев узнал подробности этой аудиенции из уст уже самого Воронцова-Дашкова. «Государь удержал», – сказал министр. Из этого Шереметев сделал вывод: «Самое существенное: государь знает, что семейство не сочувствует Воронцову, и тем не менее удерживает его»[201]201
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 53–55.


[Закрыть].

Известие о том, что отставка Воронцова-Дашкова хотя и отложена, но тем не менее предрешена, видимо, стремительно разнеслось по столице. И уже через несколько дней после похорон Александра III подчиненные некогда всемогущего министра императорского двора стали позволять себе в адрес своего начальника высказывания, немыслимые всего лишь несколькими днями ранее. 15 ноября Половцов занес в дневник историю, поведанную ему в тот же день членом Государственного совета А. К. Имеретинским. По словам последнего, министр императорского двора сказал обер-прокурору, что сам лично писал Манифест 20 октября. Однако «Вяземский, на скромность которого Воронцов напрасно рассчитывал», принялся утверждать, что именно он сочинил манифест. Затем, «когда это известие распространилось», подчиненный Вяземского Н. А. Ваганов стал выставлять себя «истинным автором манифеста»[202]202
  Половцов А. А. Указ. соч. С. 99-100.


[Закрыть].

Существует еще одно объяснение ослабления Воронцова-Дашкова после смерти Александра III. Его привел в своих воспоминаниях Кривенко. Он считал, что Воронцов-Дашков пытался отговорить Николая II от свадьбы во время траура, однако молодой император «закинулся, остался недоволен», эта история спровоцировала «охлаждение» государя к министру императорского двора: «Он почувствовал в нем опекуна, человека, знавшего его с пеленок, относившегося к нему как бы по-отечески, покровительственно». Мемуарист считал, что «трещина», возникшая по причине «протеста» Воронцова-Дашкова против «торопливой свадьбы после смерти отца», далее лишь увеличивалась. Однако главная причина разрастания «трещины» заключалась именно в «стеснительности», ощущавшейся императором из-за «выявления своей слабой воли по адресу человека, так близко стоявшего к отцу, пользовавшегося полным его доверием, больше того – дружбой». Государю «казалось, будто его собираются [водить] на помочах, как маленького, когда он считал себя большим». По словам Кривенко, «приблизительно так» трактовал ухудшение своих отношений с Николаем II сам Воронцов-Дашков [203]203
  Кривенко В. С. Указ. соч. С. 236, 240. Д. И. Исмаил-Заде примерно так же, только со ссылкой на воспоминания Витте, объясняет охлаждение отношений между молодым императором и его министром императорского двора. См.: Исмаил-Заде Д. И. Указ. соч. С. 48.


[Закрыть].

Таким образом, налицо две версии ослабления влияния Воронцова-Дашкова – Шереметева и Кривенко. Безусловно, автор дневника был гораздо более близок к министру императорского двора, нежели мемуарист, тем более что старший сын Шереметева – Дмитрий – был женат на дочери Воронцова-Дашкова Ирине. Однако одна версия может вовсе не противоречить другой. Шереметев излагал ситуацию спустя всего несколько дней после кончины Александра III, а Кривенко мог передавать слова Воронцова-Дашкова, сказанные гораздо позже, когда многое в отношениях министра и царя уже сильно изменилось. Хотя не исключена и определенная предвзятость оценок в воспоминаниях, написанных в советское время с явным прицелом на публикацию.

Если звезда Воронцова-Дашкова после смерти Александра III начала заходить, то политическая судьба Победоносцева складывалась как раз прямо противоположным образом. В. Л. Степанов отмечает, что в Ливадии у одра государя обер-прокурор оказался невостребованным. Но после 20 октября он попал «в поле зрения нового самодержца» и «начал набирать вес в “верхах”»[204]204
  Степанов В. Л. Указ. соч. С. 151.


[Закрыть]. Здесь следует не только согласиться с приведенным мнением этого исследователя, но и уточнить его: это произошло еще в Ливадии, причем сразу после 20 октября.

До кончины Александра III Победоносцев действительно находился в Ливадии точно в опале. Прибывшему туда 9 октября Шереметеву сразу же бросилось в глаза поведение обер-прокурора: «Победоносцев мрачен, но спокоен <…>. Он ходит как прокаженный. Ни одной сочувственной ему души». Обер-прокурор, похоже, опасался испортить отношения с всесильным министром императорского двора и старался ни в чем ему не перечить. 13 октября Шереметев сообщил в дневнике о состоявшемся вечером того же дня разговоре с Победоносцевым. Обер-прокурор «на ухо» поведал собеседнику о написанной им статье о болезни государя. Победоносцев ознакомил с этой статьей цесаревича и сообщил, что она будет опубликована в «Правительственном вестнике». «Только не говорите Воронцову», – попросил обер-прокурор Шереметева[205]205
  РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5041. Л. 8, 20.


[Закрыть].

Попытка Победоносцева прорвать информационную блокаду и поведать общественности о состоянии Александра III подробнее, нежели в бюллетенях «Правительственного вестника», подтверждается другими источниками. Разрозненные сведения об этом содержатся в дневнике самого обер-прокурора. Вырисовывается следующая картина. Вечером 13 октября Победоносцев работал над неким текстом – «проектом корреспонденции». На следующий день он записал в дневнике: «У в[еликого] к[нязя] Сергия и цесаревича. Чтение статьи. Она отправлена м[инист]ру внутренних] д[ел]»[206]206
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.


[Закрыть]. То есть Победоносцев прочитал свой текст («статью») наследнику и его дяде и, видимо, с их одобрения отослал его в столицу министру Дурново. Эта информация очень удачно дополняется дневниковой записью Сергея Александровича за 14 октября, и в результате ситуация с инициативой обер-прокурора становится более понятной. В этот день великий князь рассказал в дневнике следующее: «Победоносцев читал Ники и мне реляцию для газет – des faits et gestes de Sacha (о том, что происходит с Сашей, фр. – Д. А.) – хорошо – Ники разрешил печатать (эта фраза многое говорит о самостоятельности наследника и его готовности действовать. – Д. А.) – это было необходимо». (Кстати, указанный разговор между наследником, великим князем и обер-прокурором состоялся в тот самый день, когда император заперся на ночь на ключ, чем вызвал всеобщее волнение.) Завершается эта запись Сергея Александровича за 14 октября непонятно и интригующе: «Всячески подбадриваю Ники. Тут такое идет брожение умов между окружающими»[207]207
  Великий князь Сергей Александрович Романов: биографические материалы. Кн. 4: 1884–1894. С. 527.


[Закрыть]. По-видимому, эта задумка Победоносцева не имела никакого результата. 15 октября он записал в дневнике: «У в[еликого] к[нязя] Сергия. О статье»[208]208
  РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 2а. Л. 21.


[Закрыть]. Неопределенность последних дней жизни Александра III заставляла занимать выжидательную позицию.