Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

– Нуу-у? Чего стоим? Тебе чего? Не задерживай очередь!

Я очень нервничал оттого, что мама опять спряталась за работой, оттого, что давно не видел бабушку и папу, убежал из дома, а сейчас первый раз самостоятельно еду на метро, и сильно растерялся.

– К папе! – я протянул ей мятую купюру.

Просовывая деньги в тоненькую щель окошка буквально из рук в руки, чтобы их не унес подземный ветер, я заметил у той тётечки на пальце колечко. Желтоватое и блестящее, оно сверкало в свете холодных ламп и напомнило мне о родителях. Мне стало зябко и неуютно.

До меня с равнодушностью машинки-автомата она проделывала одни и те же действия, раздавая абсолютно разным людям, с разными делами, историями и тревогами, жетоны и поездки. И только на меня взглянула недоуменно, словно на новые ворота. Я не мог оторвать взгляда от её колечка, прокручивая в памяти истории своих родителей. А толпа сзади закипала, ругаясь на мое замешательство, тетенька-кассир снова стала похожа на тыкву, прикрикнув:

– Мальчик, забирай свой жетон и сдачу! Не задерживай очередь! Иди к папе!

Опомнившись, я неуклюже собрал в горсть свои монетки и выпихнулся сквозь живые стены очередей к турникетам. Жетон со звоном провалился, и я ступил на подвижные ступеньки. В туннеле шириной в четыре или пять дорожек всё такими же почти неразрывными вереницами вверх и вниз ехали люди. Разные и непохожие, каждый сам в себе, но для той тетеньки-кассирши они были всего лишь очередью, длинной и бесконечной работой. Она не показывала им своего лица и не желала отличать других.

– Это наверное, потому что у неё есть колечко! – думал я, – Она спокойна за себя и непоколебима обо всем остальном. Каждый день она видит тысячи рук с колечками и без, мужских и женских. Рук, по которым можно прочитать много историй. Молодых, мозолистых, старых, аккуратных и грязных, изрезанных морщинами и изъеденных мозолями, трясущихся под тяжестью дня, бледных от нездоровья и загорелых от безделья. Она могла бы читать эти руки, разгадывая их судьбы. Но общий мир не интересен человеку, он его почти не трогает и почти не напоминает о себе, пока у него есть свои личные миры. Пока эти миры в порядке. А что если завтра я приду сюда и обнаружу её без колечка? Что будет тогда? Как посмотрит она на мою мягкую ладонь и заусенцы на пальцах? Станет ли примерять мои истории и истории остальной очереди на себя? Обретет ли эта очередь для неё лица? Ведь когда выходишь из дома, где все тебе уютно и привычно, где остальной мир – фон, картинка из окна, то все становится иначе. Мир вокруг больше и чужеродней, но одновременно ближе и чувственней. Солнце уже не только свет в твоем окне и не только греет, но может обжечь и оставить следы на коже. Ветер не просто красиво срывает разноцветные листья с деревьев, но и продувает до дрожи, а дождь – не красивые узоры капель на стекле, но липкий холод под вымокшей насквозь одеждой. Тебе некуда идти, и ты блуждаешь по миру и в себе, смотришь на тех, кого раньше видел из-за стекла уютного дома, и пытаешься понять их чувства и свои тоже. Гадаешь, как они переносят все это и почему они сейчас на улице.

Размышления настолько овладели мной, что я не заметил, как ступеньки довезли меня до конца спуска, а в вестибюле подхватила спешащая толпа и утащила в вагон.

Кто-то задел мою руку, а через секунду с другой стороны толкнули в плечо. Откуда-то донеслось раздраженное:

– Постоять больше негде..

– Рассупонился тут..

Я обнаружил себя в центре огромного вестибюля. Отовсюду вытекали и затекали шумные толпы прохожих, гудели поезда, эхом надрывался в микрофон незнакомый женский голос, царили хаос и суета. Сверху и с боков на меня смотрели таблички со списками станций и указателями входов, выходов и пересадок. Но ни на одной из них не было написано, как мне попасть к папе, куда идти, ехать и где выходить. Я потерялся.

– Где я?.. Мне нужно к папе!.. Театр Юного Зрителя!.. Помогите!.. Помогите!.. Вы меня видите?.. Я тут!..

Люди вокруг так торопились и были заняты собой, что замечали меня лишь, когда случайно наталкивались, и оттолкнув или обойдя, продолжали свой слепой путь. Я не имел понятия куда идти и у кого узнать, как мне найтись! В ноги вцепились страх и бессилие, закружилась голова, я задыхался от отчаянья. Едва пробившись в сторонку – к стене из холодного ярко-зеленого блестящего камня, и съехав по ней спиной, я упал на корточки и заплакал.

Я потерялся, а значит мне ни за что не найти папу. Меня потеряет мама, и после этого я уже не увижу ни бабушку, ни даже тетю Люду. Что же я натворил?

Тогда я и думать забыл о телефоне, который терпеливо лежал в кармане моей куртки. И о том, что я легко мог позвонить маме, и она бы меня нашла… Ну и хорошо! Ведь в этом случае я бы все равно всех подвел, и мама больше бы никого ко мне не подпустила.

А потом пришел он.

«Ты стоишь на площади всех людей, и они сливаются в одно. И вдруг на помощь приходят запахи».

Теплый и едва сладкий, еще не родной, но уже спасительно знакомый. Он обнял меня, погладив по голове. И больше не хотелось прятаться, хотелось довериться и распуститься. Я услышал голос. Голос, журчащий спокойствием, почти такой же, как у бабушки:

– Почему ты плачешь?

Я поднял заплаканный взгляд, чтобы убедиться – это был он – красный халатик. Точнее, она – девушка в красном халатике, папина соседка по квартире. Она, разумеется, не ходила в нем по улице, а была, как и все, одета в осеннее пальто и сапоги, но я доверял своему обонянию и сразу же доверился её прозрачному, как вода взгляду.

– Халатик.. – промямлил я, едва улыбаясь.

Она меня не поняла или просто не расслышала. Длинные каштановые волосы спадали ей на лицо, так что я не мог разглядеть её реакции. Было видно только маленькую складку веселой ямочки слева от её яблочно-красных губ. Стараясь перебить окружающий шум, она наклонилась ко мне и о чем-то спрашивала. Но я пока не слушал о чём. В эту секунду она была моим морем, нужно было сначала её почувствовать, а потом уже начать воспринимать. Волнующиеся и шипящие, мягкие, открытые, добродушные нотки – вот что я слышал. Если бы самое отлаженное пианино во всем мире умело разговаривать, то у него бы был именно такой голос. Голос искренности. Меня накрыли чуть сладкий запах жизни и осторожно-теплые прикосновения радости. Такими обнимают новорожденных. Я приоткрылся.

– Ну что же ты молчишь? Что случилось? – она беспокоилась за меня.

Я улыбнулся, еще совсем не успокоившись. Но во мне начала возрождаться надежда.

– Где папа? – я икал и всхлипывал.

– Ты папу потерял? А ты видел, куда он ушел? – она думала, мы разминулись в метро.

Я отрицательно замотал головой.

– Хм… Вы должны были встретиться здесь, и ты его не дождался?

Я снова замотал головой.

– Так, а что же тогда? Тебе мой папа нужен? – она улыбнулась своей глупой догадке, но тут же снова посерьезнела, боясь расстроить меня, – Так, где же ты хочешь, чтобы мы его искали, солнце?

Если честно, не понимаю, чем я напомнил ей солнце, тем более она сама больше походила на него.

– Дома! – сказал я.

– А где ты живешь? Ты помнишь, где ты живешь?

Вообще, я не помнил, где живу, но все равно не понимал, зачем она меня спрашивает, ведь мне нужно было к папе. Неужели непонятно? Я снова замотал во все стороны головой и замахал руками.

– Папа! Мой папа! Театр Юного Зрителя! – несколько раз медленно повторил я.

Девушка чуть замешкала, перебирая какие-то мысли у себя в голове.

– А-а-а-а! – наконец догадалась она, – Ты ехал к своему папе домой! То есть к нам на квартиру! – она снова задумалась, – Та-ак. Постой! Все равно, почему ты один? Кто-нибудь вообще знает, где ты и что делаешь?

Это были просто рассуждения вслух. Она упорно смотрела в мои глаза и без труда разглядела в их пристыженном блеске все ответы на свои вопросы. Ей хватило каких-то пол минуточки, после которых она глубоко вздохнула, как вздыхает любой, кто готовиться взять на себя ношу чужих поступков и ответственности за них, взяла меня за руку и повела за собой.

– Меня зовут Лариса! А тебя, насколько я знаю, Митюша? – она шла вполуоборот ко мне, не отпуская руки.

Я закивал и покрепче ухватился за её бережную ладонь. Сегодня я больше не потеряюсь.

Мы ступали по людной улице, и прямо на глазах вечер прикормленной птицей садился нам на плечи. Уже издалека можно было разглядеть мерцание ярких переливов Театра Юного Зрителя и промокшую пыльными каплями осеннего дождичка витрину кафе с добрым чаем и вкусными сырными десертами. Около неё оставалось-то только и всего, что повернуть направо и прошагать прямо еще несколько минуточек вдоль сплошной стены разноцветных фасадов домов с черными подъездными арками, пока не дойдем до папиной парадной.

Снова звонкий металлический стук двери, густая темнота, а через секунду щелчок выключателя. Желтый свет одинокой лампочки разлился по огромному громоздко-заставленному и завешанному всякой всячиной коридору. Повсюду стоял острый запах компрессов, и чем ближе я подходил к двери в папину комнату, тем четче и яснее становился этот неприятный запах. Там же он смешивался с запахами сухой несвежести и сырой затхлости. Но моя Лариса, казалось, его попросту не замечала, по крайней мере её чуть курносый носик не подавал никаких признаков раздражения.

Я повернул ручку, уперся в дверь чуть ли не всем телом и с силой надавил, но та не поддалась.

– Папа!.. – я выждал паузу, – Папа! Это я!.. Митюша! Папа! – не знаю зачем, но я возил руками по всей поверхности двери, будто бы это могло помочь уговорить её поддаться мне.

Лариса в тот момент уже успела раздеться и разуться, она стояла в паре шагов от меня и сочувственно вздыхала. Она знала, что сегодня папу мне не найти, только не могла сказать об этом. Добрые, искренне добрые люди больше всего на свете бояться обидеть кого-то ни было; и даже просто испортить настроение или расстроить – бояться ничуть не меньше. Они говорят правду или вообще молчат. А собираясь её сказать, долго подготавливают себя и других к этому. Потому что очень часто правда бывает нелёгкой, даже слишком. Она похожа на тяжелый камень. И человек его держит, пока не придет время передать камень правды тому, кому он должен принадлежать. Но если его просто бесцеремонно сунуть человеку в руки, грубостью своей формы он раздерет кожу и мышцы своего нового носителя, а чудовищным весом переломит хребет, словно рябиновый прутик. Лариса почти самая добрая из всех, кого я знаю. И если бы тогда я был хоть на самую маленькую чуточку более понимающим, то обязательно бы разглядел в трясущемся свете одинокой лампочки, как Ларису передёрнуло, точно от морозного сквозняка, и почти тут же бросило в жар после того, как я задал ей самый важный для себя вопрос:

– Где папа?

Секундная стрелка на больших кухонных часах отчеканивала: иии… ррррааааз,.. иии… ддддвва,.. иии.. тттрри.. Во дворе гулко взорвалась петарда, послышался смех и топот детского побега.

– Кажется, сегодня ты его не увидишь! – Лариса не знала, куда деть свой виноватый взгляд, будто это она сама спрятала папу от меня.

Но в тот момент я не мог, и не хотел понять и принять правильно все, как есть. Меня снова уносило в себя.

– Где папа? Где папа? Где папа? Где папа?.. – доходя до крика, бесконечно повторял я, а в какой-то момент съехал по стене на пол и замычал, раскачиваясь.

Как люди спасают друг дружку? Как найти правильный способ помочь человеку или отыскать единственно верный вариант хотя бы его успокоить? Почему одни люди это умеют, а другие нет? Как из того, кто этого просто желает, стать тем, кто на это способен?

Я воображаю нуждающегося маленькой живой куклой или ребенком на краю бездонной пропасти, к телу которого пристегнуты кандалы. На толстой ржавой цепи к ним прикован тяжелый, как целый мир шар, он висит за краем обрыва и всем своим весом тянет ребенка вниз. А совсем рядом – рукой подать, к уступу привязано множество одинаковых веревок, они тоже свисают вниз, так что их концов не разглядеть. И к одной из них привязан ключ, способный освободить тело от оков. Ребенок может дотянуться руками до этого сплетения, но в тот момент, когда он разожмет ладоши, чтобы перехватиться с уступов скалы к веревкам – шар утащит его вниз. Поэтому нужен тот, кто ему обязательно поможет. И это я. И у меня нет времени тянуть с решением, потому что у ребенка кончаются силы. Я смотрю на сплетение веревок – они, как множество дорожек помощи, и у меня в голове тоже крутится тысяча вариантов, но все они кажутся бесполезными и бестолковыми. Мне хочется спросить у ребенка: «Ну же, скажи мне, малыш, на какой веревке ключ? За какую тянуть?». А он слышит: «Скажи мне, малыш, что конкретно мне сделать, чтобы тебя спасти?». И, конечно же, он не знает, что мне ответить, и тогда отчаянье забирает у него последние силы держаться над обрывом. Я осторожно выглядываю вниз, смотрю в пропасть, пытаясь разглядеть концы веревок, но их не видно, даже не видно какой они длины – внизу туман. От страха у меня кружится голова, и я пячусь назад. А мозг начинает искать другие варианты, и вот я уже слышу чьи-то голоса, они советуют мне попробовать тянуть веревку наугад, а может спилить цепочку, разбить кандалы, отнять ребенку ногу, но это все не то, это все не поможет, а даже наоборот. Тогда я снова возвращаюсь к краю смертельно опасного обрыва и гляжу вниз. Я знаю решение. Оно очень трудное. Ведь так не хочется рисковать собой, помогая другому, но иначе ведь никак. Это так ясно видно даже сквозь серый туман пропасти. Чтобы помочь кому-то по-настоящему– нужно стать частью его ситуации, нужно чтобы эта ситуация стала и твоей тоже. Нельзя подтянуть к себе пропасть, но можно в нее спуститься. Спуститься по россыпи веревок вариантов и найти внизу ключ к спасению. Только так и никак иначе. Далеко не каждый на такое способен. Надеюсь, когда придет или будет приходить мое время, я справлюсь.

Но сегодня я – тот ребенок, а Лариса возможный спаситель, что стоит перед нелегким выбором. И она именно такой человек, который без раздумий бросается в мою пропасть, будто бы делала это уже тысячу раз.

– Твоего папу мы и сами теперь редко видим, но с ним все в порядке!

Она села рядом и прижалась ко мне бочок к бочку. Ее нежный аромат и тепло внутренней жизни передавались мне, не давая моей истерике окончательно расплескаться.

– Я обещаю, что буду присматривать за ним! И обязательно поговорю, как можно скорее, и постараюсь утроить вам встречу, что бы больше такого, как сегодня не получилось.

Взяв меня за руку, она с легкостью разжала мой, казалось, скованный каменным напряжением кулачок и начала водить тонкими, розовыми с мороза девичьими пальцами по складкам бледной ладошки. Она успокаивала и одновременно читала меня по замысловатым узорам кожи. Я понемногу сникал.

– Пойдем пить чай. Или ты больше любишь молоко с медом? У меня есть. Будем считать – ты ко мне приехал!

Я ничего не отвечал, а она и не ждала. Лариса встала с пола, через мгновенье несколько раз щелкнул замок двери. Потом я почувствовал, как она тянет меня за руки, и я послушно иду за ней. Мое доверие к ней почти сразу стало настолько крепким, что я бы мог идти за этой рукой куда угодно. Меня посетили мысли о бабушке, я подумал, наверное, в юности она была очень-очень похожа на Ларису или Лариса похожа на бабушку в юности – они обе редкие и чудесные девушки. Мне с ними повезло.

Закрывая за мной, Лариса разочарованно и хмуро посмотрела на темную ободранную дверь в папину комнату.

У Ларисы в комнате было просто и уютно, а этот чудесный легкий запах витал буквально в каждом уголочке, поднимая мое настроение. Мне очень понравился теплый, кучерявый ковер и оранжевые занавески на окне, а на стенах много-много фотографий её друзей и родственников, не комната – а просторная каминная.

Я все еще был в каком-то непонятном наваждении, просто стоял и не двигался. Лариса велела мне снимать обувь. Я послушался, а затем снова встал истуканом, разглядывал комнату, путешествуя в своих мыслях. Тогда она с доброй усмешкой стала стягивать с меня курточку, и я услышал:

– О! Митюша! Что я нашла! Так вот где ты живешь? – она отвернула ворот моей куртки, рассматривая внутреннюю нашивку, на которой был написан наш адрес. Я никогда не мог его запомнить, и мама делала мне такие нашивки почти на всю одежду на случай, если я что-то потеряю или потеряюсь сам. Только я и это умудрился забыть.

– Дом! – я рассеянно кивнул.

– Вот и отлично! Тогда мы больше не будем никого беспокоить, и я сама провожу тебя после чаепития!

Лариса потянула куртку дальше, а я так неуклюже помогал ей так, что по мере того, как высвобождал руки из рукавов, рукава выворачивались, выползая с изнанки. Мы с курткой дергали друг друга из стороны в сторону, и к тому моменту, когда Ларисе все-таки удалось вытряхнуть меня, из курточки в тот же миг выпал и мой телефон.

– Оп-па! – Лариса удивленно подняла брови и снова улыбнулась, – Это что у нас еще такое? – она взяла телефон, с любопытством его осматривая.

Только тогда я вспомнил, что он все это время был у меня с собой. Со страхом и надеждой, что мама еще мне не звонила, я ответил:

– Телефон.. Мама купила..

– Я тогда посмотрю его. Ты не против? – осторожно поинтересовалась она.

А я просто стоял и смотрел на нее, не в силах выдавить из себя ни словечка. Если она сейчас позвонит маме и все ей расскажет – никто никого никогда больше не увидит. В Ларисиных прозрачных глазах отразилась яркая подсветка экрана:

– Та-аак, кто у нас тут? – она листала записную книжку, – У тебя тут всего четыре номера! О-о-о, а вот и «мама»! Сейчас все станет совсем легко и просто! – собираясь нажать на кнопку вызова, Лариса посмотрела на меня.

«Не станет!» – пронеслось в голове. А самого меня уже в который раз сковал ступор, челюсть прожевала все слова, да и что тут скажешь!? Я представлял себе конец. Из глаз предательски навернулись и выкатились на щеки две огромные соленые слезы. Я таял. Лариса увидела это, изменилась в лице – теперь уже полном недоумения, отложила телефон в сторону, и чуть не простонала:

– Митюша-а-а, солнце, что опять не так? Я что-то не так сделала или ты что-то вспомнил?

– Не надо маме.. Не надо!. Не надо..

– Почему? У вас что-то не так? – Ларисиному недоумению не было предела.

– Не надо. Маме. – уже почти шепотом повторил я, а затем сел на низкое мягкое кресло, боясь лишний раз пошевелиться. Мне хотелось исчезнуть, как исчезают кролики в шляпах фокусников, стать невидимым, да не важно что – лишь бы Лариса забыла обо мне и не стала звонить маме.

– Хорошо. Если ты просишь. Не хочешь – не рассказывай. Лишь бы оно того стоило. Поедем, значит, домой вместе – я тебя провожу! – Ларисе трудно давалась борьба со своей любознательностью, но все же она убрала телефон обратно ко мне в курточку, села на подлокотник кресла и положила свою воздушно-нежную руку мне на макушку.

– Но чай мы с тобой все-таки попьём! А молоко с медом не будем – от него спать хочется.

Я не возражал, все еще опасаясь, что она передумает со звонком, продолжал играть в невидимку.

Чай был очень вкусный, убаюкивающий и чуть сладкий, как запах Ларисиных духов. Пока мы пили его из серых, прозрачных чашек, и ложечка, как и обычно, при каждом глотке ударялась мне в нос, а по всей комнате разносился ромашковый запах, – мне казалось, сейчас вовсе и не осень, а настоящее лето, и мы сидим на нашей лесной полянке или на веранде у бабушки Иры. Где-то рядом скрипят между двух громадных сосен старые качели, а все, что я пережил в тот день – это всего лишь мои кошмары. Но чай кончился. По стеночке моей чашечки тоненькой почти прозрачной бороздкой растянулась дорожка нерастаявшего сахара. Я пытался достать ее языком, но у меня ничего не получалось. Лариса забавлялась надо мной, и мы оба тихонько смеялись. А потом она глубоко вздохнула (почти все люди почему-то вздыхают перед тем, как начать говорить, когда решили что-то подытожить, словно для этого нужно особо много воздуха) и забрала у меня чашку.

– Вернусь – помою! Пора собираться. Если нельзя никому звонить, то это еще не значит, что можно заставлять всех за себя переживать! – Лариса подмигнула мне и позвала одеваться.

На этот раз со своей курточкой я справился сам и, выходя из комнаты, поймал себя на мысли, что все это время чувствовал себя у нее, как дома, и главное: был уверен – она тоже это чувствовала, хотя посуду так никто и не помыл.

В коридоре Лариса постаралась как можно скорее провести меня мимо папиной двери. И ей бы это удалось, только запах терпких компрессов все равно успел ударить меня по носу, и боль этого удара почему-то раздалась в груди.

Сидя в метро рядом с Ларисой, я положил голову ей на плечо, обнял обеими руками под локоток и, закрыв глаза, представил, что ничего вокруг не существует. Совсем-совсем. И никогда не существовало. Есть только запахи, и сами мы – тоже только запахи. Дорога пролетела за секундочку.

– Дай-ка мне, Митюша, еще раз свой телефон! – когда Лариса говорила это, мы стояли уже на лестнице у нашей двери.

Теперь я хотел позвать её к нам в гости, но это было невозможно. Уже без страха протянув свой телефон, я слушал, как кнопки на нем играют ломаную мелодию монотонных звуков.

– Забирай обратно! Теперь у тебя есть мой номер, а у меня твой! – она снова и снова улыбалась, почти никто и никогда не улыбался мне так же много и светло, – Я позвоню тебе или приеду в выходные! Можно? – продолжая игриво улыбаться, осторожно поинтересовалась она.

Я счастливо кивнул.

– Тогда до встречи! – Лариса потрепала меня по голове, обняла и мягко упорхнула по лестнице, не дожидаясь лифта.

Тише мыши я открыл дверь, разделся и пошел проведать тетю Люду. Кажется за последние три часа, она не то, что не проснулась, а даже не меняла позу во сне. На полу лежал пульт без крыжечки, а батарейки от него укатились под тумбочку. Пришлось помучаться, чтобы все найти и собрать, не потревожив тетиного покоя. На экране по-прежнему шла какая-то скандальная передача, и все радовались. Я выключил телевизор, чтобы тетя Люда не впитывала её во сне, а сам ушел к себе в комнату смотреть в окно.

***

Ночью мне ничего не снилось, только запахи. Запахи морозной сырости, а на них волнами накатывали ароматы жесткого воска и ладана. Хотя, как запахи могут сниться? Я, наверное, просто чувствовал, что их чувствую, а снов у меня не было. Так бывает, когда во сне сильно хочешь в туалет, но тебе так хочется спать, что ты стараешься от этого отвлечься. И тебе ничего не снится, кроме желания сходить в туалет. Но это как бы и не сон, а реальное ощущение.

Я вот и проснулся с сильным желанием сходить в туалет «по-маленькому». «По-большому» я уже давно не ходил, ведь несколько дней ничего не ел. Ну, кроме того, чем меня потом тошнило.

Холод дрожью колотит меня от кончиков пальцев на ногах до самых ресниц. Свечки вокруг кровати полностью выгорели, от них остались только замысловатые фигурки из твердого воска и острый запах. Уже совсем светло. Наверное, я спал очень и очень долго, хотя и не слишком хорошо. Навсегда запомню это утро или день, как самые пустые в моей жизни. Все вокруг замерло, все звуки застыли. Кроме тиканья часов на стене за головой и неуверенного стука собственного сердца, отбивающегося где-то в ушах. Равномерная пелена облаков полупрозрачным тюлем завесила небо и приглушила солнце. Ветер замер, нагулявшись за всю ночь. Ни кусты, ни деревья не шелохнутся, а все следы заметены. Я один во всем мире, бабушкин дом единственный на целой планете, и я лежу в комнате этого дома, и мне даже подумать не о чем, кроме того, как пуста стала моя вселенная. Хоть бы это просто голова пока еще не отошла ото сна, и на самом деле все не так. Ведь кто-то же собрал эти назойливые часы, кто-то поставил забор за окном, кто-то испачкал небо облаками и разжег солнце, ведь не сам же я это сделал от скуки, и не может быть так много всего для меня одного.

– Ох!

Не повернуться, такое впечатление, что ночью этот же самый кто-то переломал мне все косточки, а в мясо налил клей.

– Аай!

Не уследил за собой, испаряюсь. Без ломающей боли не повернуть даже голову.

– Кхм– кхм– ккккххх– ккккххх!

Кашель толкается в горле, раздирая гланды.

В туалет, в туалет, надо в туалет!.. Он на улице!.. Не пойду!.. Только не на улицу, только не сейчас и не в таком состоянии! Можно сходить в ведерко под раковиной, все равно дома никого, даже Мурки. Дома никого.. Даже Мурки.. Я один. А как встать? Командуй, заставляй себя! Одно движение за другим!

– Ой!

Вооот, давай еще ближе к краю и ноги спускай! Сначала одну, затем другую.

– Оооойййй! Ойй-оййй-ойй! А-ййй!

Они так, замерзли, что, кажется, звякают пальцами по полу. Ну, вот! Молодец! Теперь нужно оторвать тело от простыни и подняться. Садись. Тихонечко.

– Аййййййй! Умффффф!

Как же ты мог не заметить, что раны от собачьих укусов вклеились в одеяло и простыню? Теперь они снова вскрылись, пока ты ворочался и вставал. Уже в который раз! Так они никогда не заживут! Впредь будь осторожней!

Вчера, пытаясь выбраться из кровати и встать, я думал – это был самый трудный подъем в моей жизни. Ах! Как же я ошибался.

Сижу уже полчаса, а ноги не слушаются, не могут поднять тело, путают мои просьбы. Вся надежда на ветхий, деревянный стул. Пока я один – он должен стать моей опорой. Опираясь на его хлипкую, потемневшую от старости деревянную спинку, мне придется долго брести через комнату и коридор прямиком на кухню, к раковине. Но, ничего, мне же некуда торопиться. Какая разница, как медленно или быстро ты идешь, если тебе некуда идти, или ты не знаешь куда. А иногда бывает так, что тебе, вроде, и есть куда идти, но тебя там совершенно не ждут и не хотят видеть. И это место, оставаясь внутри таким же твоим, на деле становится чужим. Я теперь много об этом знаю. Но последние сутки забрали у меня почти все силы, поэтому с самого утра голова отгоняет все сложные мысли, создавая скулящую пустоту. Пора гнать и эти.

А вот и раковина. И в рукомойнике даже есть немного воды. Совсем чуть-чуть, но это лучше, чем ничего. Я, конечно же, много раз слышал ото всех, а особенно от бабушки, что человеку для счастья много не надо, и даже был почти уверен, что понимаю, о чём она имеет в виду, но как же велико было мое заблуждение. Я смог дойти до кухни, а теперь сделав все свои дела, собираюсь пить воду. И я счастлив.

Счастье бывает большим и важным, как целая жизнь – это бабушка, мама и папа и все-все, кто дорог мне и кому дорог я, и даже те, кого я никогда не видел и не увижу, а они не увидят меня. А бывает ежесекундное счастье – оно обычно бедное, как бездомный в лохмотьях. Но именно оно дает нам силы и защищает своими разодранными лоскутами здесь и сейчас, чтобы мы могли неблагодарно, а может и вовсе его не заметив, вытереть об него ноги и снова мечтать о том, что нам кажется настоящим счастьем. И это не то счастье размером с жизнь, которое прячется в глазах наших любимых. А счастье погони за чем-то бездушным, чем-то, что только притворяется счастьем.

С первыми глотками вода смочила сухое горло и с огромной болью проталкивалась между распухших до виноградных размеров гланд. Чем больше я делаю глотков, тем сильнее начинает болеть живот. Внутри кто-то бьет желудок, как боксерскую грушу. Глоток – удар, глоток – удар. И я снова на полу. Если свернуться калачиком и закрыть глаза, то почти любая боль хоть немного, но утихает. Хорошо, что на кухне палас – не так холодно лежать.

***

Лариса меня не обманула, она приехала в ближайшую субботу. Когда зазвонил домофон, дома были только мы с тетей Людой. Я так привык к тому, что мы все теперь самостоятельно открываем двери, но одновременно, так и не отвык, как мы открывали их друг другу раньше, что каждый раз, когда у нас звонит домофон (а это стало огромной редкостью), у меня вздрагивает сердце. И в надежде на чудо я со всех ног бегу открывать. В ту субботу в трубке домофона я услышал голос не того чуда, на которое надеялся, но того, которое ждал. Звонкий, одновременно крепкий и мягкий голос добродушно попросил меня скорее пустить его внутрь, чтобы не замерзнуть в ожидании. Я сразу его узнал.

– Кто это там к нам жалует, Митюша? – послышалось из комнаты.

Я сконфузился, не зная, что будет, когда наша гостья поднимется в квартиру. Просто дошел до дверного проема в гостиной, где тетя Люда каждый день неизменно смотрела свои любимые передачи и, упершись лбом о дверной косяк, промямлил:

– Лариса.

– Кто? – удивилась тетя.

Трель дверного звонка короткими выстрелами разлетелась по квартире.

– Я сама открою! – скрипя диваном, тетя Люда озабоченно засобиралась к двери.

Я не возражал, надеясь на Ларису, потому что сам вообще не представлял, что делать, и что будет дальше.

Тетя Люда так долго изучала нашу гостью в глазок, что у меня не хватало терпения ждать, и я затоптался с ноги на ногу на одном месте. Когда, наконец, тетя Люда решилась открыть, я успел уже несколько раз пожалеть, что не имел возражений против ее инициативы самой подойти к двери. Дверь только приоткрылась, а я уже услышал этот тонкий, воздушный и почти родной запах. Сама Лариса не успела ступить на порог, как тетя Люда перекрыла ей дорогу всем своим громоздким телом, по-солдатски выправив осанку.

– Девушка, Вам чего? – в выражениях тети не было ни зла, ни беспокойства, но вот зато ответственности хоть отбавляй.

– Здравствуйте! – я не видел, но был уверен, что она улыбается в ответ, да так, что никому не устоять от умиления. Даже самым ответственным на свете, – Меня зовут Лариса и я к вам!

– К кому это – к нам? И для чего? – тети Людины вопросы вытягивались нарастающим удивлением.

– К вам! Но только не для чего, а для кого! – я услышал ее звонкий смешок, – К Митюше и к Вам! Я Вам с удовольствием все объясню, только давайте все-таки немножко сначала пройду, чтобы сквозняк с лестницы не летел?

– Да! – вырвалось у меня из-за тети Людиной спины-стены.

Дверь натужно заскрипела, и мы все встретились в коридоре. Стало намного светлее, хотя никто не включал свет. Я не мог сдержать радостной улыбки, как не могла этого сделать и Лариса.

– Привет, солнце! – сказала она.

А я разомлел и глупо улыбался в ответ.

В эту секунду у тети Люды в голове вспыхнуло множество вопросов, и она не задержалась их задать. При этом ей была интересна исключительно Ларисина история. Чтобы ничего не испортить, я ушел к себе в комнату.

Не знаю, как Ларисе это удается, но все люди располагаются к ней с самых первых вдохов. Так же случилось и в тот раз. И спустя несколько минут, тетя с Ларисой закончили разговор и стучались ко мне в дверь.