Текст книги "Собрание сочинений в 20 т. Том 8. Вечные спутники"

Образ Кальдерона был Мережковскому так же дорог, как и образ «философа-императора», «провозвестника мира» Марка Аврелия, которому посвящена статья, опубликованная осенью 1891 года. В «Автобиографической заметке» Мережковский вспоминал, что в это время «много путешествовал. Долго жил в Риме, во Флоренции, а также в Таормине, в Сицилии; побывал в Афинах и в Константинополе»[172]172
  Мережковский Д.С. Автобиографическая заметка. С. 277.


[Закрыть]. В Риме он видел античную статую императора, которую описал в стихотворении «Марк Аврелий» (1891). Он назван «триумфатором», изваяние которого не тронули века. Император сидит на бронзовом коне, и «в складках падает с плеча / Простая риза, не порфира. / И нет в руке его меча». В его облике сочетаются простота и величие, но от его «царственного лика» веет «грустью неземной». Марк Аврелий у поэта – провидец, понимавший, что «погибнет Рим отцов», и мудрый государственный деятель, отдавший «все, что было в жизни», «последний вздох» своей родине, и философ, с грустью осознававший бренность бытия. Этот образ создается и в статье: император с «печальным, кротким, почти христианским лицом», «добрый гений человечества». Сравнение, в котором время Марка Аврелия уподобляется современности, – «В тяжелый век он жил, как мы, / Он жил во дни борьбы мятежной, / И надвигающейся тьмы, / И грусти безнадежной»[173]173
  Мережковский Д.С. Марк Аврелий // Мережковский Д.С. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. К.А. Кумпан. СПб.: Академический проект, 2000. С. 339–340. (Серия «Новая Библиотека поэта»).


[Закрыть], – возникает и в тексте статьи. «Настроение эпохи Марка Аврелия соответствует настроению конца нашего века, – пишет Мережковский. – То же внешнее благосостояние и внутренняя тревога, тот же скептицизм и жажда веры, та же грусть и утомление».

Источником, который давал возможность для осмысления духовного опыта императора, была, прежде всего, книга Э. Ренана «Marс Aurèle et la fin du monde antique» («Марк Аврелий и конец античного мира»), которая представлялась Мережковскому одним «из самых блестящих характерных созданий его гения». Аналогии, которые будто бы не заметил и не провел Ренан между своим временем и эпохой императора, Мережковский проводит сам. Благодаря этой книге он вводит читателя в эпоху Марка Аврелия, знакомит с его биографией, важнейшими событиями жизни. Из свода «Размышлений» во французском переводе[174]174
  Penséss de Marc-Auréle / Tradicion noucelle par J. Bartélemy. Paris, 1876.


[Закрыть], не соответствующего современному научному изданию[175]175
  Марк Аврелий Антонин. Размышления / Изд. подг. А.И. Доватур, А.К. Гаврилов, Яан Унт. 2-е изд. СПб.: Наука, 1994. (Серия «Литературные памятники»).


[Закрыть], он берет имена, высказывания древних историков, сведения о «царстве философов» и нравах, царивших в обществе. Писатель пользуется им как источником и для характеристики интимной жизни философа или его образа мыслей. В интерпретации записей Марка

Аврелия Мережковский нередко прибегает к домыслу. Показательна его рефлексия относительно подобного подхода к тексту: «Если вы ищете в книге новых фактов, знаний, отпечатка исторической эпохи, поэзии или философской системы, то дневник Марка Аврелия даст вам немного. Эта книга, более чем какая-либо другая, независима от условий места и времени, от всякой предвзятой системы, от требований литературного слога, от желания нравиться или открывать новые истины». Но если использовать ее так, как это делает автор статьи, то есть отыскивая в ней «свои собственные, никому не высказанные мысли», тогда домысел оказывается уместным. «Если же вы возьмете эту книгу в руки с искренней жаждой веры, с тревожной совестью и душою, взволнованной великими несмолкаемыми вопросами о долге, о смысле жизни и смерти, – дневник Марка Аврелия вас увлечет, покажется более близким и современным, чем многие создания вчерашних гениев. Вы почувствуете, что это – одна из тех бесконечно редких книг, которых сердцем не забываешь и о которых приходится вспоминать не в библиотеках, ученых кабинетах и аудиториях, а в жизни, среди страстей, искушений и нравственной борьбы».

Эта мысль созвучна Предисловию к «Вечным спутникам» и объясняет способ работы Мережковского с источниками к его статьям. В статье «Марк Аврелий» их, в сущности, только два: научный труд об эпохе императора и его «Размышления», которые Мережковский называет дневником. В этой статье ее автор находится как бы между двух текстов, задающих ему систему координат для собственных комментариев. Как по письмам Флобера или по письмам Плиния Младшего, он и здесь воссоздает атмосферу эпохи, которой противостоит образ императора с кротким сердцем, бог которого – «человеческая совесть», а религия – «простая, чистая и бескорыстная религия долга и любви». Мережковского интересует и та грань его миросозерцания, где он как будто прикасается к христианству. Наметив противоречие, он стремится углубить его, противопоставить две стороны личности императора, – аскета, «умерщвляющего свое сердце», и философа, любящего все земное. Как и в статье о Флобере, Мережковский завершает повествование словами своего «героя»: цитаты следуют одна за другой, открывая все новые стороны личности Марка Аврелия[176]176
  См. также: Дехтяренок А.В. Античные образы в цикле очерков Д.С. Мережковского «Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы» // Experimenta Lucifera. Нижний Новгород, 2009. Вып. 5. С. 267–273; Дронова Т.И. «И сладок нам лишь узнаванья миг…»: Античность в культурологической рефлексии Д.С. Мережковского // Античный мир и мы: материалы и тезисы конференции. Саратов, 1998. С. 28–33.


[Закрыть].

Статья о Монтене впервые публиковалась в журнале «Русская мысль» в 1893 г. При включении в первое издание «Вечных спутников» писатель изъял из нее значительные фрагменты текста, названия главок, которые были в журнальной публикации, шел путем сокращения собственных комментариев к цитатам. Здесь роль документа, позволяющего воссоздать образ философа, «святая святых его сердца», а также «кабинет, столовую, детскую, спальню жены, мелкие прозаические подробности повседневной жизни», играют «Опыты». Мережковский характеризует эту книгу как «сборник случайных, разрозненных заметок», в которых Монтень предстает таким, каков он есть, без опасений быть «дурным или хорошим, красивым или безобразным». И вместе с тем понятно, что из «Опытов» Мережковский берет только то, что отвечает его собственному пониманию, его взгляду, ощущению. Как вспоминала З.Н. Гиппиус, «ко всякой задуманной работе он относился с серьезностью… я бы сказала – ученого. Он исследовал предмет, свою тему, со всей возможной широтой…»[177]177
  Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З. Живые лица. С. 196.


[Закрыть]. Об этом свидетельствуют, в том числе, и публикуемые в этом томе черновые записи к этой статье. Мережковский разбивает весь текст «Опытов» на несколько групп: его интересует «литературная форма, язык, художественные приемы» Монтеня, его взгляды, биография и образ жизни, привычки, этапы его духовной эволюции. Он обращается также к высказываниям о Монтене, исследует его влияние на последующие поколения мыслителей. В целом статья написана в соответствии с этими материалами: в журнальном варианте статьи разделы были названы как некоторые пункты развернутого плана черновых записей, например, «Дилетантизм Монтаня», «Общественная и политическая теория. – Терпимость», «Свобода и уединение» или «Первобытное состояние. – Народ». Цитируемый текст окружен эмоционально окрашенными комментариями Мережковского, выдающими его личное отношение к Монтеню. В тексте первой публикации статьи явно ощущается его увлеченность, непосредственное восхищение французским философом[178]178
  См. также: Никулина Н.А. Монтень и Мережковский – «вечные спутники» // Зарубежная литература: историко-культурные и типологические аспекты. Тюмень: Изд-во Тюмен. гос. ун-та, 2005. Ч. 1. С. 64–66.


[Закрыть].

В начале 1890-х гг., как уже говорилось, Мережковский путешествовал по Европе. По впечатлениям от этой поездки он опубликовал статью «Флоренция и Афины. (Путевые воспоминания)», вошедшую в «Вечные спутники» под названием «Акрополь»[179]179
  Наше время. 1893. № 32–34.


[Закрыть]. А.М. Скабичевский писал по поводу нее, как о курьезе: «…в число великих писателей, тихих спутников г. Мережковского, попал вдруг и афинский Акрополь, так что оказывается, что Акрополь вовсе не пребывает в неподвижности близ Афин, а сопутствует г. Мережковскому в его земных скитаниях или покоится на полках его библиотеки рядом с М. Аврелием и Монтенем»[180]180
  Мережковский Д.С. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. С. 601.


[Закрыть], а В.Д. Спасович – как о несоответствующей названию книги: «Не всегда можно верить заглавиям книг; нельзя также вполне полагаться на предисловия. Книга г. Мережковского озаглавлена: «Вечные спутники – портреты из всемирной литературы», а уже первая статья в книге: Акрополь – недвижимость, предмет архитектурный, не могущий никому сопутствовать, и даже не многими лицами посещаемый»[181]181
  Мережковский Д.С. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. С. 641.


[Закрыть]. Между тем критическое отношение рецензентов к этой статье не изменило состава «Вечных спутников»: во всех редакциях «Вечных спутников» статья «Акрополь» сохраняла свою «сильную» позицию в начале книги, хотя она и отличается от остальных ее частей. При ее включении в книгу Мережковский провел существенную правку. Сличение первой публикации и окончательного текста свидетельствует о том, что он шел путем сокращения ряда фрагментов, содержащих публицистические элементы, прямые обращения к читателю, которые общему строю статьи не вполне соответствовали. Во всяком случае, количественно они преобладали над описанием сокровищниц древности. Мережковский рассказывает о мельчайших подробностях своего путешествия, о своих сомнениях, чувствах, переживаниях. Он передает запахи, звуки, цвет, ощущения от жары и завершает статью почти дневниковой записью: «Я пишу эти строки осенней ночью, при однообразном шуме дождя и ветра, в моей петербургской комнате…» Описание путешествия в Афины он начинает с рассказа о Флоренции, наследнице «древнего эллинского духа», а завершает размышлением о современной ему «скучной жизни». Мережковский стремится как бы отмести «все прошлое человечества, все двадцать болезненных, мятущихся и скорбных веков», чтобы вернуть свое поколение к «гармонии и вечному покою» древнего Акрополя. В этой статье нет ни слова о «любимых книгах» ее автора, но создается образ прекрасного прошлого человечества, к которому Мережковского влекло, с которым неразрывно связана его мечта о сочетании в новой культуре языческого с христианским.

В поисках возможности такого соединения он обращается и к эпохе Траяна. Статья о Плинии поначалу так и называлась – «Портрет из эпохи Траяна (Плиний Младший)». Она была опубликована в конце 1895 г. в журнале «Труд», включена в «Вечные спутники» в первоначальной редакции, а ее название было унифицировано. Статья публиковалась М.В. Пирожковым в 1907 г. под одной обложкой со статьей «Марк Аврелий» и в составе «Вечных спутников» вошла в оба полные собрания сочинений Мережковского. Интерес к Плинию он объяснял тем, что он «стоит не выше века, а наравне с ним, и с удивительной полнотой отражает его недостатки и добродетели, его слабости и величие»: его письма как исповедь «дают нам всего человека» и его время. Предваряя статью фрагментом из пушкинского стихотворения «К вельможе», Мережковский задает общий тон статьи. Закат римской цивилизации сказывается в зрелости языка, подобного «сочности самых поздних осенних плодов»; в литературных кружках, где собираются «утонченные, немного поверхностные риторы»; в умении наслаждаться комфортом и природой, «прелестью мира»; в умении «быть счастливым». Завершая статью строчками из стихотворения Пушкина «Осень», Мережковский пишет: «От лучших писем Плиния веет этим благоуханием осени, – вот почему они всегда останутся драгоценностью для редких и благородных любителей увядания – для тех, кто предпочитает старость молодости, вечер – утру и неизменяющую осень – лживой весне».

В 1895 г., когда еще продолжались переговоры о публикации романа о Юлиане Отступнике, в одной из бесед с А.В. Половцовым Мережковский заметил, что ему «хотелось, передавая верно эпоху, показать в то же время и связь тогдашнего миросозерцания с нашим, и что многие стремления тогдашних лучших людей родственны нашим стремлениям»[182]182
  Цит. по: Соболев А.Л. Мережковский в работе над романом «Смерть богов. Юлиан Отступник» // Д.С. Мережковский. Мысль и слово. М.: Наследие, 1999. С. 44–45.


[Закрыть]. Это проявилось и в статье о Плинии. Древние люди кажутся Мережковскому удивительно похожими на его современников, и «самая ткань повседневной человеческой жизни», в сущности, не изменившейся. Прежними остаются пристрастия и привычки, желания и страхи: «только узоры – иные, основа – старая»[183]183
  См. также: Балакин Ю.В. Античный миф и миф об античности в творчестве Д.С. Мережковского // Античный вестник. Вып. VII / Ред.: А.А. Елагина. Омск: Омский госуниверситет, 2005. С. 59–67; Дудек А. Между Акрополем и Пантеоном. Античный мир в творчестве Д.С. Мережковского // Античность и культура Серебряного века: к 85-летию А.А. Тахо-Годи / Отв. ред., сост. Е.А. Тахо-Годи. М.: Наука, 2010. С. 224–230.


[Закрыть]. Письма Плиния, Флобера, дневник Марка Аврелия, «Опыты» Монтеня, а также труды, характеризующие их время, заняли в творческом сознании Мережковского свое место, как впоследствии письма Тютчева, Белинского или Тургенева, «Дневник писателя» Достоевского. Они были источником его вдохновения, давали возможность творить собственный образ времени и художника. Книги, как «живые люди», вызывали в нем отклик, он выбирал из них детали, мелочи, которые помогали ему создавать собственную концепцию эпохи; цитировал те фрагменты текстов, в которых «герой» говорит о самом важном. Мысль о необходимости соединения языческого и христианского, о новом возрождении культуры, которое ждет его современников, звучала в произведениях Мережковского все настойчивее. Он ощущал свое время временем «перевала», о котором писал в предисловии к переводу романа Лонга, и искал все новых и новых «неведомых сочетаний».

II

О замысле будущего сборника, в который могут быть собраны его недавние статьи, Мережковский писал 4 октября 1893 г. А.С. Суворину, уже издававшему его книги: «Я знаю, что издание моих книг невыгодно, но я решаюсь все-таки обратиться к вам по следующим соображениям: 1) моя крит<ическая> проза идет лучше моих стихов, 2) Вы издаете книги и не очень выгодные, но все-таки хорошие, полезные для русской литературы, а я питаю надежды, что та книга, которую я хочу издать, небесполезна. Размером она будет в 14 или 15 печ<атных> листов. Ее название: «Критические портреты» («Очерки всемирной литературы»). Содержание: 1) Марк Аврелий, 2) Кальдерон, 3) Сервантес (Дон-Кихот), 4) Монтень, 5) Флобер, 6) Ж.-Ж.Руссо, 7) Ибсен»[184]184
  РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 2630, лл. 10–11.


[Закрыть]. Будущая книга тогда мыслилась Мережковскому состоящей из семи статей. Предлагая ее А.С. Суворину, он говорит, что новое издание будет представлять собой «вторую книгу моих критических очерков»[185]185
  Там же.


[Закрыть], под первой имея в виду незадолго до того вышедшую в свет книгу «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1892). К моменту реализации замысла в книгу «Вечные спутники» были включены тринадцать статей: «Акрополь», «Дафнис и Хлоя», «Марк Аврелий», «Плиний Младший», «Кальдерон», «Сервантес», «Монтень», «Флобер», «Ибсен», «Достоевский», «Гончаров», «Майков» и «Пушкин». Книге было предпослано авторское предисловие. Некоторые статьи, чаще парами (например, «Кальдерон» – «Сервантес») выходили отдельными изданиями вплоть до 1910 г. Готовя книгу к печати, Мережковский включил в нее не все статьи, написанные им к этому времени. Он отказался от первоначального замысла публиковать статью о Руссо, в состав книги не вошли «Старый вопрос по поводу нового таланта» (о Чехове), некрологи «Памяти Тургенева» и «Памяти Плещеева», очерки о Бальзаке и Мишле «Крестьянин во французской литературе», «Кольцов» и другие.

Объединяя статьи общей задачей, Мережковский писал, что хотел представить читающей публике, прежде всего, «великих незнакомцев, ибо, кроме их имени, русский читатель до сих пор знает о них разве по отрывкам неудовлетворительных переводов или по безличным выдержкам из курсов литературы и справочных книг». Но не тех «незнакомцев», о которых вообще было немного известно его современникам, а именно тех, которых объединила «субъективная, внутренняя связь в самом я, миросозерцании критика», задавшегося «откровенно субъективной» целью. В предисловии также развивается мысль, высказанная в книге «О причинах упадка…», о широких возможностях метода субъективной, психологической критики, «неисчерпаемой и беспредельной по существу своему, как сама жизнь, ибо каждый век, каждое поколение требует объяснения великих писателей прошлого в своем свете, в своем духе, под своим углом зрения». С годами влияние художников прошлого на формирование собственного мировоззрения Мережковский оценивал несколько иначе, к числу «вечных спутников» относил и другие имена. В зависимости от этого менялся и состав книги. Однако во всех изданиях ее завершала статья «Пушкин»[186]186
  См. также: Анненкова Н.В. А.С. Пушкин в художественном сознании Д.С. Мережковского // Пушкин и славянский мир. Сургут, 1999. С. 59–61; Коптелова Н.Г. Д.С. Мережковский о «диалоге культур» в творчестве А.С. Пушкина (на материале литературно-критических статей из книги «Вечные спутники») // Диалог культур – культура диалога. Кострома: КГТУ им. Н.А. Некрасова, 2007. С. 159–164; Крылов В.Н. Мережковский о «миросозерцании» Пушкина // Ученые записки Казанского государственного университета. Т. 136. Казань, 1998. С. 64–70; Лекманов О.А. Пушкинская речь Блока: Контекст и подтексты // И время и место: историко-филологический


[Закрыть]. Впервые она была опубликована в 1896 г. в сборнике «Философские течения русской поэзии». Этой антологией статей, посвященных двенадцати русским поэтам, как и другой, «Молодая поэзия», выпущенной в свет годом ранее, П.П. Перцов представлял русской публике новое поколение, пришедшее в литературу со своим взглядом на действительность и искусство. Современники встретили антологию насмешками и язвительными откликами. И если Б.Б. Глинский поставил под сомнение саму идею такого сборника[187]187
  Глинский Б. Литературная молодежь // Исторический вестник. 1896. Кн. VI. С. 922–934.


[Закрыть], а А.Л. Волынский размышлял о необходимости создания «последовательной философии, организованной с методической стройностью»[188]188
  Волынский А. Литературные заметки // Северный вестник. 1896. Июль. Т.7. С. 235.


[Закрыть], то А.М. Скабичевский разразился большой разгромной рецензией. Особенно досталось Мережковскому[189]189
  Скабичевский А.М. Курьезы и абсурды молодой критики // Сочинения А.М. Скабичевского: В 2-х т. Изд. 3-е. Т. 2. СПб., 1903. С. 539, 550, 555.


[Закрыть], которого еще в 1890 г. этот критик народнического направления считал возможным включить в свою «Историю новейшей русской литературы».

Мережковский сравнивал Пушкина с Гомером, в поэзии которого, как и в произведениях русского поэта, «все прекрасно, все необычайно», и «чувствуется спокойствие природы». Вместе с тем Мережковский видел в Пушкине последнего из русских художников, которому удалось, о чем бы он ни писал, до конца сохранить эту гармонию. Каждый из следующих за ним, – Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Толстой, – «все более и более удалялись от Пушкина», и предсказанное им новое возрождение так и не было осуществлено. «Русская литература, – говорит Мережковский, – не случайными порывами и колебаниями, а вывод за выводом, ступень за ступенью, неотвратимо и диалектически правильно, развивая одну сферу пушкинской гармонии и умерщвляя другую, дошла наконец до самоубийственной для всякого художественного развития односторонности Льва Толстого».

Статьей о Пушкине в творчестве Мережковского открывалась новая и важная тема, во многом определившая облик его зрелых исследований, – будущность русской литературы. Он связывал ее, прежде всего, с тем, как освоено пушкинское наследие. Речь идет, конечно, о специфическом понимании этого наследия. В книге «Л. Толстой и сб. к 60-летию А.Л. Осповата / Сост. Р. Вроон и др. М.: Новое издательство, 2008. С. 479–486; Минц З.Г. У истоков «символистского» Пушкина // Минц З.Г. Поэтика русского символизма. СПб.: Искусство – СПб., 2004. С. 146–149;

Полонский В.В. К проблеме нереализованного потенциала классики: Заметки о пушкиниане русских символистов // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2007. Т. 66. № 3. С. 65–69; Попова О.С. Русские мыслители о пушкинской поэзии (Д.С. Мережковский о творчестве А.С. Пушкина) // «Порой опять гармонией упьюсь…» Проблема гармонии в современных реалиях. Краснодар, 2009. С. 52–57; Сарычев Я.В. А.С. Пушкин в концепции Д.С. Мережковского: к вопросу о методологии анализа пушкинского наследия // Творчество А.С. Пушкина и русская культурная традиция. Липецк: ЛГПУ, 2000. С. 84–87.

Достоевский», которая во многом была продолжением, развитием идей, высказанных в статье о Пушкине, Мережковский сформулировал свое понимание сущности литературы[190]190
  См. также: Коптелова Н.Г. «Воспоминание» о Пушкине в книге Д.С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» // Память литературы и память культуры: Механизмы, функции, репрезентации. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 2009. С. 74–84.


[Закрыть]. Он писал, что «второе Возрождение и начинается, действительно, ежели не в самой русской церкви, то около нее и близко к ней, именно в русской литературе, до такой степени проникнутой веяниями нового таинственного «христианства Иоаннова», как еще ни одна из всемирных литератур»[191]191
  Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский / Изд. подг. Е.А. Андрущенко. М.: Наука, 2000. С. 209. (Серия «Литературные памятники»).


[Закрыть]. И потому в картине мироздания, нарисованной им с геометрической точностью, у Пушкина особое место. Мережковский предлагает читателям представить себе мировую культуру в виде двух треугольников, каждый из которых имеет свою вершину. Западноевропейский, вершиной вверх, венчает фигура гения, будь то Гёте в немецкой или Леонардо да Винчи в итальянской культурах. В них сконцентрировались лучшие творческие силы народа, они вобрали в себя самый дух нации, которая, стоя у подножия треугольника, питает гения. Второй треугольник – русская культура, стоит вершиной вниз. Эта вершина – Пушкин, родившийся, по мнению Мережковского, так же внезапно, как загорается комета: его становление не было подготовлено творческими усилиями нации, он сформировался в одиночестве и исчез так же неожиданно, как появился. Наследники Пушкина – вся русская литература от Гоголя до Толстого и Достоевского – есть движение гения, давшего народу все, что может дать человеческий гений, к своему концу.

Мережковский разделял понятия «поэзия» и «литература». Первая, – «стихийный и непроизвольный дар Божий», вторая – соединение национальных талантов в силу, «двигающую целые поколения по известному пути». Развитие русской словесности, начавшееся в Пушкине, оказалось развитием поэзии при полном отсутствии литературы. С этим связаны все победы и провалы русской общественности, являющиеся прямой наследницей своей культуры. Многие литературно-критические и публицистические статьи Мережковский посвятил поиску того стержня, который бы мог стать основой для становления литературы как общественной силы. Этот стержень – «вопрос о Боге», который, по мнению Мережковского, решала, но так и не смогла решить и русская поэзия, и русская общественность. Пушкин решает свой «вопрос о Боге», по его мнению, с мудрой простотой и естественностью. В его творчестве гармонично сочетаются борющиеся друг с другом не только в русской, но и во всей мировой культуре – языческое, как «обожествление своего “Я” в героизме», и христианское – «новый мистицизм» – как «отречение от своего “Я” в Боге». Эти начала выразились в пушкинской поэзии в двух мотивах, которые и должны были стать главными в русской литературе, – «противоположение первобытного и культурного человека» и «противоположение той же современной культуре <…> самовластной воли единого творца или разрушителя, пророка или героя». В первом Пушкин предстает естественным и бессознательным христианином, исповедующим религию жалости и целомудрия. Жестокость Печорина и доброта Максима Максимыча, говорит Мережковский, победа Веры над отрицанием Марка Волохова, укрощение нигилиста Базарова ужасом смерти, смирение Наполеона-Раскольникова, «вся жизнь и все творчество Льва Толстого – вот последовательные ступени в развитии и воплощении того, что угадано Пушкиным». Второй мотив его поэзии – «полубог и укрощенная им стихия». Противопоставляя пророка современной культуре, Пушкин «разоблачает уродство буржуазного века», дух корысти, «прикрытой именем свободы, науки, добродетели». Напрасно боролась русская литература с этой стороной пушкинского миросозерцания, пуская в ход и варварство Писарева, и «утонченные софизмы Достоевского»; Лев Толстой по сути стал «ответом русской демократии на вызов Пушкина <…> Разве вся его деятельность не та же демократия буржуазного века, только одухотворенная евангельской поэзией?». Пушкин судит Толстого, «пишущего нравоучительные рассказы и открещивающегося от “Анны Карениной”, потому что она слишком прекрасна, слишком бесполезна». Русская литература, которая «и в действительности вытекает из Пушкина, и сознательно считает его родоначальником, изменила главному его завету: “Да здравствует солнце, да скроется тьма!”» «Как это странно! – восклицает Мережковский. – Начатая самым жизнерадостным из новых гениев, русская поэзия сделалась поэзией мрака, самоистязания, жалости, страха смерти <…> Безнадежный мистицизм Лермонтова и Гоголя, самоуглубление Достоевского, похожее на бездонный, черный колодец; бегство Тургенева от ужаса смерти в красоту; бегство Льва Толстого от ужаса смерти в жалость – только ряд ступеней, по которым мы сходим все ниже и ниже». Связывая будущность русской литературы с возрождением в ней пушкинского духа, Мережковский представляет образ своего Пушкина, каким он его увидел в связи с собственными историософскими исканиями.

Это во многом образ неизвестного его современникам поэта, воссозданный по «Запискам» А.О. Смирновой-Россет. Мережковский считал издание «Записок», предпринятое в 1895 г., подлинным и доверился этому тексту[192]192
  История издания «Записок А.О. Смирновой (Из записных книжек. 1826–1845)» (СПб., 1895) подробно восстановлена в статье: Житомирская С.В. А.О. Смирнова-Россет и ее мемуарное наследие // Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. М.: Наука, 1989. С. 579–631. (Серия «Литературные памятники»). См. также: Потапова Г.Е. Д.С. Мережковский и «Записки А.О. Смирновой» // Pro memoria: памяти акад. Г.М. Фридлендера (1915–1995) / Отв. ред. А.В. Архипова, Н.Ф. Буданова. СПб.: Наука, 2003. С. 272–280.


[Закрыть]. Он не только не пытался решать текстологические и атрибутивные задачи, но и высказывал искреннее возмущение тем, что книга, «которая во всякой другой литературе составила бы эпоху», осталась незамеченной. Равнодушие к воспоминаниям современницы Пушкина он связывал с «культурной неотзывчивостью», общим упадком образования, «одичанием вкуса и мысли», а также с тем, что в «Записках» Пушкин выступает мыслителем и мудрецом. Мережковский предсказывал этой книге великое будущее: и потому, что наступит время настоящей критики как «культурного самосознания народа», и потому что образ Пушкина-мыслителя, представленный в ней, соответствует глубине его творений. В этой связи, равновеликим ему оказывается в мировой литературе только Гёте с тем отличием, что у Пушкина нет такого «главного произведения, как “Фауст”, в котором бы поэт сосредоточил свой гений». Сопоставления Пушкина с Гёте подчинены идее о потенциальных возможностях, нераскрытых сторонах пушкинского гения и целого народа, следующего за ним, – идее, получившей свое дальнейшее развитие в книге «Л. Толстой и Достоевский» и в статьях о немецком писателе. Это отсутствие в жизни Пушкина величественности и разумности, его бессознательное христианство, преобладание художественного над философским и безбоязненное прикосновение к демоническому. Подобные сопоставления постепенно перерастают в анализ творчества Пушкина в контексте мировой культуры. Мережковский сравнивает русского поэта с Шекспиром «по силе огненной страстности», оспаривает его сопоставление с Байроном, который лишь «увеличил силы» русского поэта, но Пушкин «преодолевает его дисгармонию, устремляется дальше и выше»; с Данте окидывает взглядом античную древность и эпоху Возрождения, отмечая мотивы, получившие воплощение в произведениях поэта. Таким образом, Мережковский представляет читателю образ Пушкина как «великого незнакомца» – непонятого современниками, полузабытого новыми поколениями, изжитого своей литературой и неизвестного за пределами России. Вместе с тем этот Пушкин – провозвестник нового возрождения, соединяющий в себе наиболее существенные достижения мировой культуры, реализующий ее наиболее дерзновенные идеи.

Разумеется, под пером Мережковского родился образ «символистского» Пушкина. Он создавался средствами, в целом присущими символистской критике: обильное использование чужого текста и комментирование его; цитирование и автоцитирование; искажение цитаты, вычленение ее из контекста, анализ жизни и творчества с заранее установленной целью, пр. Однако именно этот образ оказался стержневым для историко-литературной концепции Мережковского, стройной и последовательной, выдержанной во всех ее аспектах вплоть до последней книги, написанной им о русской литературе, «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев». Даже в эмиграции он сохранял, правда, с некоторыми оговорками, пиетет перед Пушкиным, который Г.В. Адамович назвал «культом Пушкина»[193]193
  Адамович Г. Мережковский // Адамович Г.В. Сомнения и надежды / Сост., вступ. ст. и комм. С.Р. Федякина. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. С. 60.


[Закрыть].

Статья «Ибсен» впервые вышла в свет в составе «Вечных спутников», однако ее замысел возник, видимо, в начале 1890-х гг.[194]194
  См. также: Фридлендер Г.М. Мережковский и Генрик Ибсен (У истоков религиозно-философских идей Мережковского) // Русская литература. 1992. № 1. С. 43–57; Шарыпкин Д.М. Скандинавская литература в России. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1980. С. 282–283.


[Закрыть]:

Мережковский намеревался включить ее в состав книги, предлагаемой А.С. Суворину в 1893 г. Если рассматривать эту статью как составную часть книги, то создается впечатление, что все остальные ее части были подготовлены к печати с учетом опыта работы над ней, – в ней есть все, что в целом характеризует эту книгу. Она написана в полном соответствии с целями, заявленными в предисловии; в ее основу положена биография Ибсена, написанная Г. Йегером; в ней устанавливается значение творчества Ибсена для нового поколения читателей; дан разбор наиболее значительных произведений норвежского драматурга, его творчество представлено в широком историко-литературном контексте. Вместе с тем Мережковским создается художественный образ писателя – его облик, атмосфера его времени, а черты личности устанавливаются в связи с наиболее характерными особенностями героев его произведений. Но Ибсен в истории литературы занимал несколько иное место, чем, например, Достоевский, ближайший из современников Мережковского, известный и признанный писатель, или Майков, популярный поэт, не говоря уже о древних авторах и русских классиках. Его слава только «борется и завоевывает Европу». Включая статью о нем в свой сборник, Мережковский верно оценил значение Ибсена и, по существу, предсказал, что его «имя переживет нас и наш мгновенный суд». Для создания образа Ибсена, «пришельца с далекого севера», Мережковский использует биографию, написанную известным норвежским историком литературы Г. Йегером. Он цитирует этот текст и вместе с тем отталкивается от него, чтобы представить читателю живую картину трудного взросления писателя, его мужественного противостояния своему веку и обществу, в котором он вынужден жить. Мережковский характеризует детство Ибсена, представляет картины «настоящей суровой борьбы за существование», описывает работу Ибсена над первой драмой «Катилина». Ибсен, читающий труды древних, противопоставлен провинциальным «негоциантам», которые «ведут неторопливую беседу о предстоящих барышах за продажу пакли или сала». Отсутствие у него настоящих знаний Мережковский компенсирует образом «орленка, пробующего расправить крылья в курятнике». Мысль о мятежном поэте, противостоящем своему времени, становится лейтмотивом статьи. Он беден, но участвует в национальном движении, упорно следует своим путем. Пишет произведения, «оскорбляющие все принятые взгляды и вкусы», и противостоит не только норвежскому обществу, но и всей Европе.

Завершая обзор, Мережковский приводит описание внешности Ибсена, и портрет драматурга подтверждает предшествующие наблюдения Мережковского. Он даже поправляет биографа, «с наивностью» полагающего, что за границей Норвегии Ибсен может жить счастливо: автор пьесы «Враг народа» не может быть счастлив от «здоровья, денег, славы и семейного очага», им владеют другие идеалы. Два последних раздела статьи посвящены разбору «Привидений» и «Гедды Габлер». Мережковский строит анализ этих произведений так, чтобы читателю была понятна событийная канва: он пересказывает содержание, вводя в текст большие фрагменты пьес, местами «разыгрывая»

их. Его собственное отношение к описываемым событиям высказывается только в конце разделов, где Мережковский как бы подводит итоги: «Ибсен – художник, не подходящий ни под какие эстетические формулы» – или: «Мы понимаем трагическую судьбу поколений, обреченных рождаться и умирать в эти смутные, страшные сумерки…». Однако это только внешнее впечатление. На самом деле, отношение Мережковского сказывается уже в том, что и как он пересказывает читателю: не случайно Спасович сравнивал его близость к Ибсену с тем, как плющ обвивается вокруг дуба. «Ибсен несомненно великий талант, мрачный, но могучий, и весьма ядовитый, в особенности когда он раскрывает противоречия и уродства, кроющиеся в нашей литературе, – писал Спасович. – Крупная ошибка г. Мережковского как критика заключается в том, что он производит уродов Ибсена в мученики»[195]195
  Спасович В.Д. Д.С. Мережковский и его «Вечные спутники» // Мережковский Д.С. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. СПб.: Наука, 2007. С. 574–575. (Серия «Литературные памятники»).


[Закрыть].

Собирая статьи разных лет в одну книгу, Мережковский подвергал их переработке, практически каждая из них была отредактирована. Из текстов были изъяты слишком категоричные оценки и те фрагменты, в которых слово автора преобладало над словом его «героя». Во всех статьях проведена стилистическая правка, изъяты разговорные выражения, диссонировавшие с остальным текстом, длинные периоды сокращены; Мережковский снял названия разделов статей, оставив лишь их нумерацию. В целом автору удалось добиться того, что дистанция между ним и объектом исследования стала большей, и голос его «спутников» зазвучал сильнее; контакт с читателем устанавливался с помощью доверительной интонации, авторских признаний, частым использованием местоимения «мы», вводящим читателя в круг авторских размышлений.