Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

Папа договорил и, сгорбившись, затих, походя на старый кассетный проигрыватель, на котором кончилась запись, и теперь он тихонечко шипит остатками недозаписанной пленки.

Мне было очень нужно дать ему понять, что я не презираю его и никогда не презирал. Я вспомнил, как приезжал к нему, как заблудился, и только чудо спасло меня.

– Я приезжал. Папа.

Он медленно допил свою фляжку, отбросил в сторону и поднял на меня свои мутные, усталые глаза.

– Что?

– Я приезжал. Я приезжал. Приезжал. Лариса. Театр Юного Зрителя! – все воспоминания того дня мелькали у меня перед глазами, как живые.

– Ах да! – папа встал со стула и, качаясь, подошел к окну, – Мы разговаривали с ней в тот же вечер. Я был дома. Прости! – он снова отвернулся, разглядывая небо через окно.

В первую секунду от его слов у меня выкрутило в животе. Он спрятался от меня. А она меня обманула. Но вдруг меня осенило: Лариса не говорила, что папы нет дома, она лишь сказала, что мы с ним не сможем сегодня увидеться. И в тот момент ее лицо мучительно исказилось. Именно тогда она нагрузила на себя ношу наших проблем.

– Александр, ты с ума сошел?

В дверях стояла ошарашенная тетя Люда. Она смотрела, как папа, покачиваясь, докуривал сигарету и тушил о горшок герани. Она никогда такого не видела и никому такого не позволяла. А я никогда не видел тетю Люду такой эмоциональной.

– Александр, немедленно прекрати! Ты что себе позволяешь? Тут ребенок! Кто тебе разрешил здесь курить? Что это вообще здесь происходит? Я разрешила вам тихонечко пообщаться, а Вы?!

– Какой еще ребенок? Где вы ребенка увидели? – папа начал говорить без интонации, а потом зашипел на тетю, – Это МОЙ дом, а не твой, и я могу делать здесь все, что пожелаю и посчитаю нужным! – он резко махнул рукой над подоконником, скинув на пол герань-пепельницу, – Это мой дом и мой цветок! Убирайтесь сами отсюда!

Я заткнул уши, а тетя Люда вся съежилась то ли от страха, то ли от возмущения, а через секунду вылетела из кухни, и я услышал, как хлопает дверь в моей комнате. Я был уверен, тетя Люда пошла за моим телефончиком и будет звонить маме. А папа снова уперся взглядом в окошко. Внешне он был настолько спокоен, словно ничего не произошло, словно с ним вообще никогда и ничего не происходило. Он тоже догадывался, что будет делать тетя, только я не понимал – он все это специально сделал или теперь жалеет.

– Если не нарочно, то он должен с минуты на минуту уйти, а если нет – будет дожидаться маму! – думал я.

Из-за стены доносились звуки отчаянного разговора:

– Алло, алло! Ирочка! Извините, что беспокою! Ирочка, послушайте, у нас ЧП!.. ЧП, говорю!.. Да нет с Митюшей все в порядке!.. Неет!.. Александр приехал!.. Да-да!.. Приехал и дебоширит!.. Да!.. Я не знаю, что делать!.. Да.. Нет.. Приезжайте лучше Вы скорее!.. Мне страшно!.. Да.. Скорее! Спасибо!.. Да.. Я жду!..

Мы оба слышали этот разговор. Папа не двинулся с места. Он собрался дождаться маму.

Тетя Люда вернулась на кухню, загородив своим громоздким телом дверной проем. Переминая в руках мой телефончик, она почти отчаянно смотрела на папу, а он даже не взглянул на неё.

– Александр, я позвонила Ирине, она очень недовольна происходящим и обещала скоро приехать!

Только озвучив вслух свое действие, тетя понемногу начала понимать, что может произойти от из-за её звонка.

– Саша, не доводи до греха! – её голос летел в пустоту, не отражаясь даже от стен.

Каждый из нас прокручивал в голове все возможные далее события, исходя из своих страхов и желаний. За время, пока ехала мама, только папа один раз нарушил парализованную тишину. Он встал и начал копаться по всем отделениям буфета, чертыхаясь, что в нем почти все не так и не там, где было. Потом он наконец отыскал в самом дальнем ящике целую кучу всяких разных бутылок и, гремя сразу всеми, и рискуя их разбить, снял с полки одну единственную, на которой было написано – джин.

Мне хотелось верить, что он призывает на помощь чудо, но после того, как с бутылки неаккуратно слетела крышка – ничего такого не произошло, никто не вылетел изнутри, кроме крепкого можжевелового аромата. Должно быть, папа уже израсходовал три своих желания. Поэтому он просто стал отпивать из бутылки, потихоньку опустошив её на треть.

Тетя Люда бултыхалась всем телом, не зная, куда себя поставить. Она боялась и готовилась к скандалу. Я готовился снова угодить в больницу, хоть и не переставал надеяться на чудо, даром, что ждать его было неоткуда, ведь бабушка далеко, а без неё у нас чудесами всегда было туго. К чему готовился папа, я понять не мог. И даже не мог себе объяснить готовился он к чему-либо вообще или просто ждал не событий, но человека. Ждал звонка домофона, чтобы, как и прежде открыть маме дверь.

В замке заковырялся ключ, а у меня в груди ухнуло – сейчас что-то будет. Что-то, после чего жизнь и без того еще непривычная, снова пойдет по-другому, снова сделает резкий поворот. Обе входные двери распахнулись почти одновременно, первая гулко хлопнула о проём, так что стены задрожали, мама вылетела из темноты коридора, едва не сбив с ног тетю Люду. Тетя ошалело отскочила и, опасаясь дальнейшего, юркнула за угол. Я вообще никак не успел отреагировать.

Не зная, что будет происходить между мамой и папой, меня потихонечку начало лихорадить, они ведь мои родители, и я не могу и не хочу выбирать за кого мне быть. Это нечестно, это несправедливо. Как можно выбрать из единого целого, из любви?

В следующую секунду кухня превратилась в вагон метро, а мы втроем в его единственных пассажиров. Вагон быстро набирал ход и начал ходить ходуном, лампочки тряслись, и свет в них замелькал, оглушающий гул усиливался вместе со скоростью вагона. Почти все чувства разом изменили мне, я сел на табурет, чтобы удержаться на ногах, и мог только кое-как видеть происходящее. Мама нависла над папой и что-то громко и эмоционально ему говорила, по выражению её лица было видно, что она недовольна и ругается. А папа сидит и смотрит на неё исподлобья, но из-за гула быстрой езды по тоннелю совершенно ничего не слышит, хоть мама и кричит ему почти в самое ухо. Папе неудобно сказать ей об этом, и он пытается угадать, чего мама от него хочет. В своих догадках он то так, то этак крутит головой, жестикулирует руками и машет ей в ответ, а иногда тоже пытается донести какие-то слова отдельными фразами, но понимая всю глупость этих попыток, в конце-концов улыбается и прячет лицо в ладонях. От этого мама краснеет и топает ножками по полу, как маленький ребенок.

Наш поезд делает остановку, и в вагоне на несколько секунд поселяется тишина. Никто не входит и тем более не входит на пустой станции – это только наш маршрут. Распаренная мама сбрасывает пальто на пол, случайно накрывая им остатки своей любимой герани, пьет воду, и вагон снова трогается. Следующая станция может быть уже конечной. Я не знаком с этой веткой, но пока что все повторяется заново: мама над папой; пытается до него докричаться, а он тихонько сидит, изредка что-то отвечая. И видимо, совсем не то, что может её устроить.

– Что за нахал, над ним уже двадцать минут девушка стоит, а ему хоть бы хны! Ну что за мужики пошли? Никакой культуры, никакого воспитания! А потом еще жалуются на женщин!

– Девушка, уважаемая! – улыбаясь, разводит руки в стороны папа, – Посмотрите вокруг, вагон почти пуст! Садитесь, места полно!

– Вы только посмотрите! Он еще хамит!

– Никто Вам не хамит! Вагон действительно пустой, оглянитесь! Садитесь!

– Это сейчас он пуст, а когда я только вошла – сесть негде было, и хоть бы кто уступил. То же мне – мужик. Женщина над ним стоит, а ему хоть бы хны. И я, как дура, среди эгоистов всю ветку на ногах! А теперь он мне заявляет – вагон пустой! Молодец – нечего сказать! Хороший пример молодым! – мама тычет рукой в мою сторону, – Учись, ребенок! – кричит она мне через пол вагона.

– Девушка, не видел я Вас! Видел – сразу бы уступил! Честное слово! Простите меня! Но сейчас Вы скандал ради скандала затеваете. Вам ведь все равно ничего не докажешь и не объяснишь!

– Урод моральный!

Мама продолжала свою гневную тираду, а папа просто втеплился в неё взглядом. Он внимательно ловил, нет, не каждое её слово, а каждый жест, каждое движение мышц, каждый изгиб тела, каждое изменение мимики лица и блеска глаз. Он окунулся в неё. До боли в груди я пропитался пониманием этого. Поезд несся по тоннелям, и папа потерял счет времени и станциям.

Но тут вагон замедлился и загудел, мы проезжали конечную, а дальше только тупик, и папа туда не хотел. Он резко вскочил и, дернув за стоп-кран, выскочил за двери. На платформе он последний раз развернулся на одной ноге, поцеловал маму взглядом, и пока двери еще не захлопнулись, бросил внутрь прощание:

– Любовь моя..! – он улыбнулся такой улыбкой, от которой хочется плакать, и нежно провел рукой по воздуху, будто по её лицу.

Двери захлопнулись. Папа остался на конечной, а мы с мамой поехали в тупик. Она села на пол и бессильно расплакалась. Настоящая жизнь, от которой она так старательно скрывалась, в этот день наехала на неё всем составом.

Я лег на полу рядом с мамой, положив голову ей на ноги. Она всхлипывала, а её горячие слезы падали мне на ухо. Она продолжала что-то говорить, в чем-то себя убеждать, но я все еще не слышал, что происходит снаружи, меня больше интересовало, что происходит внутри. Где-то вдалеке, в другом мире хлопнула дверь, и заскрежетал замок – это тетя Люда сбегала к себе, к телевизору. Но мне было наплевать, в моем мире плакала мама, и мне нужно было успокоить целый мир. Я не злился ни на кого, и ни на кого не обижался, не принимал ничью сторону, просто вообще не слышал, о чём был толк. Мне нужно было гладить мамину коленку и напевать нашу любимую песню, чтобы все скорее прошло, утонуло:

Лошади умеют плавать,

Но – не хорошо. Недалеко.

«Глория» – по-русски – значит «Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шёл корабль, своим названьем гордый,

Океан стараясь превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лощадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли..

Я пел маме и уснул. И тогда она стала гладить меня по голове, стирая влагу своих слез, о чем-то извинялась и в чем-то клялась. Люди всегда клянутся на эмоциях. А потом она тоже стала петь мне нашу песню про рыжий остров в океане.

Лошади умеют плавать,

Но – не хорошо. Недалеко.

«Глория» – по-русски – значит «Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шёл корабль, своим названьем гордый,

Океан стараясь превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лощадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось – плавать просто,

Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края,

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и всё. А всё-таки мне жаль их —

Рыжих, не увидевших земли.99
  Борис Слуцкий «Лошади в океане» стихотворение.


[Закрыть]

Я проснулся, когда мама заерзала, доставая телефон, но сделал вид, что еще сплю, чтобы подольше побыть внутри мамы; мы так давно не заходили друг к другу. На мое лицо падал аромат её горячего дыхания.

– Алло! Алло, Антон!.. Антон, к нам Саша приезжал.. Да-а, Саша.. Да.. Он.. Я дома сейчас.. С Митюшей.. Мне нехорошо.. Приезжай.. Митюша, вроде, ничего.. Приезжай! Ты приедешь?.. Через сколько?.. Я жду..

Меня всего передернуло, нога поехала по грязному, в земле полу, заталкивая мамино пальто и герань все дальше под батарею, а сам я рефлекторно вцепился в маму еще сильнее. Она не поняла, что это не тревожный сон, и лишь тихонечко шепнула мне успокоиться, и снова закопалась бережной ладошкой у меня в волосах. Я жмурился и пытался откинуть черные мысли. Никаким мыслям о чужих людях, а особенно об этом Антоне Владимировиче нет места у меня в голове. Но ведь мама там есть, и это она его туда тащит. Она снова первым же делом пытается спрятаться от нас и ото всех проблем там – в чужом месте, где у неё пока нет проблем. И нет их там, потому что то место еще пока действительно чужое. Но если вдруг оно станет ей своим, по-настоящему своим – там тоже начнутся проблемы. В своих местах не бывает без проблем. И в этом случае их у нее станет в два раза больше. И куда она побежит тогда? Как долго она собирается бегать, пока не примет и не поймет все, как есть?

Я чувствовал, как закончив разговор, мама потерянно завертела головой, пытаясь уловить себя. Её сердце билось так же беспокойно и рассеянно, а тело еще содрогалось от внутреннего плача. Я знал, в этот момент она презирает папу, но не хотел ни секундочки об этом думать, и не мог это принять.

– Герань мне еще сломал.. – она как будто добавила эту фразу к мысли о том, что все ломать он начал с её жизни.

Но это она лишь подумала. А потом тихонечко осела, облокотила голову к тумбе и снова принялась кому-то набирать.

– Алло! Мам. Это я.

За спиной прорезались крылья, замаяло чудо, и я больше не мог притворяться спящим. Развернулся к маме лицом и стал ждать. Ждать непонятно чего, но с ощущением предвкушения большого праздника и всех его приятных последствий. Последнее время при мне о бабушке, как и о папе, мама почти не говорила, наверное, даже почти не думала. А теперь взяла и позвонила. Я хотел видеть в этом чудо, ведь мы всегда видим лишь то, что ходим видеть, хотя на самом деле это было всего лишь отчаянье. Не мое – мамино. По жизни человека ведет мечта, а когда мечта пропадает – на её место впрягается отчаянье и ведет самыми темными тропами. Например, тропами чужих сил.

– Мам, как у тебя дела?

Её главным интересом, конечно же не были бабушкины дела и самочувствие, хотя может быть в тот момент, когда мама выпала из своего защищенного мира в общий раненый и ранящий, то увидела, что не только у неё есть чувства, и что мир крутится совсем не по оси её переживаний. Но, все же, больше другого ей нужно было рассказать бабушке о своих делах. Её голос дрогнул, на меня снова упали горячие слезы, и мама начала рассказывать о встрече с папой. Она переживала её снова, а бабушка только слушала и не перебивала. А в конце разговора мама спросила:

– Ты можешь приехать?

У меня замерло сердце. Но внутри оно дрожало, словно в сердце есть еще одно сердце для сердца, которое бьется в нем, чтобы оно не остановилось биться во мне.

Бабушка отказала ей. Она спросила обо мне и, убедившись, что со мной не хуже, оповестила маму о готовности приехать в город на следующий день, но с целью очередного общения с папой, ведь это сейчас намного правильнее и важнее для всех нас. Первый раз на моей памяти, выбирая между мной и кем-то, бабушка выбрала не меня. И я нисколечко не обиделся, твердо поняв в отличие от мамы, что даже это она делает ради меня и ради нас всех. Бабушке очевидно, что для моего спокойствия и равновесия самое важное – это спокойствие остальных. Маме же она советовала хорошенько обдумать все свои следующие действия и побеспокоиться не о себе, а о тех, кто рядом, о тех, кто зависит от нее, а не о тех, от кого зависит она. Еще не пришедшая в себя мама стала на неё ругаться, совсем уже без слез стресса прошедшей встречи с папой, а чистыми эмоциями личной обиды. Тогда бабушка самым невозмутимым и спокойным тоном попрощалась с ней и повесила трубку.

Мама сильно-сильно и надолго зажмурилась так, что её веки пошли глубокими линиями складок. Потом она открыла глаза и так же долго опустошенным взглядом смотрела на экран своего телефона. Она вдохнула в себя столько воздуха, сколько могла, и еще раз набрала самый тревожный для меня номер.

– Алло, Антон! Это опять я. Ты уже выехал?.. Нет?.. Ну и хорошо. Послушай, не надо приезжать.. Нам с Митюшей лучше вдвоем побыть. Не обижайся.. Точно!.. Точно!.. Прости.. Я позвоню еще.. Пока.

Мама повесила трубку. С каждым новым её разговором мне становилось легче дышать, и я был ей благодарен, обняв еще крепче. Долго еще мы сидели на полу в объятьях друг друга, как единое целое. Мне показалось, прошла целая счастливая вечность, прежде чем она предложила мне подняться и пройти в комнату, пока она все не приберет, и не приведет в порядок на кухне и в себе. Я её послушал.

Открыв дверь, мне навстречу волнами бросились занавески. Я забыл закрыть окошко после проветривания, комнату застелил неуютный мороз, но зато он помог мне немного собраться и оттолкнуть жгучие мысли последних часов. Стуча зубами, я забрался на кровать, закрыл окошко и скорее зарылся под одеяло, чтобы согреться. Только сквозняк уже успел накрепко пропитать морозом все постельное белье. И первые минуты я лежал в объятиях холодных простыней, дрожа и стуча зубами, думал о холоде и неизвестности, которые ждут впереди. Ведь этот день, без сомнения, круто повернул нашу жизнь неизвестно куда. Плавая в стуже этих навязчивых мыслей, я уснул. Я ведь всегда засыпаю, когда слишком перенервничаю.

***

Бабушкину старинную кровать в нашем домике на Смоленской улице мне ни за что не согреть, хоть все окна заперты и заклеены. Потому что весь дом простыл от безнадежного одиночества, и если бы дома умели не только лаять, но еще кашлять и чихать, он, несомненно, сейчас делал бы это в унисон мне, и так же сильно дрожал, не попадая зуб на зуб.

От фитиля свечки почти ничего не осталось, и теперь крошечное пламя задыхается в последней агонии и вот-вот погаснет. Видимо, прошло много времени, потому что на улице сгустились задубевшие сумерки, и в свете последних издыханий свечи уже не разобрать почти ничего вокруг.

У меня совершенно нет сил. Это такое необычное состояние, когда ты лежишь и едва чувствуешь себя и свое тело. Трудно и одновременно невесомо все: дышать, думать, что-то хотеть. Кажется, всё забирает у тебя энергию, а её и так на самом донышке. И даже если тебе очень хочется в туалет или кушать – ты ни за что не встанешь с постели. Потому что подняться – это целый подвиг. А если у тебя даже есть кто-то, кто может о тебе позаботиться и накормить – у тебя все равно ничего не получится. У желудка нет сил работать. Еда не принесет столько энергии, сколько понадобиться организму, чтобы её принять и переварить. И мозг отторгает любую пищу, выставляя в горле и в животе твердые, непроходимые комья. Правда, у меня и нет такого соблазна, ведь нет и ни еды, ни людей вокруг.

Мне больше не хочется себя обманывать, будто бы, если я разожгу даже все свечи, которые у меня остались – это меня согреет. Бывает и так, что самому огню становится холодно.

Но одна свечечка мне все-таки очень нужна, как нужны и силы, чтобы подняться и разжечь её – она должна продолжать согревать мою надежду, иначе может она замерзнуть и умереть. Я зажгу свечку и поставлю на подоконник. Она будет освещать бабушкино окошко, чтобы бабушка знала и видела, куда нужно вернуться. Где её ждут.

Через окошко почти ничего не видно. Свеча осветила подоконник и оконное стеклышко, а блики её огня заиграли в расписных узорах мороза. Мои пальцы скользят по стеклу. Раскраска наледи не только снаружи окошка, но и внутри. И от крохотного, но крепкого огня свечи она начала дышать и кое-где таять. Прямо как я. Смотрится очень красиво, но у меня совершенно нет сил на любования. Единственное, что мне сейчас хочется – заснуть и успокоиться. Но пока я слишком слаб даже для этого.

Жидкость внутри моего чудо-шарика загустела и кое-где промерзла, почти как и кровь у меня в теле, а снежинки беспорядочно развесились вокруг дельфинчиков, которые, пытаясь согреться, придвинулись поближе друг к дружке.

Я слышу тишину. Тяжелую тишину. У тишины есть множество ощущений: радость долгожданного облегчения, страх скулящего одиночества или, как сейчас – тяжесть полного опустошения, сдавливающая уши своей глухотой. Она накрыла меня третьим одеялом и пытается раздавить. Откуда-то издалека, из-за пределов сознания приговором доносятся короткие толчки секундной стрелки бабушкиных часов. Они пихают время за полночь, в следующий день. А меня все-таки сбрасывают в пропасть бессильного сна.

День третий

На следующее утро после скандала с папой, мама разбудила меня в школу. Она опять была сама собой из новой жизни, вдохновенно звонила по своим рабочим делам, и мило общалась с Антоном Владимировичем, не стесняясь меня. Будто бы и не было вчерашнего вечера.

Мы завтракали на кухне, я наблюдал за мамой, смотрел, как она буквально брызжет желанием скорее собраться, решив все домашние дела, и сбежать на работу, решать взрослые проблемы во имя меня и семьи. Я все еще никак не мог привыкнуть к маме, когда она такая. Не знаю почему. Может оттого, что с самого детства видел другую маму, или потому что новую маму видел слишком редко, а может потому, что сколько бы мы ни проводили времени вместе – я был не готов видеть её такой. Такой озабоченной другими делами, такой далекой, такой увлеченной чем-то чужим и кем-то чужим; и такой радостной, но радостной не тем, что у нее есть что-то хорошее, а тем, что ей удается убегать от чего-то плохого. И часть этого плохого – это мы. И ей кажется, она может сделать все плохое хорошим, и ей даже удается понемногу все менять. Но только её участие приходит со стороны, а не изнутри. Словно мама – служитель в зоопарке, который по вечерам приходит убирать и кормить диких животных. Она угощает их самыми вкусными кусочками мяса, но делает это с расстояния длинной предлинной палки, не приближаясь к ним. Она хвалит или бранит их, и той же самой палкой гладит или бьет. А тем временем, где-то в чужом месте у неё могут быть другие животные, которых она с удовольствием сажает себе на колени и ласкает.

Тогда я подумал, а вдруг той мамы, которую я помню и по которой скучаю, больше не существует и, может, вообще никогда и не существовало. Конечно, присниться такой её жизнь мне не могла. Просто та мама осталась где-то за очередным поворотом на отрезке прошлого, который я запомнил для себя, как самый счастливый или правильный. Но он прошел, прошел и следующий отрезок, и может даже не один. А вчера жизнь снова дала крутой поворот, оставив все другое позади, и снова поменяла маму. А значит – ту маму уже не вернуть, как не вернуть и наших отношений – им никогда не было суждено стать «нашими». Мама из прошлого – была как бы незавершенная, поворот за поворотом она становилась и становится для себя и для меня той, кто она есть и кем будет до конца дней. Может, наши повороты уже и вовсе разошлись. И ни я, ни она и никто, кроме, может, бабушки, не знает, кто она по-настоящему. И после какого поворота жизни она перестанет меняться и станет собой; не какой её кто-то хочет видеть, а какая она на самом деле и есть. Лишь бы ей хватило поворотов.

Я вспомнил и папины вчерашние слова про наши рамки. А ведь я тоже для всех кто-то, кого они привыкли видеть и, возможно, даже полюбили. И если я веду себя как-то по-другому, для всех это значит – со мной что-то не в порядке. Но я ведь не меняюсь, не меняю свое отношение ни кому из своих родных. Я такой, каким буду до самого последнего поворота. И если мне еще немного повезет, стану чуть счастливее, умней и глубже. Мне выпало найти себя почти с самого начала. А может и нет. Ведь никто не знает себя настоящего, и никто не знает, как жить. Почти никто. Кроме исключений.

А сейчас мне только и нужно – научиться без тоски осознавать и принимать тот факт, что бывает так, что человек, у которого ты хочешь лежать на коленках, как приучился и полюбил за все ваше время, однажды начнет кормить тебя с палки, освободив свои колени для другого, для более удобного, для того, кто появился за резким поворотом жизни. Но это совсем не значит, что сам ты должен быть тем, кто может менять себя и не удерживать у себя на коленях своих любимых, входя в очередной крутой поворот судьбы.

На сковороде пузырились блинчики, бледно-желтая густая морда сгущенки в блюдце ждала добавки, а у в кружке плескался темно-красный чай.

Я сказал громкое «Спасибо!», пока мама возилась у плиты, вытер об футболку жирные пальцы и вышел из кухни к себе в комнату, чтобы мама даже не догадалась, о вихре у меня внутри. Мне нужно было самостоятельно переварить все эти мысли. В школу совершенно не хотелось.

У входа на школьную территорию мама одернула меня и, прижав к себе, поцеловала.

– Дальше сам. Мне пора бежать! И.. тетя Люда пока что не сможет с тобой сидеть! – мама сделала паузу – Я позвонила Ларисе и договорилась, что она заберет тебя сегодня из школы и до вечера будет с тобой. Пока я не вернусь.

От этой новости во мне забушевало огромное множество эмоций всех цветов, но я не выдал маме ни одной из них, потому что понимал – она не берет их в свой тонкий расчет. В её рамках – я ничего не понимаю. Я поцеловал маму в ответ, развернулся и пошел учиться. На этот раз знаниям.

День тянулся очень долго и тревожно. Раньше даже в самые оторванные дни занятия отвлекали меня от внутренних мыслей, а если даже урокам этого не удавалось, то им на помощь приходили перемены, которые приносили переживания встреч и ссор с хулиганами. А дальше скандалы, замечания, учителя. Но в те дни все стало совсем иначе. Учителя больше не проверяли мою домашнюю работу, не вызывали к доске и не ставили мне плохих оценок. Я перестал существовать для них как ученик. А может и вовсе. А после последнего конфликта на футбольном поле весть о драке разошлась по всей школе, все знали о произошедшем до мельчайших подробностей. И, разумеется, больше никто не хотел иметь неприятных встреч с Юрой, поэтому все до единого хулиганы оставили меня в покое. Мне стало не о чем переживать. И это задушило мой дух. Задушило тем, что теперь меня в любое время беспрепятственно могли закручивать мысли о родителях и бабушке. У меня оставалась только одна отдушина, и я ждал ее шесть уроков.

Последнее занятие еще не закончилось, а она уже сидела и ждала меня в гардеробе, бережно сложив мою курточку у себя на коленях. Она улыбнулась мне через весь коридор, и я расцвел, позабыв обо всем. В миг почудилось, будто бы у меня появились силы и эмоции на все, чтобы я не решил для себя.

– Привет, солнце!

– Лариса! – я не удержался и бросился её обнять.

Может быть, мы могли бы так и простоять в объятиях друг друга целую маленькую вечность, но из-за Ларисиного плеча я увидел второй сюрприз. Его звали Юра.

На глазах у всей школы он подошел к нам вплотную и подал мне свою огромную добрую ладонь.

– Привет, Димон!

– Юра! – снова из моего рта вырвалось имя, а не приветствие.

Теперь я позабыл совершенно обо всем, меня распирало от гордости. С этой минуты каждый в школе, кто только слышал, но не видел, мог убедиться в нашей с Юрой дружбе. Знаете, я даже думаю, он специально не стал дожидаться нас снаружи, а зашел, чтобы все убедились в этом.

Лариса посмотрела на Юру удивленно и одобрительно, она тоже не ожидала от него такого поступка и, разумеется, еще быстрее меня догадалась, зачем он это сделал.

Ребята смотрели друг на друга, и Юра от чего-то раскраснелся. Лариса хитро улыбнулась, будто бы умиляясь Юриному смущению, а потом поцеловала его. И тогда его чуточку припустило, правда, он раскраснелся еще ярче, но тоже поцеловал Ларису. Я был очень рад за них и заметил про себя, что вижу Юру красным чаще, чем в естественном цвете. Все из-за Ларисы. Её очарование не может не поразить, а на Юру оно действует даже сильнее, чем на всех остальных вместе взятых. Представляю, какой пожар загорается у него внутри, когда они так близко друг к другу, и он чувствует Ларисин едва сладкий аромат, что у него аж кожа раскаляется докрасна. Так цветет весна – изнутри.

– Одевайся, чемпион! – сказал Юра, передавая мне курточку из Ларисиных рук, чтобы скорее самому ощутить нежность её пальцев у себя в ладонях.

Я специально сильно мешкал одеваться, отвлекаясь по всякой ерунде, чтобы дать им больше времени насладиться первыми мгновеньями новой встречи. Это ведь так важно, когда кто-то ждет встречи с тобой и ты с ним тоже, пусть даже вы встречаетесь сто раз на дню. А когда я все-таки оделся, они не сразу это заметили, хоть уже давно ни о чем не разговаривали, а просто стояли рядом, друг в друге. А потом Лариса заметила, что я готов к выходу, и сказала:

– Митюша, мы сейчас вместе поедем к твоему папе, я тебе по дороге все расскажу.

Сердце тревожно задребезжало и сделало несколько кувырков.

На школьном крыльце мы отошли в сторонку, Лариса выскользнула из Юриной руки и глазами попросила оставить нас наедине. Юра все понял и скрылся за углом. Лариса смотрела ему вслед.

– Он очень хороший.

На самом деле она знала, что мне и самому это прекрасно известно. Просто наша семья в который раз ставила её в такую непростую ситуацию, в такое запутанное положение, что даже начать разговор о нас – трудная задача. И вот подбирая первые слова, она подсознательно оперлась о Юру, ведь теперь они есть друг у друга.

– Нам нужно съездить к твоему папе, бабушка Ксюша уже ждет нас там. Это она попросила меня привезти тебя! – Лариса с сопротивлением вздохнула. Хорошему человеку так не просто делать что-то против своих понятий и обещаний, а тем более просить об этом еще кого-то, – Только еще она попросила, пока что ничего не рассказывать твоей маме!

Лариса закончила и посмотрела на меня взглядом человека готового принять любой ответ, потому что есть вещи, которые нельзя требовать от другого ни при каких обстоятельствах. А это был тот самый случай. И я, не желая говорить вслух, лишь согласно кивнул, будто бы молчаливое согласие могло ослабить мою вину перед мамой. При этом сердце у меня сжалось до размеров точки. Казалось, кто-то или что-то заставляет меня выбирать между мамой и бабушкой, и в их глазах я делаю этот выбор. Но все совсем не так. Правда в том, что я выбираю нас. А для этого конкретно сейчас мне нужно к бабушке, ведь она хочет того же самого – благополучия нашей семьи. Пусть я действительно по ней смертельно соскучился.

– Я только не знаю, зачем она меня об этом попросила, и что нас с тобой там ждет! – Лариса виновато пожала плечами.

А я ничего не ответил, ведь я уже набрался решимости и не собирался отступать. Мы спустились с крыльца и за школьным двором нашли Юру. Он ждал нас в машине.

Всю дорогу мы ехали почти молча. Я считал светофоры от школы до папиного дома, Юра следил за дорогой, а Лариса по несколько минут смотрела то на него, то на меня. О том, что нас ждет, она волновалась сильнее всех, а это и не удивительно, ведь её переживания были не за себя, а за меня и бабушку.