Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

Уже лёжа на земле, но не провалившись в пустоту полностью, чувствую, как меня сначала настиг резкий запах её атаки, а затем над шеей, по ватнику крепко клацнула массивная челюсть. Она стала волохать меня по земле. Точь-в-точь, как Найда. Я попрощался с жизнью и наступила темнота.

Мысли очень долго собираются в кучу. Я еще не успел открыть глаза, но уже чувствую живое тепло у себя на груди и животе, и все тот же острый запах злой псины прямо у носа.

Открыв глаза, передо мной видна лишь темная жесткая шерсть. В такт чужому, тяжелому, хриплому дыханию, она то отдаляется от меня, то буквально упирается в самый глаз. Больше ничего не видно. Повернув голову в противоположную сторону, на промёрзши-черном небе в ярком свете обледенелой луны плывут громоздкие облака, а от земли вверх поднимется пар. На мгновение мне показалось, что я очнулся на заводе облаков и теперь смотрю, как они получаются. Маленькие снежинки невесомо слетают вниз, и я приподнимаю голову, чтобы поймать хотя бы парочку. Это очень непросто, ведь моя голова весит, как целая планета, и шее едва удается её удерживать. Живое тепло по-прежнему окутывает меня, не давая стать таким же холодным, как ночь. Глаза понемногу привыкли к едва протыкаемой темноте.

Я вовсе не на каком-то заводе облаков, и никто меня не задрал, я все там же – на участке той собачищи. Когда я потерял сознание, она не стала меня есть, а подтащила спиной к своей будке и прикрыла всем телом с другой стороны. И сейчас закрывает меня от зимы, часто дышит, и пытается согреть. Просто так, хоть мы так с ней до этого так и не подружились. Самая страшная и недружелюбная собачища в мире хочет мне помочь, хочет спасти. Над нашими телами поднимаются живые испарения, а на земле, под собачищей до самой земли протаяла огромная лужайка.

– Спасибо тебе, тёплая собачища! И прости, что так плохо думал о тебе!

Я скорее думаю эти слова, чем говорю, потому, что голос ко мне так и не вернулся, а затем благодарно обнимаю её, щурясь от выступивших слез признания. И её острый запах становится таким уютным.

– Ты спасла меня, а я даже не знаю, как тебя зовут!

Собачища осторожно повернула свою большую голову ко мне и мокро лизнула теплым языком по самому носу, и чуть ли не по всему лицу, такой он у неё огромный. Кажется, мы все-таки подружились.

Как же мы странно сложены. Какие мы беззаветно ненасытные. Я еще не очень взрослый и не знаю, как оно бывает, когда мы становимся старше. Проходит ли это, или наоборот только возрастает и никуда не девается. Почувствовав, что меня никто не собирается загрызать, почувствовав, что меня пытаются согреть, мне захотелось взять еще. Я вспомнил, как голоден и как давно не ел. И почти тут же заметил недалеко от будки огромную алюминиевую кастрюлю. Снаружи она вся мелко помята, покусана и облеплена старой присохшей едой, как будто её никто никогда не мыл.

Вылезая из-под тяжелого собачьего тела, все мысли осторожной благодарности куда-то испарились, теперь я думаю только об этой кастрюле и надеюсь, что найду в ней хоть немного еды. Голова кружится, а в теле неподъемная слабость, мне не встать, под пристальным взглядом собачищи я перебираю на четвереньках к её кастрюле.

На дне несколько горстей твердой гречневой каши вперемежку с куриными хрящами, костьми и ломтями старого хлеба. Все промерзло, и примерзло друг к дружке и ко дну. Отдирая еду, пальчики ужасно ноют и болят. Я жадно запихиваю кашу с ошметками в рот, она хрустит на зубах, ломается несъедобными звуками и тяжело проваливается в горло, застревая в нем на всем своем пути к желудку. Когда первые глотки еды доходят до желудка, он кричит и корчится, сопротивляясь. Ему больно и непривычно. Я слишком долго ничего не ел. Голодные люди всегда едят через силу. Мне больно и плохо, но для мозга эта пища кажется вкуснее любимой жареной картошки с котлетами. Еда в кастрюле кончилась, но кроме страшной боли в животе, я чувствую еще больший голод и отрываю старые не смытые ошметки с бортов кастрюли, давясь уже ими, а затем начинаю облизывать кастрюлю со всех сторон.

Прости, собачуля, мне больше нечего у тебя взять, я должен идти. Мне нужно домой.

Ласковые глаза сверкнули в темноте, и теплое лохматое тело снова обняло меня теплом. На прощание.

Вот я и на нашем участке. Бабушки снова нет, я это точно вижу. С момента моего ухода ничего не изменилось. Калитка замерла в одном положении, дверь по прежнему заперта. Единственное, что не так – это следы. Их нет. Ни моих, ни Муркиных. Снег занес любое напоминание о том, что кто-то мог искать это место и считать своим домом. Не знаю, как мне удалось дойти, почти не помню. Сил нет. Ничего не чувствую, кроме холода.

– Бабуля!

Глупо беззвучно сотрясать мрачную пустоту, но сейчас мне, как никогда хочется верить в чудо.

У нас в деревне в сильную непогоду, дождь и ураган отключают свет, либо он выключается сам. Потому бабушка хранит серьезный запас свечек на такой случай. Они с мамой и папой прячут их от меня, чтобы я не баловался и не дай бог не сжег дом, но, как это обычно и бывает, я, разумеется, всегда знал, где они лежат. Только никому из них об том не говорил – зачем зря беспокоить своих родных, тем более, мне и в голову никогда не приходило сжигать дом, который так люблю. Я только иногда беру какую-нибудь маленькую и самую незаметную свечечку и прячу у себя. Мне нравится делать из толстой сосновой коры небольшие кораблики. Вы когда-нибудь делали кораблики из сосновой коры? Ты находишь самый подходящий для твоей задумки кусок, замечаешь формы будущего корабля, а потом долго обтачиваешь его с помощью перочинного ножика, кирпича или камня. Ты трешь борта о камень, стачивая все лишнее, и придавая ему идеальную форму. Обычно, к тому времени, как твой корабль приобретет желаемый вид, может пройти не один час. Тогда камень, об который ты его обтачивал уже весь густо-коричневый от пыли коры и все вокруг тоже, и даже твои руки и лицо. Все пахнет трудом и сосной. Ты ставишь на свой корабль каюту и капитанскую рубку, из ветки или гвоздя сооружаешь нос. А в конце я всегда ставлю свечку вместо главной мачты. А потом вечером или ночью через окошко тайком пробираюсь из дома к речке – той самой, которая сегодня пыталась меня утопить. Уже у самой воды я беру карандаш или фломастер, и даю своему кораблику имя. И всегда это имя кого-то из моих родных. Помимо тех, кого Вы не знаете, я уже запускал эсминца Сашу, бригантину Ксюшу и, конечно же, каравеллу Иру. Я подписывал их, а перед тем как отпустить по течению – зажигал свечку. В тайне я верил, как верю и сейчас, что эти маленькие, но теплые огоньки помогали им найти друг друга там, куда уходят корабли. Ведь это не правильно плыть в темноте без ориентира, и самому не быть ориентиром тому, кто плывет за тобой. А потом я всегда стою и провожаю свои родные кораблики, пока хватает глаз их различать и еще немножко дольше. Я мечтаю, что однажды кто-то выточит из коры хотя бы самый крохотный кораблик и назовет его моим именем, поставит на него свечку, зажжёт и отпустит по течению, молча наблюдая, как огонек удаляется, растворяя вокруг себя сумерки, чтобы я тоже мог стать ориентиром.

Свечки лежат на шкафу у самой стены в бабушкиной комнате. Просто так до них ни за что не дотянуться. Пододвинув стул, я тянусь за ними – сегодня мне нужны самые большие из них и как можно больше. Я не умею топить печку, а мне очень нужно согреться, ведь мой иммунитет, кажется, совсем перестал справляться с испытаниями, которые я на него взвалил.

Со шкафа пахнет Богом. Коробку не так-то просто к себе подтянуть – приходиться подпрыгивать и понемногу поддергивать её к краю. От такого голова кружится еще больше, живот начинает болеть в тысячу раз сильнее и тошнит. А еще от моих прыжков шатается и скрипит старенький стул.

Прыжок, второй, третий.. скрип! Коробка уже почти у меня в руках! Еще прыжок! Скрип, треск..! Слабые деревянные ножки складываются! Я лечу плашмя вниз..

Спинка стула не успевает опрокинуться, и я натыкаюсь на нее животом. В глазах дождь искр. От нестерпимой боли я валюсь на бок, и мой желудок, не выдержав удара, толкает обратно все, что мне удалось съесть из собачулиной миски.

Несколько минут меня без перерыва выворачивает, желудок брыкается, как кот, которого пытаются запихнуть в переноску, а мне даже не встать. Голова кружится, а в глазах темно. Свернувшись калачиком, я жду, пока это прекратится, только периодически сплевываю изо рта то, что не может выпасть само. Еще немного и я засну, окутанный болью, холодом и бессилием, но на холодном полу этого делать совсем не хочется.

Никак не получается подняться, руки скользят по залитому рвотой полу. Только рассыпавшиеся и сломанные свечки разбрасываю еще дальше.

Нужно одно усилие. Всего лишь одно. Ночь во всю царствует, а значит за ней обязательно придет день, и все наладиться. Наутро придет бабушка с бидоном парного молока, поцелует меня в лоб, и мы пойдем завтракать. Я расскажу ей о том, какой у меня был непростой денек, но попрошу ни секунды не волноваться, потому что все уже прошло. И еще обязательно расскажу ей, как я наблюдал наваждение этой ночи, как небо наливалось черничным цветом, разгоралась луна, и темнели и надувались облака, а потом начали разбрасывать огромные хлопья снежинок, и те сами падали мне в рот. За этими мыслями, я сгреб с пола все свечки, до которых мог дотянуться, и сложил в карманы ватника, нащупав в нем и свой волшебный шарик. Перевернулся на другой бок, где пол чистый и, опираясь о стену, смог подняться. Сегодня я хочу ночевать в комнате бабушки, она разрешает мне делать это в те дни, когда я сильно болею. А сегодня как раз тот самый день, так нехорошо мне не было еще никогда. Я чувствую себя разбитой сосулькой.

Спички нашлись на кухне, а в своей комнате я взял ту самую бабушкину фотографию. Раздеваться очень трудно. Мокрая одежда никак не желает отлипать от тела, а руки и пальцы едва гнуться, и ноют от холода. От моих неловких движений раны в который раз разрываются и кровоточат, поэтому я похож на радугу. Такой же желто-фиолетово-красный.

Чтобы согреться в эту ночь, у меня будет двадцать одна свечка. Восемь увесистых размером с хорошую кружку для чая (ах, как бы я сейчас хотел горячего чая), и тринадцать вытянутых и намного более тонких, четыре из которых сломаны напополам. Надеюсь, вместе нам удастся защититься от темноты и холода.

Мурка куда-то пропала и больше не появляется.

Миленькая Мурочка, надеюсь, ты ищешь бабушку или уже нашла!

Расставленные вокруг кровати свечи раздаются желтыми огоньками. Комната наполняется светом, но не теплом. Надеюсь, это только пока. Бабушкина постель свежая, пахнет порошком, словно бы она застелила её и еще не успела ни разу в ней поспать. Должно быть, это добрый знак. Может, еще совсем недавно она была дома. Правда белье очень и очень холодное такое, что хочется взять несколько свечек к себе под одеяло. Меня всего трясет, и от этого изголовье кровати бьется о стену, будто бы кто-то зовет меня из другой комнаты.

Боль, холод и голод обычно рождают страхи. Но смертельная усталость рождает равнодушие. К голоду, к боли, к холоду – ко всему. Мне все равно. Я засыпаю – и это сильнее меня.

***

Боль. Страхи. Равнодушие. Как я вообще попал в эту историю? Зачем? И куда делась бабушка и что с ней? Нееет… не так. Как вообще так получилось, что бабушка куда-то пропала, и никто кроме меня этого не заметил и не хотел заметить?

***

Около месяца после того случая с кольцом, с мамой и Антоном Владимировичем я почти совсем не помню. Помню палату пахнущую желтым сквозняком, марлями и таблетками. Помню бесконечное количество капельниц и катетеров, и огромные синяки на руках. Еще помню мамины слезы, много слёз, папину щетину, и тепло бабушкиных рук и губ, а еще её убаюкивающий голос. Он способен позвать меня откуда угодно, он приходит волнами, как море и зализывает изнутри, шипит лопающимися пузыриками волн о спокойствии и любви.

Дни шли, и бабушкин голос потихоньку доставал меня из себя. Я начал слышать звуки внешнего мира, замечать меняющиеся картинки вокруг моей кровати и за окном. А еще родительские разговоры. Неосторожно перекрикивая бабушкины приливы, они будто бы хотели затолкать меня обратно.

– Митюша, мы тут все вместе, мы ждем тебя! И мама и папа! Выходи к нам, все хорошо! – тепло проникало в меня через все клеточки, – А еще знаешь, сегодня утром, когда мы к тебе ехали, пошел первый в этом году снег. Представляешь, метель в начале октября! Большими снежинками он падал прямо на нас. Я подставила ладонь, чтобы они могли дружно приземлиться на неё, я хотела принести и показать их тебе. Такие они красивые, как узоры тысячи маленьких рукопожатий. Но ты же знаешь – природа любит свободу, поэтому они таяли в несколько мгновений. Так что, если ты не хочешь пропустить первый снег – тебе пора возвращаться. Чудеса в жизни происходят каждое мгновение, но только они нас не ждут! Не прячься, пополняй свою коллекцию чудес.

«Первый снег! Как же я хочу увидеть первый снег! И тебя, и маму с папой! Маму с папой, а не маму и папу! И чтобы папа был здоров, а мама счастлива! И чтобы все было по-настоящему, чтобы мы были друг дружке крыльями, а не крестами..».

Сквозь пелену я чувствовал, как бабушка держит мою руку и гладит. А она, похоже, слышала мои мысли и шепталась со мной:

– Вспоминай, милый, о чем мы говорили с тобой в поезде – все наши чувства живут внутри нас. А ты не должен жить внутри своих чувств. Если хочешь быть крыльями – будь ими. Покажи пример, научи всех летать, а не падать. Ты должен, и можешь быть сильнее и светлее всех. Потому что ты – чудо-мальчик, и всё, к чему ты прикасаешься, становиться чудесным!

– Мама! Отойди ты уже от него, он все равно ничего не слышит и не понимает! – мама нервно срывалась на бабушку, – Врачи сказали, что нужно продолжать курс лечения, ставить капельницы и пить таблетки, и он сам придет в себя, а ты ему только мешаешь! Или ты умней врачей?

– Нет, дорогая, не умней! Только ты не ругайся, потому что он действительно все слышит и еще больше понимает. Ведь если бы это было не так, мы сейчас были бы дома, а не в этой палате. И еще таблетки тело лечат, а не душу. А мы ему душу растоптали! – бабушка была спокойна, но холодна на маму.

– И правда, Ирочка, успокойся! – робко попросил папа – Ксения Дмитриевна лучше нас его чувствует! – папа до того робел перед мамой, что даже бабушку назвал так, будто она не считает его близким, ведь раньше он всегда называл её мамой.

– А ты отойди от меня! И не надо указывать, что мне делать! – огрызнулась она в пол голоса.

Папа несколько секунд беззвучно перебирал ртом слова, но так и нашелся что сказать в ответ.

Они и дальше стояли надо мной, то споря друг с другом, то разговаривая сами с собой. Бабушка ни с кем не спорила, а только пыталась объяснить, что сейчас гораздо важнее быть со мной, а не выяснять кто виноват в моем состоянии, и вообще, кто в чем по жизни виноват, и что не так говорил, чувствовал и делал. Как будто каждый хоть и понимал свою ответственность передо мной, но не хотел принимать на себя вину. Потому что, когда ты виноват – тяжело ходить.

«Я никого ни в чем не виню, я люблю вас всех! Простите меня! Простите, я не хотел, чтобы вы чувствовали себя виновато!».

Пришел доктор и сменил мне капельницу. Мама догнала его в дверях и начала судорожно о чем-то допрашивать, а папа метался между ней и мной, боясь упустить что-то очень важное. И только бабушка по прежнему держала меня за руку, отдавая мне себя, и смотрела, как подергиваются мои веки, и ходит по груди дыхание. Я думал о её словах, а еще об этих почти каждодневных спорах и сценах. Мне стало одновременно так неудобно, что это все из-за меня, даже не смотря на то, что я не нарочно упал в себя, а еще из-за того, что, кажется, мне действительно пора становиться крыльями, а не ждать пока кто-то меня в них превратит. Тогда я решил, что хоть у меня еще не очень много сил, все равно нужно потихонечку выбираться. И открыл глаза.

Я очень редко открывал глаза при родителях, а еще реже шевелил зрачками. Обычно просто смотрел в потолок. Доктор говорил, что это не сон, а просто мое нежелание контактировать с миром. И был прав.

На самом деле, когда меня навещали родные, я редко делал так в основном, потому что это всегда вызывало такую суматоху, от которой мне сразу становилось не по себе. А вот ночью я мог часами лежать и смотреть в окошко. Я наблюдал, как воздух за окном становился холодным, и понимал – осень начинает уступать место зиме. Я очень люблю зиму. Вы уже знаете почему.

Бабушка первая увидела, как я открыл глаза, а первое, что увидел я – её довольный взгляд. Он меня приветствовал, он меня ждал, она знала, что сегодня это хотя бы ненадолго, но обязательно случится.

Потом меня заметил мечущийся папа. Он замер, как рыбак во время поклевки, и осторожно позвал маму. Было видно, как он расцвел, вообразив себя средневековым рыцарем, принесшим в королевство добрую весть.

– Иииииррр…

Мама не обратила на его призыв никакого внимания.

– Ирочка… Димка очнулся!

Мама перестала делать вид, что не слышит его, а я не сдержался и едва улыбнулся – он снова назвал меня Димкой.

Встав на колени, мама втиснулась между моей кроватью и бабушкой.

– Митюша, сыночек мой!

Она положила руку мне на лоб, а голову на грудь. Её горячие слезы просачивались мне сквозь пижаму. Нет ничего хорошего, когда человек много плачет из-за тебя. Из-за меня мама таяла постоянно. Она подняла голову, вцепилась в меня мокрым взглядом своих пасмурно-серых глаз и обняла за обе щеки. Она что-то бормотала себе под нос, но я не понимал. Папа выглядывал из-за неё, протянув руку, которой вместе с бабушкой ухватился за мою. А бабушка улыбалась и гордилась мной.

– Вот видишь! Видишь, что я тебе говорю? Всегда ты считаешь себя умнее всех! И лечение тебе не лечение, и врач не врач, и таблетки не таблетки! Вот смотри теперь – пришел доктор, сменил лекарство и Митюша глаза открыл! Значит, помогают они ему, значит поправляется! А ты все со своей философией, со своей душой! – слезы не переставали течь из маминых глаз, она сорвалась на бабушку так резко, как жадно давится воздухом человек, долго державшийся под водой.

Бабушка не отвечала. Не потому что ей нечего было ответить, а чтобы все успокоились, чтобы дрязги снова не засыпали меня под собой. Только мама это не понимала. Она продолжала путаться во всем.

– Может если бы я, как дура, не слушала тебя всегда, до этого вообще и не дошло бы! Митюша поправится – найду ему нянечку. Заодно и ты отдохнешь! А то вон Сашенька твой заявляет, что ты его главная воспитательница, а мы тебе покоя не даем! – она недобро покосилась на папу.

Бабушка выдохнула, не смотря на маму. Когда она так обращается к человеку – значит, она очень сердится. Мама это знала.

– Ему мы нужны, а не нянечка, как же ты этого не понимаешь..

Мама отравлено возмутилась, а бабушка тихонечко встала и отошла к окошку. Непробиваемых людей не бывает. Пули самых близких всегда бьют на поражение. Только если ты равнодушен к человеку – он не сможет причинить тебе боль.

Меня снова утащило в себя. Я не сдался, но в тот день с меня уже хватало.

Доктор вернулся в палату и попросил всех покинуть меня. На город давно опустились сумерки, а значит, приемное время закончилось. Все еще раз по очереди меня поцеловали, а бабушка незаметно вложила в руку еще немного своих сил. Она выходила последней, и я слышал, как ее шаги стали еще тяжелее, даже по сравнению с тем, какими они послышались мне тогда – у нас на квартире. Мое сердце сжалось.

В коридоре едва слышным эхом разнесся мамин голос:

– А с тобой мы теперь будем ходить сюда в разное время, чтобы не пересекаться!

Сердце сжалось еще больнее.

«Нужно скорее отсюда выбираться!»

Меньше чем через две недели доктор заявил, что я пошел на поправку, и меня можно переводить на домашнее лечение. Меня отвезли домой, и первые дни за мной следила мама. Я не чувствовал, что она была со мной, хоть и видел, как она ухаживала. Она приоткрывала дверь, узнавая, чем я занят, приносила мне еду, водила в туалет и мыться. Ради меня она заметно меньше времени проводила на работе, уезжая лишь на пару часов в несколько дней. Тем не менее, это не значило, что это её время становилась моим, она работала из дома. Сквозь стены до меня доносился её окрыленный голос, когда она общалась по важным делам, а общаясь со мной, этот же самый голос становился тяжелее бабушкиных шагов. Зато меня чаще стал навещать папа, врач сказал, что за мной нужен постоянный присмотр, и поэтому папа приезжал всякий раз, когда мама срывалась на очередную неотложную встречу.

Так прошло еще какое-то время. А потом в один прекрасный день врач сказал маме, что я почти поправился. Мама жутко этому обрадовалась и на следующий день сообщила мне о своем намерении немедленно во благо нашей семьи снова выйти на работу. Дежурным тоном она добавила, что завтра кто-то, кого я очень хорошо знаю, придет и будет следить за мной вместо неё. Я обрадовался, подумав о бабушке. Наконец-то, впервые за несколько недель увижусь с ней, и мы снова будем вместе.

На следующий день мама привела нашу соседку по лестничной площадке – тетю Люду. Тетя Люда была доброй пенсионеркой, которая всегда со мной здоровалась и называла хорошим мальчиком. Это все, что я о ней знал.

Зато не знал, как на это реагировать, но снова в больницу мне было никак нельзя.