Текст книги "ЖД"

1

Вскоре после того единственного запуска соколка началась война, а вместе с ней то самое лавинное осыпание жизни, с которого Анька почувствовала себя взрослой. Она даже перестала на какое-то время всех жалеть, потому что жалости больше не хватало.

Собственно, ни о какой войне разговоров не было. Сначала вдруг кончилась стабилизация, о которой все время говорил и по телевизору. Прекратилась она в одночасье, когда открыли флогистон. До того процветание было такое, что в страну стали возвращаться почти все уехавшие из нее. Их было много, и все они раскаялись и вернулись. Пускали охотно – на радостях-то почему не пустить? Больше всего народу возвращалось из Каганата. Некоторые из вернувшихся каялись по телевизору. Лица у них были при этом подозрительно веселые. Анька догадывалась, что на самом деле они не очень-то раскаиваются. Когда она сама за что-нибудь просила прощения у родителей, у нее никогда не было такого хорошего настроения.

Вероятно, они о чем-то догадывались. Потому что ехали в страну, где их не очень любили и даже устраивали против них демонстрации по случаю Дня народного единства или в другие праздники. И когда начался флогистон, а вскоре после него и война, эти раскаявшиеся возвращенцы оказались тем самым десантом, с которого начались боевые действия. Кое-какие ЖД, или ультралиберальные силы, оставались еще и в России. Они ждали только, когда начнется флогистон. Потом говорили, что именно ЖД и изобрели этот отвратительный миф. В школе всегда учили, что флогистона не бывает; химичка подробно объяснила, что флогистон – вражеская выдумка, что формула его содержит множество ошибок и что никаких универсальных горючих веществ, которые могли бы заменить нефть, нет в природе. Однако враги России как-то так умудрились поставить дело, что на выдуманном газе работала вся мировая промышленность. Теперь нефть нельзя было продавать, а больше в России ничего толком не умели. Скоро появились нефтяные продукты, стали закрываться предприятия, отец боялся потерять работу и ходил мрачнее тучи, но вовремя успел перепрыгнуть из своей газеты в «Русойл». Там он писал рекламные тексты про нефтяную колбасу и нефтяное масло, продуктов ему на пробу давали достаточно, и их даже можно было есть, хотя живот потом болел страшно. Василий Иванович окончательно затих, не рассказывал сказок и всем своим видом старался показать, как благодарен за корм и крышу: в семье и так денег нет, а тут еще ваську держать… Васек сдавали в васятники целыми партиями, и скоро государство не могло прокормить приюты: их закрывали, васек распускали, и они опять начинали ходить. К соседке Нелли Александровне зашел васька Леша – оборванный и вонючий; их васятник закрыли, обратно он не просился, потому что у Нелли Александровны была больная старая мать и им самим есть было нечего. Он зашел просто попрощаться и сделать на прощание деревянный сувенир – два бородача на качелях. Почему-то почти все васьки любили этот сувенир и часто оставляли его хозяевам. Васьки утверждали, что он приносит счастье.

В октябре, когда все уже летело в тартарары, неожиданно появился Гуров. Анька гуляла одна, без Василия Ивановича, потому что его молчаливое и всегда грустное присутствие бывало ей теперь в тягость. Он хорошо это понимал и не мешал ей гулять в одиночестве. Анька шла по сухим листьям, шуршала ими и думала о том, что до снега осталось совсем немного. Гуров вышел к ней из-за ближайшего дерева. Он был строг и непривычно серьезен.

– Я хочу вас поблагодарить, Аня, – сказал он вместо «здравствуйте».

– За что? – спросила Анька. Ей было неловко называть взрослого человека вот так, без отчества, Петром.

– Вы очень хорошо относитесь к Василию Ивановичу. Знайте, это только благодаря вам ваши родители до сих пор не вернули его в приют.

– Они не собираются никуда его возвращать! – обиделась Анька за родителей.

– Я знаю. Но если бы не вы, обязательно собрались бы. Я хочу вас также поблагодарить за то, что вы взяли именно его. Я тогда обратил на вас самое серьезное внимание.

– Вас же там не было! – не поверила Анька.

– Там – не было, но в том приюте я бывал часто. И для меня очень важно, что Василий Иванович у хороших людей.

– Вы его сын?! – догадалась Анька. Василию Ивановичу было за пятьдесят, Гурову за тридцать, хоть и лысый, так что они вполне могли…

– Хорошо придумываете, Аня, – одобрил Гуров. – Нет, не сын, мы вообще не родственники. Василий Иванович, как вы понимаете, человек непростой. Он замечательный сказитель, и мне его судьба не безразлична.

– Но тогда… тогда почему… – начала Анька и осеклась.

– Почему я не взял его сам? – спокойно спросил Гуров. – Вы ведь это хотели сказать? Потому что я, видите ли, почти не живу дома. Много разъездов, работа такая. А постоянно таскать его с собой – выше моих сил. Вы, наверное, заметили, что он совершенно беспомощен в быту. Оставить его одного в квартире – значит почти наверняка убить.

– У него этот синдром… в самой крайней, стадии? – испугалась Анька.

– Я бы сказал, в самой высшей. Но не в синдроме дело. Забудьте про синдром. То, что с ним, – это не болезнь. Это особый склад характера, не более. И я рад, что вы с ним подружились. Теперь слушайте меня внимательно. Именно в этом человеке может оказаться спасение и для вас, и для всей вашей семьи.

Анька испугалась, и было отчего. Они были одни с Гуровым в скверике, где уже болезненно краснел холодный закат и быстро темнело.

– Наступают плохие времена, Аня, очень плохие. Вы сами это понимаете, и я хочу, чтобы у вас не было иллюзий. Страна при нынешнем правительстве никак не выдержит кризиса, и кончится дело войной. Мы сейчас никому особо не нужны, кроме одного нашего давнего врага, и враг этот обязательно воспользуется моментом. Поэтому война будет, что бы вам ни говорили в школе. Это будет не совсем обычная война. Ее никто не будет так называть. Но имейте в виду, все по-настоящему. И убивать будут, и врагов везде искать. Вам будет очень трудно сберечь Василия Ивановича. Может случиться всякое. Я не все время в Москве, говорю вам, поэтому от вас зависит очень многое. Пожалуйста, если что-то заметите, звоните сразу. Или мне, или вот, – он протянул ей клочок бумаги с телефоном и адресом. Анька мельком взглянула на адрес: Сиреневый бульвар.

– Да ведь мы там были, – еле выговорила она.

– Я знаю. Там живут верные люди, они помогут в случае чего. Берегите Василия Ивановича, Аня. Это очень важный человек. Мы с вами гадаем, а он все знает, только не обо всем говорит.

– А… чем все кончится?

– Да ничем, как обычно, – сказал Гуров и вдруг улыбнулся. – Вы же знаете, тут при всяком ужесточении бывает большая война. Или небольшая, неважно. Я не стану вам сейчас забивать голову ерундой. Моя задача одна: чтобы в этой войне погибло как можно меньше коренного населения. У меня, собственно, всегда такая задача. Василий Иванович – из самых главных представителей этого населения. Пусть вас не удивляет, что он васька. Васьки – непростые люди.

– Я поняла, – кивнула Анька.

– Я понял, что вы поняли. Кстати, откуда родом ваши родители?

– Папа из Москвы, мама из Саратова. А что?

– Ничего, неважно. Вы каких-то хороших корней. Аболок на потолок, косолоток на позолоток?

– Чего? – испугалась Анька.

– Ничего, присловье такое. Я же фольклорист. В общем, я очень прошу вас беречь Василия Ивановича, что бы ни случилось. Ладно?

Анька кивнула.

– Слово даю.

– Я и так верю, – и Гуров, отступив за деревья, исчез, словно его и не было.

Анька побежала домой.

А потом начались столкновения в центре, демонстрации, драки и самая настоящая война. Накануне все московские ЖД стремительно бежали из столицы – это у них было хорошо придумано, потому что в Москве была армия и милиция, здесь они еще кого-то слушались, а в остальной России, как оказалось, ни армии, ни милиции толком нет. Целые банды ЖД свободно хозяйничали почти по всем южным губерниям, где было тепло, и по северным, где была нефть; ЖД захватывали целые деревни, как сообщали радиоголоса, но в Москве стояли хорошие глушилки, и расслышать эти радиоголоса было почти невозможно. Анькин отец рассказывал ужасы. Сведения с остальных территорий поступали противоречивые и смутные. Бабушка из Саратова писала, что ЖД дважды входили в город, но их выбивали. Еще появились какие-то партизаны. Они все время взрывали железные дороги – думали, наверное, что, если взорвать, ЖД не доберутся до Москвы. Впрочем, на чьей стороне они действовали – никто не знал. Наверное, им просто нравилось взрывать дороги.

2

После голодной и холодной зимы, когда даже школа работала не каждый день, потому что учителям опять перестали платить, как в конце прошлого века, в эпоху дестабилизации, – родители впервые заговорили о том, чтобы сдать Василия Ивановича в приют. Анька подслушала этот разговор и ворвалась в родительскую комнату с криком и слезами. На этот раз обошлось, но не было никакой гарантии, что они не вернутся к этому разговору.

Анька превратилась к концу восьмого класса в высокую, стройную и симпатичную девушку, только лицо у нее было нервное и тревожное. Она почти не плакала теперь, но все время боялась. Телевизор она старалась не смотреть – по нему не говорили ничего ужасного, но ужасное было очевидно без всяких сводок. Страна себе больше не принадлежала. Ни федералы, ни ЖД не знали, какая часть страны у них в руках. В Москве кое-что еще было, а в Саратове уже почти ничего. В программе «Время» показывали какие-то репортажи с посевной, но они были старые, явно прошлогодние – Анька их помнила, у нее была фотографическая память.

Гуров объявился к началу июня. Он похудел, сбрил бороду и уже не улыбался. На этот раз он не стал подкарауливать Аньку в скверике, а заявился прямо домой: где только адрес взял?

– Здравствуйте, Вячеслав Викторович, здравствуйте, Марина Андреевна, – поздоровался он с Анькиными родителями. – Можно позвать Василия Ивановича? Разговор и его касается.

– С кем имею честь? – напряженно спросил отец.

– Гуров Петр Антонович, инспектор Генерального штаба, – Гуров показал красную книжечку с орлом. Вот какой он был, оказывается, фольклорист.

– Чем обязаны? – так же напряженно спросил отец.

– Прежде всего я очень вас прошу никому не рассказывать об этом визите, – сказал Гуров. – Я существенно нарушаю должностные полномочия, навещая вас. Но ничего не поделаешь, ситуация критическая. На следующей неделе в стране будет введен план «Антициклон». Начинается масштабная зачистка. Всех так называемых васек отловят, вывезут из города и… – Гуров сглотнул, – …и, по моим сведениям, уничтожат.

Все оглянулись на Василия Ивановича. Он был очень бледен, но спокоен.

– Я не думаю, что вы сможете спрятать Василия Ивановича, и не уверен, что захотите этого. Я могу забрать его сейчас и приехал именно за этим. Если вы к нему привязались, простите меня.

– Я знал, – тихо сказал Василий Иванович.

– Давно знали? – вскинулся Гуров.

– Соколок, – ответил Василий Иванович.

– И молчали?! – укоризненно спросил Гуров.

– Что говорить, коли ничего не сделаешь. Я не поеду с вами, Петр Антонович.

– Почему?!

– Я знаю, куда мне надо. Я в Алабино пойду.

– В Алабине опасно, Василий Иванович.

– Давно там не опасно, врут все. Наших много там.

– Но почему? В конце концов, я собираюсь в Дегунино в июле, я там бываю часто…

– Вы меня не трогайте, других спасайте. О них-то никто не позаботится, а обо мне есть кому.

– Василий Иванович, поймите, – Гуров даже прижал к груди короткие ручки. Ни на Аньку, ни на Анькиных родителей он не обращал теперь ни малейшего внимания. – Поймите, что вами рисковать невозможно, таких, как вы, у нас раз и обчелся…

– Мне ничего не будет, – сказал Василий Иванович с непривычной твердостью. – Мне они никогда ничего не сделают. А вам надо остальными заняться. Я все равно с вами не поеду, потому что есть еще неделя. Я за эту неделю три-четыре города успею обойти, всем скажу.

– Я уже работаю, люди предупреждены…

– Всех-то вы не предупредите. Да не все вас и послушают. А меня послушают, я как-никак им свой брат. Пойду, скажу. Я и чувствовал, что пора, но думал – может, мерещится… Вы же знаете, у меня с решениями трудно…

– Знаю.

– Но одно мое решение твердо, – сказал Василий Иванович. – Мной не занимайтесь, другими занимайтесь. Благословение мое вам на это, а чтобы со мной возиться – нет вам моего благословения. Спасибо, что предупредили, Петр Антоныч. Не забуду.

– Я и не ждал от вас другого, – после паузы сказал Гуров. – Не было такого, чтобы человек вашего склада позаботился о себе.

– Было, – горько сказал Василий Иванович. – Всяко было, но больше не будет.

– Василий Иванович, – с тоской проговорил Гуров. – Вы же беспомощны, простите меня…

– В чем беспомощен, а в чем и нет. Ходить – много ума не надо. Двадцать лет ходил, еще похожу. Поезжайте, Петр Антонович, у вас дел много. Я о себе позабочусь.

Гуров рассеянно оглядел Аньку и родителей, словно не понимая, зачем они, и стремительно вышел.

Некоторое время все в оцепенении молчали.

– Пойду я собираться, – сказал Василий Иванович. Он был по-прежнему бледен, но руки у него не дрожали, голос тоже, он даже как-то выпрямился.

– Никуда ты не пойдешь, Василий Иванович, – твердо сказала Анька. – У нас есть куда тебя спрятать.

– Меня-то ты спрячешь, а остальным кто скажет?

– Можно, наверное, написать им или позвонить, – не сдавалась Анька.

– Да, по мобильному. У каждого васьки мобильник, – усмехнулся Василий Иванович. – Нет, Анечка, тут надо по-старому. Своими ногами, своим голосом. Полетел соколок, не догонишь. Завтра соберусь, послезавтра уйду.

– Подождите, Василий Иванович, – сказал отец. – Что за глупости? Что за уничтожение, какой-то человек из генштаба, темные слухи… Неужели вы верите, что кого-то будут… уничтожать?

– Что ж не верить, – сказал Василий Иванович. – Прокормить не могут, так уж конечно, уничтожать. Варяги – они как? Они народ жалостливый. Они, если прокормить не могут, всегда убивают. Сказки наши любят. Слезливый народ. А когда жрать нечего – так и убьют, опять же из жалости.

– Варяги? – переспросила мать.

– Ну, русы, – объяснил Василий Иванович. – Да как хотите назовите. Ладно, спасибо вам за все. Пойду я собираться.

И отправился на кухню, где под старой Анькиной кроватью все эти два года лежал в неизменной готовности его синий рюкзачок.

3

Следующая ночь была дождливая, сырая и холодная. Анька рано легла спать, сославшись на головную боль. Василий Иванович с ней попрощался и сказал, что уйдет ближе к утру, когда на улицах не останется даже случайных прохожих, да и милиция расползется греться. Кажется, он все понял, поэтому прощался с Анькой тихо и сдержанно, словно понарошку.

– Как так можно? – шепотом стонала мать. – Ребенок успел привязаться к нему, это же больше, чем собаку потерять…

– Он вернется, все это глупости, – повторял отец. – Какая зачистка, какое уничтожение? Я бы знал… Лично мне этот Гуров не внушает никакого доверия.

– А генштаб?!

– Мало ли подделок. Я тебе за час три таких наклепаю. Ты скажи, ты Василию Ивановичу с собой еды положила?

– Положила… Бутерброды там, термос я ему отдала…

– Зачем ему термос?! – взвился отец. – Ты бы лучше яблок там, хоть витамин какой-то…

Анька лежала под одеялом, не раздеваясь. Не то чтобы она боялась заснуть, но просто вылезать из-под теплого одеяла ночью неприятно. Лучше уж в одежде. Она никогда еще не выходила из дома по ночам. Все-таки ей было всего четырнадцать.

– Ну, вы ложитесь. Мне так спокойнее будет, – сказал Василий Иванович.

Отец и мать ушли к себе. Анька знала, что они не спят, но к трем часам ночи, надеялась она, заснут. До трех она читала под одеялом при помощи фонарика. Книжка была дурацкая, приключенческая, – этим она никогда не увлекалась. В четверть четвертого послышались шаги в коридоре. Василий Иванович встал и тихо пошел к дверям. Вскоре щелкнул замок – это Василий Иванович закрыл за собой дверь. Анька мысленно сосчитала до двадцати, вскочила, подхватила школьную сумку, куда с вечера сложила все необходимое, и выскользнула за ним.

Она догнала его уже в подъезде. Шел дождь, размывая классики во дворе. Василий Иванович стоял у подъезда – то ли ждал ее, то ли не знал, куда пойти. Все-таки отвык скитаться за два года.

– Что ж ты, Василий Иванович? – тихо сказала Анька, тронув его за плечо. – Или думал, что я тебя одного отпущу? После всех твоих сказок-то?

– Анька! – залепетал Василий Иванович. – Живо домой, я кому говорю!

– Мне, мне говоришь. Пошли, что ли?

– Вот хитрая какая! – прошептал Василий Иванович. – Ты думала, я всех перебужу дома, да? Потому и дождалась, пока выйду?

– Умный ты, Василий Иванович, – уважительно сказала Анька. – Но я тоже, видишь, не совсем деревянная.

– Ну, попрощались, и хорошо. У меня сердце болело, что не попрощаемся. Иди давай, видишь – дождь сыплет?

– У меня зонтик есть, – сказала Анька, только сейчас вспомнив о зонтике. Все-таки ей было тяжело уходить из дома, и она только сейчас поняла, что уходит отсюда в последний раз. Ну, пусть не в последний, но в любом случае надолго.

Она раскрыла зонт. Василий Иванович попытался перехватить его, чтобы держать над ней и над собою, но рукоятка выскользнула у него из руки, и зонт ветром понесло по двору. Анька еле догнала его.

– Вот видишь, – сказала она, запыхавшись. – Куда тебя одного отпускать, такого-то? Я до Алабина твоего тебя довезу, а там и вернусь. Нельзя же, чтобы тебя ловили, как бродягу. Понимаешь? А когда ты со мной, ты не бродяга, ты как бы меня сопровождаешь к родне в Саратов. Нормально? У меня и адрес бабушки записан, я у нее гостила однажды.

– Вот хитрая, – повторял Василий Иванович, и его мокрое лицо умильно морщилось. – Все придумала, все рассчитала… Что ж ты храбрая такая, Аня? Ты же знать не знаешь, какое оно – Алабино.

– Я тебя зато знаю, – просто сказала Анька. – Пошли, Василий Иванович. Где Алабино твое?

– Под Белгородом, – прошептал Василий Иванович.

– Вот и хорошо. Электричками поедем, так безопаснее. Я и денег взяла.

– Ах ты! – умилился Василий Иванович, но тут же посуровел. – Твои же решат, что я взял.

– Не решат, – сказала Анька. – Я записку оставила. Ну, скорей, а то вдруг они проснутся.

4

Вэлектричке Анька задремала. Народу почти не было, только хмурый парень напротив исподлобья смотрел на нее. Василий Иванович явно боялся этого парня и отчего-то все время поджимал ноги, пряча их под скамейку.

Анька не понимала, почему парень так зол и почему Василий Иванович его боится. Это был обычный пьяный парень. Ну, не выспался, возвращается из каких-то гостей… Сиплый голос машиниста сказал, что поезд проследует до Тулы со всеми остановками, кроме Силикатной и Покровского. Анька свернулась калачиком и впервые за ночь провалилась в сон.

Проснулась она от того, что кто-то на нее навалился и, сопя, пытался раздвинуть ей ноги. Со сна она не сообразила, чего хочет от нее парень, который теперь сопел ей в лицо чесночным духом и лез то под свитер, то в штаны.

– Ааааа! – заорала Анька. – Спасите!

Вся надежда была на Василия Ивановича, но на Василия Ивановича в таких делах, прямо скажем, надежда была плохая. Он топтался рядом, воздевая руки к небу, и причитал: «Ах! Горе-то какое! Ах, Господи, что делается! Анечка! Анечка, что делать-то!»

– Кнопку! – взвизгнула Анька. – Кнопку нажми!

Она знала, что в электричках бывает экстренная связь с машинистом, но знала и то, что от этой связи нет никакого толку, не бросится же машинист в вагон, оставив управление поездом; а бригад милиции в поездах давно не было – все были брошены на отлов ЖД в Москве, в которой никаких ЖД давно уже не было, да и кавказцы как-то вдруг исчезли, словно тоже решили поучаствовать в войне.

– Ааа! – орала Анька, и никогда в жизни ей не было так страшно. Холод наполнял ее, холод и ужас, от которого руки и ноги отказывались повиноваться. Парень был тяжелый, навалился на нее всем телом, грязным губастым ртом залеплял ее рот, и она содрогалась от страха и гадливости. Она плохо представляла себе, что будет, но понимала, что сейчас это будет, и будет неотвратимо, потому что помочь некому. Ночью в электричках всегда помочь некому.

– Ааа! – так же визгливо, по-заячьи, кричал со слезами в голосе Василий Иванович. – Анечка, детонька, что делается!

Он пытался хватать парня за руки, за скользкий плащ, – но тот ногой отшвырнул Василия Ивановича, и несчастный васька, пролетев полвагона, рухнул в проход.

Аньку спасло только то, что на остановке в вагон вошел рослый мужчина средних лет. Мгновенно поняв, что происходит, – часто, наверное, ездил в электричках, – он схватил парня за шиворот, поднял и без церемоний врезал в челюсть. Парень повалился, но тут же вскочил; новый пассажир встретил его ударом в нос. Парень понял, что дело нешуточное, и побежал. Пассажир погнался было за ним, но оглянулся – и понял, что помочь Аньке сейчас важней, чем настигать несостоявшегося насильника.

– Цела? – спросил он.

– Цела, – дрожащим голосом ответила Анька, кое-как прикрываясь растерзанным свитером.

– Что ж ты одна в поезде в такое время? – укоризненно сказал пассажир.

– Я не одна, – сказала Анька. – Я с дедушкой.

– Дедушка… Много толку от твоего дедушки! – сказал пассажир, вынимая термос. – На, глотни. Вставай, дедушка. Сам-то цел?

– Я-то цел, – пролепетал Василий Иванович.

– Василий Иванович, – сказала Анька, все еще дрожа. – Выйдем в тамбур…

Васька поплелся за ней. Светало. Рассвет был дождливый, мутный и серый. За окном тянулись сизые капустные поля.

– Что ж ты так, Василий Иванович? – сказала Анька. Она впервые разговаривала со своим васькой так резко.

– Анечка, – залепетал он, – я потому и хотел один… Одному мне не страшно, а с тобой что хочешь сделают… Что же я могу, Анечка? Я не умею этого, Анечка…

– Это что же, – догадалась она, – мне от тебя никакой защиты, так? Это, значит, мне тебя защищать?

– Зачем защищать, Анечка, – лопотал он, – мне-то что сделается…

– Эх, Василий Иванович, – сказала Анька со взрослой горечью в голосе. – Трудно нам с тобой будет, милый друг.

– Трудно, трудно, – закивал Василий Иванович. – Возвращайся, Анечка…

– Да куда уж теперь, – сказала Анька и пошла обратно в вагон – благодарить нового пассажира и пить кофе из его термоса. Она, впрочем, не забывала оглядываться на тамбур, чтобы Василий Иванович не сбежал.

Он и не думал бежать. Он стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и беззвучно шевелил губами. Анька ничего не слышала. Она пила кофе из жестяной крышки и со стыдом чувствовала, что не может унять дрожи. Только сейчас ей стало по-настоящему страшно.

 
– Не одна в поле дороженька,
Не одна колокольная, —
 

тихонько мычал Василий Иванович, обливаясь слезами. —

 
Не одна в поле дороженька,
Не одна подневольная.
Не одна в поле дороженька,
Не одна баламутная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна бесприютная…
 

Ну вот, все и поехали. Чух-чух-чух.

 
Не одна в поле дороженька,
Не одна беспечальная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна безначальная.
Не одна в поле дороженька,
Не одна бессердечная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна бесконечная.