Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

Как тогда, у папы дома, когда мы пришли к нему в первый раз. У него не горели окна. Их зажгла бабушка. Можно всю жизнь просидеть в темноте, так и не увидев света, если самому не зажигать чужие окна. Нужно искать, но искать не того, кто зажжёт твое окно, а того, кому ты попробуешь его зажечь, и тогда ты увидишь чудо. Чудо того, что кто-то сам принес свет в твое окно. Без просьбы. Просто так.

***

Я пробегал по этажам школы домой, что было прыти. У меня наконец-то появился план. И мне нужно скорее добраться до дома, пока мальчики-хулиганы не успели переодеться раньше меня и не попытались побить во дворе. Сегодня мне совсем нельзя драться. Сегодня мама наконец-то возвращается из командировки. Я буквально слетал с четвёртого этажа, не замечая никого вокруг, пронесся мимо гардероба, не захватив даже курточку и сменку, и выскочил навстречу улице. В начале осени еще достаточно тепло, да к тому же мы недалеко живем, так что ничего страшного со мной не случится. Я пулей пролетел мимо всех дворов. Пробежал вдоль тыльной стороны длинной девятиэтажки серого кирпича, скрываясь в тени опадающих кустов и деревьев. Казалось, я бегу по огромному смачному синяку. Под ногами ковром расстелились зеленые, желтые, оранжевые, красные и бордовые листья, а я пролетал, словно ветер, и снова вздымал их в воздух. Мне обязательно нужно прибежать домой раньше мамы. У меня появился план.

В маминой спальне, которая раньше была их общей с папой комнатой, есть сервант, а в нем шкатулка. А в шкатулке.. нет, не заяц, не утка, и даже не иголка. В ней кольцо. То самое кольцо, которое взрослые одевают себе на пальцы, чтобы зафиксировать любовь. Я точно знал, что оно там лежит, мама его не теряла и не выкидывала. А значит еще не поздно помочь им снова быть вместе, как раньше, безо всяких стекол. Нужно просто найти кольцо, пока она еще не вернулась, а ночью во сне – незаметно его одеть. Она проснется, и все будет как раньше. Папа уже нашел свое колечко и снова носит, а мама еще нет. Как же я раньше не догадался? Глупый, глупый Митя.

Я позвонил в домофон, бабушкин теплый голос пустил меня в парадную. Мне совершенно не хотелось терять время в ожидании старенького медленного лифта, и я пустился бегом вверх по лестнице, на наш девятый этаж.

По лестничной площадке разносился жирный запах жареной картошки с котлетами. Я точно знал, он сбежал именно из-за нашей двери. И дело даже не в том, что это мое любимое блюдо, аромат которого невозможно перепутать ни с одним из тысячи, а в том, что это один из запахов нашей квартиры, один из запахов нашей семьи. Знаете, у нас на этаже никак не меньше восьми квартир, и если все их обитатели одновременно начнут жарить картошку с котлетами, из всех запахов я все равно легко смогу найти именно запах нашей сто шестьдесят четвертой квартиры. И дело тут вовсе не в картофеле, фарше или таланте готовящего. Дело во мне. Я помню запахи и ароматы всех своих близких людей и родных мест, и даже если не могу их описать. Уверен, так бывает у всех, если к себе прислушаться. Люди и места могут постоянно меняться, обустраиваться, ремонтироваться и переодеваться, наши глаза так легко обмануть. Но ведь собачули ваших бабушек и дедушек, которые живут в деревне и видят вас может быть раз или два в год, а то и реже, все равно всегда вспомнят Вас и узнают, даже если Вы придете в новой рубашке, с бородой и в маске, и не пророните при них ни словечка. Вы все равно выдадите себя по запаху.

Друзья и родственники говорят: «Я не забуду тебя». Говорить можно все, что угодно, и обмануть. И себя и других. И только запах нельзя запутать. Ты стоишь на площади всех людей, и они сливаются в одно. И вдруг на помощь приходят запахи. Всего несколько слабых ароматов вяленой рыбы или, может, самых нежных в мире цветов – это не имеет абсолютно никакого значения, но они заставляют сердечко биться, как крылья воробья по воздуху. Сердце обмануть нельзя, оно впитывает, а не слушает или смотрит. Мы не забываем только то, что впитываем.

Я распахнул дверь и жареный аромат окутал меня. Во рту выделилась голодная слюна, и желудок предательски завибрировал. Котлеты тянули к себе жирными руками, пытаясь заставить забыть обо всем. Из кухни послышался бабушкин голос:

– Митюша, привет! Раздевайся сам, у мня все руки в фарше!

– Ба-а! – крикнул я в ответ.

Мысли встали на место, и я осторожно заспешил в мамину комнату. Мама не любит, когда кто-то кроме неё самой входит без разрешения в её комнату. Во время отъездов она запирает её на ключ, а сам ключ прячет в вазу с веником из старых засушенных цветов в общей комнате. Я его нашел, когда играл дома в футбол и случайно несколько раз попал в штангу.

На кухне шипела вода и шкворчала сковородка, а бабушка напевала себе под нос какую-то старинную песню. Я достал ключ и осторожно открыл дверь маминой комнаты. Её обстановка напомнила мне картинки спальных комнат дворянок или цариц. Тяжелые цвета стен, много тюля и холодных шелковых материй. Очень одиноко и по чужому. Как в гостях. Все было совсем по-другому, когда они жили тут с папой.

Я открыл дверцу серванта и между набора чайного сервиза нашел ту самую шкатулочку, в которую мама складывала украшения, отжившие свой срок, но их жалко было выкинуть. В ней действительно лежало мамино обручальное колечко. Я перепрятал его у себя, закрыл дверь и довольный побежал к бабушке на кухню.

– Митюша, у тебя были какие-то важные дела? – бабушка явно о чем-то догадывалась. Обычно, возвращаясь со школы, я первым делом целовал её.

Я кивнул в ответ и смущенно спрятал взгляд. Хорошо, что дальше она не стала расспрашивать о моих делах, ведь обмануть ее я бы никогда не смог! Она точно что-то чувствовала. Она же это умеет – смотреть насквозь, не обращая внимания на слова и выражения лиц, замечать суть. Видела ли она тогда, что я задумал, знала ли, к чему это приведет? Нужно ли было, чтобы произошло то, что произойдет позже? Мы сели кушать, и я успокоился.

Мама приехала через несколько часов. Сначала послышался звук скребущего в скважине ключа, затем щелчок дверной ручки. Мама почти никогда не звонила ни в звонок, ни в домофон, лишь только когда у неё не было ключа. Папа тоже. Но так было не всегда.

Раньше они звонили, прежде чем войти. Я до сих пор так делаю, даже если ключи у меня с собой. Что может быть радостней, когда твои родные ждут тебя и открывают дверь, а потом встречают на пороге и тепло здороваются.

Когда-то мы всей семьей встречали и провожали друг друга у порога. Не бросались холодными «пока» из комнат и не раздражались в трубку домофона: «Ты чего ключи забыл? Чего я буду туда-сюда бегать?» Наверное, все началось с мамы, но из-за папы. А, может, и нет.

Я не помню: сначала мама начала раздражаться на папу, что он не может самостоятельно закрыть и открыть дверь, и гоняет уставшую её, у которой и без него забот хватает, а папа, расстраиваясь, начал приходить позже, чтобы её не беспокоить. Или наоборот – папа начал приходить домой ближе к ночи, звенел всеми звонками, будоража сонную маму, неуклюже шумел ботинками и курткой, а она просила его не шуметь и впредь пользоваться ключами, чтобы не беспокоить ни её, ни меня. Хотя, если честно, меня это совсем и не беспокоило. Зато сильно тревожило, и это я точно помню, что именно мама первая перестала звонить, чтобы мы ей открыли и встретили. Поэтому нам приходилось бежать через всю квартиру, как только услышим скрежет её ключей в замке. Тогда мне начало казаться, что она пытается исчезнуть, отдалиться от папы, а, может, и от меня тоже. Правда, когда я приходил, она все еще встречала меня и целовала. У нее не получалось отдалить от себя папу, ведь по началу он все равно ее не слушал и всякий раз звонил о своем приходе. Тогда она и решила отдалиться сама, а это всегда самое страшное. Ведь мы можем быть вольными лишь над собой, а не над другими.

Папа потерял ситуацию из-под контроля, постепенно смирился и начал вести себя, как мама и хотела с самого начала. А у меня с тех пор каждый раз очень тревожно на душе, когда я не слышу звонка, а сразу наглый скрежет ключа сквозь металлические зубы дверного замка. «Оставьте меня в покое!» – холодно жуёт он.

Вот и в тот день до меня донесся его удушающий рык. Но я все равно очень обрадовался, тем более, что теперь у меня был план. Я побежал в коридор встречать маму.

Открылась первая из двух дверей, отчетливо послышались два голоса: родной мамин и чей-то мужской. Сначала у меня чуть не сперло дыхание, подумав, что это она вместе с папой, и мне теперь не нужно прибегать к своему плану. Но через секунду стало понятно – это не так, тот голос был резче, громче и старше папиного. Они вошли, затаскивая множество багажных сумок, и весело о чем-то переговариваясь. Они оба были загорелыми даже больше, чем бабушка после Новороссийска. Только белые зрачки ярко выделялись на фоне их одинаково зеленых глаз. Завидев нас, мама резко посерьезнела, словно ей было стыдно или неудобно перед нами за свое расположение духа и хорошее настроение.

Она стояла в легком летнем платье, с наброшенной на плечики кофтой того дяденьки. Очевидно, ей было холодно, ведь ее кожа на шее и руках покрылась гусиными пупырышками.

«Неужели её командировка была в жаркой Африке, раз теперь наша теплая осень так её морозит..» – подумал я в тот миг.

Дядечка тоже был одет легко, но совершенно не мерз, правда, стеснялся не меньше маминого. Только вот почему – я понять не мог.

Я посмотрел на бабушку и понял – для нее эта встреча тоже до последней минуты оставалась сюрпризом. Она совершенно не подавала об этом виду, но мы с ней так много времени проводили вместе, что я начал учиться у неё смотреть внутрь.

– Привет! – застенчиво улыбнулась мама.

Я обнял её что было силы.

– Ма-а! Мамочка-а!

Она тоже обняла меня и поцеловала. А затем и бабушку.

– Ну как вы тут без меня? Все хорошо?

Я не знал, зачем она спрашивает это, ведь мы итак созванивались каждый день как минимум по нескольку раз, и ей все прекрасно было о нас известно.

– Знакомьтесь, это мой коллега Антон, кхм-м, Антон Владимирович! – она хитро улыбнулась ему глазами, пихнув его высокую фигуру перед собой, – А это моя мама Ксения Дмитриевна и мой сын Митюша! – она перевела взгляд на нас с бабушкой в надежде, что мы ее не подведем.

Мне стало как-то не по себе от встречи с этим Антоном Владимировичем, а он тянул мне громадную ладошку со своим: «Здравствуй, Митя, можно просто – дядя Антон!». Я спрятался за бабушку, обхватив её за талию.

Как же мама расстроилась. Она постаралась не подать об этом виду, но нас с бабушкой не проведешь. Слишком хорошо мы ее знаем. Я сжал в кармане колечко, едва сдерживая себя, чтобы не достать его прямо в ту же секунду и не надеть маме на палец, и они оба увидели, что мама – папина, и дядечка скорее ушел.

Пауза затянулась, молчание связало наши рты. Бабушка, как и всегда, сориентировалась первой, она предложила маме и Антону Сергеевичу разуваться, а мне велела принести им тапочки, подтолкнув меня в сторону комнаты. Я уходил за дверь и слышал, как она, тяжело ступая по полу, говорила, что сейчас нальет им чай, чтобы они приходили в себя с дороги.

Я закрылся в комнате и, конечно же, не вернулся, и никаких тапочек нести не собирался. Мне было очень плохо и обидно от этого Антона Владимировича, но к своему удивлению первые минуты, меня съедали тревоги не об этом, а о том, как тяжело быть бабушкой. Глухой топот её ножек громыхал у меня в ушах. Первый раз в жизни тогда я подумал об этом. Мы позволяем себе столько слабостей вокруг неё, а она каждый раз непременно затыкает их своими силами. Я лежал на полу, уставившись в потолок, множество мыслей жужжало вокруг меня точно также, как под самым потолком вокруг люстры жужжала жирная осенняя муха. Мне хотелось взять толстенную газету, свернуть её и прибить их всех, оставшись в тишине.

Злые мысли отнимают много сил, поэтому вскоре я задремал. Сквозь дрему до меня доносились обрывочные фразы:

– Мама собирайся, я пока вызову такси..

– Да не надо никакого такси. Ксения Дмитриевна, я Вас довезу.. до вокзала..

– Ну, если тебе не трудно – спасибо..

– Ирочка, может мне все-таки стоит остаться, вы только приехали. У тебя наверняка завтра еще куча дел, и Митюша снова останется один..

– Мам, я разберусь.. Собирайся.. Антон, отвези её пожалуйста..

Снова послышались бабушкины усталые шаги, она перемещалась из комнаты в комнату, собираясь уходить. Щелкнул дверной замок, и на лестнице раздалось эхо прощания двух женских голосов и одного мужского. В квартире остались только мы с мамой. Бабушка знала, что сейчас ко мне лучше не заходить, а скорее вытащить из нашего дома этого Антона Владимировича.

Дверь в комнату тихонько скрипнула, моя дрема бросилась прочь, а надо мной нависла мама. Она стояла точь-в-точь под люстрой так что, казалось, будто та жирная муха летает вокруг её головы. Я начал водить пальцем по траектории её полета, представляя, как давлю её, и жужжал, передразнивая её же. Это было не самое интересное занятие, но зато оно давало маме еще немного времени, чтобы заново поздороваться со мной, ведь мы не виделись очень много дней, а она больше думала, как представить нам с бабушкой этого полулысого Антона Владимировича, а не как самой вернуться к нам.

– Встань с пола – простудишься! – почти строго сказала она.

Я поднялся на ноги и прижался к маме. Её тело мелко-мелко затрепетало, как трепещет вода в кастрюле, если щелкнуть по ней пальцем. Я звал её и обнимал всё сильнее. Она гладила меня по голове и целовала в самое темечко. Я смотрел на маму совсем близко и мог увидеть, что маленькие морщинки на её загорелом лице, которыми она обычно плакала, почти совсем разгладились за то время, что она была в командировке. Мне очень хотелось, чтобы этот момент продлился как можно дольше, но через какое-то время у мамы безостановочно начал звонить телефон, он звал из кухни, вибрируя по столу, и она меня отпустила, сказав, что звонки очень важные, и их нельзя пропускать.

Я остался в комнате, а она ушла разговаривать. Сначала с одним, потом с другим, затем с кем-то еще, и так до бесконечности. Она отчитывалась за поездку, рассказывала о планах, делилась сплетнями и прогнозами, называла много имен и цифр. И, знаете, в её голосе было столько энергии, такое оживление было в её общении, какого я, может быть, ни разу не видел в общении со мной или папой. Я никогда не задумывался, любит ли она меня, ведь это было само собой разумеющимся, но мне и в голову не приходило, что любовь может дарить не только крылья, но и быть тяжким грузом. И что, может, я никогда и не был крыльями. Для мамы. Но об этом я много думал уже потом. Например, теперь, сидя на холодном обрыве реки, или еще позже, когда все-таки нашелся с бабушкой, и мы с ней снова обсуждали все на свете. А тогда я больше думал о ней и о папе. О любви я совсем ничего не знал (как не знаю и сейчас) и даже не пытался себе представить, какая она у них. Просто всеми силами хотел её вернуть.

Мама почти безостановочно разговаривала несколько часов к ряду, за это время она успела пообщаться и с этим полулысым, и с бабушкой. Они оба отчитались перед ней, что все в порядке, все добрались куда нужно и все-такое прочее. Я кричал бабушке в трубку, передавая привет, а мама настойчиво просила меня быть тише.

Она разговаривала и одновременно готовила ужин, потом разговаривала и одновременно кормила меня, и ела сама, затем она зажимала телефон плечом у уха и одновременно мыла посуду. Чтобы не отвлекаться от разговоров, она жестами указывала мне, чтобы я не свинятничал, брал хлеб, пил чай, спрашивала, не хочу ли я добавки, а потом так же – жестами велела мне умываться ко сну и идти в комнату. В другой день меня бы это жутко расстроило, но сейчас все мои мысли были только о предстоящей ночи, я сильно нервничал и поэтому то ронял салат мимо рта, то крошил на пол хлеб, то расплескивал чай по всему столу, отвлекая маму от важных разговоров. Закончилось все тем, что уже в ванной во время чистки зубов я неуклюже смахнул рукой стаканчик для щеток, и тот вдребезги разбился о раковину. Мама вскрикнула и через три секунды была около меня, тяжело вздыхая:

– Что случилось, что случилось? – оторвав телефон от уха, вопрошала она, – Митюша с тобой все в порядке? – уже увидев в раковине блестящие осколки хрупкого стакана, а среди них и свою зубную щетку, она забеспокоилась не на шутку.

Тогда она попрощалась со своим собеседником:

– Я перезвоню, дорогой!

У меня снова все упало, но уже внутри. А мама все повторяла:

– Что случилось? С тобой все в порядке? – она хваталась своими худыми длинными пальцами то за меня, то за эти треклятые осколки.

Мне хотелось рассказать ей, что случилось и с ней, и с папой, и с этим Антоном Владимировичем, и кричать в ответ: «Нет, не все! Нет, мамочка! И дело не в этом дурацком стакане!». Но я лишь мычал что-то невнятное, испугавшись, что теперь еще сильнее заставлю её волноваться.

Мама была бледной, как мел, а я красный, как рак. Вода звенела осколками, мама еще раз осмотрела меня и велела идти спать.

– Сейчас все тут уберу и сама к тебе приду! – пытаясь успокоиться, сказала она.

Лежа в постели, до меня доносились звуки того, как мама убирает раковину и плачет. А потом кому-то звонит и жалуется, но точно не бабушке. Я сильно нервничал из-за всей этой истории и из-за своего плана с кольцом, так что стал засыпать. А у меня в голове все крутилась мамина фраза: «Я перезвоню, дорогой!».

Уже сквозь сон я услышал, как мама вошла в комнату и несколько минут просто смотрела на меня. Я чувствовал её взгляд на себе. Знаете, человеческий взгляд действительно осязаем, но только если на Вас смотрит тот, кому Вы очень дороги тот, кто дорог Вам. Она смотрела на меня, а потом поцеловала несколько раз. Снова в темечко.

Мне снился зоопарк. Там были огромные цветные птицы, пестрые рокочущие хищники и целый бассейн с дельфинами. Я повернулся к маме сказать, как здесь здорово, и в тот же миг остолбенел. Оказалось, мы гуляем в зоопарке с мамой и этим Антоном Владимировичем, и он идет вместо папы, горделиво задрав нос, словно страус. Мне стало не по себе, и я начал вырывать мамину руку из-под его локтя, у меня полились слезы. Заплаканным, почти ничего не видящим взглядом я попытался найти папу.

И вот он нашелся у бассейна с дельфинами. Папа смотрел на них, те что-то ему пищали, а потом он пошел дальше. Я окрикнул папу, но из-за писка дельфинов больше похожего на скрип пружин в кровати, он меня не слышал. Я тянул маму за собой, пытаясь догнать папу, но и тут у меня ничего не выходило, ноги мои подкашивались, а голова кружилась. Тогда я повернулся и увидел, что этот Антон, как ни в чем не бывало, держит маму под другую руку и никуда не отпускает, совсем и не замечая моих усилий. Папа пропал из виду, я бессильно упал на асфальт и закричал. А потом проснулся.

Обливаясь холодным потом, я поднялся на кровати. Кричал только во сне, иначе мама бы уже давно прибежала на мой крик. Страшно хотелось пить, поэтому пришлось встать и тихонечко босиком пробраться на кухню. Уже в коридоре, из-за двери в мамину комнату послышался жутко знакомый скрип. У меня не сразу получилось вспомнить, что это один в один писк дельфинов в зоопарке из моего кошмара. Меня снова передернуло, я быстро попил и бегом вернулся к себе в комнату. Раз я по-прежнему слышу свой сон, значит, монстры еще не отпустили меня. Нужно дождаться, пока они уйдут окончательно, и только тогда можно будет идти к маме. Я достал из кармана её кольцо и в ожидании вертел в руках, страшно на него надеясь. Я шептал ему о своих надеждах. Прошло какое-то время, и монстры окончательно ушли и затихли. Перетерпев еще несколько минут и окончательно убедившись, что их больше нет, я собрался с духом и снова вышел в коридор. Там было темно и тихо, глубокая ночь правила повсюду, и мне нужно было быть тише самой ночи, чтобы не разбудить маму.

Прислонив ухо к двери, я слышал легкое посапывание – значит, мама уже спит. По крайней мере, мне очень хотелось в это верить. Тогда я взялся за холодную ручку двери и осторожно прокрутил её, пока та тихонечко не щелкнула. Я бесшумно приоткрыл дверь, так чтобы мне хватило расстояния проползти внутрь боком.

Мягкий ковер едва слышно шуршал подо мной. В конце комнаты темным пятном возвышалась кровать, а на ней пышное пуховое одеяло из-под которого торчала мамина левая рука. Мне нужна была правая, а значит, придется обползать кровать с обратной стороны. Я зажал обручальное колечко в зубах, чтобы тратить меньше времени, когда найду её вторую руку, и пополз дальше. Окна в комнате были открыты, и распахнуться настежь им мешали только цветочные горшки, стоящие на подоконнике. Иногда ветер, словно издеваясь надо мной, разгонялся и толкал оконные рамы прямо на горшки, создавая такой шум, что приходилось замирать, прислушиваясь, не разбудил ли этот подлый звук маму. Потихоньку мне все-таки удалось пробраться за кровать, я лежал под самым её основанием, чтобы меня невозможно было увидеть сверху, но при этом и самому мне было ничего не видно. Напряжение и страх сковывали движения настолько, словно я был целиком одет в рыцарские доспехи и кольчугу. Все чувства в эти мгновения изменяли мне. Я прерывисто дышал, голова кружилась, мне слышались посторонние звуки, которых просто нет и быть не может. Казалось, заблудшая птица влетает прямо в окошко, в другой миг кто-то начинает идти по коридору, а на самой кровати сопение множится, будто там спит не один человек, не только моя мама.

Я сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться и собраться для решительных действий. С этой стороны одеяло свисало почти до пола, закрывая от меня поверхность кровати почти целиком. Я приподнял свисающий край и подлез под него. Естественно, под одеялом стало совсем ничего не видно. Тогда мне пришла в голову идея: вытягивать руку вперед по простыне, пока не нащупаю мамину, но только очень и очень осторожно.

Пальцы поползли по материи, разглаживая складки, и вдруг уперлись во что-то живое и теплое. Это была рука, и мне повезло, ведь нащупал я её как раз за самые пальцы. Выпустив колечко в свободную ладонь, я потянулся к маме и ей. Наощупь, отсчитав второй справа пальчик, я попытался одеть колечко на него. Но у меня ничего не выходило. Ни с первой, ни со второй, ни даже с третьей попытки. К горлу подступало отчаянье. Неужели прошло слишком много времени, и мамин пальчик больше не подходит для папиной любви? А может это я сам раздавил колечко, пока нес, снова все испортив? После пары трудных вздохов, мне удалось еще ненадолго взять себя в руки. Я стал ощупывать тот пальчик внимательнее, вдруг это просто не он, и я не правильно его отсчитал. Тут-то и пришло это удушающее змеиное чувство чужеродной подмены. Мамина ладонь мягкая, почти всегда холодная, с нежной кожей и длинными тонкими пальцами, а то, что я нащупал, было скорее ладонью снежного человека с грубой кожей, горячая и волосатая. В этот же миг ладонь зашевелилась, поверхность кровати встрепенулась от косолапых ерзаний, и у изголовья послышался абсолютно незнакомый мне храп. Точно не мамин. Кто здесь? Кто вместо неё? И где мама? Страх обхватил мне кадык.

Резко дернувшись из-под одеяла, я не удержал равновесие и вместе с ним съехал назад, больно ударившись спиной о батарею. Раздался гудящий железом удар, храпы и сопенья на кровати оборвались, сменившись вскриками, недовольным бурчанием и звуками растерянного шевеления. Почти тут же загорелся ночник. Он осветил все пространство кровати, на которой в неестественной от неожиданно пробудившего их шума позе лежали два человека. Почти без одежды, как на пляже. Это были мама и Антон Владимирович. Мы увидели друг друга одновременно. Антон Владимирович весь сжался, пытаясь исчезнуть, а мама смотрела на меня взглядом человека, улетающего сквозь бездну, перед глазами которого проносится вся жизнь. Я начал задыхаться, и у меня случилась истерика, поэтому я не помню, что было дальше. Что было еще в последующие несколько месяцев. Разве только мелкими отрывками, как осколки в раковине.

***

Страх перед Найдой отступил, уступив место боли от её когтей и укусов. Даже онемение холода ничуточку не спасает. Нужно вставать и перебираться на ту сторону реки. Может быть, зря я вообще затеял все эти поиски бабушки. Может, она сидит сейчас дома одна, смотрит на оранжевую шевелюру огня в печке, пьет чай и ждет меня. А я тут спрятался от какой-то бестолковой собачищи, как трус.

Подниматься очень тяжело – все тело занемело. При смене положения некоторые раны на сгибах суставов снова раскрылись, стали щипать и кровоточить. Я вытираю лицо снегом – нужно прийти в себя, чтобы не кружилась голова, и не подгибались ноги. Я настолько устал, что даже видимость дома не придает мне сил. Скатившись к реке на попе, с третьей попытки встаю на краешек заледенелой реки. Под толстым слоем снега почти по щиколотку практически невозможно различить, где вода отступает перед берегами. Снег больше не хрустит под ногами, как утром, а лишь местами чавкает жижей. Я стараюсь ставить шаги тяжелее, чтобы не поскользнуться. Встать еще раз у меня может не хватить сил.

На середине реки лед вибрирует подо мной, как мост под колесами большегрузной машины. Осталось каких-то десять-пятнадцать шажочков.

Несколько лет назад кто-то из знакомых загадал мне загадку, я тогда её не понял и не угадал ответ, а когда узнал – посчитал глупым и неправильным. Меня спросили: до каких пор можно зайти в лес? А Вы знаете ответ?.. Нет? До середины! В лес можно зайти до середины! Дальше Вы уже будете из него выходить. Я ее действительно тогда не понял, и ответ этот не понял, но сейчас на реке все изменилось. Наверное, чтобы понять некоторые вещи – нужно их обязательно прожить, прочувствовать. Иначе сколько не объясняй – все будет без толку. А эта речка открыла мне глаза. С каждым новым шагом, оставшееся расстояние будет все меньше, чем то, которое я уже преодолел. Хотя бабушка говорила, что если какой-то путь короче, то совершенно необязательно, что он легче.

Все случилось неожиданно, как в одном из моих страшных снов. На третий из оставшихся шажочков. Лед под ногой глухо хрустнул и провалился, а вместе с ним и моя нога. Я упал вперед, не успев сообразить, что происходит, и больно ударился головой о холодную корку, она тут же пошла трещинами под всем телом, и меня затащило в воду. Вода обняла меня ежовыми рукавицами. Бесконечное количество ледяных иголок врезалось в каждый миллиметр организма. Я пытался закричать, но холод украл мой голос напрочь, сдавил грудную клетку. Казалось, я промораживаюсь изнутри и мое сердце застывает, как у мальчика Кая, только меня некому спасти. Я слышал свои сиплые вопли, видел глазами, как мои неподъемно потяжелевшие от воды руки в попытке выбраться из реки хватают за края еще не обвалившуюся наледь, но куски льда с хрустом обламывались, частью падая в воду, а частью оставаясь зажатыми в обмороженных ладонях. В панике мозг отверг тело: «Это не я. Это не я тону! Я не могу утонуть! Кто-то другой может утонуть, да даже это слабое тело может утонуть, но оно же – не я! Я НЕ МОГУ УТОНУТЬ!». И я как бы смотрел за приключениями своего тела снаружи, находясь вне себя, словно сидел в кино в 3-D очках на сеансе остросюжетного фильма.

Ноги нащупали дно, но это не помогало выбраться наружу, лед по прежнему тяжело ломался, так что я не мог забраться обратно, но и сил ломать его легко и быстро у меня не было. Интересно, сколько людей не выходили из своего леса, находясь уже на последних шажочках, наконец-то увидев спасение и свой дом? И сколько из них оборачиваясь на пройденный заблудившимися путями маршрут, находили участки, на которых они легко могли сэкономить себя, сохранив чуть больше столь необходимых сил на последние спасительные шажочки, когда они наконец-то нашли свой потерянный Дом, но не в силах больше идти? И успевало ли их перед уходом истерикой накрыть отчаянье за свою глупость, за свою неаккуратность, за свои слабости? Меня успела. Я плакал и кричал внутри себя, захлебываясь, ломал эти бездушные куски льда, набрасывался на них всем телом и топил, как заблудившийся во льдах ледокол.

А потом вода стала отступать, я смог выкарабкаться.

И теперь мне не отдышаться. Сознание перестало чувствовать угрозу утонуть и вернулось в тело. Мы можем быть в себе только, когда контролируем ситуацию.

У меня горит и сводит все тело – это ожоги обморожения. Такие, которые бывают на пальцах рук, если долго играть в снежки без варежек. Вода стекает с меня, как с половой тяпки, уплывая обратно в русло речки. Пар закипевшей борьбы за жизнь поднимается к небу. Я больше ничего не хочу и не могу. Хочу только, чтобы прямо сейчас меня забрали родители и бабушка. Согрели, успокоили и накормили. И может быть тогда, я перестану захлебываться невидимыми комами в горле и плакать. Но они не придут, они просто не знают где я, и что со мной происходит. Была моя очередь их спасать. И я не справляюсь.

Как же трудно снова и снова вставать. Меня вытошнило водой, и я, не различая дороги, бреду в сторону дома. Хотя нет. Меня просто тащит почти без сознания. Зрение свернулось в одну тоненькую точку где-то под ногами. А сами ноги еле выдерживают тело, но его невидимой рукой схватило за шкирку и тащит. Тащит вперед, через сугробы распаханного за лето поля, укрытого под зимнее одеяло снега, тащит через изгибы дорог и канав, тащит прямо по самому короткому направлению к дому. И я не знаю, сейчас или когда я боролся с речкой, у меня слетела галоша. Я иду, ступая голой ногой, но совсем этого не чувствую, только вижу, как она машет по земле, мелькая сквозь дырявый носочек фиолетовой бледностью кожи.

Совсем близко замаячил фонарик соседнего участка. Я не хочу оглядываться, не хочу стать одним из тех, кто не дошёл до своего Дома каких-то несколько шажочков, и на его лице навсегда застыла скорбь за свои ошибки.

Я иду на свет и упираюсь в забор. Наверняка он мне знаком, но только не сейчас, только не после всех испытаний сегодняшнего дня. Калитка не поддается, окоченевшими руками я копаю снег прямо под ней.

Стоя на четвереньках, ко мне приходит осознание того, где я нахожусь. Я никогда не был тут раньше. Только несколько раз видел это место сквозь прорехи под забором. Меня снова охватывает ужас. Это территория почти соседнего с нашим участка, как раз того, на котором живет самая страшная в округе собачища та, что покусала меня когда-то из-за моего мячика. Я уже слышу знакомое лязганье цепи, скользящей по земле вслед за этим страшным зверем, и вижу блеск его приближающихся сквозь сумрак полумертвой ночи глаз. И теряю сознание.