Текст книги "Дневник студента-медика"

Эти камни никуда не денутся

В связи с наступившими каникулами, из тубдиспансера мне пришлось уволиться. К сожалению, ту трудовую книжку я потерял, поэтому работа в тубдиспансере в мой стаж не вошла. Но, думаю, что при желании восстановлю.

Вкусив, так сказать, все «прелести» взрослой самостоятельной жизни во время учёбы, которые, помимо самой учёбы, заключались ещё и в постоянном подсчёте скудного бюджета, голоде, холоде и поиске подработки, я решил лето посвятить заработку. Время тогда такое было: поступлений финансовых откуда-либо не предвиделось, а кушать, одеваться, оплачивать комнату в течение всего следующего курса надо. Моя старшая сестра, которая уже работала фельдшером на ФАПе одного из знаменитых курортных уральских поселков, однажды сказала:

– У нас в санаторной зоне «новые русские» себе коттеджи строят. Строителям платят хорошо. В нашем доме живёт бригадир строителей. Хочешь, я поговорю с ним, чтоб он тебя на работу взял?

– Да из меня строитель такой себе, – отвечал я. – Могу копать, а могу и не копать…

– Вот подсобником и пойдешь! Как раз лопатой там бетон мешать надо и камни таскать!

– Ну давай, попробую… – неуверенно сказал я.

Через два дня я познакомился с бригадиром и вышел на работу.

Бригадиром оказался таджик по имени Карим. Рослый, крепкий, чернявый, с «фиксами», но хорошо говорящий по-русски. На вид ему было около тридцати пяти лет.

– Сможешь работать? – спросил он.

– Что делать-то надо?

– Раствор замешивать, камни таскать.

«Ну, не сложнее, чем гипохлорит кальция активировать нашатырём», – подумал я и ответил:

– Смогу!

С Каримом мы стали друзьями. Он был простым работящим человеком, без каких-либо национальных замашек. Много рассказывал про свою родину, о том, какие события заставили его уехать оттуда. Я ему рассказывал про учебу, про случаи, в моей, пока еще скудной медицинской деятельности. Во время перекуров Карим разгадывал сканворды.

– Знаешь, что самое сложное в этих сканвордах? – сказал он однажды. – У нас в таджикском языке нет мягкого или твердого знаков, поэтому, когда у меня остаётся одна свободная клетка в слове, то я ставлю туда мягкий знак!

Строили мы стену из бутового камня вокруг коттеджа. Первая зарплата, которую я получил уже в конце первой рабочей недели, была в несколько раз больше моей стипендии и зарплаты в тубдиспансере вместе взятых.

Тогда эта мысль впервые посетила меня:

– А на того ли я учиться пошёл? – спросил я Карима, когда он вручил мне «кучу денег».

Карим усмехнулся, сверкнув «фиксами»:

– Завтра выходной. Приходи в гости, я тебя настоящим таджикским пловом накормлю!

Так плотно я никогда не наедался.

Чтоб немного растрястись, мы пошли на озеро. Жарко тогда было. Карим, разбежавшись по понтону, нырнул прямо в одежде. Я прыгнул следом, но верхнюю одежду скинуть успел. Народу на пляже было много. Откуда-то появился матрас и круг, с которых мы, словно дети малые прыгали в воду.

Когда вылезли из воды, Карим, пошарившись в кармане шорт, сказал:

– У меня, представляешь, деньги в кармане лежали, я забыл!

Он вытащил несколько мокрых купюр из кармана.

– Да ерунда! – сказал я. – Сейчас на солнце быстро высохнут! Или дома развешаешь, как бельё на веревке!

После моих слов, Карим как-то кисло улыбнулся и помрачнел. Держа в руках мокрые купюры, он смотрел на них с какой-то то ли неприязнью, то ли с сожалением.

– Много потерял? – спросил я.

Карим, скомкав бумажки, сунул их обратно в карман, скинул с себя мокрую футболку, стал её усиленно выжимать, бормоча что-то на своем родном языке.

Вот, вроде бы только что мы веселились, а тут вдруг, он что-то вспомнил и замкнулся. Стало понятно, что Карим вспомнил что-то плохое, поэтому я замолчал. Выжав футболку, он посмотрел на меня, увидел мое недоумение и неохотно стал рассказывать:

– У меня отец был председателем райкома… Там, в Таджикистане. У нашей семьи было всё. «Волгу» машину только выпустили, а он её уже через полгода купил. Весь кишлак к нам телевизор приходил смотреть, потому что больше ни у кого не было. Нам все завидовали. А однажды, отец шёл домой пьяный после какого-то собрания или совещания и упал в ары́к*…

Карим замолчал и посмотрел на меня:

– У тебя сигареты есть?

Я дал ему сигарету. Он прикурил и жадно затянулся.

– Вот так же, прямо в одежде. Люди его увидели, из арыка вытащили, домой привели. Мама с него одежду сняла, чтобы просушить, а там деньги в кармане. Много денег… Она их на веревке развешала сушиться, а утром милиция пришла и отца посадили.

Карим затянулся в последний раз, бросил окурок в урну:

– Пойдем домой. Завтра нам надо «пять кубов поднять"*.

…

На следующий день мы работали молча. Я всё не решался спросить, что было дальше в жизни Карима. Зато второй подсобник по имени Леха, который накануне, не теряя времени в единственный выходной, «накушался», – периодически стонал и жаловался: то на неудобное ведро, то на занозу в руке, то намекал, что «перекур бы не помешал». Потом, когда он многозначительно пожаловался на начавшуюся жару, Карим достал вчерашние смятые купюры, прижал их Лёхиной к груди и резко сказал:

– Иди!

– Куда? – испугался Лёха, подумав, что Карим его выгоняет с объекта.

– За пивом! Куда ж ещё?

У Лехи заиграл румянец на щеках. Леха, схватив купюры, быстро скрылся из виду.

Карим присел в тени, закурил. Я присел рядом.

– Мне пять лет было, когда его посадили. Через четыре года он освободился. Совсем больной вернулся из тюрьмы. Сначала мой старший брат за ним ухаживал, потом я, потом младший брат… Когда война в Таджикистане началась, они с младшим братом из больницы шли. Выскочили какие-то бандиты, крикнули, что они «оппозиция» и выстрелили в отца и брата из гранатомета…

Карим замолчал, не моргая глядя на поднимающийся дымок от сигареты.

– Ё-моё…, – только и смог ошарашенно произнести я, схватившись за голову.

– Война началась, мы со старшим братом уехали в Россию. Мать там осталась. Не согласилась ехать. Вот, такая вот жизнь. Так что учись, чтоб мог хоть где себе место найти. Хоть где сможешь врачом работать, даже в Таджикистане. А эти камни…, – он кивнул на стену, которую мы строили, – камни никуда не денутся…

Сначала из-за угла до нас донеслось тяжелое дыхание и громкие шаги, потом появилась довольная красная физиономия Лёхи. Он тащил тяжелый для него пакет, в котором было две полуторалитровые бутылки «Балтика Медовая», бутылка водки и полкилограмма свежих огурцов.

Я среагировал мгновенно:

– Леха, блин! Ты совсем сдурел? Зачем ты цистерну бухла́ приволок на работу?

Леха посмотрел на нас взглядом добытчика, взглядом кормильца семьи и торжественно-философски произнес:

– Я тут подумал… День-то долгий!

Я глянул на Карима. Он улыбался. Улыбался от Лехиной бестолковости, беспечности и бесшабашности.

– Вот, видишь! – сказал он мне и повторил, – вот поэтому учись! Эти камни никуда не денутся!

__________________

*АРЫК – гидротехническое сооружение в виде небольшого оросительного канала преимущественно в Центральной Азии.

*«ПЯТЬ КУБОВ ПОДНЯТЬ» – Стена, которую мы строили, имела полметра толщину и два метра в высоту. Соответственно, один погонный метр такой стены был равен по объему одному кубометру. То есть, за день, нам втроем необходимо было сделать пять метров стены.

Третий курс

Психиатрия

Вот почему, кто-то становится, например, пианистом? Кто-то учителем математики или биологии. Кто-то строителем высоток, а кто-то метростроевцем? Кто-то стоматологом, кто-то хирургом или психиатром? Чем обусловлено это стремление? Желанием? Призванием? Капризом? А может быть интересом, любопытством?

…

Мысль о том, что не на того я пошел учиться, стала преследовать меня постоянно. Прочувствовав возможность зарабатывать деньги на стройке, я с каким-то разочарованием думал о своем медицинском будущем. Позади было уже два курса медучилища. Бросать учебу было жалко, а самое главное, я ловил себя на мысли о том, что всё-таки она мне нравится, всё-таки мне интересно. Поэтому, я решил во что бы то ни стало закончить училище, получить диплом и пойти работать куда угодно, только не в медицину. В конце концов, что далеко за примером-то ходить? Отец по первому образованию – тоже фельдшер.

…

К концу лета мы с сестрой поехали в город – «одеваться перед учебным годом». Покупал себе вещи я, на свои честно заработанные на стройке деньги, а сестра должна была своим женским взглядом оценить мой «прикид». Ну, а что? Третий курс, как-никак! На меня же первокурсницы смотреть будут! Купил себе пиджак, рубашку, галстук, пару брюк, барсетку и модные на то время туфли, называемые в народе из-за их формы «утконосы». Короче, «прикинулся по моде».

Третий курс, как обычно, начался с теории. В этом году нам предстояло стать ещё умнее, так как предстояло изучить акушерство и гинекологию, инфекцию, неврологию, психиатрию и наркологию, оториноларингологию, дерматовенерологию.

Лекции по психиатрии нам читала психиатр поликлиники. В чистом виде психиатрического отделения в нашей ЦРБ не было. Единичным острым психиатрическим состояниям, таким как делирий или психоз, помощь оказывалась либо в реанимации, либо в терапии. Затем, при необходимости дальнейшего лечения больного направляли в филиал областной психиатрической больницы, которая находилась, да и по сей день находится, в одном из посёлков соседнего района. Вот так мы и проходили психиатрию – по лекциям, клиническим задачам и историям, которые нам рассказывала преподаватель. А когда мы пришли на практические занятия к ней в поликлинику, то выяснилось, что её работа, в основном, состоит из ведения диспансерных больных и выписывания им рецептов для получения лекарств в аптеке. Причём, в большинстве случаев за рецептами приходили родственники больных.

– Очень жаль, конечно, что вы не можете посетить отделение, – сказала нам психиатр на одном из семинаров. – Раньше вот, медучилище организовывало поездки, а сейчас денег нет…

«Как это так? – думал я. – Как изучать психиатрию, не видя больных?»

Надо было что-то предпринимать.

– Какой-нибудь вариант существует, чтоб туда съездить? – спросил я.

– Не знаю, – ответила психиатр. – Надо же автобус нанять, чтоб всю группу разом отвезти.

…

– Что-то ты задумчивый сегодня какой-то? – спросила меня тетя Люда, когда я вернулся домой после занятий. – Что-то случилось?

– Психиатрию проходим, – ответил я. – Жуть, как интересно, а психбольница в Старокаменске находится. Хочется съездить, посмотреть, что такое психиатрическое отделение, больных посмотреть, истории болезни почитать реальные. А никак. Автобус надо нанимать, чтоб всей группой поехать.

– У меня брат двоюродный в автоколонне работает, – сказала тетя Люда. – Надо спросить, сколько это стоит.

…

На следующий день, посоветовавшись с преподавателем, я заявил однокурсникам перед началом пары:

– В общем, так, группа! Кто хочет в «психушку»?

– Ха-а! – засмеялись некоторые. – Думаешь, что уже пора?

– Я серьёзно, – продолжил я. – Есть реальный шанс съездить в психбольницу, только надо будет скинуться.

Из группы в почти тридцать человек согласились двенадцать. Наняли «Газель». Поехали.

Как вы себе представляете психбольницу? Наверное, как минимум, двух-трёхэтажное здание, с решетками на окнах. Глухой забор, по верху которого натянута «проволока винтом». Или, как в фильме Гайдая «Кавказская пленница»? Вот и я, пока ехал в Старокаменск, думал, что увижу нечто подобное. «Газель» привезла нас к какой-то территории, огороженной ржавой сеткой Рабица. В некоторых пролётах, сетка отсутствовала вообще. За этим подобием забора находились одноэтажные деревянные бараки, построенные примерно в тридцатых годах двадцатого века. Штукатурка, нанесённая на дранку, местами обвалилась, обнажив тёмно-коричневые бревна срубов. На фоне хмурых осенних красок картина выглядела вообще удручающе.

Двигатель «Газели» заглох.

– Приехали! – сказал водитель.

– Приехали?! – спросил кто-то из ребят, посчитав, что водитель пошутил.

– Да, приехали, – подтвердила преподаватель. – Выходим. У нас два часа.

Мы вышли из автобуса и непонимающе уставились на увиденное. На «огороженной» территории было штук пять однотипных покосившихся бараков, виднелось здание относительно свежей постройки из кирпича, несколько небольших хозяйственных помещений. За территорией простиралась небольшая березовая рощица, позади которой виднелось несколько труб ТЭЦ.

Увидев наше замешательство, преподаватель стала рассказывать:

– Раньше, в нашей области не было никакой психиатрической службы. Только в тридцатых годах появилась первая психиатрическая лечебница, но не здесь. Здесь в тридцатых годах была не то колония для преступников, не то пересылочный пункт. Во время войны здесь содержались военнопленные. После войны некоторое время здесь была туберкулезная больница-изолятор. И только, примерно, в шестидесятых годах здесь открыли филиал областной психиатрической больницы… Ну а теперь, сами видите, время какое. Закрыть больницу не могут, потому что психических больных меньше не становится, но и средств, для поддержания работы, толком не выделяется…

– А-аа.. Теперь более или менее понятно, – протянул я. – После психбольницы тут медучилище откроют.

От увиденного и услышанного нам ещё больше стало не по себе. Мы прошли на территорию. Возле первого же барака мы услышали звуки гармошки. На довольно широком крыльце барака находилось примерно 10—12 человек. На скамейке сидел гармонист, кто-то пел матерные частушки, кто-то пытался неуклюже плясать. В стороне стоял человек в темно-синем халате, наблюдал за теми, кто был на крыльце и молча курил.

– Что это там происходит? – спросили мы у преподавателя.

– В этом отделении алкоголиков лечат, – ответила она. – Скорее всего, родственники пришли кого-то навестить. Или, может быть, день рождения у кого-то из больных…

Не зная, как мне реагировать, я только хмыкнул.

– А это санитар стоит, – указала она на молча курящего человека, – следит, чтоб не напились. Узнаем, если есть делирий или алкогольный психоз, то зайдем в это отделение, посмотрим. А сейчас, пройдёмте дальше, где «истинные» психбольные находятся.

– Как на нашей деревенской дискотеке, – сказал я, глядя на пляшущих. – Только у нас без санитара и с «бухлом». А если и был бы санитар, то он на этой гармошке он бы играл.

Мы подошли к третьему бараку. Дверь была закрыта. Постучались. Дверь открыл огромного роста человек в темно-синем хлопчатобумажном халате. Окинул нас нелюдимым взглядом. У всех нас остановилось дыхание.

«Санитар!» – подумал я.

Увидев нашего преподавателя, лицо санитара расплылось в улыбке так, как будто в лужу кирпич кинули, и теперь круги на воде расходятся по всей поверхности.

– Наталья Петровна! Боже мой! – радостно воскликнул он. – Да ещё и со студентами! Сколько лет, сколько зим!

– Здравствуй, Рудик! – сказала Наталья Петровна. – Мы к вам на практику.

– Проходите, конечно! – ответил он и распахнул дверь.

Внутри было всё также удручающе, как и снаружи. Темно-зелёный истоптанный линолеум, наполовину окрашенные стены с облупившейся местами серой краской. Неровно оштукатуренный потолок с электропроводкой на керамических роликах. В нос ударил запах человеческого пота, мочи и стирального порошка. Следов какого-то свежего ремонта не было видно вообще. Палаты были пяти-восьмиместными, из мебели в них были только панцирные кровати. На окнах были решетки из арматуры, двери в палатах отсутствовали. В коридоре барака-отделения находилось пять-семь человек больных. В основном, это были люди пожилого возраста. Мужчины. Кто-то медленно, шаркающей походкой, держась за стенку шел в сторону палаты, кто-то просто стоял. Один больной подошел к нам и быстро проговорил несколько раз:

– Кто это такие? Кто это такие? Кто это такие?

Каждый раз, задавая вопрос о том, кто всё же мы такие, он поднимал руку и указывал на нас пальцем. В это же самое время он вертел головой так, как будто у него шея затекла. Всё его поведение походило на поведение воробья, которого подкармливают семечками – такой же резкий, любопытный, чирикающий.

– Шурик! – одёрнул его санитар – Отойди!

– Не, ну а кто это такие? Кто это такие? – не унимался он.

– Это студенты.

– Кто такие? – снова «зачирикал» Шурик и стал обходить нас стороной.

– Давайте я позову медсестру, – сказал санитар и резко и громко крикнул:

– Анна Борисовна!

Было это так неожиданно, да еще и на фоне всего увиденного и услышанного, что кто-то из девчонок-однокурсниц вскрикнул. Шурика тут же как ветром сдуло.

– Я здесь!

Голос донёсся из-за закрытой двери, на которой была надпись «Процедурный кабинет».

– Открывайте! Студенты приехали на практику.

Щёлкнул замок, дверь открылась. Медсестрой оказалась женщина примерно пятидесяти лет. Маленького роста, довольно живая, проворная.

– Вот такой у нас процедурный кабинет, – рассказывала она показывая полки с лекарственными препаратами и изделиями медицинского назначения. – Тут мы делаем плановые назначения, перевязки.

– Больные сами приходят на уколы? – спросил я.

– В основном, Рудик помогает, – ответила она, имя ввиду санитара, встретившего нас.

– Ну да, – резюмировал я, – попробуй такому слово поперёк скажи.

– Напрасно вы так думаете, – у нас буйных почти не бывает. Сами посмотрите, кто тут у нас находится? Старики в деменции или после инсультов, бомжи, алкаши. Своего рода у нас не психбольница, а психоневрологический интернат.

На полке с лекарствами, среди специфических препаратов, применяемых в психиатрии, я увидел антибактериальный препарат.

– У вас даже антибиотики применяются? – спросил я. – А с какой целью?

– Так ведь не только психические болезни лечить приходится. У нас и туберкулезное отделение даже есть.

– Много туббольных?

– На сегодняшний день семнадцать.

– А сколько всего койко-мест?

– В этом корпусе тридцать три, а всего у нас 150 коек. Все заняты.

В холле барака-отделения была столовая. Стояли обычные деревянные столы из сколоченных досок. Вместо скатертей или клеёнок, на них была обыкновенная полиэтиленовая плёнка. Такие столы я помню из своего детства. Они были в полевом стане, где рабочих кормили обедом.

– Дальше по коридору у нас санпропускник и туберкулезное отделение.

– Фиксированные есть? – спросила Наталья Петровна.

– На сегодняшний день нет.

Всюду туда-сюда сновали разные больные. Некоторые смотрели на нас с любопытством, некоторые пустым равнодушным взглядом. Вдруг в коридоре появился Шурик. Тот самый больной, который интересовался, кто мы такие. В руках держал гитару без струн и внимательно её изучал.

– Рудольф! – крикнула Анна Борисовна. – Шурик опять с гитарой!

Подошёл санитар.

– Саша, – спокойно обратился он к больному, – на ней струн не хватает. Дай её мне. Я её настрою…

– Сыграй! – резко сказал Шурик. – Сыграй! Сыграй!!!

– Хорошо, отдай мне гитару.

Больной отдал гитару и ушел следом за санитаром.

– Какой у него диагноз? – спросили у преподавателя.

– «Орга́ник» какой-то… – стала говорить она.

– Он раньше на машдворе работал. – сказала медсестра. – Пил беспощадно и на гитаре играл. Вот они там с мужиками и отравились какой-то не то «тормозухой», не то стеклоочистителем. Его собутыльники-то померли почти сразу, а он вот выжил, но у него инфаркт мозга развился. Теперь вот у нас лечится. Постоянно. Родственникам он совсем не нужен

Вся обстановка в этом заведении, была настолько гнетущей, тяжёлой, что не было никакого желания ни опрашивать больных, ни изучать истории болезни. Больные, находящиеся здесь на лечении, были глубоко несчастными людьми, а самое страшное было то, что они этого даже не понимали. Хотя, наверное, оно и к лучшему, что не понимали своего несчастья.  Когда мы ехали обратно, то я сделал вывод, что не на практику я съездил, а на экскурсию.

…

– Ты ещё более задумчивый приехал, – сказала тетя Люда. – Плохо, да?

– Плохо, – ответил я. – Безнадёга какая-то. Психиатра из меня не получится…

ОНМК

«И обонял, и зрел, и глазом двигал,

И блок тройничный разом отводил.

Лицом и слухом, и языкоглоткой,

Блуждая, шел добавочной походкой,

Под языком все нервы приводил».

(Стишок для запоминания 12-ти пар черепно-мозговых нервов)

Обонятельный (nervus olfactorius)

Зрительный (nervus opticus)

Глазодвигательный (nervus oculomotorius)

Блоковый (nervus trochlearis)

Тройничный (nervus trigeminus)

Отводящий (nervus abducens)

Лицевой (nervus facialis)

Слуховой или преддверно-улитковый (nervus vestibulocochlearis)

Языкоглоточный (nervus glossopharyngeus)

Блуждающий (nervus vagus)

Добавочный (nervus accessorius)

Подъязычный (nervus hypoglossus)

…

На третьем курсе дисциплин стало ещё больше. Все занятия стали проходить в условиях районной больницы. С утра и до обеда, например, мы занимались дерматологией в поликлинике, а после обеда шли в отделение, либо наоборот. Пребывания в больнице стали чем-то простым, обыденным – приходили мы туда как на работу. Мы уже на уровне мышечной памяти знали где и что располагается, где можно ходить, где нежелательно, а где вообще нельзя – например, возле кабинета главной медсестры. Не дай Бог, студенту попасться ей в лапы! То перчатки не надеты, то шапочка неглажена, то: «где, вообще, шапочка???».

…

Если психиатрическими больными мы были «обделены» ввиду отсутствия психбольницы в нашем районе, то неврологических больных было хоть отбавляй, даже несмотря на то, что неврологического отделения в ЦРБ тоже не было. Так уж она устроена районная больница. Случается что-то экстренное, требующее быстрых и эффективных действий врачей – госпитализируют в единственную ПИТ (палата интенсивной терапии). И не важно, какая патология развилась у пациента: коронарная недостаточность или тяжелая травма, кома неясной этиологии или острое нарушение мозгового кровообращения (ОНМК).

Так же было и в этот раз.

Практические занятия по неврологии у нас проходили в терапии. Тому было логическое объяснение: зачастую, различные «вялотекущие» проявления поражений головного мозга обусловлены гипертонией и возрастными изменениями, конечно. А где ещё лечить гипертонию и возрастные изменения? Уж точно не в хирургии, роддоме или в детском отделении.

Изучая истории болезни больных, мы вдруг услышали какую-то суету в районе приемного покоя. Я выглянул в окно. Из УАЗика скорой выгружали кого-то на носилках.

– Пойдем, посмотрим? – предложил я и, не дожидаясь, что кто-то согласится, рванул в приемный покой.

На встречу мне попалась санитарка из приемника, которая шла быстрым шагом к лифту.

– Что там? – спросил я её.

– И́нсульт привезли! – ответила она с ударением на «и». – БОМЖа какого-то. В реанимацию сказали поднимать. Помоги двери в лифт открыть!

– Конечно! – с радостью согласился я помочь.

«Я тут при деле, если что – лифт помогаю открывать, а не просто так посмотреть пришёл!»

Больного уже положили на каталку и везли к лифту. Это действительно был человек без определенного места жительства. Грязная, старая одежда, редкие, взлохмаченные волосы, на такой же редкой бороде были рвотные массы. Запах гари, немытого тела и рвотных масс ударили в нос. Мужчине было примерно пятьдесят лет на вид. Сознание у него отсутствовало. Дышал он глубоко и шумно: при выдохе одна щека его сначала надувалась как парус, а потом, воздух с дребежаще-хрипящим звуком проходил через губы. Короткая пауза и снова глубокий и шумный вдох, снова парус из щеки, шумный дребежащий выдох.

Одновременно с тем, как больного ввозили в лифт, подошёл реаниматолог —Геннадий Юрьевич Печёнкин. Первое, что он сделал, это оттянул веки больного и заглянул ему в глаза.

– Плохо всё…

– Что там? – не выдержал я.

– Смотри, – сказал он мне, удерживая веки больного.

Я заглянул в глаза больному.

Зрачки его были разных размеров. Если один был обычного размера, то второй был широкий, размером почти с радужную оболочку.

– Анизокория! – вырвалось у меня.

– Именно.

– Геморрагический инсульт?

– Да, – кивнул доктор.

Лифт остановился. Каталку с больным выкатили в коридор и быстро закатили в ПИТ.

– Доктор, разрешите? – спросил я Печёнкина, имея ввиду своё присутствие в палате.

– Заходи.

Как только больного переложили на кровать, у него появилась двигательное беспокойство. Имеющаяся правосторонняя гемиплегия не позволяла ему двигать правыми конечностями, поэтому он стал беспорядочно двигать левой рукой, затем подключилась и левая нога. Нога сгибалась в коленном суставе и снова разгибалась. Правые конечности его при этом были абсолютно неподвижны. В связи с этим, непроизвольно отталкиваясь «здоровой частью тела» от кровати, больной стал переворачиваться на правый бок. Дыхание его участилось и стало ещё громче, воздух проходил через дыхательные пути с каким-то клокотанием и вдруг, на полном вдохе дыхание его остановилось. Наступила короткая и, в то же время, пугающая тишина. По телу больного сначала пробежала мелкая дрожь. Такая дрожь возникает при сильном напряжении мышц, а ещё через несколько минут больного стало подбрасывать на кровати.

– Судороги! – сказал врач.

Тут же откуда-то в его руках появилась ампула с противосудорожным препаратом.

– Держи его!

Я, быстро натянув перчатки, вцепился больному в плечо, стараясь придавить его к кровати, но бьющийся в судорогах больной просто подбрасывал меня. Я уже пожалел, что напросился в палату.

– Руку держи! – резко сказал реаниматолог. – Загрузим и на вентилятор.

Я четко услышал, что он сказал, но совершенно не понял, что значит «загрузим и на вентилятор». Поэтому я, что есть силы, прижал руку больного.

Доктор сам быстро набрал в шприц лекарство, проколол резинку капельницы и стал медленно вводить препарат в вену. Постепенно амплитуда судорожных движений больного уменьшилась, а затем и вовсе судороги прекратились. Снова появилось равномерное шумное дыхание.

– «Клинок», «трубу», – сказал реаниматолог медсестре, которая тоже находилась в палате.

Мне впервые в жизни пришлось увидеть, как проводят интубацию трахеи.

Реаниматолог встал у изголовья кровати, запрокинул голову больного, раскрыл ему рот и, при помощи ларингоскопа, заглянул больному в гортань.

– Там рвотные массы. Аспиратор…

Медсестра уже протягивала ему пластиковую прозрачную трубку, присоединённую тонким силиконовым шлангом к какому-то аппарату, стоявшему под кроватью. Врач влез пластиковой трубкой в ротовую полость больного. Медсестра включила аппарат. Появился противный, свистящий звук всасываемого воздуха, и в прозрачном шланге я увидел высасываемую слизь и рвотные массы из ротовой полости больного.

От увиденного, у меня мгновенно развился рвотный позыв, и я до скрежета стиснул зубы. Больному установили интубационную трубку и подключили к аппарату искусственной вентиляции лёгких.

– Готово, – сказал Печёнкин, настроив аппарат ИВЛ.

«Что-то как-то много мне сегодня практики», – подумал я и на ватных ногах вышел из палаты.

Когда я вышел из палаты, то чуть ли не лоб в лоб стукнулся с девчонками-одногруппницами, которые, словно улитки облепили дверь в ПИТ.

– Что там, Дим? Он ещё живой? А что делали? А что там за свист такой был? Что-то ты бледный какой-то… Всё нормально?

Ответил я только одно:

– Нормально.

Я прошел в холл отделения и сел на кушетку. Меня мутило и была какая-то противная слабость в теле. Надо было свежего воздуха. Через приемник я вышел на крыльцо больницы. На улице жизнь шла своим чередом: по дороге проехал автомобиль; воробьи, чирикая, перепрыгивали с ветки на ветку; осенние листья, отрываясь от веток, медленно опускались на землю; небо было таким же голубым и безмятежным, как и вчера.

Вдохнув свежий уличный воздух полной грудью, я непроизвольно прислушался к своему шумному вдоху.

– Тьфу! – вырвалось у меня на выдохе.

«Что со мной? Расслабился, блин! Вечером в библиотеку!»

…

«Вот ведь, блин! – думал я вечером, когда лег спать. – Жил-жил человек… Бац! И парализовало. Всё! Он себя не контролирует совсем! Что с ним будет в ближайшее время? Умрёт? А кто его хоронить будет? Он же БОМЖ. Вряд ли у него родственники есть. Выживет? Так он теперь парализованный, кто за ним ухаживать будет? Да и какая вообще разница – БОМЖ или не БОМЖ?

Терзаемый такими мыслями, я беспокойно уснул. Проснулся в три часа ночи. Впервые в жизни я проснулся среди ночи просто так: меня никто будил, не было никакого шума, у меня ничего не болело. Я снова задумался о событиях прошедшего дня.

«У больного геморрагический инсульт. Сосуд в головном мозге лопнул. Часть мозга, которую питал этот сосуд, осталась без кровоснабжения. Клетки этой части мозга погибли, кровь излилась в полость черепа, тем самым сдавив его, чем ещё больше ухудшила состояние. Остановилось ли кровотечение? Или кровь продолжает изливаться за пределы сосудистого русла?

Состояние больного, которое мне пришлось увидеть, я сопоставлял с изученной мной вечером в библиотеке литературой о нарушениях мозгового кровообращения. И чем больше я об этом думал, тем яснее я понимал – больной обречён. Он умрёт. А ещё, я вдруг ясно осознал: я не хочу смотреть, как он умирает. НЕ ХОЧУ.

Задремал я только под утро, как мне показалось, за несколько минут до будильника. Звук будильника больно резанул по сознанию.

«Не пойду…» – промелькнула мысль.

И тут же, вторая мысль просто взвыла в голове: «Как это не пойду??? Я должен! Я просто обязан придушить в себе эту слабость! Я – будущий фельдшер. Собрался и пошёл! Быстро!»

Встал, умылся и быстро позавтракал вчерашней жареной картошкой.

…

В больницу пришел за час до занятий, поднялся на третий этаж. Подходя к ПИТу, я остановился и прислушался: работает ли аппарат ИВЛ. Аппарат работал. Я приоткрыл дверь в палату. Больной лежал на кровати. Всё также заинтубирован, аппарат ИВЛ дышал за него. Рядом с кроватью сидел Печёнкин.

Услышав, как я протискиваюсь в палату, он повернул голову в мою сторону.

– Проходи, – устало сказал он.

Я подошёл.

– Ну что? Как дела? – тихо спросил я.

– Никак, – ответил он. – Запредельная кома. Мозг умер.

Я посмотрел на больного. Голова его была перевязана. Ему делали трепанацию черепа.

– Не выживет?

Печёнкин покачал головой:

– Смотри, – сказал он.

Он приподнял одну руку больного и отпустил её. Рука упала как плеть. Вторая рука также упала, хотя вчера половина тела еще двигалась самостоятельно.

Достав из нагрудного кармана авторучку, он с усилием прижал ее гранью к корню ногтя больного.

– Видишь?

– Что?

– Реакции на болевой раздражитель нет. Дай свою руку!

Я протянул ему руку. Он точно также, гранью ручки слегка придавил мне корень ногтя на безымянном пальце. Боль пронзила меня от пальца до самой шеи и, как мне показалось, даже ударила в челюсть. Я сам не понял, как отдёрнул руку.

– Видишь, как больно? А ему, – он снова проделал такую процедуру с пальцем больного, – не больно.