Текст книги "Три дня. Никто не знает, как жить"

Мы толкнули незапертую дверь. В огромной комнатище был жуткий беспорядок. По полу валялись скомканная одежда и носочки, бутылки, этикетки и упаковки от еды, крошки, очистки и еще много всякой всячины. Грязный нелакированный паркет как мог стыдливо прикрывал скромный коврик, лежащий прямо у большого прожжённого в нескольких местах, не застеленного дивана в углу дальней стороны комнаты. Старый заваливающийся вперед носом шкаф, видимо, очень боялся упасть, поэтому вытянул перед собой все свои раненые без ручек дверцы и даже выдвинул несколько ящиков, из которых свисали конечности разноцветной одежды. Чуть дальше дрожал то ли от голода, то ли от страха пузатый холодильник. А прямо напротив таращились два огромных окна, освещая комнату яркостью еще не растаявшего апрельского снега.

Мне показалось в тот момент – окна жалели, что завешаны лишь полупрозрачным тюлем без занавесок, и оттого не в силах спрятать в темноте весь этот развал. И папу.

Он сидел на стуле, в уголочке слева от окон в одних трусах и старой растянутой футболке за небольшим, заставленным грязной посудой и бутылками столом. Он спал и не слышал, как мы вошли.

Знала ли бабушка, что мы застанем папу таким? Не знаю. Но мне стало очень не по себе, и она это заметила.

– Не расстраивайся и не бойся, Митюша! Мы здесь чтобы помогать, а не плакать и переживать. Мы очень нужны нашему папе! – взяв мою руку, сказала она.

Я выдохнул себя, как воздушный шарик, а затем снова впустил полные легкие и посмотрел ей прямо в глаза, выражая готовность помогать.

Тогда бабушка улыбнулась мне, и, наказав оставаться, где стою, осторожно подошла к папе. Несколько секунд ласково и сочувственно глядя на него, она поправляла сальные пряди на его голове, что никак не могло изменить общей ситуации с его прической. Потом уже обеими руками аккуратно взявшись за его отекшие, небритые щеки, она позвала папу по имени:

– Саша… Александр, просыпайся! Саша, у тебя гости! Мы приехали! – её голос лился, как журчание ручья под коркой еще не до конца растаявшего снега.

Бабушка смотрела сквозь папины закрытые веки, куда-то глубоко внутрь и терпеливо ждала ответа. Я знаю, как это. Сколько раз так она спасала меня от кошмарных снов – подарков темноты. Когда все самые страшные монстры неожиданно нападают и душат во сне. Я кричу и вздрагиваю, но не могу проснуться, не могу стряхнуть их с себя, даже если уже открыл глаза. Слезы сами вытекают из глаз, и, кажется, я вот-вот растаю. А потом на мои щеки ложится тепло, я вижу тысячи созвездий её взгляда, слышу тихий ручей голоса, ощущаю в себе дыхание полной умиротворения вселенной, и мои монстры уходят, унося с собой свои истории. Страхи опадают листьями осеннего клена на ветру, и я выхожу обратно из себя.

Так и папа, еще несколько раз надрывно прохрапев что-то неразборчивое, зашевелил носом и свободной рукой. Бабушка платком утерла слюни с его губ и подбородка. Она выпрямилась и отошла от него на несколько шажочков, судя по всему, чтобы оставить его просыпаться в одиночку в своем натюрморте (сам он очень напоминал мне жухлый кабачок), и оценить себя в центре своей картины.

Папа открыл глаза, и, не сразу придя в себя, и заметив наше присутствие, громко и неприлично выругался. Затем увидел перед собой бабушку, и его бледное кабачковое тело вздрогнуло, а щеки пошли ярко-красным румянцем. Бабушка ничего не сказала о его ругани, но он все равно по-собачьи потупил взгляд и начал извиняться:

– Ой!.. П-п-простите, мама! – замямлил папа. Он всегда называл бабушку не по имени или имени отчеству, как это обычно делают взрослые, а просто – мама, и при этом всегда говорил – Вы. Хотя бабушка и не была его мамой. Ведь если бы это было так, то моя мама была бы его родной сестрой, а не женой. Бывшей женой.

– Как Вы здесь оказались и зачем? – очень осторожно поинтересовался папа.

И тут, несмотря на то, что я был на расстоянии целой огромной комнатищи, до меня ярко донесся запах тех самых бабушкиных компрессов, которые она ставит мне, если я сильно заболею, чтобы не дать в обиду мой слабый иммунитет.

«Получается, папа все-таки очень сильно болеет» – подумал я и прикрыл на всякий случай нос и рот рукой, как маской.

Теперь мне точно было понятно, что папа здорово не здоров и оттого перестал появляться, не желая заразить нас. И этот беспорядок у него дома потому, что он совсем обессилел от своей болезни. Он как может, пытается поправиться самостоятельно, но у него ничего не получается. Скорее всего, он неправильно делает бабушкины компрессы, ведь когда она лечит ими меня, я поправляюсь гораздо быстрее, чем папа.

А может на самом деле его болезнь гораздо тяжелее, чем бывают у нас обычно? Тревога расковыряла меня. Тревожные мысли жирными назойливыми мухами залетали вокруг. Я всячески пытался отпугнуть их от себя и даже замотал головой из стороны в сторону.

Тем временем бабушка с папой продолжали сплетать свой нелегкий разговор.

– Откуда Вы узнали, что я дома?

Бабушка сложила руки на животе:

– Саша (она затягивала эти «А» в его имени, отпуская ему больше времени собраться и начать слушать)! Са-ашенька-а, это ты мне лучше скажи, что ты тут такой хороший делаешь и зачем? – она дала своему вопросу звонко булькнуть в его уши и продолжила, – Только, прежде чем мы продолжим, хочу обратить твое внимание, ты, верно, не заметил, но я тут не одна зачем-что-делаю (она передразнила папу)?

Все его тело вдруг окоченело, и только голова, как башня тяжелого танка, медленно начала поворачиваться в сторону входной двери туда, где ожидал я. Один – ноль в пользу бабушки.

Папа так и замер, обернувшись на меня, почти не дыша, медленно наливался краской сильнее и сильнее, превращался из кабачка в недозрелый баклажан. А я, даже не сразу заметив его взгляд, продолжал спасать от болезни свой иммунитет и разум от плохих мыслей, прикрывая одной рукой нос и рот, одновременно качал головой из стороны в сторону. А заметив папино внимание, не останавливаясь в движениях, поднял свободную руку и помахал ему, сопроводив свое приветствие сдавленно-гудящим: «П’гивет, пааа..!»

Даже не знаю, был ли он в тот момент рад меня видеть или нет. Был ли он в тот момент вообще хоть чему-нибудь рад.

– Зачем вы пришли? – повторил папа.

Мне стало очень неловко и обидно. Как ответить папе на вопрос, зачем пришел его сын? Как он вообще мог спросить такое, и как мы до такого дожили? И я тоже замер, глядя на него.

– Паа…! – застряло у меня в горле.

– Вообще-то мы пришли помочь тебе, Александр! – всё еще тепло, но строго сказала бабушка.

– Мне не нужна ваша помощь! У меня все в порядке, а если что и не в порядке – с тем я справлюсь сам! – в папином голосе звучали нотки подростковой дерзости.

– Безусловно, ты со всем справишься сам! Мы лишь пришли тебя проведать и дать немного сил!

После этой фразы бабушка посмотрела на меня так, будто я сейчас должен был открыть свой рюкзачок и достать ему эти самые силы. Но кроме шапки, варежек, книжки и моего чудо-шарика там ничего не было. В этом я был уверен. Я всегда сам собираю свой рюкзачок. Я растерялся и не знал, что мне делать. Как можно дать человеку силу? Ведь это же не велосипед и даже не геркулесовая каша. Хотя, когда я поем, то чувствую себя намного лучше, чем когда голоден. Может быть, это бабушка и имела в виду?

У меня в кармане лежало несколько конфет. Была, не была. Я подошел к папе и протянул ему две конфетки: шоколадную с орехом и карамель.

Он взглянул на меня дрожащими оловянно-серыми озерами своих глаз и, не взяв конфет, обнял обеими руками.

– Я тебя люблю! – чуть не задыхаясь, выдавил я.

Он сжал меня еще крепче, становясь сильнее.

– Я тебя тоже! И её..

Её – это маму. После того вечера, папа совсем перестал называть маму мамой или просто по имени, почти всегда заменяя эти слова на «она» и «её». И это была не обида или что-то подобное. Это было нечто другое, словно одно только её имя было сильнее и смелее всего папы целиком. Словно оно душило его. И всякий раз, даже подумав о том, чтобы его произнести, в результате, он лишь тяжело сглатывал слюну, гоняя по шее кадык вниз и вверх, вниз и вверх. Мой самый сильный и самый смелый папа, герой, который никогда, никого и ничего не боится.

Тем временем бабушка уже раздала нам обоим указания, поэтому папа нырнул в шкаф в поисках штанов, а я ходил по комнате, собирая мусор.

Мое задание было гораздо сложнее, и как с ним справиться, мне представлялось с трудом. Для начала я решил все собрать в несколько кучек у двери в комнату. Одежду к одежде, посуду к посуде, мусор к мусору. Бабушка тоже не сидела без дела и, вооружившись губками и тряпками, начала протирать окна и мебель, застилать постель и расставлять все по своим местам. Сам же папа, отыскав и натянув штаны, опять грузно опустился на стул и наблюдал за нами потерянным взглядом.

Тогда бабушка подошла к нему и начала о чем-то говорить. Я подумал, она снова хочет дать ему сил, и поспешил ей помочь, но она меня остановила.

– Это наш с Сашей разговор, а ты, Митюша, пока что вынеси, пожалуйста, мусор и посуду на кухню, хорошо?

Я согласно кивнул.

Из комнаты до кухни по коридору мимо туалета и ванной комнаты было девять шагов, и еще два по самой кухне до раковины и мусорного ведра. Итого, одиннадцать шагов. Как пенальти в футболе.

Серьезный разговор взрослых обычно означает долгий и бессмысленный спор. И чтобы хоть как-то растянуть свое задание, я брал в каждую руку всего по одному предмету, хотя мог и больше, выносил и возвращался снова.

..пачка из-под пельменей, тарелка с присохшим соусом, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, ведро, раковина, разворот, тридцать четыре, тридцать пять, … сорок четыре..

..банка из под кильки в томате, жирный ковшик, сорок пять,..сорок восемь,.. пятьдесят один, испуганные глаза молодой соседки, красный халатик, шлейф едва сладкого теплого запаха и закрывающаяся в ванной дверь,..пятьдесят пять, ведро, раковина, разворот, пятьдесят шесть,..шестьдесят,.. шестьдесят шесть..

– Саша, посмотри немедленно на меня..!..

..сковородка, деревянный сыр, шестьдесят семь,..семьдесят два,..семьдесят семь, ведро, раковина, разворот,.. восемьдесят,..восемьдесят восемь,..

– Сынок, чтобы там ни было, так больше нельзя..!..

..зеленая коробка «Вишневый сок», глубокая тарелка,..

– А как? Как можно?..

..восемьдесят девять,..девяносто пять,..девяносто девять, ведро, раковина, разворот..

..двести шестьдесят один, двести шестьдесят два, двести шестьдесят три, двести шестьдесят четыре..

– Наведи порядок в своей жизни..!..

..пачка из-под сигарет, два пивных бокала с окурками на дне..

– Это не жизнь. Это не моя жизнь…

..двести шестьдесят пять,..двести семьдесят,..двести семьдесят пять, ведро, раковина, разворот..

..двести девяносто восемь,.. триста,.. теплый, едва сладкий запах соседки и домашний халатик бросается за соседнюю дверцу,.. триста восемь..

– Все не так, все чужое без нее..!..

..банка с остатками рассола, сковородка,..

– ..все такое же, но все не то. Не нужно мне ничего и никого..!..

..триста девять, чей-то ботинок путается под ногами, грохот падающей сковороды..

– Тише, тише, Санька, Митюша тебя слышит! Не поверю, что и он тебе не нужен! А он сейчас поверит..

..триста десять, сковорода целая, триста пятнадцать,..триста девятнадцать,.. сковорода в ведро, банка в раковину, разворот..

..триста сорок два,..триста пятьдесят,..триста пятьдесят два..

Тихий шепот.

..еще бутылка из-под чего-то, грязная сколотая тарелка..

– Ну, успокойся уже и соберись, ты же взрослый мужчина!

– У меня не получается! Ни-че-го без неё не получается..!..

..четыреста восемьдесят пять,..четыреста девяносто,.. четыреста девяносто пять, ведро, ворох бумажек, два стакана глухим треском о днище черной чугунной сковородки, вся раковина в осколках, разворот..

..скрип старого паркета, четыреста девяносто шесть, четыреста девяносто семь, четыреста девяносто восемь, в коридоре снова страшно темно, четыреста девяносто девять, пятьсот, пятьсот один, пятьсот два, слышно дыхание любопытных соседей из-за всех дверей, даже из кладовой, пятьсот три, приближаются голоса, пятьсот четыре, пятьсот пять. Я снова в комнате, за порогом. И мне нечего больше носить.

..пятьсот шесть.

– В любом случае, так больше продолжаться не может. Хватит сидеть, как затворник, дома и жалеть себя! Нужно собраться и возвращаться в жизнь. Встать, идти и что-то делать!

По комнате побежало эхо. Эхо папиного отчаянья.

– Да как Вы не понимаете? Я ничего не хочу, я не понимаю зачем, что и как! И я не знаю, куда мне идти! Я не знаю, куда идти, я не знаю, я не знаю, я не знаю-ю-ю-у-у…!

– Папа! Папа! Папа! – мычал я.

Пенальти! Пенальти! Пенальти! Прямо в незащищённый угол! А мне нужно в защищенный, нужно срочно где-то укрыться, как тогда в школе на географии. Под диван. Бегом! Скорее!

Пролезли только голова и половина туловища. Закрыть глаза и уши, ничего не видеть и не слышать!

– Мм-м-м-м-у-у! У-у-у! М-м-м-м-у-у!

Темно. Страшно. Сколько времени прошло?

Я почувствовал ее теплую ладонь на своей ладошке.

– Вылезай, Митенька! Иди ко мне! – ручей подо льдом зажурчал.

Выбираясь, как медведь из берлоги, я пустил под диван свет. Под дальним углом желтый луч облизал нечто маленькое и очень важное, просигналил по глазам его блеском. Я протянул руку в щелочку между полом и плинтусом, и забрал его.

Снаружи всё оставалось точно так же, только слегка мерцала включенная люстра, а бабушка была уже на коленях возле меня, а не возле папы, который продолжал сидеть на своем стуле с выколотыми глазами.

– Нам пора идти!

Я тоже сел на колени, придвинувшись к папе, протянул ему открытую ладонь. Мгновение он смотрел в нее, а затем судорожно схватил мою руку обеими своими.

– Нашлось! – тысячу раз подряд шептал он, – Оно нашлось!

Это было его обручальное кольцо.

Обручальное кольцо – это символ любви женщины к мужчине и мужчины к женщине. Оно одевается на палец, чтобы это все видели, или чтобы самому об этом не забыть. Получается, что раз у человека десять пальцев, значит, он может одновременно носить десять колец любви и любить десять человек по очереди или даже одновременно. Так я думал раньше.

На самом деле все должно быть и даже иногда бывает совсем не так. Обручальное кольцо можно одеть только на один определенный палец, у которого и имени-то нет (ты сам выбираешь чье имя, он будет носить). Взрослые одевают его, чтобы зафиксировать свою любовь, словно вора в наручники. И если вдруг любовь сбежала – они снимают кольцо, освобождая палец для нового. По мне, это выглядит очень глупо, но я никогда не говорил и не пытался объяснить это взрослым. В конце концов, у них на все один аргумент и две фразы: «Я старше и умнее», и «вырастешь – поймешь».

Хотя есть и такие люди, как папа, которые теряют свои кольца под диваном или их у них отнимают грабители любви. И они потом ходят с пустыми пальцами и уже не ищут себе новое кольцо. Их называют однолюбы. Они такие же редкие, как единороги. И такие же настоящие, если Вы понимаете, о чем я. Дела их любви не в кольцах, а в пальцах. Они настолько своеобразные и кривые, что на них уже не может налезть ни одно другое кольцо. Как бы даже они сами не старались. И, кажется, папа такой вот единорог, по крайней мере, сам он так утверждает, и убеждает себя в этом. Хотя, лично мне в этом виде и в этом бардаке, он больше напоминал тех самых бездомных, про которых рассказывала в поезде бабушка. Поэтому мне было страшно за него, и хотелось плакать. Папа потерял свой внутренний дом.

Дальше наступило короткое прощание в коридоре. Я обнял папу.

– До встречи, Митюша!

Первый раз в жизни он назвал меня так. Будто и не папа со мной прощался. Митюшей я был для всех, кроме него и Георгия Александровича.

Раскатный гром двух металлических дверей о проемы, и вот уже мы снова спешим к метро мимо слепых домов и бледно-желтых виселиц фонарей. Ноги совсем меня не слушались, утопая в размокшей снежной каше. Как не слушались и мысли. Спустя несколько минут я закашлялся и окончательно повис на бабушкиной руке.

Мы остановились на перекрестке, с противоположной стороны которого прямо из парка на нас выглядывало разноцветно-переливающееся здание. Я успел заметить его зеленым, а затем фиолетовым. Над главным входом большими буквами было написано: ТЕАТР ЮНОГО ЗРИТЕЛЯ. Бабушка потянула меня вправо, и мы вошли в какое-то кафе.

В дальнем углу одного из залов, прямо у большущего панорамного окна стоял свободный столик. Мы сели друг напротив друга, бабушка заказала нам чай с лимоном, чтобы не простыть, и несколько десертов, чтобы поднять настроение. Мне действительно стало теплее и светлее где-то внутри. Но это окно, и эта темнота за ним, и бросающиеся на окно грязные капли, мерцающие, словно миллионы раздавленных светлячков в свете фар проезжающих автомобилей. И еще наши с бабушкой отражения на стекле, как на перегородке между темным и светлым. Между прошлым и будущим. Все это не давало покоя, напоминало наш разговор по пути в Новороссийск и то стекло, что еще на вокзале встало между мамой и папой. Голова болела, а сердце сжималось. Нужно было хоть что-то понять, хоть что-то себе уяснить.

А бабушка, как обычно, все обо мне видела, для этого и привела меня сюда. Она доела последний кусочек своего сладкого сырного десерта, сделала глоток чая, и, промокнув влажные губы бордовой салфеткой, начала:

– Митюша, тебе будет нелегко понять, что я собираюсь тебе сказать. Это даже далеко не каждому взрослому под силу, но ты же у нас високосный мальчик..

Я поднялся и пересел на ее сторону, спрятался головой прямо у нее под бочком надежно закрытый любимым черным шелковым платочком с цветами.

Теперь я мог ощущать каждый малейший её вздох, каждое подрагивание голоса и тела. Я чувствовал, что то, что она мне тогда говорила – было откровением и для нее самой. Она размышляла и искала ответы. И те слова, что слетали с ее губ, были произнесены впервые и их уже нельзя будет вытереть салфеткой, как капельки чая с губ, и забыть об их вкусе, закончить трапезу разговора и выйти из кафе.

– Твои родители больше не вместе. Они развелись, так захотела мама. Почему так произошло – сейчас не столь важно. Зато важно принять случившееся. И понять, что происходит с твоими мамой и папой. Они ведь и сами этого не понимают. Им не до этого. Один жалеет себя, вторая наоборот убеждает, что все правильно, все отлично, и нужно держаться выбранного пути. А на деле их корабли дрейфуют в пустоте, ищут правильный курс, совсем не замечая, как прямо у них под кармой по шею в воде, в море непонимания барахтается мальчик, а они давят его. И даже не подозревают, что именно у него находится компас, который может показать им верное направление.

Капли на стекле собрались вместе и о чем-то шипели. Бабушка слегка откашлялась и продолжала:

– Их отношения между собой и новые жизненные пути никак не должны были отразиться на тебе, и тем более, на их отношение и поведение с тобой. Но, к сожалению, это произошло. Тебе нужно понять, что никто из них не хочет тебя обижать или расстраивать, они тебя по-прежнему любят, но.. – она задумалась, подбирая слова, – мужчины и женщины – они разные, и любят по-разному. В том числе и своих детей. Мать в первую очередь любит своего ребенка, а затем уже мужчину, с которым они его родили или воспитывают. Мужчина же, наоборот, в первую очередь любит свою женщину, а к ребенку относится, как к плоду их любви. Твой папа больше не видит твою маму и не знает ничего о ней, кроме одного: она не его, и она не с ним. Она отдаляется от него и все привычное становится непривычным, все родное становится чужим, а все, что он раньше знал – он больше этому не доверяет. Он потерял привычного себя, потерял свой привычный мир, потерял свой дом и уже теряет дорогу к нему. Он позволил маме строить его вместе, и когда она ушла, дом осыпался, стал чужим и неузнаваемым. Построить новый у него может не хватить сил. И вот в тот момент, когда он потерял себя и засомневался во всем, перестал узнавать, так произошло вообще со всем в его жизни. Именно поэтому сегодня он назвал тебя Митюшей, а не как обычно Димой или Димкой. Не потому, что он тебя больше не любит, или ты ему не нужен. А оттого, что он перестал понимать и верить в очень и очень многое. В том числе и в то, что ты любишь его, в то, что он нужен тебе, и ты считаешь его родным. Он думает, раз его любовь отвернулась от него, то и все её плоды тоже, – бабушка сделала еще глоток уже остывшего чая, переводя дух, – Но ведь это же не так, правда?

Мне было лень говорить, и я просто несколько раз сжал бабушкину руку под локотком.

– И как бы странно и непонятно тебе самому все сейчас не было, нужно думать в первую очередь не о себе, а о родителях. Тогда и внутри будет намного лучше. Они не будут нас слушать, но они будут на нас смотреть. И, что касается Сашеньки, ты ему нужен, как никогда. Без тебя ему точно не вернуться в себя. Мир стал для него чужим, и он не знает, зачем и куда ему идти.

Я смотрел на панорамное окно кафе. Желтые дождевые капли все так же продолжали врезаться в его поверхность, стекая на карниз, а с него на землю. Но лишь сейчас я заметил, что прежде они собирались вместе, и лишь затем по очереди, проверенными путями мокрых следов начинали свой путь. Кап-кап, кап-кап, кап.. «ТЕАТР ЮНОГО ЗРИТЕЛЯ» – переливалось синим, зеленым, красным и фиолетовым за пасмурной стеной окна. И я снова и снова вспоминал папу, и его: «Я не знаю, куда мне идти! Не знаю, не знаю, не знаю..»

***

– Папа! Папа! Папа!

Я стою на обочине зимней дороги и не знаю, куда мне идти. Но точно знаю, что идти нужно.

Справа упрямая даль, лучше пойду налево, за поворот. Где неизвестность – там живет надежда.

Простуда одолевает настолько, что, кажется, даже если бы сейчас неожиданно скрипучий мороз сменился знойным июлем – это меня все равно не согрело бы.

Бабушка иногда заглядывает в гости к бабушке Ире. Как вовремя я её вспомнил. Та живет на другом берегу реки, и чтобы дойти до неё, нужно пройти по нашей Смоленской улице мимо магазина, на перекрестке за магазином повернуть налево и перейти через мост, а дальше по левой стороне дороги не пропустить спуск к её участку. Для этого необходимо узнать её дом, что представилось мне самым сложным, потому что в гостях у бабушки Иры я был уже очень давно.

Я иду по заснеженной, почти не хоженой обочине улицы, и пытаюсь припомнить и саму бабушку Иру, и ее дом. Моя бабушка называет ее своей древней приятельницей. У нее уютная веранда с красивой мозаикой стекол в ярко-белых оконных рамочках, поделенных на множество кусочков. Внутри, на столе стоит красивый, блестящий самовар, он такой же теплый и уютный, как и улыбка бабушки Иры. Она носит волосы хвостом, и прикрывает жестким выцветшим платком. Если честно, она не обладает слишком располагающей внешностью, наверное, это из-за крайне почтенного возраста. Но у нее очень добрая натура, она как будто бы светится изнутри почти, как и моя бабушка! Вдобавок, она очень необычно разговаривает, коверкая некоторые буквы и слова.

Когда мы с бабушкой приходим к ней, она непременно зовет нас на веранду на чаепитие с конфетами и печеньем. А моей бабушке больше нравится проводить вечер на скамеечке у веранды, наблюдая красивые картины заката. Бабушка Ира уверена, что солнце никуда не денется, а вот мы такие худые, словно скелеты потому, что, наверняка, «нежрамши». А когда солнце сядет, нас и вовсе допьют комары. Мы улыбаемся и вежливо проходим на веранду. И бабушка Ира, согревая самовар, и выставляя печенье с конфетами, вспоминает, что у нее как раз еще залежались суп, салат, котлеты, помидоры, огурцы, яблоки, колбаса и что-то еще. И что все это обязательно пропадет, если мы сейчас же все не съедим!

Несколько раз во время наших чаепитий в дверь начинал стучать старший сын бабушки Иры – Коля, и тогда она говорила, чтобы мы его не пускали, и сама она тоже этого делать не будет, потому что он опять где-то гулял и пришел «выпимши», поэтому должен спать в бане.

Вслед за ним приходил серо-белый кот бабушки Иры, его зовут Катя, хотя он именно кот, а не кошка. Когда бабушка Ира принесла его совсем маленьким, то определила его в кошки и дала соответствующую кличку. По мере роста он преподнес ей небольшой сюрприз. Но, так как к своему имени он уже давно привык, то ничего менять не стали. Поэтому входную дверь на ее маленькую уютную веранду царапал кот Катя, и баба Ира тоже посылала его в баню, и нам его пускать не велела. «Катя сырой рыбы нажрамшись на речке – спасибо Коленьке! И до сих пор, наверняка, несрамши! Нельзя его пускать!».

Дом бабушки Иры только наполовину добрый и уютный. На ту половину, которая принадлежит ей. Вторую половину занимает её соседка, не помню, как её зовут. Хорошо, что у нее своя калитка, свой вход и свой участок. Эта соседка очень злая и всегда со всеми ругается, особенно со мной и бабушкой. Странно, как это – живущие по соседству люди, к одному и тому же человеку относятся абсолютно по-разному. Бабушка Ира нас очень любит, а вот та тетенька наоборот. Хотя, кажется, она вообще на всех ругается и никого не любит, даже своего мужа. Возможно оттого, что он тепло относится и ко мне, и к бабушке, а с моим папой они даже вместе ходили на рыбалку. Больше я про неё ничего не знаю, еще кроме того, что мои бабушки никогда ее не ругают, а наоборот жалеют, и называют несчастной.

Это все, что я вспомнил про бабушку Иру и ее дом. Не знаю, как это теперь поможет мне отыскать ее участок особенно, если учесть, что поселок завалило снегом так, что все дома стали одинаковыми снежными горками с окошками и кое-где с дверьми!

А вот и долгожданный перекресток, и оранжево-белое, кирпичное здание магазина. Денег у меня совсем почти нет, но и магазин закрыт. В новогодние праздники никто не хочет работать.

Голод уже давно навязчиво меня мучает, хватая своими холодными скользкими лапами за желудок, выкручивает его до спазмов. Не знаю, как мой иммунитет выдержит такой крепкий мороз без еды. Вокруг по-прежнему никого. От этого грустно и одиноко, но зато можно незаметно подойти к мусорному ведру у крыльца магазина и поискать что-нибудь съедобное. В дороге я пробовал лепить снежки и потом кушать их, чтобы хотя бы напиться, но без варежек у меня очень замерзли пальчики, а горло заболело еще сильнее, чем утром. В мусорном ведре много бутылок – таких, как я выносил из папиной комнаты, но даже они пусты. Из съестного только несколько горстей замерзших мандариновых корок, крошки печенья, которых мне явно не хватит, чтобы утолить голод, и одна маленькая шоколадная конфета без обертки, похожая на трюфель.

Я распотрошил всю урну, и теперь банки, бутылки и фантики разноцветно валяются вокруг, словно цветные конфетти от гигантской хлопушки, на них вразлет падают снежинки, а от моих рук вкусно пахнет мандариновыми корками. Только елочки не хватает. Мусорить очень нехорошо, но мне слишком трудно шевелить пальчиками. Обещаю, что уберу все на обратной дороге, когда отогрею руки и мы с бабушкой пойдем домой!

Оказалось, что мандариновые корочки не очень-то и вкусные, они хрустят на зубах и жевать их очень трудно. Но мой желудок уже не переубедить, он вымаливает у меня еду, бурля, как кастрюля выкипающего супа. Корки я все-таки доедаю.

Кажется, меня тошнит..

Меня выворачивает прямо на мосту. Я валюсь на колени и смотрю, как только что съеденные мной корки толкаются обратно, перекрашивая белое покрывало снега в оранжевый. Мимо проезжает несколько машин, но жителей нашего поселка не удивить такими картинами. Тем более, сейчас новогодние праздники. Можно было бы попробовать встать и попросить у кого-нибудь из них помощи, но у меня слишком мало сил, чтобы делать столько важных дел одновременно. Мама говорит, что лучше делать одно на отлично, чем несколько – не пойми как.

– Отличн-о-о-о наотмечался-я-я-я, мужи-и-и-и-к! С Новы-ы-ым годо-о-о-м-м!

Старенькая машина, тарахтя уставшим мотором, громогласно уносится, под веселые крики своего пассажира.

И Вас с Новым Годом!

Вроде, больше не тошнит. Можно идти дальше. Голову кружит невесомость, и бессилие одолевает еще больше.

Туда ли я иду? Ах да! Мост должен был остаться позади, значит вперед.

А вот и знакомый спуск – мне сюда! Спуск очень крутой и раскатанный, можно сесть и съехать на попе.

Их-ха! Очень забавно!

Как приятно сделать маленькую паузу! Покатаюсь еще немного, ведь уже почти дошел! Я точно вижу нужный дом, и хоть он пытается прятаться под пушистой шапкой снега, я все равно узнал его по заборчику. Из одной из труб домика идет дым, значит, я наконец-то смогу согреться и высохнуть. Только прокачусь вниз еще пару раз.

Если бы кто-то сейчас смотрел на меня со стороны, то ему бы и в голову не пришло, что я куда-то тороплюсь. Но поверьте мне, я трачу почти все оставшиеся силы и внутри себя бегу со скоростью молнии. Сейчас я подбегу к калитке, просуну обмерзшие пальчики между двух тоненьких реек, нащупаю уголок маленькой деревянной защелки на гвоздике, приподниму его вверх и зайду. Тут же громко позову бабушку, и она выйдет ко мне. Я радостно закричу – наконец-то она нашлась; и брошусь ее обнять. Почувствую молочный запах ее тела и тепло рук. С такими руками мне и печка не нужна. А следом выйдет и баба Ира, прищурит свой строгий глаз и скажет, что я похож на скелет и, наверняка, весь день «нежрамши». И она обязательно позовет меня на чаепитие со сладостями. Я уже предвкушаю успокаивающее тепло крепкого чая у себя на губах, оно протекает через меня, согревая изнутри до испарины, ощущаю рассыпчатую сытность печенья во рту, мой желудок наполняется и перестанет бастовать и журчать впервые за два дня. Бабушка Ира еще обязательно вспомнит, что у нее полный холодильник еды, которая непременно испортится, если я её не съем. А потом отогретый, сытый и довольный, я сяду на зеленый палас (если ковер из города перевезти в деревню, то где-то на пол пути, он превращается в палас), слушая душистое журчание разговора двух бабушек, и буду играть с котом Катей, если конечно он сегодня уже ходил в туалет. А через некоторое время, когда вечер начнет прогонять настоящая ночь, я окликну бабушку и скажу: «Бабушка, нам пора домой! Слышишь? Домой…».

Но это будет чуть позже. Буквально через тридцать шажочков. Еще чуть– чуть.

Я пришел.

Вот и калитка. Она совсем такая, какой я запомнил её в последний раз. Между реечками защелка, которую надо прокрутить вверх по оси гвоздика. Пальчики болят и щиплют от каждого прикосновения, а защелка предательски сопротивляется моему приходу. Но это уже не важно. Все уже не важно!