Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

Сразу не заметив моего падения с подоконника, мама подбежала, когда я уже начал подниматься самостоятельно.

– Все в порядке! – успокоил её я, чувствуя, что снова вру.

***

Сквозь веки просвечивается желтый свет. Я терпел и старался этого не замечать, потому что шевелиться нет совершенно никаких сил, но от света у меня уже очень долго слезятся глаза, а значит, я снова таю.

Ночью меня одолевали очень странные сны. Ко мне приходили все, кого я знаю и люблю, и мы еще раз проживали наши лучшие моменты, которых в реальности, может, даже никогда и не было. Эти сны были настолько реальны, что проснувшись, у меня на руках остались мурашки наших касаний. И теперь меня не покидает воспоминание: в одном из этих реальных снов, я бежал по нашему участку на Смоленской улице. Почти крадучись разбивал ногами сугробы, чувствуя, как снег засыпается прямо в ботиночки и обжигает холодом. Мороз щипал щеки и занемел в ушах, ведь я так спешил, что позабыл одеть шапку и варежки. Оттого и крался, стараясь быть незамеченным бабушкой. Я бежал из леса в наш старый, покосившийся сарай насквозь пропахший сырыми досками и краской, пряча в кармане папиного огромного ватника толстый кусок коры, остро пахнущий свежей хвоей. Мои пальцы клеила янтарная смола, а сердце билось предчувствием любимого занятия. В сарае должен лежать огромный кухонный нож, им я срезаю ненужные пласты коры. А рядом с сараем нагромождение грубых, серых кирпичей, часть из которых уже давно стали бурыми с небольшими светлыми просветами. Как и всегда я уже представлял будущий вид моего нового кораблика. Только в этот раз у меня был приготовлен необычно большой кусок коры. Я собирался делать двухмачтовый корабль. Холода и снега я не страшился, точно воспроизводя в памяти, как мое тело пойдет жаром от напряженной работы, а пальцы рук покраснеют от тепла непрерывного усердного трения дерева о кирпич. Я окунусь в созидание с головой, позабыв обо всем на свете. Только мне нужно успеть сделать все дотемна. На этот раз мой кораблик будет нести имена сразу двух людей – Ларисы и Юры. Под подушкой я запрятал две свечи, а оттого мое занятие становилось вдвое важнее и значительнее. Я давно запустил кораблики всех своих близких, и только их пока не успел. И это неправильно. Отыскивая в завалах сарая ножик, я жутко надеялся, что еще не всё устье реки сковало льдом, я ведь не умею строить ледоколы. Усевшись на кирпичах поудобней, я почти сразу полностью ушел в работу, что-то себе напевал и, естественно, потерял бдительность. Кирпичная пирамида без труда просматривается через кухонное окошко, и бабушка, конечно же, увидела меня, гуляющего без шапочки и варежек, и это ей сильно не понравилось. Она звонко постучала в окошко и начала звать меня по имени:

– Митюша!.. Митя!..!.. Сыночек!..

И тут я проснулся.

Проснулся как раз в тот момент, когда язычок пламени свечи на подоконнике подернулся последний раз и, задохнувшись, испустил тонкую полупрозрачную от солнечных лучей струйку дыма.

Богом больше не пахнет, пахнет молоком, медом и бабушкой. И я все еще слышу ее нежные в любой ситуации: «Митюша!.. Митя!.. Сыночек!..». Она зовет меня все громче и громче, а запах молока с медом и дышащего спокойствием уюта все четче. А потом кто-то коснулся ладонью моего сердца и оно бешено затрепетало. Это бабушка. Она нашлась. Она сидит у моего изголовья и улыбается, затмевая даже солнышко точь-в-точь, как на моей любимой фотографии у роддома.

– Бабушка! Бабуля! Ты нашлась!

От усталости и счастья кружится голова. Сознание уходит от меня.

***

После того, как бабушка угодила в больницу, мама отдалилась ото всех еще больше. Каждая трудность делала её все более отстраненной и все сосредоточенней на работе. Ей удалось уговорить тетю Люду снова присматривать за мной. Не знаю, как они договорились, ведь тетя теперь как огня боялась, если ситуация с папой повторится. Отныне всякий раз она судорожно вздрагивала и охала, когда кто-то звонил в домофон. Но мама пообещала ей, что папа больше никогда к нам не придет. Уж не знаю, как она планировала контролировать его, но когда она это говорила, то была такой уверенной и убедительной, что мне показалось, – я вообще больше никогда не увижусь с папой.

Спустя несколько дней я узнал, что бабушка поправилась, и врачи отпустили её домой. Мама вместе с Антоном Владимировичем забрали её из больницы и отвезли на Смоленскую улицу. Мама сама мне об этом рассказала. Она вообще почти перестала смущаться говорить при мне о себе и этом своем Антоне. И если кто-то в такие моменты делал ей замечание, переживая обо мне, то она мгновенно отрезала, отвечая, что мне надо привыкать воспринимать действительность как есть, потому что по-другому уже не будет.

В тот день, когда мама забирала бабушку из больницы, я гулял с Ларисой и Юрой. И снова радовался, глядя на их счастье. Мы шли под жужжащим светом дворовых фонарей, и на нас медленно садился редкий снег. Я бегал вокруг ребят, шумно считая, сколько снежинок мне удалось поймать. А Лариса с Юрой наблюдали за мной и заразительно смеялись, не разжимая рук. Чуть позже, по дороге домой, когда я набегался и устал, и ко мне снова вернулись мысли о семье, я спросил у Ларисы, не знает ли она, как дела у папы, и продолжает ли он лечиться. Лариса взглянула на меня, и в её глазах блеснуло сочувствие. Но не к нему, а ко мне. Я это точно понял. Она покачала головой, глубоко вздохнула и ответила, что он конечно же лечится, каждый день лечится. Но вместо удовлетворения, я испытал какую-то необъяснимую, тягучую тревогу.

Дни продолжали идти, ничем не отличаясь друг от друга. Я снова полностью потерял контакт с папой и бабушкой, намного реже видел Ларису и Юру, а маму только по утрам и поздними-поздними вечерами, и то не всякий раз. Почти перестал гулять и чаще наблюдал за миром через окошко на кухне и в своей комнате. Ноябрь сменил декабрь, снег сыпал почти каждый день, вытесняя с улиц людей. Ночи вытесняли дни, тень свет, а мое спокойствие вытесняла грусть. Любимым занятием для меня стало рисование пальцем на стеклах имен своих любимых кораблей.

В один день, когда декабрь уже успел отсчитать две трети, неотвратимо приближая мой любимый праздник – Новый Год, меня разбила такая тоска, что я убежал из школы, и в дороге расплакался почти навзрыд. Пробегая свой привычный маршрут, я едва мог его распознать от заливших глаза слез, а в зеркале лифта увидел, как мои ресницы схватило тяжелыми, замерзшими каплями, так что мне было невозможно скрыть от тети Люды своего настроения. Когда я прошел в коридор, то почти сразу услышал её озабоченные шаги. По всей квартире пахло корвалолом. Тетя держала в руках свой телефон и жевала нижнюю губу. А когда увидела мои глаза, кинулась прижать в объятья и целовала в макушку. И все шептала:

– Бедный мой мальчик! Бедный мальчик.

Я не выдержал и разревелся. Не знаю, почему. Это был самый грустный день в моей жизни. Хотя меня даже никто не ругал, что я сбежал из школы. А мама тем вечером снова не приехала. Правда звонила чаще обычного, но почему-то не на мой телефон, а тете Люде. Я слышал нотки её тяжелого голоса, который иногда немного подвывал, будто бы ей сейчас тяжелее всех на планете, но об этом нельзя никому рассказывать. И от этого мне хотелось плакать еще больше, пока полностью не растаю и не стану маленьким соленым морем. Первый раз в жизни я не испытывал радостного предчувствия Нового года, когда он уже так близко, хотя мандаринов у меня было сколько угодно.

***

Всю жизнь, что я себя помню, у нас дома была традиция наряжать елку только тридцать первого декабря. Рано утром папа заходил ко мне в комнату, хватал, как медведь медвежонка, и будил скорее собираться на елочный базар. Базар находится не слишком далеко от нашего дома, и мы всегда ходили туда пешком, и по дороге много шутили, смеялись и мечтали. Уже сам поход превращался в маленькое новогоднее приключение. А когда мы приходили, папа позволял мне выбрать любую ёлку, которую я только захочу; и это было еще одно приключение, ведь в последний перед праздником день всегда остаются только те, кого не выбрали, кто никому не понравился: щупленькие, кривые, с обломанными макушками или ободранными лапами. Поэтому я всегда очень тщательно обхожу вокруг каждой, разглядывая их со всех сторон, пока папа отвлекает продавца, чтобы тот не мешал мне своими советами. Я, если честно, никогда не умел толком выбирать ни арбуз, ни дыню, ни тем более елку, но именно мне всегда доверяли такие задания. Родители знали и чувствовали, что для меня эти занятия и есть начало праздника. Арбузы становились самыми сладкими, а елки самыми развесистыми и душистыми просто потому, что я сам их выбирал. И наш праздник начинался. Я обожал, когда в самое тридцать первое декабря нас окутывала тысяча забот. Мы торопились украсить квартиру, доготовить салаты и горячее, поставить нашу самую красивую елочку, принять всех гостей и не забыть привести в порядок и себя. Квартира наполнялась праздничной жизнью, запахом свежей хвои и мандаринов. День тянулся бесконечно-счастливо долго, но мы все равно боялись так и не успеть собраться и загадать желание, пока секундная стрелка отсчитывает последние двенадцать мгновений года.

В этот Новый год ничего такого не было. По крайней мере, внутри меня. Нас ведь заполняют чувства, а не чужие слова и подарки.

Мама, как и раньше, встала ни свет, ни заря и принялась готовить наши любимые блюда. И их ароматы, как и раньше, разлетались по всей квартире и лестнице, только вот до меня они не доставали. Мой организм нарочно защищался от них (может, это и есть тот самый иммунитет). Ведь стоит мне только пропустить эти ароматы через себя, как я напитаюсь ожиданием праздника и чуда. Голову вскружит предвкушение счастья и воспоминания о предыдущих празднованиях, а потом я увижу, что на самом деле кроме нас с мамой дома никого нет. И нам не с кем делить эти чувства. Тогда они невыносимой тоской обернуться против меня же самого. Поэтому с самого утра со мной была одна лишь только надежда, хоть я и знал, что ждать нечего. Все как рассказывал папа.

Чуть позже к маме все-таки присоединилась наша одинокая тетя Люда. Она стала помогать кухарить и убираться. Еще она пыталась заводить со мной праздничные беседы, но при маме жутко стеснялась, и все у неё выходило слишком нескладно. Я улыбался из вежливости и делал вид, что усердно наряжаю квартиру, кое-как просовывая блестящий «дождик» в ручки шкафов.

В середине дня зарычал домофон, а мое сердце ахнуло в пятки. Я снова почувствовал, кто это мог быть. Задачу сильно упростила мама, которая встрепенулась и, в миг преобразившись из домохозяйки в леди, побежала скорей открывать, будто бы нам привезли сундук с украшениями. И вскоре этот сундук зашел. Весь такой дорогой, красивый, отполированный и солидный. Он громко и приветливо со всеми поздоровался. В его словах и интонации не было ничего плохого, а даже наоборот – он хотел показаться веселым и дружелюбным, но я все равно терпеть его не мог и весь сжался. Я не мог считать его плохим или хорошим, потому что совсем его не знал, но он был совершенно чужим. А еще стоял с этой дурацкой искусственной ёлкой в руке и чего-то там себе думал. Он даже не знал, что мы с папой такие всегда называли похоронными, а ведь старый год нужно провожать, а не хоронить. Антон Владимирович не был членом нашей семьи, а Новый год – семейный праздник. Семейный. А где же тогда папа и бабушка? Почему их нет, а он есть?

Мама обхватила его за шею и поцеловала.

«Или, может, это я – не их семья» – подумал я.

– Привет, Антон, проходи скорее! Разувайся! – мама указала ему, где найти тапочки.

Тетя Люда предсказуемо смутилась при знакомстве с Антоном Владимировичем, как он ей представился, и сказала что-то невнятное про свое имя. Мне вообще давно кажется, что смущаться и смотреть телевизор – два её одинаково любимых занятия. За это мама её, наверное, и любит, ведь ей так легко управлять.

А потом Антон протянул руку и мне, но я не ответил ему взаимностью, а вместо этого убежал к себе в комнату.

Антон не был глупым, он все понимал и почувствовал себя неудобно. Сквозь дверь я услышал, что от маминого взгляда тоже ничего не ускользнуло, и она поспешила успокоить своего гостя:

– Все в порядке, так иногда с ним бывает.

А следом я услышал, как тетя Люда решила зайти ко мне и проведать, но мама остановила и её.

– Я потом сама к нему зайду и поговорю. Сейчас нам лучше возвратиться к делам, а то ничего не успеем! – в её голосе звенела сталь.

Окна начали завешивать ранние зимние сумерки, а я все думал, как скучаю по нашему настоящему Новому году с семьей и чудесами, да так меня одолели эти мысли, что я не на шутку распереживался и уснул, как это всегда и бывает, когда я сильно нервничаю.

Я проснулся поздно. Все уже было почти готово, стол сервирован, и даже елка установлена в углу гостиной комнаты и, уже украшенная, светилась резкими переливами пластиковых иголочек-гирлянд. Мама разбудила меня, осторожно растолкав за руку и поцеловав несколько раз в щеку, лоб и темечко. Я открыл глаза и улыбнулся ей, еще до конца не выпутавшись из сна.

– Умывай скорее личико и бегом переодеваться! Мы решили немного прогуляться.

Я на секунду просиял, а потом вспомнил, кто у нас сегодня эти самые «мы». Улыбка свалилась с моего лица.

Вечер плавал темный и безоблачный, а оттого совершенно бесснежный. Правда луну и звезды было все равно почти не видно. Может, они еще не разгорелись, а может вообще решили себя поменьше выдавать, кто их знает, что у них там на уме.

Мы зашли в магазин докупить забытое, потом прогулялись по дворам. Я держался в себе и немного в стороне ото всех, и даже не отвечал на радостные поздравления «с Наступающим!» случайных добросердечных прохожих. На школьной площадке Антон достал из пакета несколько огромных фейерверков и прямо в центре футбольного поля стал втыкать их в снег. Взрослые, которые гуляли здесь еще до нашего прихода, оживились, они явно были довольны таким приятным совпадением, а дети и вовсе принялись подгонять Антона скорее запускать весь его арсенал, и желательно одновременно.

Я тоже очень люблю фейерверки, но в этот раз, как и все остальные привычные радости Нового года, они могли доставить мне только переживания. Стараясь хоть как то защититься от них, я сел на трибуну в сторонке от веселья, как раз на то самое место, где Юра наблюдал за нашим футбольным поединком, прежде чем хулиганы познакомили его со мной, а затем и с Ларисой.

Средняя ракета с шелестом вырвалась из снежной массы, взлетела выше крыш, громко хлопнула и тут же рассыпалась во все стороны дождем из желтых искр. Вокруг стало светло, почти как днем, и я увидел горящие азартом и восторгом глаза других ребят и мамин взгляд, прицеленный в меня.

Следующая ракета была точь-в-точь такая же. И после её разрыва с разных сторон послышались радостные крики, и даже тетя Люда кричала «ура» и, не стесняясь, хлопала в ладоши. А Антон так и сиял, радуясь себе. Как же некоторые люди любят быть в центре внимания, хотя, может я и ошибаюсь на его счет.

Антон достал еще одну ракету, на этот раз большую. С виду казалось, она такая мощная, что легко может долететь до самого неба.

«Он хочет взорвать мои звезды и Луну!» – от досады я сжал кулаки.

Все вокруг приготовились к чему-то особенному, а мне хотелось отвернуться. Только я не успел – ко мне подсела мама. Она обхватила мое плечо сзади и принялась старательно тереть его, будто бы я ей жаловался, что замерз, ушибся или что-то в этом роде.

Антон замахнулся и с хрустом вонзил ракету в снежный хребет.

– Сынок, любимый! Митюша, нам нужно с тобой поговорить! – мама тоже замахнулась и приготовилась меня нежно проткнуть.

Я повернулся, захлебнувшись в бездонности её серо-зеленых глаз, давно ставших для меня тайной. Слегка раскачиваясь на стуле, мама странно водила головой, она не знала, как начать разговор. Не знала и как подобраться ко мне, походя на кошку, которая не знает, как протиснуться к своей миске, тараня головой руку хозяина и кротко мяукая, пока тот сыплет ей корм. Но потом мама резко замерла, её рука стала тяжелее и крепче – это она вспомнила, что среди нас двоих – я её сын, а значит, совсем почти ничего не понимаю и не имею собственного мнения, ведь у меня свои рамки.

– Митюша, я не могу тебе всего объяснить, потому что ты пока, может и не должен этого понимать, но то, как ты себя повел сегодня в отношении Антона Владимировича – такое просто недопустимо, это настоящее невежество!

Посреди белой площадки маленькими вспышками заискрила зажигалка – это Антон пытался разжечь фитиль ракеты.

Чирк-чирк-чирк.

Я умею расслаблять зрение так, что все вокруг расплывается и, кажется, ты сидишь в огромной запотевшей бутылке. Прямо, как Джин.

– Я – твоя мама, и пока я за тебя отвечаю, а не наоборот. Я знаю, как для тебя лучше, а как нет, поэтому ты должен слушаться меня. И сейчас я говорю не только про твой сегодняшний некрасивый поступок, но и все предыдущие за последнее время. Все твои побеги и скандалы. Если бы ты слушал, что я тебе говорю, у нас все было бы хорошо. А Антон Владимирович, в частности, очень хороший человек. Не в пример твоему папе.

Я задрожал внутри себя, но только так, чтобы мама не заметила, и тоже закачался на стуле.

«Я – Джин. Я – Джин. Я умею делать чудеса. Только нужно собраться и выйти из этой запотевшей бутылки.

Вдох. Еще один. Спокойней. Тише. Еще тише. И тише. Можно вылезать.

Я – Джин. Я свободен. И на этот раз я буду выполнять три своих желания. Мне нужно совершить три чуда».

Зажигалка Антона Владимировича перестала кашлять искрами и наконец-то выдохнула оранжевый язык. Фитиль большой ракеты загорелся. Быстро выгорая, он пополз вверх.

«Мое первое желание: хочу, чтобы у Антона Владимировича ничего не получилось. Чтобы он не смог взорвать мои звезды и мою хрупкую Луну».

Большая ракета с реактивным воем рванула вверх, да так высоко, что я уже почти не мог разглядеть её там, где темнота путается с черничной синевой неба.

БА-БАХ!

Все пространство над нами озарила огромная страшная вспышка разноцветных искр. Она разрослась шаром огненных плевков, напоминающим разрушенную планету. У меня замерло сердце. От страха за свое небо я закрыл глаза.

Когда едкий запах серы, дым и восторженные крики людей вокруг рассеялись, я все-таки нашел в себе силы обратить взгляд к небу. Мои звезды на месте. Все до единой. И Луна тоже. Значит, чудо действует. И уже стало не так тревожно, что Антон достал новое орудие – большую круглую, двенадцати зарядную петарду-Катюшу.

Мама вместе со всеми отвлеклась понаблюдать за полетом большой ракеты, а потом хлопала, а когда в артобстреле возникла пауза, снова продолжила говорить.

– Ну, так вот. На чем я остановилась?!.. Да. Что касается Антона Владимировича. Я понимаю, тебе это трудно принять, но необходимо. Я ведь каждый день принимаю все свои необходимости и ничего. Так будет легче и лучше нам обоим. Я не знаю, как тебе объяснить, почему ты должен это сделать, если ты сам не понимаешь. Я счастлива с Антоном.. – тут она чуть было не остановилась, но все же почти вовремя опомнилась и продолжила, -..Владимировичем. А если я счастлива, то и ты будешь счастлив. Он теперь близкий мне человек. Не такой близкий, как ты или бабушка, то есть мама, но все же.. И, возможно, не знаю.. Он когда-то станет членом нашей семьи. А почему нет?.. – мама взяла паузу на глубокий вдох. Говоря все это, она даже не смотрела на меня, не видела, как дрожали мои зрачки, едва не плавая в приливе переживаний. Ведь в её рамках, я ничего не понимаю.

А еще через секунду она опустила замах своей тяжелой хрупкой руки, которую занесла надо мной, еще только подсаживаясь. И проткнула мне хребет.

– А о папе ты лучше даже не думай. Просто поверь мне на слово.. – её голос в конце все-таки дрогнул. Куда-то в глубину. Там, где сердце.

Смыкаясь где-то в груди, у меня по рукам и ногам побежал ток. Почему она все так говорит? Почему все решает за меня? Почему врет себе? Почему не видит, что давно запуталась, что такое счастье, и что такое спокойствие? Почему я в тысячный раз задаю себе эти вопросы? Почему в который раз хочу ей все объяснить, но снова не решаюсь, угадывая, что она и слушать меня не станет, ведь эти слова будут звучать за пределами моих рамок. Я задохнулся возмущением и вопросами, которые смешались со всепрощающей первопричиной – любовью. Любовью, которая не делится на мамину, папину или бабушкину. Из-за неё-то я снова промолчал.

«Мое второе желание: не попасть снова в больницу».

Я поднялся и пошел в ту сторону, где Антон Владимирович уже разжег свою самую мощную петарду-Катюшу.

Пока я шел, она начала плеваться огненными шарами, которые, долетая до неба, врезались в невидимый щит моего желания и разлетались вдребезги.

«Мои звезды удержатся, и я тоже устою. Ведь бывают же чудеса. Ведь чудеса – это мы сами».

И как в последние мгновения уходящего года я, что есть силы громко, считал вылетающие из Катюши заряды и хлопал каждому взрыву.

– Раз!

– Два!

– Три!

– Четыре!

– Пять!

– Шесть!

– Семь!

– Восемь!

– Девять!

– Десять!

– Одиннадцать!

Перед последним – двенадцатым взрывом, я загадал третье желание – встретиться с бабушкой и больше никогда её не терять.

– Двендцать!

А потом был Новый год с его гирляндами, подарками и желаниями. Часы на телевизоре, как и положено, пробили полночь. Мы жгли бенгальские огни, ели салаты и мандарины. Только для меня все было пресно и пусто. Это был первый в моей жизни Новый год без бабушки. Она меня даже не поздравила. Ни она, ни папа. Мама встала говорить праздничный тост, но на фразе о счастливой семье запнулась так, что только я мог это почувствовать.

У всех взрослых разрывались поздравлениями телефоны, а у меня разрывалось сердце. В какой-то момент тетя Люда устала бесконечно повторять в трубку «Спасибо, и Вас тоже!» или «Жаль, что мы так давно не виделись!». Она выключила звук и принялась увлеченно смотреть новогодние передачи. Я тоже очень сильно устал от своих переживаний и поросился спать.

Лежа в кровати, я все думал и думал. Мне не давали покоя мысли, что ничего уже не будет так, как я привык, как мне хотелось или как я мечтал. Что жизнь, которую строит нам мама – мне жить не хочется. И что я смогу удержать её такой, как мне необходимо и оставить в ней тех, кто мне так нужен, только если сам буду их держать, не удерживая, а никак не наоборот. Меня колотила тревога о том, куда пропала бабушка, если даже не позвонила, чтобы поздравить с нашим любимым праздником. Может быть, она заболела? Может, заразилась от папы его болезнью во время постоянных визитов помощи, и её иммунитет не выдержал? И теперь ей самой нужна помощь, но никому нет до нее дела, все увлечены переживаниями о себе. В том числе и я.

Мама зашла в комнату, думая, что я уже крепко сплю. Я не стал обманывать её ожиданий и притворился. Она молча гладила мои волосы, и целовала в темечко так долго и влюбленно, словно мы не виделись целую вечность. От неё пахло непривычным запахом гордых духов, которые ей подарил Антон Владимирович. Она едва дышала в темноте, и все, что я чувствовал – это родное тепло, нежность рук и губ, и чужой аромат.

За дверью шуршали куртки с пакетами, и топали ботинки с тапочками. Тетя Люда слонялась и охала, чтобы никто ничего не забыл.

Из коридора в комнату бросился свет, мама попрощалась со мной на ушко и ушла, оставив одного в темноте.

Затрепыхалось роскошное пальто, запели слова прощаний и наставлений тете Люде, тяжело хлопнула сталью входная дверь, и захрипел лифт, унося мою маму с Антоном Владимировичем встречать Новый год дальше. Куда-то еще, к кому-то еще, кого я не знаю и никогда не видел.

Ведущий голубого огонька в телевизоре смеялся и звенел бокалом.

Ткань занавесок пробивали разноцветные взрывы петард, пытающихся обрушить мое небо, а люди хлопали им и радостно кричали.

Дни с Нового года до моего побега наполнили всевозможные поездки в гости и на ярмарки. Все чаще я старался притвориться нездоровым, чтобы никуда не ехать. Мне хотелось быть оставленным в покое, но так как тетя Люда иногда тоже занималась приемом гостей, мне это не удавалось. Со мной просто-напросто некому было сидеть. Такой ход дел стал для меня неприятным сюрпризом (знаю, так нехорошо говорить), ведь я и представить себе не мог, что у неё есть хоть кто-то кроме нас. Её одиночество было мне таким же привычным, как вечно одинаковое эхо при входе в парадную или неприличные надписи на стенах запасной лестницы.

Вокруг меня сигналили машины, моргали светофоры, разрывались сирены всех служб; солнышко садилось и падало, тучи хмурились снегом и улетали прочь, все вокруг мелькало, и только время встало на месте и сверлило виски. Менялись улицы, дома и лица. Фигуры вытягивались и полнели, их запахи были теплыми, потными, приторно-сладкими и больными, а голоса то тонко пищали, то басили. Кто-то меня приветствовал и пытался дружески заговорить, а некоторые в упор не замечали. Все кружилось, и я не знал куда деться, ведь среди всего этого нагромождения не было ничего и никого родного. И эта новая масса пыталась налечь на меня и мои чувства в попытке выдавить самые острые из них, даже не подозревая, что так только делает их ближе ко мне. Чем сильнее они давили, тем крепче становилось мое желание сбежать от них к привычному, к родному. Я закрылся в своей голове и там лег в кровать Новогодней ночи с её переломными вопросами и искал ответы. И по крупиночке находил их. И они настраивали меня, делали решительным и уверенным.

Никакого плана побега в который раз у меня не было. Только желание и крепкая уверенность, что совсем скоро шанс обязательно представится, ведь такое со мной уже случалось, когда было так сильно необходимо. Когда ты всей душой желаешь чего-то настоящего, весь мир идет тебе навстречу.

Утром четвертого дня нового года тетя Люда распрощалась со своим последними гостями и в конце дня пришла к нам выручать маму со мной. У неё ведь как раз накопились «вагон и маленькая тележка неотложных дел из-за этих бестолковых праздников». Она с радостью передала меня под присмотр тети, а сама, распрощавшись с нами, как солдат, уходящий на войну, исчезла за входной дверью.

«Вот он – мой шанс!»

За четыре последних мучительных дня моя голова стала весить не меньше башни танка от мыслей о бабушке и от тяжести накапливающегося ожидания.

«Она лежит одна в нашем доме на Смоленской улице, и ей никто не поможет. Никто, кроме меня. Я уже скоро, бабуля!»

В тот миг, когда до меня донеслось дыхание возможности наконец-то убежать, я преобразился. Во мне заиграла такая энергия, что все мысли о том, как жить дальше, что будет с нашей семьей и все-все переживания лопнули мыльным пузырем, оставив одно только лишь стремление, одну цель – скорее дождаться, когда тетя Люда уснет, и убежать к бабушке. Сначала нужно было найти её, а потом уже думать о том, что дальше и что сейчас. Без бабушки моего будущего вовсе не существует.

Несколько часов подряд я слушал, как щелкают каналы в гостиной комнате, а тетя Люда скрипит диваном и синхронно выбранным программам то охает, то смеется. Жизнь из телевизора почти полностью поглотила её чувства и контролирует их больше, чем реальность. Я так не хочу. И поэтому я терпеливо ждал, когда смогу выбежать навстречу настоящей для меня жизни.

Сумерки зашторили окна и жирно сгустились. Под их прикрытием небо закуталось набитыми снегом кучерявыми облачищами. Они чуть не лопались, какие были полные. Их невесомая форма едва сдерживала в себе напор белых, вкусных хлопьев. Точно, как и я едва сдерживал давление желания скорей начать собираться и отправляться в дорогу.

И в тот момент, когда монстры отчаянья внутри меня стали отстукивать самые страшные ритмы, отпугивая мою уверенность, за стенкой я услышал звук удара пластмассы о пол и металлические скачки, переходящие в жужжание. Это был пульт от телевизора. Значит, тетя Люда наконец-то уснула. Можно бежать.

Еще никогда я так не боялся её разбудить, пытаясь припомнить самые скрипучие места у нас на полу и не наступать на них. Уже днем, когда тетя только пришла, мне стало страшно, вдруг по моему поведению кто-то догадается, что я задумал. Поэтому до той минуты как тетя заснула, я старался не привлекать внимания и вести себя, как обычно. Это было правильно. Но после мне нужно было полностью собраться, и делать это пришлось тише мыши. А у меня от страха одеревенели ноги и руки. Кроме того, я боялся не вспомнить, как доехать до бабушки и потеряться, такое ведь уже случилось со мной в метро. Но в этот раз Лариса точно не сможет оказаться рядом и помочь мне.

Тихонечко собираясь, я не забыл взять самое важное – мой чудо-шарик. И пусть он уже был подарком для меня, я хотел передарить его бабушке, чтобы показать, как она дорога мне. Ей ведь прекрасно известно, как я люблю этот шарик и, что я вижу в нем целую вселенную чудес.

Не зажигая в коридоре свет, я обулся и выпорхнул из дома.

Я совершенно не знал, когда должна прийти моя электричка, но все равно торопился, что было сил. И так как я уже покинул дом, начав свой побег – мысли о нем отпускали меня. Зато, чем дальше я убегал от дома, тем больнее меня колола совесть о том, что я опять иду против маминой воли, снова подвожу тетю Люду, в очередной раз делаю кому-то плохо ради добра, которое, похоже, только мне кажется добром. Мне можно было оставить записку, но я этого не сделал. Во-первых, бывают такие случаи, когда человек, обладающий даже самым большим даром к изложению мыслей, а не то, что я – не знает, что написать. Да и за чем писать, когда все слова теряют смысл, если обращать их к нежелающему понять. Мама бы ни за что не поверила, что я что-то соображаю, тем более, лучше, чем она. А во-вторых: мне нужно было время. А если бы мою записку с объясненьями обнаружили слишком скоро? Успел бы я, пока меня не поймами, найти и помочь бабушке, и утолить свою тоску по ней?

Ускоряясь изо всех сил, я пробегал через дворы и улицы, перемахнул коротенький мост через маленькую, густую и почти зеленую речушку, задыхаясь, забрался в подъем, и уже начал слышать гудки поездов, громогласное эхо диспетчера и скользкие запахи мазута. На ступеньках платформы я запутался в мыслях и упал, больно ушибив ногу и ребра, а внутри моего рюкзачка загромыхали всевозможные баночки с лекарствами для бабушки из тех, что обычно прописывали мне. В вагоне со скрипом в сердце я выключил звук у себя на телефончике, шепотом повторил свое третье желание – встретиться с бабушкой и никогда больше не расставаться; и стал ждать конца дороги.