Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

– Ба! Ба-абу-уш-ка-а! Ба-а! Ба-буш-ка Ксю-ша!

Я хриплю, как папа.

Никого. Тишина. Ступеньки не скрипят под ногами спешащих открыть мне дверь бабушек. Дверь заперта на замок. Не могли же сразу две бабушки взять и одновременно пропасть! Нет, такого не бывает. Наверно, они просто пошли погулять или в магазин за печеньем к чаю. А может они случайно уснули. Все бабушки любят случайно ненадолго уснуть, сидя перед телевизором после обеда. Что же я раньше об этом не подумал. Попробую постучать в окошко.

На веранде никого. А в какой комнате у бабушки Иры стоит телевизор, я понятия не имею. Буду стучать во все окна подряд.

– БА-БУ-ШКА!

..Клац-клац-клац..

Я стучу березовой щепкой, чтобы поберечь отмороженные пальчики.

– Ба-а! Ба-бу-ля! Ба! Бу! Шка!

Все без толку. В домике под самой крышей глазеют еще несколько небольших окошек, но мне до них ни за что не достать. Но есть одна идея..

Первый снежок отправляется в полет!

– Ба-бу-у-шка!

Мне бы здорово досталось, если бы мама это видела. Сначала снежки летят мимо, ударяясь о стены и крышу, разлетаются, оставляя после себя белые осечки. Но через несколько попыток, пара снарядов все-таки попадает туда, куда надо: в раму и стекло.

– Штанга!

– Гол!

Но мне по– прежнему никто не отзывается. Значит нужно бросать сильнее, бабушки плохо слышат и поэтому крепко спят. Я делаю снежок по больше и размахиваюсь, что есть силы. Снежок летит сильнее, но совсем неточно, пролетает окошко и саму стену, скрываясь за углом дома. Слышно глухой, плотный шлепок и взвизг с воем! Все-таки попал. Только не понятно куда.

За тоненьким забором гремит звеньями змея цепи, вой становится рычанием, а визг меняется страшным лаем. Здоровенная соседская собачища встрепенулась от случайно-метко брошенного мной снежка, и бежит сказать мне об этом! Она оперлась лапами о разделяющий две части участка забор из тоненьких деревяшек, просунула свою огромную морду с коричневым носом и лает на меня. Даже не лает, а хрипит, лает и кашляет, словно мой снежок попал ей точно в рот, и она подавилась!

– Прости, прости меня, собачуля! Я не хотел! Я честное слово не хотел! Я всего-то пытаюсь найти свою бабушку! Бабушку Ксюшу! Ты ведь её знаешь!!

Её надрывную тираду мне перекричать не под силу. Но подойти и постучать ее по спинке, чтобы помочь откашлять снег, я ни за что не решусь. Звук лая, вид ее огромного носа с надувающимися ноздрями, гигантские, оскаленные зубы, почти черный язык, густые клубы пара и слюнявые брызги, вылетающие из ее пасти после каждого лая – зрелище ужасающее. Собачища похожа одновременно на свою хозяйку и на огнедышащего дракона.

Огнедышащие драконы бывают только в сказках, а вот огнедышащие хозяйки нет. И лучше держаться от них и от их собачищ подальше. Вы уж мне поверьте.

Лучше пойду, спрячусь от неё на нашей скамеечке для заката – той, на которой так любит сидеть бабушка и смотреть, как день ложиться ко сну, а бабушка Ира садится рядом с ней, и настойчиво загоняет ее на веранду, пугая комарами и остывшим чаем. Но бабушку так просто не напугаешь.

– Ну и что? Мы все – часть природы. В природе всегда кто-то кого-то ест. Мы все – пища! – смеется бабушка.

– Какая еще пища? – возмущается бабушка Ира, – Побойся Бога! Мы все твари божьи, а не дети природы или какая-то там пища! – она три раза крестится и шепчет себе под нос что-то про прощение и покаяние.

– Вот! А говоришь – не пища! Еще какая пища.. Как минимум для размышлений! В наши-то с тобой годочки уже пора! – бабушка таинственно улыбается, и бабушка Ира тоже охает и улыбается ей всеми своими морщинами.

Они встают и уходят на веранду, оставляя скамейку пустовать.

А теперь тут уселся я. Напуганный собачищей-драконом, голодный и холодный. Чихаю, кашляю, дрожу и жду. Если бабушек нет, значит, они все-таки ушли в магазин за печеньем или за чем-нибудь еще. Мало ли, что у них могло закончиться. Но они обязательно скоро вернутся, еще и солнышко не успеет сесть. И мы вместе будем его провожать, прощаясь с этим непростым деньком.

Чтобы было не так холодно, я забросил ножки на скамеечку, поджав их под себя. Дедушкин ватник такой большой, что ножки легко пролезли под него, к самому телу, и вытащив ручки из рукавов, я обнял себя за колени. Свернулся комочком. Стало теплее. Даже пальчики начали немного отогреваться, со жгуче-ломающей болью возвращая себе тепло. Облокотившись головой о стенку веранды, я стерегу калитку, в створе которой вот-вот должна появиться бабушка. Нужно только еще чуть– чуть подождать.

Ветер стих и уже почти не трогает снег на крышах и деревьях. Редкие снежинки слетают на меня. Я вытащил язык, и не в силах лишний раз пошевелиться, жду, что самые вкусные из них сами любезно приземлятся ко мне.

Прямо над забором чистое небо начинает становиться желтым и оранжевым, точно огромный осенний лист.

Бабушка, ты пропускаешь такой чистый и красивый закат! Но ничего, я хорошенько его запомню и обязательно расскажу тебе!

Небо становится фиолетовым и темно-синим. Сыпью на нем выступают болячки звезд и огромная лунная бляшка. Собачища за забором недовольно кряхтит, раскапывая себе удобную ямку рядом с забором. Прости еще раз.

Небо становится черным, луна со звездами разгораются совсем ярко. Приплыли облака, обнажая в лунном свете свои мрачные пушистые силуэты. Они плывут, и плывут, и плывут.. И раз, и два, и три, и четыре,.. и четырнадцать, и пятнадцать,.. и двадцать,.. и тридцать,.. и тридцать два.. Обессиленный сон сажает меня на тридцать третье облако и уносит к себе.

***

Облако с тридцать третьим номером на аншлаге, пробираясь через туманное месиво, несло маленький дрожащий комочек. Комочек вздрагивал и сопел, укутавшись в огромный ватник. Облако несло его высоко-высоко над лужами морей и насыпями скал, его провожали лужайки лесов и порезы ручейков рек.

Легкий, но сильный ветер неосязаемо подхватывал полет облака. Можно подумать, кто-то невидимый дует в огромную молочную кружку неба, по которой кругами плывут стаи маленьких облаков молочной пены. Молоко в кружке было настолько горячим, что вся поверхность испарялась густым, непроглядным туманом.

Плавный полет снимал ужасное напряжение, а объятье теплого ветра грело маленький одинокий комочек, и тот начал расцветать и раскрываться. Он скинул тяжелый ватник и тихонечко подполз к самому краешку своего небесного острова, неуверенно разглядывая бездну под собой. Тоненькими, почти хрупкими руками, он пытался раздвинуть слепой туман в попытке разглядеть с высоты своего полета что-то очень крохотное там – на земле. Это самое «что-то», несмотря на свою внешнюю ничтожность, было для него решающе важным, а оттого огромным, как целый мир.

А комочком был мальчик по имени Митюша. Он тер свои серые, как само облако глаза, пытаясь взглянуть сквозь туман, что-то кричал вниз, кого-то звал. Ему хотелось верить, что облако уже принесло его туда, куда нужно и теперь кружит сверху. Но все равно сомневался и боялся, а вдруг он все-таки заблудился и сейчас не там, где должен быть.

А облако уже начинало нетерпеливо хмуриться, наполняясь грозовой суровостью, ветер холодал и бросался на мальчика резкими порывами, туман тяжелел и начал затягивать молочное небо морозным панцирем льда. Снова становилось холодно и неуютно. Сейчас или никогда! Нужно собраться, поверить в себя, поверить облаку и поверить, что он там, где нужно. Закрыть глаза и сделать шаг в пропасть над землей – в мир неизвестности.

Дрожащими ногами он поднялся во весь рост у самой пропасти.

На мгновение все вокруг замерло, даже звуки.

Тяжелый выдох придавленной «О» и шаг.

Падение захватило дух, и сердце ушло даже не в пятки, а словно летело в нескольких метрах выше, прыгнув вниз спустя мгновения после мальчика.

Туман прошит в несколько секунд, как и слой молочной пены облаков. Выпав в открытое пространство, Митюша увидел под собой землю, потом снова облака и опять землю, его кружило в воздухе, как снежинку на ветру, только падал он быстрее.

Мгновения страха перед прыжком сменил ступор падения, потом совершенно непонятное ощущение полета, восторг невесомости внутри себя, и снова животный страх от вида вырастающей под ним с невероятной скоростью земли.

У мальчика заложило уши, его трепало воздухом, как пылинку в пылесосе, так что он только и мог, что тяжело посвистывая легкими, задыхаться.

Земля все ближе. Вдруг он ужаснулся, как же он не подумал о том, как будет приземляться. Какой глупой оказалась его смелость. А глупая смелость – это настоящее безрассудство. Но тут же вспомнил, что небо, все равно, хмурилось и стряхнуло бы его совсем скоро само. Значит, безрассудство – порой единственно правильный выход.

Земля была уже настолько близко, что любой снизу мог разглядеть силуэт быстро теряющего высоту мальчика, свалившегося с небес.

Митя поймал себя на мысли о том, что каждый человек, просыпаясь где-то «наверху», падает или сам прыгает вниз в невесомость жизни, которая длится всего несколько мгновений. И каждый неизбежно разобьется. И только тебе самому дано выбирать: относиться к этим мгновениям, как к падению или же наслаждаться полетом. Все остальное – неизбежность и не зависит от тебя. И он попробовал успокоиться и улыбнуться. Он расслабил тело, до этого напряженное металлическим прутом, сделал несколько птичьих взмахов руками и ногами, наконец, остановив свои хаотичные кульбиты в воздухе. Теперь он летел плашмя, лицом вниз, раскинув ноги и руки звездочкой, словно готовился к своим самым близким и откровенным объятиям. С землей. Давление нервного напряжения ушло и перестало связывать Митю, в ушах посвистывал только струящийся вокруг тела воздух.

Земля приблизилась совсем низко. Леса уже не охватить одним взглядом, так же как и извилистую, в сетке растрескавшегося льда реку, прошивающую насквозь родной поселок, покрытый белой пеленой. Сверху видно, как заборы, автомобильные дороги и пешеходные тропы делят его на квадраты и треугольники коротких путей. Митюша поднял взгляд, и увидел Смоленскую улицу и крышу старенького бабушкиного дома. Тут же ядовитой стрелой его пронзила мысль: «Точно! Вот зачем я здесь, вот зачем меня унесло облако, и теперь я лечу с его высоты вниз – бабушка! Как же я раньше об этом не догадался?! Весь поселок был, как на ладони, а теперь он все ближе и ближе, а под небом все темнее и темнее..».

Он снова закружился в полете, замотал головой, пытался заметить, пока еще не совсем поздно, где могла бы быть его бабушка. Он видел в сумраке уходящего дня куцые огоньки машин и силуэты людей. Он был уже настолько низко, что эхом до него доносились рокочущие звуки двигателей, мычанья и гавканья животных, голоса людей и журчание реки под мостом. Найти бабушку он уже не мог.

– Бабушка! Ба-а! Ба-бу-ля! Ба-буш-ка! – вырвалось из его груди.

Страх бессилия и отчаянья снова сковал его!

– Ба-бууш-ка-а-а! – срывая голос, повторял он.

Он был уже совсем у земли. Звуки и картинки посёлка стали привычно близкими. Он летел прямо на участок бабушки Иры, к деревянному настилу той самой скамейки у веранды с самоваром. Ну, вот и все, еще всего десяток метров и он рухнет о землю всем своим весом, его кости и внутренние органы лопнут все до последнего, выпуская жизнь. А он так поздно понял, что должен был сделать, и не справился, не нашел бабушку. Осталось всего пара мгновений.

«А что дальше? Что потом? Как я пойму, что уже все, что меня нет? Как это – „меня нет“? Зачем все это было, и было ли это все?». Ужас безответности охватил Митюшу, он не хотел видеть, что будет дальше. Он закрыл глаза и глубоко-глубоко втянул воздух последний раз, будто нырял в воду, а не падал с неба на землю.

Три.

– Бабушка-а! – кричал он, уже прощаясь.

Два.

Сквозь гул в ушах отчетливо послышался немолодой женский голос и что-то похожее на собачий лай.

Один.

Треск в ушах, треск повсюду. Плотная темнота. Боль падения, еще более надрывный лай, а женский голос все ближе..

***

– Аааййй! Бабушка…

Я на заснеженном деревянном настиле возле скамейки для заката. Это был всего лишь сон. Просто сон.

– Бабушка.. Ты где?..

Пытаюсь подняться, пока еще окончательно не скинув с себя лапы сна, понемногу прихожу в себя. Голова гудит и звенит, и мне не встать. Не пошевелить рукам и ногами, словно их кто-то крепко держит, сворачивая меня в клубок.

Точно! Это же из-за дедушкиного ватника, я сам залез в него, защищаясь от мороза и, видимо, во сне так и скатился вниз. От этого и проснулся. Пора из него выкарабкиваться, высвободить ноги и просунуть руки обратно в рукава.

Ладони обжигает холод снега, а я копошусь на четвереньках. Шлейф ужасов сна не дает мне подняться. Страхи делают нас неподъемными и слабыми, и я боюсь дышать, боюсь говорить, боюсь повернуться в сторону входа на веранду и обнаружить там пустоту, кричащую во все голоса. Пустоту, которая подтвердит, что монстры сна все еще путают меня своей цепенящей властью.

А если сон все-таки ушел то, что же это тогда за раскатывающийся деревянный треск, кроме треска моего падения? И этот знакомый женский голос, и собачий лай, что это такое было? И даже сейчас, пока я не оставляю попыток подняться с холодного настила, такое впечатление, что эти голоса еще звенят в ушах. А если забвение больше не покинет меня, ведь сейчас его некому отогнать. Только не это. Только не теперь.

– Сашка, ты что ли? Нажрался опять, алкаш? Тебе чего здесь надо?

Мелко переступая на корячках по кругу, я уперся в пару черных синтепоновых сапожек. Они тут же отпрыгивают на несколько небольших шажочков. Выше сапожки продолжаются старыми, плотными, бесформенными джинсами, окутывающими полноту кривых, женских ног, расставленных буквой «Л».

– Эй! Я с кем говорю? Или ты, как и мой козлина, умом окончательно тронулся?

Кто же владелица этих ног? Мне страшно смотреть наверх. Хватает и того, что я вижу грубо распахнутую калитку, а под ней, на земле беспомощно валяющийся, переломанный брусок защелки на погнутом гвоздике. Неужели все эти разрушения – дело рук того, в кого я случайно уперся. Мне видно только грузно расставленные ноги страшного незнакомца с наждачным женским голосом. Не знаю, что сейчас страшнее: вид изуродованной калитки или две мощных струи пара, долетающие почти до самой земли вместе с тяжелым дыханием сломавшего вход. Мне не по себе.

Прямо за нависающими надо мной ногами раскачивается и другой забор. Собака-дракон оперлась на него и надрывно лает в мою сторону, пытаясь на примере незнакомца перегрызть его тоненькие планки.

Мне настолько не по себе, что теперь уже даже страхи сна трусливо растворились, оставив меня с еще более ужасающей реальностью и её звуками.

Я мужчина, я должен быть смелым, должен поднять голову и посмотреть опасности в лицо. Раааз.. Дваа… Трии…

Все ясно.

Сверху вниз на меня уничтожающим взглядом уставилась соседка бабушки Иры. Она что-то лает на меня, но её собачища делает это гораздо громче, и мне трудно расслышать их одновременно. Она меня не узнала, подумала, что я вор или кто-нибудь чужой. Она подумала отпугнуть меня, вооружившись кочергой и собачищей. А когда подошла поближе, разглядела одежду на мне и думает, что я – это мой папа. И ругает меня, но только, как бы его. Как же непросто быть моим папой.

Смотрите, это же я, да смотрите же. Вот, без шапки может быть меня легче узнать? Это – я! Я – не мой папа! И уж тем более, не вор и не чужой!

Она округлила взгляд своих хищных глаз, опустила кочергу и, поперхнувшись, закашлялась точь-в-точь, как ее собака.

– Ах-х это ты-ы?

Мне еще никогда не приходилось видеть такого злого блеска в человеческих глазах.

– Это я.

– Да уже фу! Фу, фу! Заткнись, дура, без тебя справлюсь!

Она замахнулась кочергой на свою собачищу, и та замолкает. Но эта громадина все еще готова догрызть забор и добраться до меня.

– Хотя, какая мне вообще разница, ты это или не ты? Повторяю еще раз: ч-то те-бе зде-сь на-до?

Ей, похоже, и в правду наплевать, с кем ругаться.

– Бабушка!..

– Какая еще бабушка? Нет тут никаких бабушек! Проваливай отсюда!

Холод заползает в меня с новой силой, опутывает, как удав, и душит. Я еле-еле поднимаюсь на ноги.

– Бабушка Ксюша!

– Ты вообще хоть что-нибудь соображаешь, дебил? Не видишь – дверь заперта? НИ-КО-ГО здесь нет! И не будет!

– Баба Ира!

Я чувствую ступор отчаянья. Он овладевает мной. А промерзшая до корней зубов челюсть едва шевелится. Вот же веранда, а в её окне за белыми кружевными занавесками, в свете луны поблескивает самовар!

– Баба Ира!

– Ха-ха! Да тут все гораздо хуже, чем я думала..!

Нет, она не говорит со мной, она шипит. Осаживает издевательской змеиной улыбкой и шипит. Я так больше не могу. Еще чуть-чуть и слезы выдадут мое отчаянье. Я начну таять.

– Как там тебя? Митя – верно? Ну так что, Митя, ты что с неба свалился (откуда она знает)? Читай по губам: ни-ко-го нет! И не было уже очень давно! Ни твоей бабки, ни бабы Иры! Да и нечего им здесь делать! Дом продан приличный людям!

Мне бы разозлиться на неё, отругать за такую злость, за то, что она назвала бабушку бабкой, за то, что нельзя быть такой черствой, грубой и злорадной. Но ведь сама бабушка никогда бы так не поступила и мне не велела. Она говорит, что злость плохих людей – это не их вина, это их беда. И сейчас, впервые стоя с этой злой соседкой один на один, я понял, что имела ввиду бабушка, и почему так меня учила!

Мы стоим друг напротив друга. Даже сквозь темноту вечера, от неё на меня падает тень.

Только сейчас я заметил безвыходность злости её взгляда. Злости человека, который просто не умеет быть другим, его не научили, или он сам мне научился, что можно по-другому себя вести, по-другому мыслить и общаться. Она, как плохая домохозяйка, к которой приходят гости, и каждый раз она кормит их бутербродами. Это не оттого, что ей жалко чего-то другого, просто ничего другого у неё нет. Она не умеет больше ничего готовить. Её никто не научил, или она сама не хотела вовремя научиться. А сейчас может и желала бы что-то изменить, но то ли чрезмерная гордыня, то ли стыд не позволяют ей. И от этого ей еще хуже, она злится еще больше, и даже бутерброд умудряется испортить.

Бабушка один раз сказала: «Человек может отдать лишь только то, что у него есть. Жизнь дает всем по-разному. Это все называется: испытание. Соседке бабушке Иры жизнь дала много всего хорошего. Но, вместе с тем, в качестве испытания, она почти не дала ей добра, наполнив одной лишь злостью. И пока что она совершенно не справляется с преодолением своего испытания. Она его даже не видит. А если ты не видишь, чего тебе не хватает, ты никогда за этим не потянешься и не устремишься, и у тебя этого не будет. И сейчас у неё есть только злоба, ей она со всеми и за все расплачивается, ей же и благодарит, всё в неё превращает. Даже если бы в глубине души желала другого. Бедняк не может подарить тебе богатство, как глупец не поделится с тобой мудростью. Но то, что мы сами даем человеку, обязательно возвращается к нам в двукратном размере. Так мы строим себя камнями своих поступков. Поэтому соседку бабушки Иры можно только пожалеть за её злость, как мы жалеем бездомных или больных.

Важно понимать, главное испытание у всех одно – стать человеком. А вот путь у каждого свой. У каждого свое уравнение со своими «дано» и неизвестными, которое нужно решить. Вместе с тем, на пути наших решений из-за разности первоначальных данных, мы попадаем во множество ловушек, которые, по сути, одинаковы для всех – это гордыня или, например, зависть. В общем, все те вещи, которые заставляют нас сравнивать себя друг с другом. В то время как, всегда нужно смотреть только на себя. И если сравнивать, то себя вчерашнего с собой сегодняшним. По своему пути идешь только ты, и не нужно заглядываться по сторонам на чужие дорожки, тебе на них все равно не попасть. Но зато легко можно споткнуться на своей, пока вертишься.

Слишком маленькое значение мы придаем чувству своего сердца и слишком много тому, что видим глазами. Сравнение убивает в нас человека. Я знаю тысячу историй о том, как владельцы строительных компаний нигде не могли найти себе дом, о том, как самые богатые люди, даже потратив все свои сбережения, не могли вылечить своих детей от смертельных болезней, о том, как президенты самых влиятельных государств не могли удержать в семье жену. В то же время, абсолютно глухой юноша стал одним из самых великих композиторов, которых когда либо знало человечество. А бездомный в одночасье выиграл миллион в лотерею и потратил все до копейки на содержание собачьего приюта, устроившись и сам туда работать за еду и крышу над головой. И еще один чудо-мальчик. Он родился на несколько недель раньше, чем его все ждали. При рождении он выглядел маленьким и слабым, и врач уверял, что этот мальчик пришел в наш мир всего на несколько мучительных часов. Но внутри себя он был намного сильнее, чем это могло показаться. Он не ушёл, а с первых мгновений своей жизни начал бороться, и борется до сих пор, и еще дает силу своим родителям и радует бабушку!».

Закончив свою речь, бабушка хитро подмигнула мне. Я до сих пор помню это, будто все произошло только вчера.

И теперь, стоя под обстрелом взгляда соседки бабушки Иры с воспоминанием о том разговоре, мне совсем не хочется ругаться с ней. А её фразы, её оскорбления и энергия не простреливают меня. Я от всего сердца проникся к ней сочувствием. И я улыбаюсь ей. Злость обязательно должна бояться улыбки, как камни боятся быть сточенными водой.

Как же еще я могу ей помочь? Так получилось, что сейчас у меня самого ничего нет, кроме улыбки и трюфельной конфеты. Мне её совсем не жалко ради хорошего дела, от голода она все равно не спасет, а человеку приятно сделает обязательно. Ведь помогли же мои конфеты папе стать сильнее.

Пальцы полностью онемели, поэтому нащупать конфету не так просто. Зато, с другой стороны, если бы не было мороза, она давно бы уже растаяла.

Соседка настороженно наблюдает, как я копаюсь по карманам. Наверно, в ожидании того, что я сейчас тоже грозно достану из-под одежды кочергу или что-то подобное, чтобы противостоять ей. Каждый человек думает, что он не каждый, но при этом мерит всех по себе.

Нашел! Угощайтесь!

Она не видит, что зажато у меня в кулаке (обожаю сюрпризы), но уже догадывается, что ничего опасного. Высоко поднятые брови выдают её неуверенное удивление и интерес.

Берите! Берите скорее! Это Вам!

– Возьмите!

Неужели она умеет улыбаться? Это конечно не самая добрая и искренняя улыбка на планете, но ведь самые большие дела начинаются с маленьких поступков.

Как же надолго её хватило. Улыбка сменилась гримасой самодовольного триумфа. Она тянет свою ладонь к моему кулачку, и я разжимаю его. Конфета падает из руки в руку.

Вы когда-нибудь слышали сигнал пожарной тревоги на атомной станции? Нет? Я тоже. До этой минуты. Соседка кричит так, словно у неё в руке не трюфельная конфета, а радиоактивное ядро. Она кричит, а собака снова лает, разгрызая забор. Не хватает только оранжевых сирен, колючей проволоки над забором, людей в белых халатах и касках, бегающих в панике, и военных в противогазах, спускающихся сверху по веревочным лесенкам.

– Ах ты, ублюдок! Ты что это удумал? Козлиным дерьмом меня угостить?!

Её глаза пылают огнём.

– Да ты знаешь, что я с тобой сейчас сделаю? Ты-ы! Ублюдок!

Ничего хорошего от неё ждать, наверное, не стоит. Но я же не виноват! Я хотел, как лучше! Может, не зря мама постоянно повторяет, что добро никогда не остается безнаказанным. Неужели делать добро действительно опасно? Зато от нового нервного возбуждения мне стало заметно теплее. Что же она собирается со мной сделать в качестве благодарности? У неё ведь нет ничего кроме зла и собаки.

– Сам напросился! Найда, ко мне!

Собачища лязгает челюстью, ждет, когда её спустят с ошейника

– Сейчас ты у меня попляшешь, шутник недоделанный! Теперь моя очередь шутить!

Ядовитое шипение её голоса заложило уши.

Цепь громыхает, выкручиваясь на снегу. Хозяйка, пыхтя и путаясь в пальцах, возится с ошейником, собирается его расстегнуть. Думаю, мне пора! Намёк понял! Только вот, я пока не знаю, куда мне идти. Она одна может мне помочь. Если она знает, что бабушки здесь нет, то может быть знает, где она может быть. Между нами каких-то десять шажочков, но страх перед собачищей не пускает меня ни на шаг ближе. Если она меня сожрёт, то некому будет искать бабушку.

– Как найти бабушку? Где она?

Я почти потерял голос и решительность. Их украл мой страх – самый большой в мире вор.

– Где бабушка?

Бешеные глазищи собачищи отвечают за них обоих. Но пока они держат друг дружку за ошейник. Какая же она страшная и огромная. Собачища рвется из её рук, встав на дыбы, брызгает крупной слюной.

– Пшёл воооон! Проваливай с моего участка! Проваливай отсюда!

Соседка снова кричит, мелко переступая вперед, под напором бешеной собачищи.

– Ей богу, я спущу её на тебя! Не доводи до греха!

Она оступилась.

В попытке удержать равновесие, соседка отпустила ошейник. Собачища чувствует свободу, а вместе с ней и вседозволенность, она хочет отомстить мне за снежок. Прыжок, второй, третий!

– Помоги..!

Крик о помощи застревает в горле на полпути, я пячусь назад и в ступоре животного страха падаю на спину. Еще пара прыжков и она меня всё-таки сожрёт. Я закрываю лицо руками и безнадежно и почти неслышно кричу.

Хрустят материей и разрываются рукава дедушкиного ватника. Вслепую брыкаясь, я пытаюсь отстранить собачью пасть от себя. Острые зубы рваной болью впиваются в мои пальцы, ладони и запястья, как будто она хочет добраться до самых косточек. На лицо капает что-то теплое и липкое, заливая глаза и ноздри, так что почти невозможно дышать. Лишь только запах её зловонного дыхания проникает в меня до тошноты.

Мне мутно, и все кружится, свой отчаянный крик я слышу только внутри себя, у меня больше нет сил сопротивляться. Прости, бабуля!

Собачища почувствовала, как обмякло моё тело и уже возит меня по снегу, как огромную резиновую игрушку. Боли так много, что она начинает отступать, становясь привычным ощущением этого мира. Только боль и холод кружатся во мне, как снежок, который снова начал падать с неба. Напоследок я пытаюсь схватить его ртом.

Я просто лежу. Новой боли нет, хотя я к ней равнодушно готов. Неужели собачища насытилась и наигралась мной вдоволь? Капли вязкой жидкости на лице остыли и стягивают кожу, я выковыриваю её из уголков глаз вместе с ресницами. Это собачьи слюни вперемешку с моей кровью.

Слышно глухие, плотные хлопки и собачий вой. Соседка, отгоняя от меня собачищу, лупит её куда ни попадя своей кочергой. Та ёжится и злобно закатывает свои бешеные глазищи, но ответить не решается. Соседка хватает ошейник, а я пытаюсь подняться на ноги. Штаны изодраны не меньше рукавов, но укусы пока не саднят, временное безразличие приглушило все ощущения. Но это ненадолго. Ведь и хозяйка, и собачища все еще тут. Точнее, я еще тут. Поэтому страх скоро вернется и принесет с собой боль, тошноту, холод, головокружение и других своих монстров.

– Ну чего же ты стоишь, придурок? Беги!

– Ваф! Ваф! Р-р-р-рваф!

– Убегай! Ну же!

Соседка кричит мне, сжав зубы от напряжения всех мышц, чтобы больше случайно не отпустить своего вновь готового к нападению зверя. Ей это едва удается. Теперь и в её глазах страх. Страх за меня, а не за себя. Это так же ясно, как и то, что её силы на исходе и долго держать ошейник она не сможет.

– Говорила же я – одно горе от тебя и твоей семейки!

Истерика слезами выступает на ее красное лицо.

Собачища резко дергает, встав на дыбы, ошейник вырывается из хозяйкиных рук, и я готов к новому нападению, новой боли, запаху свежей крови и гнили дыхания у лица.

Три прыжка, два, один..

В воздухе собачищу разворачивает назад, и она плашмя летит в снег. Поводок, который хозяйка успела прицепить к ошейнику вместо цепи, запутался вокруг ноги, натянулся и не дал собачище допрыгнуть до меня каких-то полметра. От мощного рывка соседка тоже не удержалась и упала. И теперь собачища тащит её, кряхтя и надрываясь, пытается вновь до меня добраться, тяжело сопит и скребет когтями по земле.

– Беги, что ты развалился? Беги!

Все-таки, это отличная идея – бежать. Если не знаешь, что делать – беги, если бежать не хочется, значит, ты знаешь, что делать.

Ветер рассекает кожу на щеках. Кровь на изодранных собачищей руках уже почти остановилась и засыхает темно-бордовым панцирем вокруг ран. Холод и боль словно забыли обо мне, выясняя между собой, кто должен овладеть моим телом, став полноправным его хозяином. Я пользуюсь их неразберихой и бегу что есть сил. Бегу домой.

Я не свернул к трассе и к мосту, а побежал в противоположную сторону, к речке. Я пробегу несколько извилин по речной дороге, вдоль обрывистого берега и остановлюсь у первого пляжа. Мы его так называем, потому что он действительно первый по течению после моста, с нашей стороны реки. Там я спущусь с берега к воде и перейду заледенелую реку на другую сторону, а потом через несколько береговых изгибов увижу бабушкин дом. Наш дом. Я очень хочу домой!

И я бегу и не оборачиваюсь. Мне страшно, вдруг эта Найда снова вырвалась и догоняет меня. Лучше не оглядываться и просто бежать вперед. Жаль, наш учитель физкультуры этого не видит, тогда бы он не стал соглашаться с моим освобождением. Я слышу Найду в каждом глухом звуке, в хрусте снега под ногами, она клацает своей челюстью прямо у моих пяток, в дуновении ветра она бросается мне на спину, смотрит на меня из каждого темного куста, за каждым сугробом встает на дыбы, готовясь к атаке, её бешенные глаза выжигают мое зрение. Фу-фу-фу! Отстань! Я хочу домой! Отстань! Бабушка, бабуля, спаси! Я хочу домой, я хочу к тебе!

Зачем я вообще пошел искать бабушку? Нужно было подождать её хоть чуть-чуть. Вдруг она уже дома и весь сегодняшний день прошел зря.

Наконец-то первый пляж. Обрыв берега с моей стороны грозно нависает над коркой присыпанного снегом льда реки. Кое-где он просвещает черными трещинами речной воды. Аккуратно сползти вниз, главное – не упасть.

Все. Больше не могу. Ноги сводит, сердце выбивается из груди, я жадно хватаю холодный воздух ртом и никак не могу надышаться. Найда, дай мне предохнуть всего минуточку. Надеюсь, ты меня потеряла и уже забыла, а если нет, то не сможешь спуститься ко мне с обрыва, потому что я правда больше не могу бежать. Мне нужно присесть и перевести дух. Нужно успокоиться.

Я спрятался под самым берегом, чтобы никто сверху не смог меня разглядеть, и снова обнял руками колени.

Отсюда, если приглядеться, можно различить бабушкин дом. Но только не сейчас. Сейчас уже очень темно, а дома никого. Его окошки не горят и не зовут скорее к себе. Как же это плохо, когда единственный, кто может разбудить тишину своего дома – это ты сам. От этого можно сойти с ума. Мы пришли в этот мир для других, а не для самих себя, это совершенно точно должно быть понятно любому нормальному человеку. Мы здесь, чтобы быть вместе, а не отдаляться друг от друга.