Текст книги "Семь писем о лете"

Кольке Верочка нравилась, как и почти всем окрестным мальчишкам. Верочка это знала, и, когда Колькины вихры оказались рядом, она отвернулась и вздернула носик. Но Кольку это не смутило, и он заявил громким шепотом:

– Верка, Штаны сказала, что ты тоже дома была, да? Значит, ты четвертая.

Верочка удивилась:

– Какая четвертая? Дурак!

– Сама ты дура! – возмутился Колька. – Если бы он взорвался, так полдома снесло бы, как на Бармалеева! А дома были Толька Романенко, Зойка, у нее вообще квартира крайняя, Есик Рыжий и ты…

Участковый обернулся к детям:

– А ну-ка, не шуметь мне здесь! Мелочь пузатая! Щас уши-та вот… – Потом сразу как-то подобрел лицом, присел на корточки. – Верочка, – спросил, – а мама-то где, на работе?

Верочка кивнула. Участковый с усилием поднялся.

– Ну, раз пришли, смотрите, только не шуметь и ближе – ни шагу. Сейчас саперы приедут. – Он снял с головы фуражку и протер ее с внутренней стороны огромным носовым платком. Тут же начал сморкаться и, теребя мясистый нос, глухо и гнусаво проговорил: – Да, считай, сегодня в этом доме все заново на свет народились…

И тут Верочка увидела его. Под стенкой, рядом с выходящим на торец Зойкиным окном, поблескивая металлом, лежал снаряд. Он ударил в угол здания почти у самой земли, разворотив кусок стены и оставив в кладке выбоину, куда свободно могла поместиться стоящая неподалеку жактовская пожарная помпа. Снаряд косо, под углом, лежал на куче битого кирпича и штукатурки, чуть утонув задней частью в осколках, и приподняв заостренное хищное рыльце.

Верочка до этого не раз видела артиллерийские снаряды – и для зениток, и для пушек стоящих на Неве кораблей Балтийской флотилии. От них веяло чем-то сильным и успокаивающим. И еще казалось, что они теплые. А лежащий под стеной ее дома снаряд был совсем другой. Чужой, холодный, затаившийся, он, казалось, наблюдал за собравшимися людьми. Без привычной гильзы, которая осталась где-то на Пулковских высотах, он был так же жуток, как зажатая в голой руке опасная бритва.

Верочка стояла и смотрела. Если бы не произошло чудо, если бы снаряд разорвался, ни ее, Верочки, ни ее дома, ни почти всех стоящих рядом людей не было бы в живых. Их не было бы. Никогда. «И не было бы моей дочки. Она бы не родилась. А теперь она будет», – подумала Верочка первую в своей жизни женскую мысль, не осознав и даже не заметив этого.

Приехавшие на полуторке саперы первым делом дали нагоняй участковому и молодому незнакомому милиционеру «за скопление гражданского населения во взрывоопасной зоне» и отогнали всех за соседний корпус. Молодой остался наблюдать за порядком, а участковый вернулся к саперам. Дворничихин Колька извелся от зависти к участковому, ему тоже хотелось быть там, кроме того, он манерничал перед Верочкой и все время высовывался из-за угла, пытаясь рассмотреть, что делают саперы, пока не получил от милиционера хороший подзатыльник. Так продолжалось с полчаса, может, меньше, а может быть, больше, Верочка не знала. Взрослые стояли молча, с напряженными лицами, лишь изредка вполголоса перебрасываясь словом. Их состояние передалось детям, и они, собравшись группками, шепотом обсуждали происходящее.

Молодой милиционер, выйдя из-за укрывавшего их дома, наблюдал за тем, что делалось у саперов, время от времени для порядка поглядывал на жильцов и курил папиросу за папиросой, глубоко затягиваясь и выпуская через нос сизый дым. Верочка давно перестала вслушиваться в настороженное перешептывание стоящих рядом девчонок и просто наблюдала за милиционером. Тот, докурив до мундштука очередную «беломорину», поплевал на нее и, как и предыдущие, затолкал в спичечный коробок.

«Сейчас закурит другую», – подумала Верочка. Но милиционер не закурил, а, прищурив глаза, внимательно смотрел туда, где работали с неразорвавшимся снарядом. Он вытянул шею, сделал шаг вперед, кивнул кому-то невидимому, еще шагнул и повернулся к людям. Кашлянув, тихо сказал:

– Все. Разрядили. – Потом вытянулся и уже громко, будто отдавая команду, повторил: – Товарищи! Снаряд обезврежен. Можно подойти.

Верочка стояла рядом с державшим в руках разряженный, уже неопасный снаряд сапером. Обступившие его люди буквально притиснули девочку к нему. Прямо перед глазами Верочки, на чужом металле, были выбиты чужие буквы и цифры. Металл блестел и бликовал. Верочка подалась влево и привстала на цыпочки – стало видно. Две буквы, тире, еще одна и пять цифр. Сапер, заметив, что она разглядывает, повернул к ней снаряд боком. Она подняла глаза на военного:

– Дядя, а что это, для чего?

– Это называется клеймо. Оно особое, личное, как имя, как фамилия. Его поставил сюда человек, который готовил снаряд к взрыву. Там, на том заводе, где снаряд делали.

Верочка покосилась на клеймо и отодвинулась.

– Это написал фашист? Это его имя?

– Да, маленькая, это его имя. Но он – не фашист. Наоборот. Он друг. Я когда разряжал, там конус был недоведен по резьбе… – Сапер смутился. – В общем, он сделал так, что снаряд не взорвался. Он спас тебе жизнь. А сам очень рисковал. Если бы об этом узнали, он бы погиб.

Лицо сапера было серое от усталости, пот мелкими капельками покрывал его, но глаза мужчины сверкали и лучились. Верочка слушала, затаив дыхание, переводя взгляд с лица военного на цифры и буквы, ставшие вдруг своими, близкими и понятными. И такими важными. «Я должна их запомнить, я не должна их забыть!» – крутилась мысль в голове Верочки.

– Подожди, – сапер положил снаряд на приготовленный кусок брезента. – Дай-ка… – взял у своего товарища планшет и, вытащив из него листик бумаги с карандашом, склонился над снарядом и четким, почти каллиграфическим, почерком, переписал клеймо.

– Держи, не потеряй, – протянул он Верочке листок. – Это теперь вроде как твой код будет.

Верочка знала, что такое «код». Это как пароль, что известен только тебе и твоим лучшим друзьям. Это как в разведке.

– Спасибо, – тихо сказала она…

Верочка, держа руку с зажатым в кулачке драгоценным листком в кармане кофточки, шла бульваром, мимо трамвайного парка, к заводу, где работала мать. «Встречу и расскажу ей. Про код… Маме… – а потом добавила: – И дочке. Потом».

* * *

– Дочка у нее славная выросла, Катюша, общая наша любимица, – сказала Лялечка. – А Илюша, внук, – так тот вообще отличный парень получился. Красавец, добрый, умница и художник, говорят, неплохой. У него скоро первая большая выставка открывается. Может, сходим?

– Я – с удовольствием!

– А ты, Валентина, больше его пока не вызванивай, а коли уж совсем приспичит снова на Смоленское сгонять – такси вон вызывай, благо заработки позволяют.

– На Смоленское? – переспросил я. – На кладбище?

– Да так уж получилось, что и Платон там лежит, и Верочка, и Нинка моя. Мы когда в третий раз там, у могилок, сошлись – так и порешили съехаться, две бабульки одинокие. Теперь обе на моей площади обитаем, а ее хоромы на Ломоносовской сдаем – вместе веселей, да и приварок не мешает. Верно, старая?

Валентина кивнула.

– В следующий раз на кладбище с вами еду я! – заявил я Валентине. – Отца я, конечно, почти не помню, но посетить его могилу…

– С ней – это на полдня, не меньше, – предупредила Лялечка. – Ей же надо и в церкви всю службу выстоять, и у Ксении Блаженной помолиться. Хотя у нас тут свой храм теперь имеется, в двух шагах от дома.

– Мне там было чудо явлено, – тихо сказала Валентина. – И прозрение. А до того я как во тьме жила…

* * *

Она поправила фитилек, прогладила, слегка сплотила его пальцами и поднесла свою свечу к огню другой, поставленной кем-то до нее и догоревшей уже почти до медной чашечки подсвечника. Погруженный в желтое пламя кончик пропитанной воском нити вспыхнул и выбросил в воздух маленькое, пахнущее медом облачко. Она осторожно вдохнула его аромат, задержала дыхание и, прикрыв глаза, постояла так в который раз, и каждый раз, как внове, удивляясь совершенно особому вкусу воздуха, наполняющему церковь. Его можно ощутить только в старых русских храмах, где за сотни лет дым и тепло топящихся березовыми полешками печей, смешавшись с запахом горящих свечек, ароматом кадильных трав и лампадного масла, стали осязаемой частью благодати, снисходящей на каждого входящего под их своды. Валентина поставила свечу перед иконой и подняла глаза на образ. «Святой Николай-угодник, Господи Иисусе Христе…» – мысленно обратилась она и к святому, и ко Всевышнему. Она не умела молиться и никогда не крестилась на людях. Если бы ее спросили, отчего так, она не ответила бы, потому что сама не знала почему. Осенить себя крестным знамением Валентина могла только наедине с собой. Для нее, как для многих людей ее поколения, почти всю жизнь проживших в государственном безбожии, возвращенная вера была чем-то особо тонким и хрупким, почти интимным, не терпящим не только постороннего вмешательства, но даже присутствия и проявления. И, обращаясь к Богу, она просто думала о родных и близких ей людях, думала легко и светло, и ей казалось, что тем самым она, может быть, в чем-то помогает им, а может быть, от чего-то оберегает. Это чувство возникало у нее всегда, стоило ей только переступить порог храма.

Уже много лет Валентина приходила сюда в один и тот же день, вернее, почти в один и тот же. Иногда мешали какие-нибудь дела или обстоятельства, и тогда она приходила на несколько дней позже или раньше. Это было не важно. Важно было сюда прийти. Побывав здесь в первый раз, как ей тогда показалось, случайно, она, еще совсем молодая, не придала этому значения, просто была немного удивлена, и тем, что она, комсомолка, вместо того чтобы пройти мимо, вдруг повернула и вошла в церковь, и теми чувствами, которые она до того никогда не испытывала и которые открылись ей в этих стенах. А спустя ровно год она вновь очутилась перед уже знакомыми дверьми…

Валентина шла по Малому от Тучкова моста. На проспекте было жарковато и душно, начавшее клониться к западу, но еще высоко стоящее яркое солнце било прямо в глаза, и на Пятой линии она повернула к Смоленке, где вдоль реки росли липы и где можно было идти, укрываясь от назойливых лучей под их кронами. Она шла вдоль реки, поглядывая на воду, на редких лодочников, на заросшие травой склоны берега, наслаждаясь освежающей влажной прохладой, идущей от русла и вплетающейся в нагретый пыльный воздух. И тут, то ли из-за близости воды или из-за неожиданно громкого выкрика сидящего на противоположенном берегу старика, обращенного к проплывающему мимо в лодке мужчине, то ли потому, что рядом за кустами заплакал ребенок, а может быть, по причине всего этого вместе, Валентина вдруг во всей яркости и словно вычерченной рейсфедером четкости вспомнила ту реку, тех людей и их крики в тот день… Вспомнила и увидела как наяву… Из ее сознания совершенно выпало то, как она дошла до Камской улицы, как вошла на кладбище, и очнулась, оказавшись уже на ступеньках церкви.

За открытыми дверями храма была тишина. Она достала из сумочки косынку, повязала на голову, подобрала под шелк непослушные упругие пряди и переступила покрытый медной полосой порог. При входе, с правой стороны, в отгороженном старинной резной конторкой углу пожилая женщина, вся в черном, продавала маленькие иконки и свечи. Валентина заплатила за три свечи и, бережно держа их в руке, медленно пошла вдоль стен, глядя на образы и стараясь ступать как можно тише. Она остановилась перед иконой Николая-угодника, зажгла и поставила перед ним свои свечи и стояла долго, глядя на огонь, на тающий воск, думая о тех, для кого этот летний день далекого сорок второго блокадного года должен был быть днем спасения, а стал днем последним. Выйдя из храма, она знала, что не случайно оказалась год назад в этой, одной из самых старых в городе, церкви. Она знала, что вернется сюда снова…

…Собирались быстро. Накануне вечером Александра, придя домой и обнаружив в комнате одного Борьку, тут же, не снимая пальто, в которое куталась, несмотря на теплую погоду, вернулась на лестницу, спустилась на полпролета и выглянула во второй двор. Там, в колодце, образованном четырьмя стенами, из которых только одна имела окна и арку входа, а три другие по всей высоте были глухими, стояли друг против друга две старые садовые скамьи, облюбованные девчонками. Эти скамейки кто-то из молодежи притащил сюда еще до войны, и, когда зима закончилась и стало тепло, дети начали собираться там и сидеть часами. Стены были невысокие, всего в два и в три этажа. Они не загораживали солнца, и дворик был сухой и светлый. И сами по себе эти стены в глазах детей были красивые и таинственные, потому что облупившаяся почти полностью штукатурка обнажила старую кирпичную кладку и сделала их похожими на башни средневекового замка, а крошечные и узкие, местами зарешеченные или заложенные кирпичом оконные проемы кладовок и чуланов напоминали бойницы.

Александра, опершись рукой о подоконник, позвала:

– Валя! Валя! Поднимись домой! Скорее, дочка, пожалуйста.

В комнату вошла Валентина и остановилась, опершись плечиком о косяк двери. На ногах у девочки были коричневые туфельки с хлястиками на пуговицах, купленные перед войной для школы.

– Валя, тебе туфли не малы, не жмут еще, а?

Девчушка прижала подол к коленкам и посмотрела на свои ноги.

– Неа, не жмут. Мама, я там с Клавкой и с Верой, и Люся из двадцать восьмого двора…

– Валечка, постой, подожди… – Александра снова прижала руку к груди и осторожно откашлялась. – Не ходи никуда, нам надо собираться, мы уезжаем, в эвакуацию, мне сегодня на заводе сказали, списки зачитывали…

Девочка молча и внимательно слушала сбивчивую, взволнованную речь матери.

– А Борька тоже едет?

Валя посмотрела на маленького брата, который сидел на полу посреди комнаты, раскинув и вытянув ножки в войлочных тапках, и, насупившись, пытался отстегнуть лямку своих коротких штанишек.

– Ну конечно, доченька, как же иначе то! Мы все едем, все трое. Помоги мне. Надо белье, теплые вещи, зимнее все… Давай, девочка моя, нас завтра рано утром отправляют, в пять уже на пристани…

Валя открыла шифоньер и начала выкладывать на кровать все необходимое. Потом остановилась и повернулась к Александре:

– Мама, а девочкам сказать, попрощаться…

Александра положила на стол бабушкину бархатную, вышитую бисером сумочку, в которой хранились хлебные карточки и документы, присела перед дочерью и привлекла ее к себе. Их глаза оказались на одном уровне.

– Обязательно, Валечка. Мы с тобой сейчас все соберем, приготовим, и у тебя будет время увидеться со всеми. Обязательно. А я спущусь к Степановым и оставлю Галине Георгиевне твои ключи, мало ли что, на всякий случай, и к управдому зайду, скажу…

Александра, продолжая обнимать дочку, задумалась. Валя постояла, потом спросила:

– Мама, а где, куда мы поедем, там…

– В парткоме сказали, что, скорее всего, нас отправят в Казахстан, это в Средней Азии, ты у меня уже большая, должна знать, где это… – ласково сказала Александра и поцеловала Валю в щеку.

– А там война будет? – тихо спросила девочка…

Когда они вышли на улицу, комендантский час еще не закончился, и их дважды останавливал патруль. Александра показывала военным бумаги, выданные ей на заводе, те проверяли их, брали под козырек, и они шли дальше. Маленький Борька толком не проснулся, и Александра несла его на руках, а два больших узла связала между собой отцовским ремнем и перевесила через плечо, один спереди, другой сзади.

Так они дошли до пристани. Народа там было уже очень много, тысячи две-три, а может быть, и больше. Столько людей за раз Валя раньше видела только на праздничных демонстрациях, Седьмого ноября или Первого мая.

Несмотря на многочисленность собравшихся для отправки, на причале царил порядок. Всем руководил пожилой военный. Он и трое его помощников отделили уезжающих от тех, кто пришел их проводить, потом всех эвакуируемых разбили на группы по предприятиям, от которых их отправляли, и начали перекличку.

Вале было интересно и весело, все походило на военную игру, которую проводили для пионеров в лагере позапрошлым летом, и им, октябрятам, разрешили принять в ней участие тоже. Те, чьи фамилии выкрикивал военный, брали свои вещи и быстро шли к трапу одной из пришвартованных барж.

Барж было три. Огромные, широкие, неуклюжие с виду суда с выкрашенными черной краской бортами стояли друг за другом. У дощатых сходен, переброшенных с борта каждой на гранит набережной, находились еще военные, молодые, в другой, не такой, как у пожилого, форме. Они проверяли бумаги у отправляющихся, и те поднимались на борт.

Проснувшийся наконец маленький Борька, зацепившись пальцами за накладной карман материного пальто и вертевший головой во все стороны – ему тоже нравилось все происходящее, – запрыгал на месте и позвал Александру:

– Мам! Мама! Беда!

В этот момент старший военный громко и четко назвал их фамилию. Александра подхватилась:

– Ах ты господи! Потерпи, маленький, сейчас на кораблик пойдем, там все и сделаем. Валя, возьми его за руку, держи крепко!

Она перекинула через плечо узлы, поставила детей перед собой, и они направились к старшему. Подойдя, Александра назвалась, пожилой военный кивнул и черканул карандашом на одном из листов, которые держал перед собой в раскрытом планшете, а стоявший рядом помощник сказал:

– На вторую, пожалуйста, – показал рукой на баржу и тоже что-то пометил в списке.

Они подошли к указанному судну и встали в конце очереди. Александра посмотрела на стоящих впереди. Их было немного, человек пятнадцать, двадцать от силы, и продвигались они быстро. Она нагнулась к сыну:

– Боренька, уже сейчас-сейчас, потерпи чуток, ты ведь у нас уже большой мальчик, правда?

Бориска хотел писать. Слово «беда» он подхватил у соседки по квартире, интеллигентной и образованной Анны Вячеславовны, до пенсии работавшей в библиотеке Пушкинского дома и которую во дворе за глаза называли «наша смолянка». Валя долгое время не могла понять почему, ведь старушка была совсем не смуглая и не черноволосая, а, наоборот, голубоглазая и светло-русая. Поломав голову, девочка спросила мать, и та сначала очень смеялась, а потом объяснила, что смолянками раньше, при царе, называли выпускниц Смольного института. Когда маленький Борька, начавший уверенно передвигаться по квартире, просился на горшок в присутствии Анны Вячеславовны, та качала головой и говорила: «Беда, беда, ой, беда-то какая, прямо беда», – и с этими словами вела крошку к туалету. Когда именно это слово укоренилось в лексиконе мальчика, никто не заметил, но все знали, что если он горестно взывает «Беда, беда!», то это означает, что ему нужно по-малому.

Военные у трапа посмотрели их бумаги, и они, наконец, оказались на борту, пройдя по широкой, крепко сколоченной из толстых досок и ограниченной с боков натянутыми веревками сходне. Здесь распоряжался мужчина лет пятидесяти, седоусый, одетый в черные широкие брюки и такой же китель с якорями и красивую, тоже черную, пилотку с кантом по верху. Он споро и сноровисто управлялся с прибывающими, распределяя людей по обе стороны судна и оставляя свободным широкий проход в центре.

Александру моряк направил на нос баржи, где стояли несколько рядов длинных деревянных скамеек, уже наполовину занятых женщинами с детьми. Бориска, не сводя глаз с начищенной до зеркального состояния латунной пряжки на ремне седоусого, завел жалобно и протяжно:

– Беда, ой беда…

Тот удивленно уставился на малыша, потом сдвинул кучкастые брови и сказал строго:

– Не понял! У нас на корабле никаких бед быть не может! Уставом не положено, то есть не предусмотрено.

Александра улыбнулась краешком рта и объяснила, в чем дело.

– А-а! – обрадовался мужчина и потрепал Борьку по голове: – Смотри какой! Моряком будет! – Он кликнул молоденького матросика: – Лепихин! Отведешь юнгу в гальюн, потом сдашь вот дамочке…

Он хотел сказать еще что-то, но углядел у сходен какой-то непорядок, завел полусогнутую правую руку за спину, кивнул Александре, на секунду уронив подбородок на грудь, снова вскинул голову и заспешил по проходу, громко отдавая распоряжения.

Валентина вслед за матерью прошла на нос баржи, и они расположились там на скамье рядом с молодой женщиной, укачивающей на руках грудничка. На стоящем перед ней большом фибровом чемодане сидела до удивления похожая на нее девочка, чуть меньше Вали, с такими же, как у матери, тонкими точеными чертами лица, смугловатой кожей и густыми, цвета воронова крыла, вьющимися волосами, перехваченными красной лентой. Женщина чуть подвинулась, из вежливости, места на скамье было достаточно.

– Меня зовут Майя, – представилась она, – это Сонечка, а вот это Артурчик, ему уже целых четыре месяца.

Ребенок загукал во сне и пустил пузырь. Она достала из-за выреза платья белоснежный платочек и отерла младенцу рот.

– Вы не скажете, – Майя повернулась к Александре, – как нас повезут? Я ведь ничего не знаю. Мой муж, он главный инженер, вчера, то есть уже сегодня, поздно ночью прислал эвакуационные документы на меня, и Сонечку, и Артура и короткую записку, что мы должны ехать, и все… Утром прислал машину, нас сюда привезли… Я его больше недели не видела…

Ее огромные темные глаза наполнились слезами. В этот момент молодой матросик привел Борьку. Мальчик, видимо услышав вопрос Майи, приосанился и заявил:

– Водой пойдем, а потом по железке. Скоро отваливать будем.

– Гос-споди, ты где слов-то таких набрался? – искренне удивилась Александра.

Мальчишка смутился, опустил взгляд и выпятил нижнюю губу:

– Дядя Лепихин сказал, когда мы с ним писали…

Майя и Александра засмеялись так громко, что сидящие вокруг недоуменно посмотрели в их сторону, не понимая, что могло так рассмешить этих двух молодых женщин, а одна старушка, вся в черном, бросив на них осуждающий взгляд, пробормотала что-то про веселье, которое не ко времени и не к месту, и, поджав сморщенные губы, повернулась спиной. Ее соседка, явно разделявшая мнение сидящей рядом, наклонила к ней голову и, поглядывая через плечо на двух молодых матерей, зашептала что-то, явно осуждающее, не ведая о том, что одна из этих красивых женщин смеется последний раз в жизни, а второй предстоит пережить испытания, которые не удалось осилить многим мужчинам, не зная, что самим им, как и большинству находящихся на этих баржах, жить остается уже совсем недолго…

Валя никогда не думала, что Нева такая длинная. Финский залив она видела почти каждый день, а Ладожское озеро, как ей казалось, должно было начинаться сразу за городом. На карте, которая висела у них дома на стене, все так и выглядело, и Нева была очень короткая. На самом деле река оказалась большой. Баржи давно миновали пределы города и шли мимо подступающих к воде деревянных домов. Все успели перезнакомиться между собой и даже как-то обжиться.

Баржи были самоходные, мотор располагался где-то под кормой, и его было почти не слышно, по крайней мере, на носу. Валя и Соня походили по судну и вернулись, потому что сидеть впереди и смотреть по сторонам на проплывающие мимо берега было интереснее, чем бродить среди сидящих и лежащих прямо на палубе людей.

Все три огромных посудины были забиты, что называется, под завязку. Они шли строго друг за другом, выдерживая интервал порядка полутора сотен метров. Везли почти одних женщин и детей. На Валиной барже, если не считать матросов и пожилого седоусого капитана, было всего двое мужчин, один из которых, наверное, был слепой, потому что в черных очках и с палочкой, а другой – священник, не старый, со светлой бородкой и такими же расчесанными на прямой пробор волосами, в длинной черной рясе и с серебристым крестом на цепочке. Девочки заметили его, когда гуляли по судну. Валя священников вблизи раньше никогда не видела, Соня, наверное, тоже, поэтому они, остановившись неподалеку и, как им казалось, незаметно, стали его рассматривать. Мужчина стоял у борта в одиночестве, спиной к девочкам и смотрел на реку и берег. Наверное, он все же почувствовал их внимание, потому что, повернувшись, улыбнулся им. Девочки же застыдились непонятно чего и убежали к себе, на нос…

Самолеты зашли со стороны солнца, которое уже начало клониться к западу, но стояло еще высоко и било в глаза, не давая рассмотреть приближавшиеся машины. Было уже понятно, что самолеты не наши, вражеские.

Вынырнув из слепящего солнечного круга, они пронеслись над головами, прошли вдоль реки далеко вперед, набрали высоту и пошли на разворот. Люди на всех трех судах вскочили на ноги и следили за маленькими, словно игрушечными, самолетами, движущимися по гигантской дуге, критическая точка которой находилась над их головами. Было неестественно тихо, все замерли, затаив дыхание, только пологая невская волна плескалась о низко сидящий борт тяжело нагруженной баржи. Самолетов было шесть. По два на баржу. Они, двигаясь почти беззвучно, завершили маневр и начали заходить для удара. Люди, до этого момента стоявшие словно завороженные, очнулись, задвигались, побежали бесцельно, хватая детей, сталкивались, падали, снова вскакивали, и снова бежали…

Над водой повис крик. Многоголосый, непрекращающийся. Его прорезали звуки пулеметных очередей, и крик страха превратился в смертный вопль ужаса и нестерпимой боли. Самолеты с черными изломанными знаками на крыльях с воем пронеслись на бреющей высоте, оставив на палубе лежащих ничком убитых и кричащих и бьющихся раненых женщин и детей. Александра схватила маленького Борьку и спрятала его лицо, уткнув себе в живот.

– Не смотрите туда, не смотрите, прошу вас, отвернитесь! – говорила она стоявшим рядом Вале и Соне, побелевшие губы не слушались ее.

Майя продолжала сидеть на скамье, судорожно прижимая к груди младенца и остановившимися глазами глядя на убитых и раненых.

Валентина, вопреки просьбе матери, повернулась в направлении взгляда Майи. Доски палубы были пробиты и расщеплены. На раскуроченном дереве лежало множество неподвижных тел, больших и маленьких. Некоторые из них были страшно изувечены, но еще ужаснее было видеть так же жутко искалеченных живых. Всего в нескольких шагах от Вали сидела миловидная девушка лет восемнадцати и умело накладывала сделанный из туго скрученной косынки жгут на культю оторванной чуть выше локтя руки маленького мальчишки. Ребенок лежал на спине, посреди груди у него зияла глубокая рана, кровь уже перестала идти, но девушка разговаривала с ним, продолжая прилаживать перевязку, а обе ноги у девушки были перебиты в коленях и вывернуты неестественно и страшно…

Вновь стал наваливаться приближающийся вой самолетов. Мимо, сильно припадая на левую ногу, с пистолетом в руке, пробежал пожилой седоусый моряк, без пилотки, с растрепавшимися седыми волосами.

– Уходите! Уходите с баржи! Прыгайте и плывите на берег, вон на тот, там наши, подберут! – прокричал он, обращаясь к Александре и Майе. Взглянув вперед, остановился, вскинул руку с пистолетом, заорал: – Ложись! Ложись, говорю! – и начал стрелять.

Пулеметные очереди прошили воздух и впились в настил, круша его и поднимая дыбом, пробивая навылет мечущихся в панике людей. Одна из очередей с грохотом прошла у самых ног остолбеневших девочек и смела со скамейки строгую старуху в черном и ее соседку, отбросив их на несколько метров, в мгновение превратив только что живых людей в кучки насквозь пропитанного кровью тряпья…

Рев самолетов перекрыл близкий взрыв, на барже, что была по носу, вспыхнуло яркое дымное пламя, страшно закричали люди. Баржа начала медленно крениться, с ее борта стали прыгать в воду. Соня прерывисто вздохнула и всхлипнула:

– Ой…

Личико ее сморщилось. Седоусый лежал навзничь, его бушлат спереди превратился в клочья, разорванная полосатая тельняшка, облепившая тело, была ярко-красного цвета, кисть правой руки отсутствовала.

– Уходи… на берег… топить будут… – прохрипел он, скребя сведенными от боли пальцами левой, уцелевшей, руки залитые собственной кровью доски.

Александра и Майя, словно разбуженные его словами, подталкивая перед собой детей, бросились к борту. Майя внезапно остановилась.

– Ты что?

Александра с Борькой на руках уже прикидывала, как ловчее спрыгнуть в воду, девочки стояли рядом с ней.

– Я не умею плавать, – сказала Майя.

Александра огляделась.

– Вон, возьми доску, – указала она на разбитую скамью, – будешь за нее держаться, здесь недалеко, доплывем…

Со стороны кормы опять появились самолеты.

– Скорее!!! – закричала Александра.

Майя переложила ребенка в левую руку и нагнулась, чтобы поднять доску… Ударной волной взорвавшегося в нескольких метрах снаряда ее оторвало от палубы, вырвало из рук младенца и вновь ударило о доски. Она не потеряла сознания и видела, как кулек с ребенком перелетел через борт.

Женщина дико закричала и бросилась в воду. Она нелепо колотила руками, как будто старалась выпрыгнуть повыше и дотянуться до стремительно удалявшегося голубого одеяльца, пока ее не затянуло под черный клепаный борт.

Александра темными глазами посмотрела на дочь:

– Прыгайте, я дам вам Борьку, и… где Соня? Она…

Александра осеклась. Соня лежала у самого борта, глядя в небо еще не успевшими потухнуть огромными глазами, ветер шевелил ее ресницы, и казалось, что она сейчас моргнет и встанет, и все было бы так, если бы не кровь, широко растекающаяся вокруг ее головы…

Валентина прыгнула в воду и приняла у матери брата, Александра опустила им кусок доски и спрыгнула сама. Держась одной рукой за доску, а другой крепко вцепившись с двух сторон в Борькину курточку, они колотили ногами, стараясь как можно дальше отплыть от тонущей баржи.

На медленно опускающейся палубе, выпрямившись во весь рост, стоял давешний священник. Сняв с себя крест, он осенял им всех, кто были вокруг, раненых и невредимых, мертвых и живых. Его ровный, казалось, негромкий голос, перекрывал вой самолетов, грохот стрельбы, треск пламени, крики. Валя слышала и слушала каждое его слово:

– Прими, Господи, в лоно Свое, под руку Свою, души чистые, светлые, безгрешные, крещенных сегодня водой этой святой, ибо вода сия сегодня свята…

Он встал на колени и опустил в воду крест…

Им удалось благополучно добраться до своего берега. Там их подобрали бойцы, то ли пехотинцы, то ли артиллеристы, накормили, дали сухую одежду. Потом была длинная дорога обратно, в Ленинград, и бесконечно долгая, нечеловечески тяжелая блокада.

Валентина провела рукой по лицу, словно стирая нахлынувшие и овладевшие ею столь сильно воспоминания, перевела дыхание, успокаивая тяжело стучащее где-то под горлом сердце, огляделась. Слева от алтаря стояли несколько молодых мужчин и женщин, одна пара, впереди всех, с ребеночком на руках, – совершался обряд крещения. Валентина подошла поближе и вслушалась в слова совершения таинства. Священник завершил обряд и надел на младенца православный крест на шнурочке.