Текст книги "ЖД"

Книга вторая
Прибытие

Интерлюдия

– Что же спеть тебе? – говорил как бы в задумчивости как бы слепой как бы старец с бандурой в руках. Он сидел на лавке в избе подполковника Лавкина, офицера, блин, ух, какого офицера! Такой офицер. В первый год войны, когда еще стреляли по-настоящему, Лавкин лично расколол на допросах до пятидесяти ЖДов. Сам он был собою контрразведчик. В нем было даже немножко варяжского духу, то есть стрельбе по своим он все еще предпочитал стрельбу по чужим. Были ведь когда-то времена, когда варяги не угнетали, а кочевали и убивали. Это годы угнетения несчастного племени испортили варяжество, как портит это занятие любого приличного человека. Одно дело – завоевать, другое – удерживать. Завоеватель может быть и правым, и неправым; в конце концов, шел, увидел, захватил, в схватке оказался сильней – обычное дело. Стоит тебе, однако, сделаться полноправным угнетателем – и ты уже не воин, а надсмотрщик со всеми вытекающими; именно поэтому всякий нормальный солдат ограничивается победой, а добивать побежденных и распоряжаться ее плодами предоставляет другим. У варягов, к сожалению, ничего с этим не получилось. Иногда, конечно, им приходилось сражаться с ЖДами, потому что вовсе без этого варяги обходиться не могли; но в их жизни появилось равновесие, а это для подлинного воина смерть. Есть своя земля, есть рабы, которых надо удерживать в повиновении (а они никуда и не рвутся), есть постоянный враг, с которым раз в сто лет выясняешь отношения, – и так оно идет уже полторы тысячи лет; знамо дело, исчезает главное, что есть в битве, – свежесть. Какая свежесть, когда все выродилось? Какими-то своими флюидами их растлил несчастный покорный народ – как рядом с трупом, говорят, охватывает иногда живого странный сон, вялость, нежелание шевелиться. Так русалка сманивает руса – иди, мол, ко мне: спокойно… прохла-а-адно… Что-то в них стало не то.

– Про войну спой, – небрежно заказал Лавкин. Он сидел напротив старца и по-варяжски глодал кость – надо ж беречь хоть какие-то воинские традиции. С утра приказал сварить козу и вот глодал. В боевых действиях настало затишье. Да оно, в сущности, уже два года длилось. Противники бегали друг от друга, иногда захватывая лазутчиков и всласть на них оттягиваясь – пытая, подвешивая на крюк; в остальном давно перешли каждый к излюбленным занятиям. Варяги расстреливали своих, хазары колонизовали местных, – ни те, ни другие в этом не преуспели. Расстреливать всех бессмысленно, а колонизовать, как знало варяжество по долгому опыту, бесполезно.

– Что же спеть тебе про войну? – как бы в задумчивости как бы спрашивал как бы слепец, а на деле зоркими глазами из-под мохнатых бровей постреливал по углам избы. – Или про Анику-воина, или про Добрыню-воина, или про Иулиуса Кесаря, тоже воина, или же про вавилонянина Мардохея-воина, по древним вавилонским писаниям?

– Про Мардохея давай, – ковыряя желтым ногтем в зубах, откликнулся атаман Батуга, угощавшийся козою в лавкинской избе. Он дружил с контрразведчиком, в контрразведчике был хоть какой-то дух.

– Ой, трудно, трудно, – говорил бандурист, перебирая струны. – Древняя то песня, и не всю я ее припомню.

– Ништо, валяй, – рыгнув, разрешил Батуга. Он знал, что истинный воин любит послушать музыку, в особенности народную.

– Как во городе то было Вавилоне, – начал старец раздумчивым речитативом. – Во граде Вавилоне, да. Вот, песня Мардохея-воина. Пошел я войной на супротивников, на злых слуг Аштарота, да. На них я пошел войной, и грохотали мои колесницы, да. Всех же моих колесниц было двадцать десятков и одна.

– Много, – ухмыльнулся Батуга.

 
Двадцать десятков было их и одна, —
 

уже не слушая, продолжал слепец. Он нащупал наконец мотив, поначалу подозрительно похожий на «Подмосковные вечера», но с каждой спетою строчкой от них отдалявшийся. Это было нечто странное, ни на что не похожее, лишенное гармонии, но звонкое, боевитое.

 
В первой сам я восседал, имея шлем на мне,
Шлем имея золотой, с изображением причудливых вещей,
Называть которые и перечислять было бы долго.
В руке имел я копье весом три меры веса,
Длина его была пять мер длины и еще другую меру длины,
В другой щит шириною шесть мер ширины,
Такой щит, что за ним могло бы защититься много народу, да,
Потому что царь подобен множеству, да!
И я ехал, ехал, и колесница моя была как бы сноп,
Сноп как бы лучей, упавших от солнца на воду
И от воды упавших назад на солнце, да!
Как просо были мои воины, как пятнадцать и одна сотня горстей,
И всеми ими руководил я, и в каждом был я,
Сердце я имел коровы, воинственной коровы, да!
Хитрость ящерицы я имел и много голубиных желудков,
Внушающих проглотившему стойкость, да, твердость, да!
Мясо мое было мясо льва, мускул мой был мускул коня,
Зубов я имел до нескольких тысяч, и каждым кусался я!
Автор имеет в виду ножи своих воинов, да!
И я ехал, ехал, и мы громыхали, в натянутые шкуры мы били, ага!
Били, били, земля дрожала, копыта стучали, ну!
Ты представляешь! Вообще.
 

– Чего-то долго едет, – сказал Лавкин. – Пусть бы уже дрался.

 
И тут нас увидели враги, слуги Аштарота, дети червей,
Склизкие клубки змей, пивная слизь, мешки потрохов,
И от вида моего их ноги стали как ноги дев,
И от дрожи земли их руки стали как огурцы,
И как плети пивного хмеля стали их мускулы, да,
И как жгуты волос стали их жилы, да,
И как дрожь листвы стали их души, да,
А я все ехал и грохотал, ехал и грохотал.
Ты, поклонник Аштарота, жалкий жрец
Манамуна, убогий слуга Бататута, да!
Думал, ты будешь рулить, а я буду сосать, да?
Нет, не я, не я буду сосать, воинственный я муж,
А ты, ты будешь сосать по моему хотению, да!
Еще чего думал, я буду сосать, а ты рулить!
Никогда так не будет, чтобы ты рулил, а я сосал.
Так будет, чтобы я рулил, а сосал ты, ты,
Я буду рулить, а ты будешь сосать,
А то выдумал еще – каждый такой будет рулить, а мы сосать,
Мы сосать не имеем охоты, воины мы,
Имеем мы охоту рулить, а сосать не мы,
Не мы будем сосать, но ты, ты будешь сосать!
 

– Ишь, – обрадованно сказал Батуга. – Все как у нас.

 
И он понял, что будет, будет сосать,
И повернул свои колесницы, и пошел обратно,
В смрадные норы свои пошли они, а я настигал,
Двадцать колесниц и одна ехали как одна,
И в одной сидел я, и колебал копьем,
И доехал до жреца Манамуна, и заколебал,
Совершенно его заколебал, веришь, нет?
И отрубил ему руки, как отрубают початок, да,
И отрубил ему ноги, как отрубают капусту, да,
И отрубил ему уши, как отрубают уши,
                                                       когда хотят отрубить уши, да!
И бросил псам его уши, как бросают уши псам,
И отрубил ему зубы, как отрубают еще что-нибудь,
И то отрубил, чем он думал рулить, а я чтобы сосал,
И вложил ему вместо зубов, чтобы сам сосал,
И сказал ему: «Вот, да! Видишь, что такое война!
Война – дело молодых, лекарство против морщин,
Хорошее времяпрепровождение для того, кому делать
                                                                                      нечего, ну!
 

Глаза старца, как бы незрячие, перестали хаотически перебегать с предмета на предмет и осмысленно уставились на Батугу, а потом на Лавкина.

 
И мы взяли всех их дев и сделали их женами, да,
И взяли всех их жен и сделали рабынями, да,
И сделали всех их рабынь и сделали котлетами, нет,
Потом передумали и тоже сделали рабынями, да!
И мы взяли всех их воинов и сделали наложниками, да,
Потом передумали и сделали наложницами, да,
Потом передумали и сделали гладиаторами, ну,
Потом надоело и сделали дворниками, слышь,
Потом взяли дворников, скормили их собакам, а то,
Потом взяли собак и трахнули в задницу, эге,
И трахнули кошек, и трахнули овец, ну,
И всех тараканов отымели в их владениях, веришь, нет?!
А потом передавили, потому что остановиться не могли,
И собак передавили, и кошек, и наложниц, вообще,
Всех передавили, а кого не успели, скормили ежам,
А потом ежей передавили слонами, потому что иначе никак,
Потом передавили слонов, потому что достали трубить,
Конь лучше слона, лучше, лучше слона!
Но и коней передавили, потому что война такая вещь,
Пока всех не передавишь, не можешь остановиться никак!
Сначала трахаешь, потом давишь, все дела!
Пусть знают все вокруг, какой есть славный город Вавилон!
 

Старец пел все более грозно. Когда дело дошло до перетраханных собак, по спине Лавкина пробежал священный озноб. Он вспомнил, что такое война, и проклял себя за многодневное сидение в тупой крестьянской избе, где он для чего-то мучил уже пойманных людей. Сам дух войны пел перед ним, живой, свежий дух варварства.

 
Вот что такое город Вавилон, а не то, что говорят!
Не то что какой-нибудь другой, про который не говорят!
Город Вавилон когда кого-нибудь идет воевать,
То живой души не останется, трахнут всех,
И овец, и тараканов, и себя, и весь город Вавилон!
Кровью перемажемся и так прыгаем, да!
А вы не Вавилон и вообще непонятно кто,
Вы так себе воины, и мне, грозному духу войны,
Стыдно смотреть на вас, стыдно трахать вас, стыдно давить!
 

Старец выпрямился и отшвырнул бандуру.

 
Да, я грозный дух войны, Мардохей и сколько нас еще,
И я гляжу тут на вас и стыжусь, какое вы фуфло!
Нету в вас силы духа, нету в вас силы брюха, нет у вас зубов,
Вы не можете ни рулить, ни сосать, а только жрать козу!
Полное вырождение, распад сознания, не знаю что,
Ухожу от вас на фиг, воюйте сами, большой привет!
 

Он с негодованием топнул ногой и растаял в воздухе.

– Черт-те что, – после долгой паузы выговорил атаман Батуга, пытаясь успокоить себя звуком собственного сиплого голоса. – Что за ерунду он тут нес? Прямо сорок бочек арестантов, а не старик.

– Нет, он дело говорил, – мрачно сказал Лавкин, отшвыривая кость. – Ни хрена это не война, Батуга. Он настоящий дух войны, он понимает.

– А куда он делся-то? – испуганно спросил атаман.

– Не знаю, – сказал Лавкин. – А какая разница? Куда вообще все делось?

Глава первая
Bella ciao

1

– А деревня та большая-большая. В середине ее столб, на столбе лик прибит, кто на тот лик посмотрит – там и останется. И вокруг все столбы, столбы. Это те, кто взглянул на лик, да так и остолбенел.

По краям деревни тучи ходят, низко стоят, никогда в ней света не видано. Земля там вся плоская, далеко видать, лес видать и поле, а не дойти. За лесом станция. Со станции в деревню десять минут ходу, а из деревни до станции и за год не дойти. Нету выхода из деревни, и никто еще не возвращался.

Избы высокие, просторные, а все черные. Люди в них живут голые, им одежда без надобности. В любой холод голые ходят, сами тоже черные. Попадет туда живой человек, спросит, сколько времени, а никто ему не скажет, потому что с живыми они не разговаривают.

«Часов нет, – подумал Громов, – вот и не скажут. Надо было прибить вместо лика часы. Никто бы не столбенел, и все бы время знали».

– А почему они не разговаривают? – спросил ребенок.

– Не понимают по-живому, – вздохнула мать и продолжила описывать деревню, куда проводник сдаст ребенка, если он немедленно не заснет. Все проводники, если верить ей, обходили поезд и проверяли, кто спит, кто не спит. Если ребенок в неположенный час бодрствует, проводник его берет и сдает в Жадруново. Почему в Жадруново? Громов знал, что такая деревня есть, и даже шли вокруг нее смутные боевые действия в первые месяцы войны, но потом о ней перестали сообщать – видимо, федералы были там неуспешны. Именно туда пообещал закатать его Гуров, если он не доедет до Копосова. Темная деревня представилась ему чем-то вроде огромной гауптвахты, где вместо лика был Здрок, перед которым все замирали; на эту гауптвахту проводники, разводящие, водопроводчики и другие профессионалы с корнем «вод» собирали солдат, которые, вместо того чтобы бодрствовать, спали на посту. Всех их сдавали в Жадруново, и все они там замирали столбами в том же состоянии полусна-полуяви, в котором и сам он вторые сутки тащился в поезде, спотычливом и вялом; Воронов бесшумно, не всхрапывая, спал на нижней полке древнего плацкартного вагона, куда они пересели пять часов назад из такой же вялой дегунинской электрички. В соседней плацкарте долго голосила сумасшедшая старуха, раскрывала розовый, беззубый, кошачий рот, мявчила чего-то; ее вез с чьих-то похорон, непременно требовавших присутствия прародительницы, толстый лысый сын, все умолявший мать успокоиться, а потом пристукнувший на нее кулаком; еще через стенку орал младенец; так они вдвоем и голосили, старый да малый, в бледном полусвете июльского вечера. Электричества в вагоне не зажигали. «Цыцю, цыцю ему дайте!» – прикрикнул толстый сын прародительницы на соседку с младенцем; та огрызнулась, что младенец только что ел и кричит не от голода. Только заснул младенец и успокоилась старуха – проснулся мальчик лет шести напротив Громова и принялся трясти мать, повторяя, что ему страшно. Мать не нашла ничего лучшего, как рассказать ему сказку, которой перепугался бы малый и повзрослее. Она уныло, монотонно описывала ему деревню Жадруново, куда он немедленно попадет, если вот сейчас не заткнется. Деревня Жадруново, по легенде, располагалась где-то на юге, на Волге, за Казанью, и сведения о ней были очень сомнительные, потому что оттуда никто не вернулся; откуда же знали, что там? Может, звонил кто или писал… здравствуйте, дорогие родители, во первых строках моего письма хочу сообщить вам, что нахожусь в деревне Жадруново Казанской области, куда забрел сдуру и выбрести теперь не могу. Умоляю прислать что-либо, поскольку еды здесь тоже нет никакой, коровы доятся черным молоком, а на всех окнах желтые занавески. После третьего обращения «Который час?» они срываются с этих, о господи, забыл, как это называется, с этих, короче, штук, вот же как выбили из меня все приметы штатской жизни, о, вспомнил, карнизы, и душат задавшего несвоевременный вопрос. Несвоевременным его следует признать потому, что времени в деревне Жадруново нет, как нет и ничего другого. Там исчезает все, включая посылки. Шли скорей посылки, сало, масло шли, зашипит старуха – в рот ее еби. Отечественный фольклор, переписка внука-зэка с дедом-крестьянином. Дед-крестьянин явно был из Жадрунова – он решительно отказывает внуку в сале, масле, да и старуху, вероятно, ебать не стал, перетолчется. Если бы он жил в Дегунине, он бы точно собрал посылку, огромную, со сливками, ее не приняли бы на почте… В Дегунине живут добрые белые бабы, а в Жадрунове – странные черные люди, вероятно, негры, потомки Пушкина, и все сведения о деревне исходят именно от них: призывают же их в армию или ездят же они куда-то за солью… Откуда ты, хлопец? – спрашивают его. – Я из Жадрунова. О как! И тут же все столбенеют, решительно все, потом на эти столбы натягивают провода и прокладывают железную дорогу, чтобы хоть на что-нибудь сгодились. До чего я ненавижу эти провода и поезда и это население, ни на что не способное ни в мирное, ни в военное время. Стоят остолбеневшие люди, а мимо них тянется поезд с такими же столбами. Столб маменька-прародительница все время орет кошачьим ртом. Дайте мамыньке цыцю! Мамыньке дают цыцю, и она затыкается. Когда же все это кончится, ведь мы давно должны были приехать… В эту секунду они приехали.

Поезд дернулся, заскрежетал и остановился. Это была не первая остановка, и Громов не ждал от нее ничего особенного, – то полустанки, то просто замрем среди ровного поля не пойми почему, отдыхаем, переводим дух, плетемся далее… но вскоре в окно, совсем рядом с его головой, решительно постучали. По вагону побежала перепуганная проводница.

– Батюшки, партизаны, – причитала она, – партизаны напали! Мальчики, не погубите, мы за вас! Ей, пуэбло унидо хамас сера венсидо!

Молодой человек в ватнике с оранжевой повязкой на рукаве прошел по вагону, оповещая пассажиров:

– Господа и товарищи! Рельсы взорваны молодежной боевой организацией «Революционная альтернатива». Можете оставаться на местах, но предупреждаю вас, что это бессмысленно. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны. Просьба не оставлять в вагонах свои вещи. Боевая организация «Альтернатива» действует бескорыстно. Ваше барахло нас не интересует. – Чувствовалось, что партизан любит поговорить. – Наша единственная задача – разрыв коммуникации и прекращение бессмысленной бойни. Так всем и передайте, если спросят. А спросят, кто взорвал, – передайте привет лично от бойца Петра Каланчева, по кличке Каланча…

– Каланча! – неожиданно крикнул с нижней полки рядовой Воронов.

– Ктой-то? – дурашливо отозвался Каланчев.

– Это я, Воронов.

– Господи! Ворона! Ты откуда? Ты же на фронте, Ворона!

– Да я в Копосово тут… по заданию еду, – уклончиво отвечал Воронов.

Громов понял, что роли поменялись и что теперь он у Воронова в руках. Сейчас рядовой сдаст его партизанам, которые вряд ли благоволят к офицерству, тем более федеральному, – и прощай, моя блондинка. Воронов, однако, никого сдавать не собирался.

– Товарищ капитан, – зашептал он доверительно, – разрешите обратиться!

В него настолько вбили воинскую вежливость, а Громов еще и добавил, что теперь, в экстремальных обстоятельствах, он не мог слова сказать в простоте.

– Обращайтесь, – кисло сказал Громов.

– Это мои товарищи, я сам когда-то был в «Альтернативе», – шептал Воронов. – Знаете, еще когда они просто… ну, в армию не шли и все такое… Это уж потом я узнал, что они поезда под откос пускают. А тогда ничего такого, поэтому я с ними и был. Они нормальные ребята, товарищ капитан. Никому ничего не сделают. Может, еще до Копосова добросят… нам же срочно, да? Я договорюсь, да?

– Договаривайтесь, – пожал плечами Громов. В этой ситуации от Воронова могла быть хоть какая-то польза.

На все купе голосила проснувшаяся мамынька. Боец Петр Каланчев по прозвищу Каланча, хилый и малорослый, проталкивался к Воронову.

– Ты с кем тут? – спросил он, потискав друга в суровых подростковых объятиях.

– Это капитан Громов, следует в отпуск, в Москву, – сказал Воронов. – Лучший у нас офицер, очень солдат бережет.

– Вы, Воронов, погодите мне характеристики давать, это вам пока не по чину, – брезгливо сказал Громов. – Здравствуйте, Каланчев. Я хочу говорить с командиром вашего отряда.

– Мало ли чего вы хотите, – засмеялся Каланчев. – Тут не вы командуете.

– Каланча! – укоризненно прошипел Воронов. – Он приличный человек. Чего ты, в самом деле…

– У тебя все приличные, – сказал Каланчев, не отводя глаз от Громова. Громов хорошо видел, что Каланчев – зеленый пацан и что на дне его глаз плещется страх. Надо было не сбавлять тона, и пацан поплывет. – Вы, капитан, в отпуск, значит, следуете?

– Я вам отчитываться не буду, – спокойно сказал Громов. – А вот с командиром вашим мне есть о чем переговорить.

– Ну, положим, я командир, – нагло заявил Каланчев.

– Что положим, так это точно, – заметил Громов. – На такого командира только положить. Вы зачем взорвали дорогу, Каланчев?

С ним не стоило особенно церемониться. Это был революционер, интеллигент, мальчишка, вчерашний студент, начитавшийся прокламаций, неудачливый в любви, покупавший успех у девчонок экстремальными акциями, и ему было решительно все равно – раскидывать листовки, швыряться помидорами, давить апельсины или взрывать дороги. Обычно от этой публики не бывало ни вреда, ни пользы, но в военное время они занимались прямым саботажем. Громов слышал о каких-то партизанах, но считал их частью федеральной мифологии – где-то по чьему-то раздолбайству пошел под откос или попросту был украден поезд со жратвой или боеприпасами, вот и свалили на партизан. Громов знал цену партизанскому движению – плохо организованное, хаотичное, трусливое, оно годилось для демонстративных акций, никак не для систематической черной работы, которая и есть война. Оказалось, однако, что партизаны существовали, черт бы их побрал совсем. Вот куда делись сопляки из антивоенных демонстраций, доморощенные леваки из числа золотой молодежи, элита Садового кольца, вечно играющая в шестьдесят восьмой год. «Партизанские повести», мать их. Вечно-то здесь не может кончиться гражданская война.

– Ну ладно, – с угрозой проговорил Каланчев. – К командиру хотите? Будет вам сейчас командир. Эй, Ворона! Этот федерал тебя обижал? В наряды ставил?

– Кончай, Каланча! – почему-то вполголоса проговорил Воронов. – Ну чего ты, в самом деле… Говорят тебе – он нормальный человек…

– А то у нас быстро, – сказал Каланчев. – Ну чего, если вы все еще хотите к командиру, то марш-марш. Он сейчас машинисту справку выдает, что машинист не виноват. У вас же, сами знаете, строго теперь. По законам военного времени.

Они вышли из вагона. Было темно, пахло гарью, росой и тринитротолуолом. Далеко впереди насыпь была разворочена взрывом. Около паровоза стоял рослый малый, тоже в ватнике, но без шутовской повязки, и втолковывал что-то машинисту. Пищала птичка. Прочие партизаны покуривали поодаль. Пассажиры предполагали пойти пешком. «Пиздец!» – подумал положительный персонаж, представив последствия. Потом плюнул. «Пошли», – приказал потешный партизан, показывая перстом прямо.

2

Искры костра взлетали в сырое небо, чертя огненные зигзаги. Вокруг костра располагалась боевая организация «Революционная альтернатива». Воронов с Громовым на правах почетных гостей допивали двойные порции рома. Было три часа ночи. Высокая темноволосая девушка длинными пальцами перебирала струны обшарпанной гитары, явно побывавшей во многих походах еще в бардовские времена.

– А я вас читал, если вы тот Громов, – неожиданно сказал командир отряда Черепанов, высокий, носатый и непримиримый. Ему было лет пятьдесят. Он был из тех гуру, учителей-новаторов, сектантов-подпольщиков, что заражают детей поголовной ненавистью к миру взрослых и в конце концов уводят в леса. Начинается все с театра-студии или кормления бездомных собак, а кончается растлением или волной самоубийств. – У вас что-то было про первую любовь. Та-та-та первая любовь. Очень музыкально, только с надрывом. Я тогда подумал, что этот автор точно долго не выдержит, обязательно бросит. Вы до каких лет писали?

– Я не помню сейчас, – сказал Громов. – Это все глупости.

– Почему – глупости? У нас тоже свои поэты. Вот, Ваня. Вань, прочти.

– Да ладно, – буркнул Ваня.

– Да прочти! Не каждый день поэт в гостях.

Ваня прочел что-то о том, что он всегда будет против. Стихи были резкие и бутафорские, будто автор опасной бритвой резал куклу.

– Ну как? – гордо спросил командир.

– Не знаю, – сказал Громов. – Я ничего теперь не понимаю в этом. Наверное, хорошо.

Черепанов был разочарован, а Ваня, кажется, подмигнул.

– Я другое хочу понять, – продолжал Громов. – Почему надо взрывать пути?

– А вы не знаете? – недоуменно спросил Черепанов. – Вы же федерал…

– Не только федералы ездят. У нас весь вагон был – простые люди, кто-то ехал с похорон, кто-то к отцу в другой город… Если бы вы эшелоны взрывали, я бы понял. Но это ведь совершенно штатский вагон.

– Так мы вагон и не трогаем. Мы пути взрываем.

– А смысл?

– Вы правда не знаете? – спросил Черепанов. Он даже обратился к Воронову: – Что, серьезно не в курсе?

– Глупости это все, – сказал Воронов. – Это ты, Че, придумал, а ребятам вкручиваешь. Я тебе когда еще говорил.

– Испортили они тебя в армии, – разозлился Черепанов. – Тупой ты стал, как все они, извините, конечно, поэт… Вы про ЖД слышали?

– Я с ними воюю, – ровно сказал Громов.

– Да не про тех, господи! Я говорю про железнодорожный проект.

– Какой именно?

– Видите ли, – начал Че, – это все общие места. Я этой историей давно занимаюсь. Я по первому образованию железнодорожник, окончил московский институт инженеров транспорта – знаете такой?

– Я там работал недалеко… на первой работе, – кивнул Громов.

– Нам там не говорили, конечно, ничего. Я просто сам додумался: зачем было строить весь этот БАМ и массу других магистралей, еще при позднем совке? Почему они сейчас с такой силой тянут ветку по Дальнему Востоку? Там же одни китайцы давно, только администрация наша, и то не везде. И вдоль Ледовитого океана зачем железная дорога – особенно сейчас, когда только шоссе бы и строить, потому что нефти залейся?

– Да, может, там нельзя шоссе, – не очень уверенно сказал Воронов. – Там же мерзлота. Там только рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…

– Да? А столкновение на КВЖД из-за чего было? – без всякой связи продолжал Че. – А почему в войну поезда под откос пускали? Что, немцы столько вывозили всего? Да они взрывали иногда в таких местах, где никакие немцы не ездили. А мужики во всех деревнях почему по лесам прячутся?

– От армии бегут, – объяснил Громов. – От мобилизации.

– Вы хоть видели, что они делают в этих лесах? А я видел! Они все строят железную дорогу! Здесь вообще никто ничего другого не делал. Вся промышленность работала только на железнодорожный транспорт. Вы посмотрите, сколько инженеров-железнодорожников один наш вуз готовил. Столько ни одной стране не надо! Нигде столько не было!

– И зачем эта железная дорога? – терпеливо спросил Громов.

– По кругу, – полушепотом сказал Черепанов. Стало очень тихо. Слышался только треск костра. Даже темноволосая скво, смуглая в красноватых отсветах, перестала щипать гитарные струны. – Они придумали железную дорогу вокруг всей страны!

– Зачем?! – не понял Громов.

– А, ну конечно. Вы же не инженер… Понимаете, они хотят пустить поезд. Это давно, с самого начала. Этот план восходит к последним годам царствования Николая Первого. При нем, если помните, чугунки и начались. Ни в одной другой стране нет столько железных дорог. Все в конце концов пересели на автомобили и стали строить шоссе. А в России на автомобилях ездят только на рыбалку. Попробуйте проехать по шоссе из Москвы в Казань – это не шоссе, а черт-те что! Здесь все делается для того, чтобы люди ездили только по ж/д. Потому что ж/д – это предопределение, понимаете? С нее нельзя свернуть. Она железная.

Черепанов сделал паузу, давая неофиту переварить услышанное.

– Именно поэтому, – продолжал он важно, – хазарские отряды и называют себя ЖД. И если вы не знаете… хотя я уверен, что это-то вы обязаны знать… тайный боевой отряд ваших федеральных сил, ОМОН нового поколения, называется Жароносная Дружина!

– Как? – переспросил Громов, стараясь не расхохотаться. – Жароносная?

– Ну, значит, вы не из академии, – разочарованно протянул Черепанов. – Высшее офицерство все в курсе…

– Да, – подтвердил Громов. – Это, наверное, очень секретный отряд, если даже я, капитан федеральных сил, никогда о нем не слышал.

– Или не хотите колоться, – равнодушно добавил Черепанов. – Это бессмысленные прятки, всем давно все известно.

– Хорошо. И почему все они называются ЖД?

– Да потому, – громко, с силой и жаром закончил Черепанов, – что все это название одного проекта! И то, что хазарские вооруженные формирования и русские федералы называются одной этой аббревиатурой, подчеркивает, что в главном у них расхождений нет! Они борются только за то, чья это дорога. А что она должна быть, никто из них не сомневается!

– Да зачем она нужна-то?! – не выдержал Громов.

– Она нужна затем, чтобы ни при тех, ни при других тут ничего не менялось, – торжествующе проговорил Черепанов. – И местному населению все это очень нравится. Они всю жизнь хотят строить железную дорогу! Чтобы она их отсекла от всего остального мира, от любых соседей. Это местный вариант Великой Китайской стены, если вы не в курсе.

– И что, она должна обходить всю страну? – начал догадываться Громов о пуанте этого бреда.

– Дошло наконец! – расхохотался партизанский командир. – Как ни тужилась, а родила.

Партизаны добродушно заулыбались.

– Они пустят по ней вечные поезда, почти без интервала. Это будет как бы один замкнутый поезд по всему маршруту. А внутри пространства, по границам которого бегает такой поезд, возникают токи Максвелла – это-то вы знаете? После этого у всех, кто здесь живет, отрубятся последние мозги, и с людьми окончательно можно будет делать что угодно. Они хотят, чтобы история вечно шла по кругу, понимаете? Весь мир погибнет, а эти останутся. Я до этого круга, кстати, сам не доходил. Мне приятель рассказал, историк московский. Он сейчас тоже в армии, как раз в каком-то секретном летучем отряде… Волохов его фамилия. Не встречали?

– Слышал, но никогда не видел, – покачал головой Громов. – У него настолько летучий отряд, что его, по-моему, вообще никто не знает. Вроде как вашу Жароносную Дружину. Я должен был выйти на соединение с ним, но он в очередной раз пропал.

– Рано или поздно он к нам присоединится, – сказал Че. – Он же сам понимает, что все идет по кругу. Только не понимает, почему. А я понял. Они хотят обвести Россию гигантской окружной дорогой, буквально вокруг пальца – в этом и смысл поговорки. Вы никогда не замечали, что русские в любом городе первым делом начинают строить окружную дорогу? На московское кольцо знаете сколько истратили? И это не потому, что мэр воровал или надо грузовики пускать в объезд… Любое село начинает с того, что строит околицу – круговой забор.

– Во всем мире так, – возразил Громов.

– Да? Серьезно?! Вы были во всем мире? Вы еще где-нибудь, кроме России, видели околицу? Главное местное занятие – городить огород, отсюда слово «город». А когда додумались до железной дороги и узнали про токи Максвелла, первая их мысль была – отгородиться от всех поездами, бегающими по кругу. Замечали вы у какого-нибудь народа такое количество хороводных танцев?! Нигде больше этого нет! Я был в Швеции: там пары сбегаются и разбегаются. Был в Германии: там парень девку догоняет. И только в России по любому поводу – каравай, каравай, кого хочешь выбирай! А чего выбирать-то, если дорога – железная?

Громов с самого начала понял, что партизаны рехнулись, что нормальный человек не станет ходить в оранжевой повязке и взрывать рельсы под носом у паровоза, – но только теперь увидел систему этого безумия и несколько испугался. Черепанов самым искренним образом верил в то, что говорил.

– А мне надоело по кругу! – повторял он с жаром. – Мне надоело без выбора! Я не могу жить и растить детей в ощущении, что все предопределено! Мне неважно, какие ЖД победят в конце концов. Понимаете, за что эта война? Эта война – за вечную власть во внеисторическом пространстве, за порабощение народа, который только и хочет, чтобы его поработили! Поэтому они сами, сами строят ЖД. Воевать не хотят, только дорогу строят. Они думают, что, когда она достроится, здесь наступит вечность. А я не хочу этой вечности! Они всю жизнь надеялись – то железный занавес, то железная дорога… А я не дам! Это сейчас мы взрываем рельсы. А будет время – начнем взрывать все эти бесконечные московские кольца! Я покончу с этим язычеством, я этот круг порушу. И вы еще к нам придете, вот увидите. Все мыслящие люди – непременно придут, потому что нельзя вечно вот так, вот так. – Он в экстазе замотал головой. – С братьев Черепановых вся эта ЖД-история началась – Черепановыми и кончится. Круг замкнется… и разомкнется!