Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

– Пойдешь на прогулку с Ларой? – спросила тетя.

Я снова только и мог, что радостно улыбаться и, чуть не сбив их обеих с ног, побежал одеваться.

Весь день мы гуляли и общались обо всем на свете. Она узнала про мою бабушку и про маму, а вечером, когда мы вернулись – как раз мама нас и встретила. И даже с ней Лариса быстро сошлась и разговорилась, все объяснила, но, как и тёте, ни словечка не проронила про мой побег. Я не переставал удивляться, как такая молодая, прямосложенная девушка смогла настолько легко сойтись с такой деловой женщиной, как моя мама. Сколько ей могло быть лет, я не понимал. Внешне она похожа на старшеклассницу или совсем чуть-чуть старше, а внутри нее энергетика такой силы, что ни у всякого взрослого есть.

Мама предложила нам чай с лимоном, чтобы не простыть с мороза, но я попросил молока с мёдом. Мы очень много дурачились во время прогулки, вообще давно я так много не гулял. С тех пор, как все началось, мне было нельзя гулять одному, а больше-то и не с кем. Тетя Люда иногда гуляла со мной, но скучно и совсем недолго. Она очень быстро мерзла – говорила, что я юный, и у меня кровь горячая, а она уже не молодая, и поэтому у нее какая-то другая кровь, которая плохо течет, и ей из-за этого холодно. Я так её толком и не понял. В общем, после прогулки с Ларисой с непривычки я сильно утомился, а после молока с медом совсем заклевал носом, и меня проводили отдохнуть в комнату. Стоило только голове коснуться подушки, как меня крепко-накрепко окутал сон.

Мама с Ларисой убедились в моем непробудном покое и вновь вернулись на кухню. Им было о чем поговорить и хорошо, что я ничего этого не слышал.

В кружках снова плескался желтый от лимона чай. Люди всегда стараются что-то пить во время общения, точно смазывая свою речь. Мама ждала, пока заговорит Лариса, ведь это она хотела что-то обсудить, а Лариса не знала, как правильно начать. В воздухе повис чайный пар и неудобная пауза.

– Мы сейчас с Митей гуляли, и он очень много рассказывал про вашу семью! – Лариса делала большие перерывы между фразами, осторожно прощупывая взглядом мамину мимику, чтобы точно понимать, как та реагирует на каждое её слово, – Особенно много он про папу и бабушку говорил. Он очень по ним тоскует. Это даже хуже, чем скука! – она взяла самую большую паузу, как перед прыжком вниз, – А я вам еще не говорила, мы с дядей Сашей соседи по квартире? Оказывается.. – Лариса мягко умолкла, ожидая, что после этой фразы разговор пойдет уже сам собой, как камень, который столкнули с горы, и нужно было только первое усилие, чтобы придать ему движение.

(Я крепко, но тяжело засопел, лежа в кровати).

Но мама, как будто-бы обежала этот камень с другой стороны и, что есть силы, упиралась, чтобы тот перестал двигаться, или хотя бы покатился в другом направлении.

– Так это он тебя прислал? – она чуть не взбунтовалась.

– Да нет, что Вы, конечно нет! – Лариса говорила в одной тональности, чтобы их общение могло удержаться в спокойных рамках, – Скорее меня прислал случай. А дядя Саша – точно нет. Знаете. Мы хоть и соседи, но теперь крайне редко его видим, а в себе еще реже. Слышим вот, зато чаще. Когда он по ночам чертей по комнате гоняет.

(Я замотал головой во сне, как будто пытаясь отогнать от себя дурное сновидение, хотя никаких снов в тот вечер ко мне не приходило).

Мама застеклила взгляд и не прекращала попыток остановить камень разговора. Просто сидела и бормотала в воздух, якобы напоминая себе о том, сколько еще важных дел предстоит завтра на работе. У нее не хватало наглости или смелости произнести перед таким открытым и настоящим человеком, как Лариса – что ей нет никакого дела до папы. Или это все-таки неправда, ведь если человек хотя бы однажды по-настоящему зашел нам в сердце, то уже оттуда не выйдет. Его можно переселить в самую дальнюю и темную комнату, но выгнать – никогда. Из сердца нет выхода. А мама пускала папу в сердце, иначе у них не появился бы я.

– Ну и что!? Мне нет никакого дела до этого! – мамин голос дрожал, – Сам пусть решает свои проблемы! Мы-то тут причем? – её голос повышался под давлением нахлынувших эмоций, – У меня вон Митя на шее, одна все тащу! Дела, проблемы, работа, в конце концов! – она выдохнула до дна, чтобы успокоиться – А еще бабушка.. тьфу.. мама! Вчера звонили с деревни, сказали – нехорошо себя чувствует.

(Я всхлипнул и резко повернулся с одного бока на другой, у самого края кровати).

Тут Лариса взглянула на маму таким глубоким и непонятным ей взглядом, что её всю передернуло дрожью неприятного предвосхищения.

– Так выходит-то, что причем! Он ведь когда нормальный, держится еще как-то, а как выпьет – все про Вас, да про Митюшу, – она взяла паузу, наблюдая, как бьются стекла маминого взгляда, – И я вижу: по своей воле лишь Вы со всеми разлучились. Да вот только Вы для себя теперь просто одна, а они именно, что без Вас, да друг без друга! – Лариса поджала губы от сожаления, что ей приходится все это говорить.

У мамы задрожали зрачки, она начала задыхаться от возмущения и от того, что ее захлестнули все чувства сразу. Хорошие и плохие, эгоизм и альтруизм, возмущение и обида, трепет и самокопание, и оттого что они пришли разом – у них не было словестного выхода. Нет такого слова, чтобы описать состояние, когда человек становиться хранилищем энергии одновременно всех доступных ему чувств. Мама блестела глазами и задыхалась, подрагивая нижней губой.

(Я еще раз резко дернулся, заскулил, моя рука сползла с края кровати к полу).

А Лариса продолжала:

– А что касается вашей мамы, она.. – в тот момент даже такому настоящему человеку, как Лариса с трудом начинали даваться слова, – Она приезжала к дяде Саше и не раз. Пыталась помочь, и знаете, у нее это даже иногда получалось. Но через несколько дней все всегда возвращалось на круги своя! – у девушки пересохло в горле, она разом выпила весь свой чай. Только кислый лимон остался лежать на дне, – А в последний раз после трудной беседы ей нехорошо стало прямо в коридоре. Мы вышли помочь.. Она была в таком странном состоянии.. Мы предложили ей врача вызвать, но она отказалась.. Сказала, что у нас очень душно и воздух спертый, а на улице ей обязательно станет легче.. И ушла.. Но я до сих пор очень переживаю.

(Я всхлипнул намного сильнее, в очередной раз дернулся, и мое тело, грохотом разбивая тишину, свалилось на пол. Я проснулся и закричал, не понимая, что происходит).

Не успевшая впитать в себя весь мрак последней Ларисиной фразы, мама подпрыгнула на стуле и понеслась ко мне в комнату, а следом за ней и сама Лариса.

Когда они вошли, я сидел на полу на коленях, тер ушибленную голову и не мог понять, что случилось. Никак не мог стряхнуть себя дрему, и поэтому не осознавал, во сне ли сейчас все это вижу и чувствую. Я бормотал ватным языком что-то неразборчивое и сверлил вглядом одну точку, не моргая. Мама принялась меня успокаивать и укладывать обратно, и одновременно кивала Ларисе, что теперь ей уже больше не до разговора и поэтому пора прощаться. Думаю, тогда она была даже немного рада, что все так вышло, и ей не пришлось самой ничего придумывать, чтобы остановить порывавшийся расковыривать её разговор, а главное: чтобы не начинать копаться самой в себе. Ведь она уже все решила раз и навсегда.

Лариса уехала домой, и тут же я стал ждать её снова, как жду всех своих родных. Запах её присутствия стал частичкой меня, я вдыхал его с одежды и рук. Но мне по-прежнему слишком не хватало папы и бабушки, и этого ничто не могло изменить.

Лариса продолжала периодически приезжать, навещая меня. Она облегчала работу тете Любе, а мне жизнь. Хотя и не должна была.

***

И вот я снова лежу на полу. Только теперь не потому, что упал с кровати, а из-за живота. Палас пахнет сыростью, и мне невыносимо холодно, хотя где-то внутри меня горит огонь сильнейшей простуды. Такое странное ощущение – лежать, но все равно чувствовать, что нет сил. Слабость в теле тащит за собой слабость в уме. Зачем я здесь? Что я здесь делаю? Кому я помог? Кто-нибудь, заберите меня домой! Мне холодно! Мне слишком холодно! Я хочу к маме! И к бабушке! Что мне делать?!?!

Стой! Стой! Стой! Соберись! Не раскисай! Помнишь же, бабушка всегда говорила – слезами горю не поможешь, а отчаянье – один из наших главных врагов! Для начала нужно встать и согреться!.. Да как же я это смогу? Смотри, весь воздух так холоден, что сам мерзнет, вон он аж скрипит.. Тссс.. тихо.. тсс.. Да чего?.. Тихо ты!.. Вставай!.. Это не воздух скрипит! Замолчи и послушай!.. Что – послушай?.. Это снег скрипит! Ты понимаешь – кто-то идет, и под его ногами скрипит снег! Вставай, я тебе говорю!.. Не могу..

У окошка промелькнула чья-то тень, послышался терпкий кашель. Значит, не показалось. Но только это совсем не бабушкин кашель, его бы я сразу узнал. Нужно срочно подниматься. Может быть, мне помогут. Точно помогут, не зря же кто-то ходит именно по нашему участку и заглядывает в окна именно нашего дома.

– Я здесь! Слышите?

Ни звука. Ни одного звука не вылетело из моего рта, только сиплая струя пара. Я охрип. Я совершенно потерял голос.

Нужно встать! Если я не встану, незнакомец ни за что меня не найдет. Я снова останусь один. Незнакомец уже высмотрел все окна в доме и теперь стучит и дергает дверь. А она закрыта. И ему невдомек, что, хоть дверь и закрыта, я внутри. Он пришел проведать, проверить а не спасать. Спасать приезжал я. Он не знает, что нужно обойти дом с другой стороны и подцепить гвоздиком окошко в моей комнате.

– Здесь кто-нибудь есть? – хрипит прокуренный голос, – Саня! Митя! Или Ира? Вы где, япона мать?

Я знаю этот голос, он принадлежит мужу злой соседки бабушки Иры – дяде Вове.

– Дядь Вова, это я! Я тут!

Снова только пар разлетается. Я – рыба, которую достали из воды.

– Япона мать, так и знал, что эта дура просто в конец свихнулась! Нет тут никого! Даже следов нет! Тьфу, бляха! Только зря шкандыбал! Вот дура!

Его голос уже отдалился от двери, заходя за дальний угол дома.

– Не дура! Не дура! Я здесь!

Нужно подняться, нужно к окошку в моей комнате, а то он уйдет!

– А-ай! О-о-ой-й!

Давай, хоть на четвереньках ползи. Налево, снова налево, направо! Вот! Вот окошко – почти добрался! Забирайся на подоконник и зови!.. Не могу!.. Никак!.. Можешь!.. Должен!..

– А-а-аа-а-й-й-й!

Это только казалось, что прошло совсем немного времени, пока я добирался до своей комнаты. Но на самом деле все не так, за окном никого. Лишь следы громадных галош вокруг дома, а за забором – у выхода к речке поднимаются клубы сигаретного дыма, словно дядя Вова – старинный паровоз, который отъехал с вокзала, а я так и не успел вовремя прибыть на платформу. Он ушел без меня, и теперь я стою на пустой платформе, вокруг никого и ничего. У меня в руках металлическая кружка, не помню, как она у меня оказалась. Через распахнутое окошко, едва дотягиваясь, бью ей по жестяной водосточной трубе. Звонкие металлические раскаты разлетаются в морозном воздухе, но они не долетают до паровоза Вовы. Он едет, не оборачиваясь, а я медленно теряю надежду и вываливаюсь из окошка вниз, на снег. Как часто нам не хватает каких-то секунд, чтобы наша жизнь пошла так, а не иначе.

– Дядя Вова! Дя-дя Во-ва! Вер-ни-те-сь! – о, этот беззвучный крик.

И как же часто мы так же кричим всей душой, всеми жестами и голосом кому-то, кто нам так дорог и важен. А он не слышит нас, будто мы потеряли голос и тело. Он идет дальше, отдаляясь от нас все безнадежней и безнадежней. Мы – призраки для тех, кто не хочет нас замечать. Это одно из испытаний – испытать все и почувствовать все, но оставить себе и в себе только хорошее.

***

Я родился намного раньше положенного. Бабушка говорила – это оттого, что я очень торопился к ней и к папе с мамой, а еще, чтобы скорее изменить этот мир, сделать его немножечко лучше. Когда мама первый раз услышала, как бабушка объясняет мне эту историю, то сразу вышла попить на кухню и долго не возвращалась. А папа пронзительно всех оглядел и закрыл лицо газетой, усердно вычитывая рекламу нового фена для волос.

Мама с папой познакомились еще в школе. Точнее, во дворе у её школы, ведь папа учился в другой. Он старше её больше чем на год и учился тогда в седьмом классе. Я не знаю всех тонкостей их юной дружбы, но к десятому классу папа уже осознал, как мама ему нужна, она тоже это осознавала. Про папу. Он был старательным, смышленым и симпатичным, а иногда, конечно, жутким хулиганом. Правда этим нисколечко не выделялся на фоне остальных маминых ухажеров, многие из них были и более старательными, более красивыми и умными, некоторые дрались лучше папы, что периодически ему доказывали. Только кулаками чувства не выбьешь. А мама была «самой светлой» – это так папа всегда говорил про нее. Хотя, мне она не казалась светлее меня и бабушки, или даже самого папы. А еще она была невероятно красивой, вся школа и весь соседний с папиным домом двор тоже так считали, поэтому недостатка внимания мама никогда не испытывала. И хоть внешне она старалась этого не показывать – ей это крайне льстило. Папа был тогда лишь одним из. Они встретились совсем юными, и это было их огромным плюсом. Точнее могло бы быть, но так, наверно, и не стало. Дети не сравнивают ничего и никого, им ведь не с кем и не с чем. У них все искренне, все в первый раз. Они не знают, что такое опыт, поэтому он хоть и не может предостеречь их от возможных глупостей, но зато и не отравляет чистоты искреннего выбора себя и друг друга. И если бы они влюбились одновременно, может, я и не лежал сейчас в полном одиночестве на скрипучем снегу Смоленской улицы.

Папа ухаживал за мамой, как мог себе это позволить сначала школьник, а потом студент. Из года в год это походило на соревнование с самим собой и другими мамиными воздыхателями. Он строил себя для неё, чтобы однажды услышать – да. А она просто сияла всем и никому. Жизнь дала им свои испытания. Маме нужно было не растворить себя, купаясь в чаше всеобщей лести и обожания, а папе стоило строить свой внутренний дом в первую очередь для себя.

Маме столько всего нужно было успеть, стольким людям позволить собой восхититься, что вся её энергия уходила на это, не оставляя шансов накопиться энергии настоящей любви. А в папе было столько любви, что её энергия жгла его изнутри, не давая покоя. На одном дыхании он окончил университет, отслужил в армии, устроился на работу, а потом с университетскими друзьями открыл свое собственное дело. Но этого все равно было мало и, чтобы не оставаться один на один с ноющим чувством одиночества, он закрывался от него в шумных компаниях питейных заведений.

А потом кто-то щелкнул пальцами, и в миг оказалось так, что с момента их знакомства прошло столько лет, сколько им было, когда они только познакомились и даже больше. Уже не юные, да все еще, пусть и по-разному, но одинокие. Только у маминого одиночества не было лица, а у папиного было. В этот момент близость их душ, по крупице накопленная за столькие годы, подгоняемая неумолимым ходом времени, – ведь в лес мы заходим только до середины, начала сталкивать их с небывалой до этого силой. В один прекрасный для папы момент, мама сказала долгожданное «да». Папа радовался, что не зря строил всю свою жизнь лишь для неё. А мама радовалась, что успела вовремя не потерять его расположение. Хоть годы и прошли, но все еще цвела и была очень красива, хороша, а главное «светла» для папы. Он заслужил её руку, заслужил её, заслужил её любовь. Они поженились. Почти пятнадцать лет со дня знакомства они шли к этому. Почти пятнадцать лет он был для неё призраком.

В свои неполные двадцать пять мама считалась старородящей, поэтому их молодой семье срочно нужен был я.

Маме было очень трудно со мной в животе, я постоянно выкидывал какие-то фокусы, хотя, если честно, ничегошеньки не помню. Она часто ходила с жалобами к врачам, её опрашивали и обследовали. И когда я даже еще не был похож на ребенка, говорили о каких-то рисках, советуя подумать об отказе от беременности. Мама сомневалась, а папа настоял на моей жизни, ругая все здравоохранение страны, на чем свет стоит. Он пообещал маме, что все будет хорошо. Благодаря собственному делу, у них был неплохой достаток, и папа взялся организовывать наблюдение за протеканием маминой беременности и родами за границей. Хоть это и стоило ему большей части заработка, он ни секунды не мешкал и не сомневался.

Иностранные врачи приняли маму на некоторое время на стационар, обследовали нас и пообещали, что мое появление пройдет «как по маслу». Мы вернулись домой довольные и спокойные. Папа порхал вокруг мамы, как пчела над цветком, а мама признательно старалась быть хорошей женой.

Время шло, все грезили пополнением семьи, мама периодически ездила на всевозможные осмотры и консультации в заграничную клинику, ходила на курсы молодых матерей и, как и папа, ждала меня. И я пришел. Двадцать девятого февраля, на тридцатой неделе беременности. На несколько месяцев раньше, чем меня ждали. Я очень торопился, они итак затянули с семьей. С того момента неосторожно торопиться – войдет у меня в дурную привычку. Ни о каких заграницах вопросов больше не стояло, нас повезли на «скорой» в ближайший роддом. Там я быстро выбрался на свет, и так же быстро снова должен был уйти во тьму, но не ушел. Недоношенного, маленького и едва живого меня поместили в реанимационное отделение, и все вместе мы начали бороться за мою жизнь. И победили. Невероятными усилиями, потратив много нервов, времени и денег, я остался с родителями и с бабушкой. Все были этому несказанно рады, а кто-то даже счастлив.

Но уже тогда что-то снова треснуло между мамой и папой, что-то, что никогда не было достаточно крепким, что-то, из-за неполноценности чего они едва не остались без меня.

Когда за мою жизнь больше не было опасений, и родительские переживания за нее больше не забирали их внимание и энергию всех их чувств, в маме освободилось место для недовольства папой. Она обвиняла во всем его. Обвиняла в том, что он уговорил её не прерывать беременность и подверг опасности сразу две жизни, обвиняла, что даже за границей он не смог найти нормальных врачей. Это были всего лишь эмоции нервного опустошения, но они очень глубоко ранили папу. Он не подал об этом виду, как настоящий мужчина. Ему важнее было успокоить маму. Он говорил, что это была случайность и, слава богу, она не стала трагичной, а теперь-то все позади, и значит – все хорошо. Но в тот момент у мамы внутри тоже что-то поломалось, и она так же оставила эту боль по большей степени внутри себя, радуясь, что все-таки все действительно обошлось, и теперь у нее есть полноценная семья. И на время они забыли обо всем и жили счастливой семьей на радость всем друзьям и родственникам. Но только на время. Это продлилось недолго. Пока я не начал постоянно болеть и плакать.

Болел я сильно и часто, даже в детский садик почти не ходил, а в основном сидел дома с мамой или бабушкой, хоть бабушка и была против, когда мама решила, что я больше совсем не буду ходить в садик, как все нормальные дети. Из-за постоянных недугов врачи выписывали мне столько различных рецептов, направлений и справок, что к моменту моего поступления в школу из них можно было составить целый бумажный небоскреб. За это время я кое-как научился меньше болеть, но зато совсем не научился ладить с другими детьми. До школы у меня не было ни одного друга. В классе я оказался самым старшим потому, что поступить получилось позже остальных ребят, и это совсем не помогало мне ужиться в своем первом в жизни коллективе.

Но это было потом, а сейчас важно другое. Важно, что пока я еще не пошел в школу, а только и делал, что болел – трудные отношения моих родителей остывали и трескались. Такое бывает, когда неправильно закаляешь сталь. Если сделать все, как полагается – она окрепнет, а если нет – станет ломкой.

Менялись и сами родители. Внутри и друг для друга. Хотя про «друг для друга» – за папу утверждать не стану, он её все также беззаветно любил маму, но любовь эта тяжелела. Мама плохо спала из-за меня, а папа спал в два раза хуже – из-за нас. Они очень много думали. Они слишком много думали. О прошлом, о том, как прошлое стало настоящим, какие они делали поступки, и как эти поступки привели их к тому, к чему привели. Каждый раз заходя в себя, они отправлялись мыслями туда, где уже ничего нельзя было не изменить, туда – где время уже начало прибираться, оставляя в памяти лишь общие черты ситуаций, мыслей и событий, позволяя разукрашивать их теми красками, которых, может, там никогда и не было. Туда, где уже ничего нельзя было пережить по-другому или исправить, ведь это прошлое. Единственное, что может сделать прошлое – это испортить настоящее, если в него неправильно возвращаться.

Особенно хорошо это выходило у мамы. Да, точно! Так и было, теперь-то я вспомнил. Это она первая попросила папу начать пользоваться ключами и перестать звонить в дверь о своем приходе. А потом он стал приходить поздно, снова до ночи засиживаясь в питейных заведениях, где он пытался вытравить неизрасходованную энергию любви.

В этот момент начало происходить самое страшное, что может произойти между мужчиной и женщиной, называющих себя – «Мы». Они перестали общаться. Нет, они не бродили по квартире, не замечая, или намеренно игнорируя друг друга. Они разговаривали, достаточно разговаривали, но это были разговоры обо мне, о бабушке, о деньгах, о работе или даже новостях и погоде, но не о самом важном – не друг о друге, не о своих отношениях. У них с губ перестали слетать слова близости. Те, что залетают не в ум, а в душу. Друг о друге они теперь разговаривали только внутри себя и с другими. Странно, почему-то очень часто, когда человеку что-то совершенно непонятно о другом человеке – ему наоборот начинает мерещиться, что тут все ясно и без слов. Это очень тяжелая ловушка. Все свои выводы и сомнения друг о друге, отношениях и чувствах они открывали посторонним людям. А так ни за что нельзя делать. У посторонних можно найти только поддержку, но в чужих тетрадях нет наших вариантов. Правильные ответы есть только у тех людей, чьим именем изогнуты наши вопросы. Когда я хочу, чтобы мама разрешила мне купить конфет, то спрашиваю разрешения у мамы, а не у продавщицы. И уговариваю и советуюсь с мамой, а не с продавщицей, чтобы узнать, что об этом думает мама, а не что думает продавщица об этой ситуации с моих слов.

Папа всегда говорил, что только в нашей стране с первого дня рождения ты живешь вопреки. И никому, кроме своих близких не нужен, и если тебе не выпала удача в виде миллиона в подгузнике, то ничего хорошего не жди. Государству ты становишься нужен только после достижения совершеннолетия, чтобы оно могло начать забирать у тебя то, благодаря чему ты выживал наперекор всем обстоятельствам. Его фраза была красивая, но непонятная, по крайней мере ребенку, который толком еще и говорить не умел. Да ведь и не любой взрослый может осознать всю её глубину, пока жизнь ходом своих событий не погрузит его в эту самую глубину.

А мы всей семьей смогли. Смогли, когда папа лишился своего дела. Мне он никогда не рассказывал, в чем была соль ситуации, но по обрывкам фраз можно было сделать вывод, что в этой истории было очень много всего замешано – от жадных чиновников, до оказавшихся бесчестными друзей. Папа остался ни с чем. Кроме меня и отрывающейся от него мамы. А так как моим здоровьем и иммунитетом мы занимались очень много, ведь мама справедливо считала, что нужно бороться с причиной, а не с симптомами и следствиями моих недугов – то деньги у родителей кончились очень быстро. Скоро маме пришлось искать себе работу, и это стало еще одним звоночком для нее – не привыкшей за всю предыдущую жизнь заниматься чем-то кроме себя и, пожалуй, меня. Папе тоже нужно было искать себе новое занятие, но этот удар по его внутренностям выбил из него почти все, что уцелело после предыдущих ударов. Чтобы собраться, ему как никогда нужна была мама. Та – «самая светлая мама», которая одной своей искренней улыбкой могла вдохновить его свернуть любую глыбу. Но, как и в юности, папа стал для неё почти призраком, и за всеми новыми заботами ей было уже все равно, кем папа являлся для всех нас «на протяжении», а лишь важно только, кем он стремительно стал за пару шуток судьбы. И ведь все это было не со зла, все это было просто, потому что было, потому что они – люди. Жизнь дала им свои внутренние испытания, чтобы они могли построить себя теми, кто они есть.

Они еще не успели справиться с первыми испытаниями, как вместе со мной пришли новые.

Пока папа пытался найти новую работу, то стал сдавать комнату в коммунальной квартире, которая досталась ему от своей мамы. До этого, с середины осени и до начала весны там обычно жила бабушка. Хоть она была крепка и энергична для своих лет, но все же возраст у нее был преклонный, и родители волновались за неё и её здоровье, стараясь хотя бы на холодные месяцы заменить ей привычный деревенский быт городским.

Так наша жизнь, хоть и оставаясь непростой, стала предсказуемой и стабильной. Но только внешне, а не внутренне. Мы смирились, не смирившись. Сизиф видел, что он больше не может тащить камень наверх, поэтому просто сел и уперся в него. Уничтожая себя мыслями о бессилии своей ситуации, он просто удерживал камень там, где выбился из сил.

Папа впадал в депрессию, вспоминая прошлое, когда у них с мамой все было хорошо и, не имея никакого понятия, как притянуть все назад, а мама впадала в работу, чтобы не впасть в депрессию, вспоминая прошлое, когда у нее все было хорошо без папы. А я.. Я всего этого еще не понимал и просто любил их, не замечая, куда идет наша жизнь. И только бабушка все видела и понимала. Она нянчилась со мной, одновременно стараясь открыть глаза, направить и дать сил моим родителям. Она ведь любит нас просто так, несмотря ни на что.

***

Снег, завалившись при падении мне за шкирку, нисколечко не тает. Нужно вставать и карабкаться назад. Не хватало еще превратиться в сосульку, хотя холод больше и не ломает каждую косточку моего тела, но это совсем не оттого, что я чувствую себя теплее.

Пустота этого дня все еще во мне, и даже визит дяди Вовы ничуть её не заполнил. Зато его исчезновение опустошило еще больше.

Нужно закрыть окошко. На улице поднялся ветер, воющими порывами он заметает свежевытоптанные следы присутствия хоть кого-то кроме меня. Хочется плакать, но нечем – я почти испарился за последние дни. Остается только выть в тон бездушному ветру, выметающему снежную равнину так, что она становится похожей на тихую морскую гладь, изрезанную множеством маленьких волнующихся гребешков.

Я один в этом белом море. Все оставили мой старый деревянный кораблик, и я дрейфую на нем без координат и связи. Со мной только морская болезнь, которая не отпускает меня вот уже несколько дней к ряду, вызывая слабость, головокружение и тошноту. Крепким морским узлом она вяжет мои нервные нити с таким натяжением, что трудно даже лежать. Хочется закрыть глаза и ничего не чувствовать.

Я брал билеты в чудесное кругосветное путешествие, предвосхищая счастливую и непринужденную поездку. Но ведь мне её никто не обещал. На палубе меня ждали холод и одиночество, а в море шторм и пустота. У меня есть цель, но у корабля нет курса. Я настраивался на одно, а получил совсем другое, и теперь не знаю, что чувствовать. И я стараюсь не забыть о том, что ни в коем случае нельзя отчаиваться. Я же мужчина.

Но что тогда делать? Ведь у меня нет ни координат, ни связи..

Ни координат, ни связи! Ни координат.. ни связи.. Нет связи.. Связь! Да есть у тебя связь, глупый, глупый Митя! Есть связь! Твой телефон! Ты опять забыл!?.. Забыл! Ну, конечно же забыл! Совершенно, напрочь забыл!

Я положил его в куртку, как и обычно это делаю перед тем, как куда-то отправиться. Так же я сделал и в этот раз, сломя голову сбегая из дома. Помню, бежал на платформу, перебирая в голове, все ли необходимое собрал с собой, а потом вспомнил, что никогда ничего не забываю взять, но забываю, что что-то взял.

Ускоряясь изо всех сил, я пробегал через дворы и улицы, перемахнул коротенький мост через маленькую, густую и почти зеленую речушку, задыхаясь, забрался в подъем, и уже начал слышать гудки поездов, громогласное эхо диспетчера и скользкие запахи мазута. И все это время, не отрываясь от меня ни на шажочек, за мой гналась мысль о том, что мне обязательно нужно как можно скорее выключить звук на телефоне. Чем ближе я был к платформе, тем больше уставал, а моя мысль нет. Уже на ступеньках она заплела меня окончательно, и я споткнулся и упал, больно ушибив ногу и ребра. А мысль о телефоне насела на меня, прижав тяжестью последствий, которые обязательно должны были наступить, после превращения её в действие. Но я не отступил, ведь иногда чтобы сделать что-то хорошее – нужно сделать что-то плохое, пусть это и невероятно трудно. Я вошел в дрожащий от нетерпения вагон, устроился у изрисованного морозом окошка и выключил звук на телефоне.

Где курточка? Должна лежать где-то в моей комнате. Позавчера я скинул ее там.

Позавчера.. Бр-р-р! Не могу поверить. Уже целых две ночи и два дня я сам для себя. Самостоятельный. Еще ни разу в жизни мне не приходилось столько времени проводить одному. Одному ложиться, одному вставать, одному придумывать себе мысли и занятия. Неужели это и есть взрослая жизнь? В таком случае, я ни за что не хочу становиться взрослым. Страшно представить: папа, а особенно бабушка, они же почти всегда так и живут. И, неужели, все те минуты одиночества, которые складываются в недели, месяцы, а может и годы, они чувствуют то самое скрипучее чувство холодного одиночества, которое разом задувает все уголки души, которое чувствую все эти дни и я? Или, может быть, взрослый – это когда тебе все равно, есть с тобой кто-то родной или нет?

Я думаю о маме, ведь, в отличие от нас с папой и бабушкой, она так не переживает от расставания друг с другом. Или просто не показывает этого. Нет, со мной-то, конечно, она не рассталась, но с ними.. Да и со мной все не просто: мы как бы не ссорились и не расставались, но я почти не чувствую, что мы вместе, и могу лишь гадать, что чувствует она, ведь она давно уже не дает мне возможности заглянуть ей внутрь. Хотя бы даже на секундочку. Я боюсь – она самая слабая из нас, хоть со стороны это может выглядеть совсем иначе. Все-таки, чтобы переносить одиночество и спорить с ним, сохраняя душевные связи с родными и близкими, извиняясь и признавая всякий раз свои ошибки перед ними – это гораздо сложнее, чем прятаться ото всех под грудами работы или залатывать душевные дыры всякими там Антонами Владимировичами. Какие же мы все трое слабые – и я, и я папа, и мама! Как же бабушке с нами хлопотно, сколько сил ей приходится нам оставлять.