Текст книги "Особые отношения"

– Вот теперь вы запугали меня до смерти, – призналась я, когда она закончила.

– Не надо бояться, – ответила Мейв. – Вы справились очень неплохо. Главное – помните, она будет из кожи лезть, чтобы вывести вас из равновесия и выставить законченной лгуньей. Еще она попытается вас разозлить. Но есть одна хитрость: не попадайтесь на эту удочку. Отвечайте кратко, лаконично. Старайтесь не встречаться с ней взглядом. Если нужно, снова и снова терпеливо повторяйте одно и то же. Не отклоняйтесь от своей темы, и все получится просто отлично.

Мне в это слабо верилось, но, к счастью, поддаваться панике было некогда: ее на время перекрыл настоящий ужас, что не успею сдать работу в срок. Я даже радовалась, что приходится так спешить, потому что в результате все прочие страхи были подавлены. В последнее время мне пришлось сидеть над рукописью по четырнадцать часов в сутки. Если не считать кратких вылазок в супермаркет за едой да получасовых пробежек вдоль реки, я совсем не выходила из дому… разумеется, за исключением еженедельных свиданий с Джеком. Он уже начал ползать и издавал разные звуки, любил, когда я его щекотала, а особенно ему нравилась наша игра, когда я ложилась на пол и поднимала его над собой на вытянутых руках. Потом я говорила: «Раз, два, три… бум!» — и роняла его прямо на себя. Он приходил в полный восторг и по-своему, односложными восклицаниями, заставлял меня повторять это снова и снова. Что я, разумеется, и проделывала с огромным удовольствием. Пока не входила Кларисса, чтобы напомнить, что наш час подошел к концу.

Как всегда, момент расставания был самым трудным. Смена караула. Иногда я прижимала к себе Джека и изо всех сил старалась сдерживать слезы. В иные дни и он, казалось, был недоволен тем, что наши веселые игры пора заканчивать, и явно не хотел расставаться – а я старалась сдерживать слезы. Бывали дни, когда он засыпал или начинал бурно реветь или просто был не в настроении – и тогда я тоже старалась сдерживать слезы. Это наше свидание не было исключением. Я поднялась вместе с ним с полу. Прижалась лбом к его щеке. Поцеловала его. Сказала: «Увидимся через неделю, босс».

Потом я передала его Клариссе. Она скрылась за дверью в соседнюю комнату. Я села на стул из литого пластика и – впервые за все эти дни, начиная с первого посещения, – дала волю слезам. Вошла Кларисса. Сев рядом со мной, она обняла меня, положила мою голову себе на плечо и сидела так, пока я плакала. Я была ей страшно признательна за то, что она не проронила ни слова. Думаю, она представляла, в каком напряжении я нахожусь: нужно было правильно и спокойно себя вести в ее присутствии и выдерживать разлуку с сыном на протяжении долгих месяцев, стараясь не утратить душевного равновесия, чтобы обо мне не составили представления как об опасной неврастеничке. Наверняка ей было понятно и то, что предстоит мне всего через несколько дней. И что меня ждет, если я проиграю…

В общем, она обняла меня и дала выплакаться. А когда я наконец утихла, она сказала: «Я надеюсь, что через неделю в это время ваш малыш снова будет с вами, а эти посещения в нашем центре станут просто неприятным воспоминанием».

Тем временем нужно было заканчивать работу – я твердо вознамерилась сдать книгу до начала слушания, чтобы, идя в суд, как следует выспаться.

За несколько дней до слушания позвонила Сэнди:

– Ну что, утро вторника – большой день, не ошибаюсь?

– Все верно.

– Хотела бы я быть католичкой. Заказала бы за тебя мессу.

– Божественное вмешательство мне вряд ли поможет.

– Тут дело такое, никогда не знаешь наверняка. В любом случае, позвони мне во вторник вечером.

– Конечно, позвоню обязательно.

Я положила трубку. И работала всю ночь, до трех часов, потом рухнула в кровать, поднялась в семь и проработала без перерыва (только часок подремала в середине дня) до семи утра следующего утра. После чего сделала ванну и, сидя в горячей воде, поздравила себя с завершением этой бесконечной корректуры.

В девять утра за рукописью подъехал курьер на мотоцикле. Сдав работу, я отправилась в бассейн рядом с домом и час беззаботно там плескалась. Потом причесалась в парикмахерской, пригласила сама себя пообедать в кафе, оттуда зашла в кинотеатр и досидела до конца слюнявой мелодрамы с Мег Райан в главной роли. Забрав костюм из чистки, я оказалась дома к пяти часам, как раз к звонку Мейв Доэрти, которая сообщила, что уже знает, какой судья будет рассматривать наше дело.

– Его зовут Чарлз Трейнор.

– Справедливый судья? – с надеждой спросила я.

– Ну…

– Другими словами, справедливым его не назовешь.

– Я бы предпочла на этом месте кое-кого другого. Старый служака. Очень чтит букву закона. Очень консервативен…

По этим словам я поняла, что судья точь-в-точь похож на того, что был на предыдущем слушании. И спросила:

– Я правильно понимаю, что женщины для него – существа второго сорта?

– Назвать его женоненавистником было бы, пожалуй, чересчур. Но его взгляды на проблемы семьи и впрямь довольно… традиционны.

– Великолепно. Вам уже доводилось когда-нибудь встречаться с этим Трейвором в суде?

– О да, пять лет назад. И должна сказать, что поначалу Чарлз Трейвор вызвал у меня настоящее отвращение. Он показался мне худшим образчиком Старого Итонца[49]49
  Итон – старинная британская частная школа для мальчиков. Известна приверженностью традициям.


[Закрыть]: надутым, самодовольным и явно нетерпимым. Однако к концу слушания я прониклась к нему искренним уважением. Потому что – несмотря на весь его облик Консерватора с большой буквы и на сомнительное отношение к женщинам (особенно тем, что самостоятельно зарабатывают себе на жизнь) – он оказался безукоризненно честен, когда дело касается применения закона. Так что я бы его не боялась, определенно.

Я решила, что отложу все страхи и постараюсь не мучиться ими ночь напролет – тем более что утром они, вне всякого сомнения, вернутся и овладеют мной. Поэтому я заставила себя улечься в девять вечера и спала до семи утра, пока не зазвонил будильник.

Я не сразу пришла в себя от крепкого сна и секунду-другую еще блаженно нежилась, но тут меня ударило, как обухом по голове:

Началось.

В Высокий суд я прибыла в десять пятнадцать. Мне не хотелось входить внутрь слишком рано и слоняться под готическими сводами, все сильнее накручивая себя. И без того уж я по дороге в метро с такой силой сжимала номер «Индепендент», что газета порвалась. Когда я подъехала, жизнь в суде кипела: мимо проходили барристеры в париках, сновали адвокаты с увесистыми папками, тревожно озирались люди, исполняющие роли истцов или ответчиков в судебных драмах, что разыгрывались в этом величественном здании. Появился Найджел Клэпп, он толкал перед собой тележку на колесиках, как в аэропорту. Рядом с ним шла Мейв Доэрти, в очень строгом черном костюме. Она уже объяснила мне раньше, что, как и на промежуточном слушании, ни мантий, ни париков не будет. Только темные костюмы и (суховато заметила она) «прочие строгие формальности».

– Э… доброе утро, миссис Гудчайлд, – поздоровался Найджел.

Я выдавила улыбку, стараясь казаться спокойной. От Мейв конечно же моя тревога не укрылась.

– Просто твердите себе, что через несколько дней все будет позади и что у нас есть все шансы переломить ситуацию. Особенно после того, как я переговорила вчера по телефону с обеими новыми свидетельницами. Вы просто молодчина, что нашли их, Салли.

К входу подъехало черное такси. Дверь распахнулась… и впервые за восемь месяцев я оказалась нос к носу с человеком, который по закону до сих пор считался моим мужем. За это время Тони слегка прибавил в весе, но по-прежнему был чертовски хорош собой, одет в отлично сидящий черный – к случаю – костюм и синюю рубашку. На нем был галстук, который я купила ему около года назад. Когда он меня заметил, рука непроизвольно дернулась к галстуку, лишь после этого он поздоровался едва заметным кивком и отвернулся. Мне и самой трудно было на него смотреть, и я тоже избегала его взгляда. Но в этот миг в памяти вдруг возникла яркая картинка: я в Сомали, карабкаюсь в вертолет Красного Креста и ловлю на себе взгляд Тони Хоббса – он сидит в салоне на полу и улыбается своей ироничной улыбкой. Я тогда на нее ответила. Вот как началась наша история – и вот куда она нас завела: на ступени здания суда, где мы стоим в окружении юристов, не в силах посмотреть друг другу в глаза.

Барристер Тони, Люсинда Ффорде, устремилась к нему, за ней адвокат, тот же, что и на промежуточном слушании. А потом из такси показалась Диана Декстер. При ближайшем рассмотрении она оказалась именно такой, как я ее себе представляла после нашей мимолетной встречи: высокая, холеная, элегантная, в изящном деловом костюме, с гладкими черными волосами и лицом, на котором были почти не заметны ее пятьдесят лет. Я бы не назвала ее красивой или даже миловидной женщиной. Она привлекала своей спокойной уверенностью. Она мельком глянула в мою сторону, но при этом смотрела прямо сквозь меня. Все четверо гурьбой прошли мимо нас к входу в здание, барристеры обменялись вежливыми приветствиями. Меня вдруг поразило, что, за исключением Найджела Клэппа, одетого в привычный серый костюм, все остальные участники этой маленькой драмы в черном, будто собрались на похороны.

– Ну вот, – сказала Мейв, – как будто все в сборе. Так что…

Она кивнула в сторону двери, и мы тоже двинулись. Мейв провела нас через просторный вестибюль Высокого суда. Свернув налево, мы пересекли внутренний двор и вошли в корпус Томаса Мора, где, по словам Мейв, обычно и слушались дела по семейному праву. Нам еще пришлось преодолеть два лестничных марша до нужного нам зала судебных заседаний № 43: обширной, напоминающей церковный придел комнаты, обшитой панелями темного дерева, очень похожей на ту, в которой происходило предыдущее слушание. В зале стояло шесть рядов скамей. Кресло судьи располагалось на возвышении. Слева от него стояла свидетельская трибуна. Сзади была дверь, ведущая (как я предположила) в комнату судьи. Как и в прошлый раз, мы оказались в зале суда по левую сторону, Тони и компания заняли места справа. Перед нами расположились стенографистка и секретарь суда. Мейв уже объяснила мне, что, поскольку Тони обратился в суд с ходатайством, прося разрешить Джеку проживать у него, в этом суде он официально выступает в роли «ходатая», или «истца»… мне же, вынужденной «отвечать» на его ходатайство, выпала роль «ответчицы». Юридическая команда Тони выступает первой, сообщая суду обстоятельства дела и представляя своих свидетелей. Их барристер заранее ознакомил судью с тезисами своего выступления (то же самое сделала и Мейв). Свидетелей будут приглашать главным образом для того, чтобы они подтвердили данные ими показания. После каждого «первоначального опроса свидетеля выставившей стороной» Мейв будет предоставлена возможность провести перекрестный допрос, то есть задать свои вопросы. Затем Люсинда Ффорде может снова опросить того же свидетеля, если пожелает.

– Мы в части семейного права придерживаемся французской модели опроса свидетелей, – объяснила Мейв, когда мы встречались у нее в конторе. – Это означает, что, в отличие от США, ни одна сторона без крайней необходимости не может вмешиваться в допрос свидетеля, ведущийся другой стороной.

После того как истец закончит, выступать будет наша сторона. Потом, после того как будут опрошены все наши свидетели, пройдут прения сторон – вначале выступит Мейв, потом барристер Тони. Затем Мейв будет предоставлена возможность ответного слова, после чего барристер Тони завершит прения.

– Понимаю, что вы хотите сказать: это совершенно нечестно, что вы оказались в роли ответчика. Должна сказать, что я с этим согласна целиком и полностью. Но что поделать, так уж действует система – и мы с вами мало что можем тут поделать. Мы можем одно: так подготовиться, чтобы они не смогли ни к чему придраться, не сумели опровергнуть ничего из того, что мы представим суду, – вот это и есть моя работа.

Ну а моя работа была сидеть тут и мучиться сомнениями, увижу ли я еще когда-нибудь своего сына.

Мейв Доэрти расположилась на скамье в первом ряду. Я села рядом с Найджелом Клэппом позади нее. Сторона Тони заняла места симметрично, но по другую сторону прохода. Я взглянула на часы. 10:31. Судья еще не появился. От Мейв я уже знала, что слушание объявлено закрытым для публики, так что задние скамейки для посетителей будут пустовать. Но тут, неожиданно для меня, открылась центральная дверь, и я услыхала, как очень знакомый голос назвал меня по имени.

Голос принадлежал моей сестре. Я обернулась. В дверях и впрямь стояла Сэнди, вид у нее был усталый, растерянный, она тянула за собой чемодан на колесиках. Я вскочила, пораженная:

– Как ты здесь оказалась?

Скажу прямо, это прозвучало не слишком восторженно – и сестра, естественно, это почувствовала.

– Я просто подумала, что должна быть здесь, с тобой.

Тони вытянул шею, выражение его лица красноречиво свидетельствовало, что он ошеломлен появлением Сэнди.

– Что смотришь? – резко спросила она, так что он мгновенно отвернулся. Затем, повернувшись ко мне, Сэнди прошептала: – Ты не рада? Я зря приехала?

Я обняла ее и шепнула:

– Конечно, рада, конечно. Просто это так неожиданно, а я не в себе. Ты только что прилетела?

– Ага. Добралась на метро прямо из Хитроу. У тебя найдется кровать на пару ночек?

Я улыбнулась:

– Думаю, мы сможем это устроить. А кто остался с детьми?

– Соседей наших помнишь, Фултонов? Их ребята сейчас в летнем лагере, так что им никакого труда не составит…

Но тут нас прервал возглас судебного секретаря: «Встать, суд идет». Я быстро шепнула Сэнди, чтобы она села сзади, и рысью вернулась на свое место рядом с Найджелом Клэппом. Он уже встал.

– Моя сестра, – прошептала я ему на ухо.

– О… э… понятно, – ответил он.

Дверь за креслом отворилась, и вошел Мистер Правосудие, господин судья Чарлз Трейнор. Немного за шестьдесят. Крупный. Величественный. С внушительным пузом. Стального цвета шевелюра без намека на лысину, горделивая посадка головы, без слов говорящая о том, как высоко он себя ценит. Его черный костюм-тройка был безупречен. Так же, как сверкающая белизной сорочка и университетский галстук (итонский, как я предположила и как впоследствии подтвердила Мейв). Судья занял свое место. Он поклонился нам, мы поклонились ему. Он кивком велел нам сесть. Извлек из нагрудного кармана очки в форме полумесяца и водрузил их на нос. Прочистил горло. Секретарь призвал всех к порядку. Трейнор окинул нас внимательным взором. Заметил на задней скамье одинокую фигуру:

– А это кто там?

Найджел быстрым шепотом дал пояснения Мейв Доэрти, которая поднялась и обратилась к судье:

– Ваша честь, это сестра ответчицы, только что прибывшая из Соединенных Штатов, чтобы быть рядом с миссис Гудчайлд во время слушания. Мы просим суд позволить ей остаться.

Трейнор посмотрел на Люсинду Ффорде:

– Имеются ли у консультанта истца возражения против присутствия данного лица?

– Минутку, Ваша честь. – Она обернулась назад и вполголоса заговорила с Тони и его адвокатом. Через несколько секунд она поднялась: – Мы не имеем возражений, Ваша честь.

– Что ж, прекрасно – ваша гостья может остаться в зале.

Я боролась с желанием повернуться и обменяться взглядом с Сэнди: боялась, что она из лучших побуждений сделает какой-нибудь торжествующий жест, например вытянет кулаки с поднятыми большими пальцами.

Трейнор снова прокашлялся. Затем, без многословных предисловий и пояснений, попросил барристера истца изложить существо дела ее клиента.

Встала Люсинда Ффорде и, едва заметно кивнув в сторону судьи, начала:

– Ваша честь, ознакомившись с тезисами моего выступления, вы, безусловно, уже знаете, насколько печально и даже трагично это дело…

Начав так, она перешла к делу и нарисовала перед нами портрет преуспевающего и талантливого профессионала, Энтони Хоббса, «одного из выдающихся журналистов нашего поколения», который, так уж получилось, влюбился в женщину, которую почти совсем не знал, и которая забеременела буквально через несколько недель после начала их связи. Разумеется, мистер Хоббс мог поступить, как многие, и прекратить отношения с этой женщиной. Вместо этого, узнав о переводе в Лондон, он предложил ей ехать с ним и «урегулировать эту ситуацию», вступив в брак. Затем оказалось, что беременность у миссис Гудчайлд протекала чрезвычайно трудно, после родов она страдала постнатальной депрессией в тяжелой форме, ее поведение становилось все более странным и непредсказуемым, до такой степени, что…

Тут – как и на промежуточном слушании – она выложила, еще и приукрасив, весь список моих прегрешений, все, что у них было против меня. То, как я говорила в родильном отделении, что меня не волнует, умрет ли Джек. Мое странное и эксцентричное поведение во время пребывания в больнице Мэттингли. Моя угроза убить сына. Инцидент со снотворными таблетками. Госпитализация в психушку. Поразительная и похвальная стойкость моего супруга…

На этих словах тишина в зале суда была нарушена резким звуком – кто-то шумно, рассерженно выдохнул. Сэнди. Люсинда Ффорде остановилась на полуслове и вытянула шею, чтобы увидеть, кто виновник. Головами завертели также Мейв и Найджел Клэпп, а судья Трейнор посмотрел поверх своих бифокальных очков и спросил:

– Кто-то что-то сказал?

Сэнди опустила голову под строгими, осуждающими взглядами.

– Следите, чтобы больше подобного не было, – твердо произнес судья, давая понять, что в следующий раз церемониться не станет. Затем он попросил Люсинду Ффорде продолжать.

Начав с того самого места, на котором остановилась, она расписала благородство и порядочность Тони и то, как он помогал мне даже тогда, когда я пригрозила, что убью ребенка, и как, теряя надежду, он обратился за поддержкой к старому другу, Диане Декстер, которая предложила ему приют, где он мог отдохнуть от помешанной…

И так далее. И тому подобное. Должна признать: она говорила живо, она говорила сжато, она говорила жестко. В результате у слушателей не оставалось сомнения в том, что я превратилась в безумную детоубийцу, что, как ни ужасно разлучать ребенка с матерью, это необходимо, ибо в сложившейся ситуации иного выхода нет. Вернуть сейчас мальчика такой матери, доказывала она, означало бы вновь подвергнуть его серьезной опасности – такого суд, безусловно, не может допустить. Особенно если учесть, как счастлив ребенок с отцом и мисс Декстер.

Почти все их доводы я уже слышала раньше. Но от этого было не менее больно. Как всякий хороший барристер, Люсинда Ффорде была наделена настоящим даром убеждения. Говоря четко, точно и убедительно, она представила меня ничтожеством, злобной истеричкой, до такой степени не соображающей, что делает, что она и впрямь способна убить свое дитя.

Наступила очередь Мейв представить суду дело с нашей точки зрения – и она сделала это впечатляюще, ярко, логично и компактно. Краткость, по ее словам, была одной из добродетелей, особенно высоко ценимых судьей Трейнором. Мейв начала с того, что кратко обрисовала мое журналистское прошлое, длительную работу в качестве иностранного корреспондента «Бостон пост», подчеркнув, что я блестяще справлялась с выполнением профессиональных обязанностей, да и просто с жизнью в столь опасном регионе, каким является Ближний Восток. Затем, буквально тремя фразами, она описала мой бурный роман с Тони, неожиданную беременность в тридцатисемилетнем возрасте, сложнейшую ситуацию «сейчас или никогда» и нелегкий выбор, который приходится делать женщине под сорок, решая вопрос о материнстве, предложение Тони ехать с ним в Лондон и далее – кошмар, в который превратилась моя беременность.

Она поведала о том, как мне становилось все хуже, лаконично, сухо, без надрыва и мелодраматичной жалости к моему плачевному состоянию. Рассказчицей Мейв была первоклассной, так что Трейнор был явно захвачен ее рассказом, а она не мешкая перешла к заключительной части своего первого выступления:

– Хотя миссис Гудчайлд не отрицает того, что, находясь в состоянии постнатальной депрессии, однажды высказалась о своем безучастном отношении к тому, выживет ли ребенок, а однажды на словах угрожала ему, однако на деле она никогда не приводила угрозу в исполнение и вообще ни разу не причинила ему ни малейшего вреда. Она признает и то, что, страдая от хронического недостатка сна и послеродовой депрессии, по недосмотру покормила ребенка, приняв снотворное, – несчастный случай, по поводу которого она до сих пор испытывает угрызения совести.

Но этими тремя эпизодами и ограничивается список тех «преступлений и проступков», в которых обвиняет моего клиента истец. И на основании этих трех эпизодов истец, манипулируя фактами, сумел добиться экстренного первичного слушания ex parte против миссис Гудчайлд. Замечу, кстати, что слушание – какое совпадение – происходило в тот день, когда моя клиентка отсутствовала, поскольку вынуждена была выехать из страны на похороны члена семьи. Истец и в дальнейшем продолжает эксплуатировать все те же три эпизода, добиваясь победы на промежуточном слушании, когда было принято решение о проживании ребенка с отцом, а миссис Гудчайлд, по сути дела, осуждена как неспособная выполнять материнские обязанности. В результате ее, если не считать жалкого часа в неделю, на целых полгода лишили возможности видеть младенца-сына. Я заявляю, что истец действовал против своей жены безжалостно и беспринципно, с ничем не оправданной жестокостью – и все это в угоду собственной выгоде.

Мейв села. После минутной паузы поднялась Люсинда Ффорде и вызвала первого свидетеля: мистера Томаса Хьюза.

Он вошел – как всегда, в элегантном костюме, как всегда, высокомерный, как и подобает типичному специалисту с Харли-стрит. Он подошел к свидетельской трибуне, принес присягу, затем несколько фамильярно кивнул судье, словно старому знакомому. В это мгновение я заметила, что на них одинаковые университетские галстуки.

– Мистер Хьюз, вы считаетесь одним из ведущих специалистов в стране в области акушерства, не так ли? – начала Люсинда Ффорде, а затем напомнила суду, что показания данного свидетеля были представлены ранее. Но, исключительно для того, чтобы уточнить ряд деталей, она хочет задать вопрос: считает ли свидетель, что поведение миссис Гудчайлд в больнице Мэттингли, где он ее наблюдал, было явно ненормальным?

Он сообщил, явно получая от этого некоторое удовольствие, что за все годы его работы консультантом ему трудно припомнить других таких же агрессивных и странных пациенток, как я. Затем стал описывать, как вскоре после рождения ребенка сестры в отделении сообщали ему о моем опасно «капризном и изменчивом настроении».

– Приступы неконтролируемого плача, – говорил он, – за которыми следовали припадки раздражительности и гнева, при полном отсутствии интереса к состоянию ребенка, который в это время находился в отделении интенсивной терапии педиатрического отделения.

– В ваших показаниях, – вновь обратилась к нему Люсинда Ффорде, – вы подчеркиваете последнее утверждение и указываете, что, со слов одной из сестер, миссис Гудчайлд сказала буквально следующее (я цитирую): «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

– Боюсь, что именно так все и было. В то время как ее сын постепенно оправлялся от желтухи, она на глазах у всей палаты демонстрировала крайнюю возбудимость и нервозность, до такой степени, что я был вынужден призвать ее к спокойствию и напомнить, что такое поведение неприемлемо.

– Мы знаем, что в то время миссис Гудчайлд страдала от послеродовой депрессии. Вам, несомненно, и раньше приходилось иметь дело с пациентками с таким же диагнозом?

– Разумеется. Ее состояние нельзя назвать нетипичным. Однако мне не встречались пациентки настолько агрессивные и даже опасные – до такой степени, что, услышав, что ее муж обратился в суд с просьбой лишить ее права проживать с ребенком, я вовсе не был удивлен.

– Благодарю вас, мистер Хьюз. Я больше не имею вопросов.

С места поднялась Мейв Доэрти и заговорила ледяным, ровным голосом:

– Мистер Хьюз… Я просила бы вас припомнить, когда вы распорядились привязать миссис Гудчайлд к больничной койке.

Хьюз растерялся.

– Я вообще не отдавал такого распоряжения, – ответил он почти с негодованием.

– А какого числа вы прописали ей большие дозы транквилизаторов?

– Да ей и не были показаны серьезные транквилизаторы. Она получала небольшие дозы мягкого антидепрессанта, помогавшего ей справиться с послеоперационным шоком после экстренного кесарева сечения.

– А когда вы перевели ее в психиатрическое отделение своей больницы?

– Ее никогда не переводили в психиатрическое отделение, не прописывали сильных транквилизаторов и никогда не привязывали к кровати.

Мейв Доэрти посмотрела на него и улыбнулась:

– Прекрасно, сэр, но как же тогда вы можете назвать миссис Гудчайлд опасной пациенткой? Если бы она действительно представляла опасность, вы обязаны были бы предпринять все эти меры…

– Действительно, каких-то агрессивных действий она не совершала, ее поведение оставалось в пределах допустимого, но ее высказывания…

– Но, как вы только что указали, пациентка находилась в состоянии послеоперационного шока, не говоря уже о потрясении от известия, что ее сын находится в реанимации. К тому же вначале были еще и подозрения, что мозг ребенка мог быть травмирован в момент родов. В подобных обстоятельствах нет ничего удивительного, что пациентка была возбуждена.

– Знаете, есть большая разница между возбуждением и…

– Грубостью?

Тут вмешался Трейнор:

– Прошу вас воздержаться и не подсказывать свидетелю, что он должен говорить.

– Простите, Ваша честь, – проговорила Мейв Доэрти и снова повернулась к Хьюзу: – Позвольте мне сформулировать это так: поскольку мы с вами согласились, что поведение миссис Гудчайлд не было агрессивным и оставалось в пределах допустимого, то на каком же основании вы заявляли, что она – одна из самых опасных пациенток из всех, с которыми вам приходилось иметь дело?

– На том основании, что, как я только что пытался сказать, пока вы меня не перебили, оскорбительность ее высказываний была непомерной.

– В каком смысле непомерной?

– Она разговаривала чрезвычайно резко и была непочтительна…

– Ах вот что, – громко сказала Мейв. – Она была непочтительна. По отношению к вам, осмелюсь предположить?

– Ко мне и к персоналу, да.

– Но особенно по отношению к вам, да?

– Она действительно разговаривала со мной очень зло.

– Она использовала нецензурные или бранные выражения, оскорбляла вас или обзывала?..

– Нет, не совсем… Но она подвергала сомнению мои медицинские суждения.

– И вот это можно назвать непомерным оскорблением, по-вашему?

Хьюз посмотрел на Люсинду Ффорде, как актер, забывший роль.

– Пожалуйста, ответьте на мой вопрос, – обратилась к нему Мейв Доэрти.

– Обычно мои пациенты не оспаривают моих слов, – ответил Хьюз.

– А эта американка оспаривала – и вам это не понравилось, не правда ли? – И, не дав ему возможности ответить, она сказала: – Больше не имею вопросов, Ваша честь.

Судья повернулся к Люсинде Ффорде и спросил, желает ли она задать вопросы свидетелю.

– Да, Ваша честь. – Она встала. – Мистер Хьюз, повторите, пожалуйста, что, со слов одной из медсестер, сказала миссис Гудчайлд о своем ребенке.

Губы Хьюза изогнулись в улыбке, он успокоился. Промокнув лицо платком, он холодно и гневно посмотрел на меня:

– Сестра сообщила, что миссис Гудчайлд сказала: «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

– Благодарю, мистер Хьюз. Вопросов больше не имею.

Хьюз посмотрел на судью, который сказал, что он может идти. Тогда он, исподлобья злобно взглянув на Мейв Доэрти, направился к выходу.

Следующим свидетелем была Шейла Макгуайр – медсестра, которая донесла Хьюзу на меня после того, как я неудачно попыталась покормить Джека грудью. Она явно сильно нервничала и, заняв место у стойки, беспрестанно теребила в руках носовой платок. Мейв знала, что сестра Макгуайр идет второй по списку, и научила меня полезной тактике поведения с теми, кто свидетельствовал против меня. Я должна была попытаться встретиться с ней взглядом и просто смотреть ей в глаза на протяжении всего опроса. Так я и поступила, и это возымело эффект: сестра занервничала еще больше. Тем не менее ей удалось рассказать всю историю о том, как я, начав кормить Джека, с криком оторвала его от груди и как она испугалась, что я швырну ребенка через всю комнату.

Во время перекрестного опроса Мейв Доэрти прижала ее к стенке, выясняя, что значит «оторвала».

– Прошу, объясните мне четко, – сказала Мейв. – Миссис Гудчайлд вдруг резко оторвала ребенка от груди, оторвала с яростью, будто ее укусили…

– Ну, это был не совсем рывок…

– Что вы хотите этим сказать?

– Ну, знаете, она его оторвала, но не специально…

– Простите, не понимаю.

– Ну… у миссис Гудчайлд в это время был острый мастит…

– То есть острое воспаление молочной железы, которое часто сопровождается затвердением молочных протоков?

– Протоки не всегда затвердевают, но могут закупориваться, и это бывает очень болезненно.

– То есть грудь миссис Гудчайлд была сильно воспалена и болела, и, когда ребенок схватил деснами опухший сосок, она отреагировала, как отреагировал бы любой человек, внезапно испытавший резкую боль.

– Пожалуйста, не задавайте свидетелю наводящих вопросов, – сказал Трейнор.

– Прошу прощения, Ваша честь. Я переформулирую. Сестра Макгуайр, можете ли вы сказать, что миссис Гудчайлд дернулась от боли после того, как ребенок укусил ее сосок?

– Да, это правда.

– Следовательно, рывок, о котором вы говорите, не был произведен намеренно, со злым умыслом, верно? По сути дела, это было непроизвольное движение в результате острой боли, я верно вас понимаю?

– Да, это правда.

– Итак, если мы пришли к общему мнению, что это была инстинктивная реакция, вызванная шоком, согласны ли вы с тем, что со стороны могло показаться, будто она пытается отбросить ребенка?

– Совершенно точно.

– Но она сдержалась и не сделала этого, верно?

– Да, мы были рядом и…

– Вам пришлось подхватить ребенка?

– Э… нет.

– Значит, миссис Гудчайлд сама остановилась. Больше нет вопросов.

Сестру Макгуйар отпустили, и был объявлен десятиминутный перерыв. Сэнди поспешила ко мне, Найджелу и Мейв.

– Простите меня, мне так стыдно, – начала она с видом глубокого раскаяния. – Но когда эта женщина начала делать из этого ублюдка благородного рыцаря, я просто…

Я дотронулась до ее руки, делая ей знак замолчать. Потом повернулась к Найджелу и Мейв:

– Позвольте представить вам мою сестру Сэнди, вот так неожиданно прилетевшую в Лондон из Бостона.