Текст книги "Особые отношения"

– Зайду к себе, в Чемберс. А вы?

Я забрала сестру, мы по мосту перешли на другой берег и отстояли очередь за билетами на Лондонское Око[54]54
  Лондонское Око – колесо обозрения, построенное в Лондоне в честь празднования наступления нового тысячелетия.


[Закрыть]. Нам повезло, мы купили два билета. Мы поднимались вверх, к облакам, и город расстилался под нами со всех сторон, как старинная карта мира, глядя на которую начинаешь верить, что мир плоский и можно увидеть, где кончается город и начинается бездна. Сэнди смотрела на запад – на Дворец, Альберт-Холл, буйную зелень Кенсингтон-Гарденз, великолепные строения Холланд-Парка и дальше, туда, где простирались бескрайние пригороды.

– Ты говорила, этот город бывает прекрасным, – сказала она. – Но, по-моему, он просто мрачный.

Как и большая часть нашей жизни, не так ли?

Выбравшись наконец из исполинского колеса обозрения, мы купили мороженого и стали похожи на двух туристок, наслаждающихся свободой от повседневных забот. Потом по мосту Ватерлоо вернулись на Стрэнд и вошли в здание Высокого суда – в последний раз.

На обратном пути мы примолкли и не обменялись ни словом до самого суда. Только в дверях Сэнди спросила:

– Можно, когда будут читать решение суда, я сяду рядом с тобой?

– Мне бы этого хотелось.

Тони и его команда уже сидели на своих местах, когда мы вошли. Но я обратила внимание, что Диана Декстер теперь сидит рядом с их адвокатом. Мейв была рядом с Найджелом в первом ряду. Никто не приветствовал друг друга. Никто не сказал ни слова. Мы с Сэнди уселись. Я сделала несколько глубоких вдохов, стараясь успокоиться. Но в этом зале не было ни одного спокойного человека. Все было пропитано страхом.

Прошло пять минут, десять. Все это время мы сидели в полной тишине. А что еще можно было сделать? Наконец вошел секретарь. И все встали. Трейнор медленно вошел, направился к своему креслу, сжимая папку в длинных изящных пальцах. Поклонился. Сел. Мы поклонились. Сели. Он открыл папку. Он начал читать.

С самого начала судья дал всем нам понять, что ему крайне не понравился характер всего этого дела.

– Позволю себе сказать, что за два этих коротких дня окончательного слушания нам довелось наблюдать, как обе стороны публично перерывают огромные вороха грязного белья. Мы узнали, что у мистера Хоббса было двое детей от двух разных женщин и что он вовсе не стремился к общению со своими детьми. Нам стало известно, что новая сожительница мистера Хоббса, мисс Декстер, страдала от наркомании и мужественно справилась с зависимостью после того, как у нее случился выкидыш. Должен отметить, что откровенность мисс Декстер в этой части показалось мне мужественной и чрезвычайно поучительной. Впечатляющее свидетельство…

О, боже праведный…

– Кроме того, нам сообщили, что мисс Декстер предпринимала отчаянные усилия, пытаясь завести ребенка…

Это ее желание было настолько сильным, что она, если верить барристеру ответчика, вступила со своим сожителем в сговор, решившись отобрать его ребенка у матери и выдвинуть против последней якобы ложные обвинения в том, что она угрожала ребенку и представляла для него опасность.

Сэнди искоса посмотрела на меня. М-да… Трейнор только что явно дал понять, что нам он не верит.

– Нам поведали, что более двадцати лет тому назад миссис Гудчайлд угостила своего отца бокалом вина, вследствие чего – или не вследствие этого – им была превышена допустимая норма алкоголя, и поэтому – или из-за чего-то другого – он стал виновником дорожно-транспортного происшествия, в котором погибли он сам, его супруга и еще два человека.

Нам рассказали и о том, что мисс Декстер и мистер Хоббс не были честны с судом относительно истинной длительности их отношений… хотя, откровенно говоря, суду не кажется столь уж принципиальным, вступили ли они впервые в интимную связь три года или всего лишь три месяца назад.

Мы с Сэнди снова нервно переглянулись. Я украдкой осмотрела зал. Все присутствующие сидели с низко опущенными головами, как будто в церкви.

– Я должен сказать, что, при обилии свидетелей и фактов, сторонам так и не удалось прояснить ответ на основной вопрос: что же лучше для ребенка? А это в данном случае основная и единственная проблема. Все остальное, по мнению суда, значения не имеет.

Итак, вне всякого сомнения, отношения между матерью и ее ребенком являются основополагающими и самыми важными в жизни. Можно, характеризуя эти отношения, применить также такой термин, как «примордиальные», то есть изначальные, первичные. Мать дает нам жизнь, она кормит нас, заботится о нас на первых, критических стадиях нашего существования. По этой причине закон весьма неохотно идет на нарушение, не говоря уж о прекращении этих отношений. Для того чтобы подобное произошло, нужны крайне веские причины – если только доверие общества к матери не подорвано полностью и окончательно.

Сегодня утром барристер истца еще раз перечислила «обвинения» – так она их назвала – против ответчика. Необходимо признать, что все эти обвинения весьма серьезны и вески. Необходимо также признать и то, что ответчик, миссис Гудчайлд, страдала тяжелой послеродовой депрессией и это состояние воздействовало на ее восприятие действительности, заставляя ее в ряде случаев вести себя крайне неразумно.

Однако, принимая во внимание упомянутое заболевание, может ли суд рисковать и подвергнуть опасности благополучие ребенка? Такова дилемма, которую и предстояло решить суду. Наряду с этим суду предстояло оценить и решить, будет ли для ребенка лучше, если его вверят заботам отца и его новой сожительницы – женщины, которая может, конечно, называть себя приемной матерью, но которая никогда не станет таковой в глазах суда.

Судья сделал паузу. Поверх очков он устремил строгий взгляд в мою сторону:

– Угрожать жизни ребенка – даже в бреду и гневе – это очень и очень серьезный проступок…

Сэнди сжала мою руку, словно говоря: что бы он с тобой ни сделал, я буду с тобой и не дам тебе пропасть.

– Если такое повторяется дважды – это повод для беспокойства. Как и отравление ребенка снотворными пилюлями, пусть даже в результате несчастной случайности.

Но достаточно ли этого, чтобы принять решение разорвать основополагающие узы, связывающие мать и дитя? Особенно когда выясняется, что истинные мотивы отца крайне сомнительны, как и реальные причины, побудившие его восемь месяцев назад обратиться в суд, чтобы получить право забрать ребенка?

В конечном счете мы снова возвращаемся к основному вопросу: в случае, если будет принято решение о проживании ребенка с матерью, не приведет ли она в исполнение свои угрозы? Не следует ли проявить благоразумие и осторожность и разорвать материнские узы ради соблюдения интересов ребенка?

Трейнор снова замолк, отпил воды из стакана. Найджел Клэпп, сидевший передо мной, закрыл лицо рукой. Последняя фраза выдала наконец намерения судьи: все потеряно. Мы проиграли.

Трейнор отставил стакан и продолжил чтение:

– Вот над этими вопросами и пришлось размышлять суду. Трудные проблемы, трудное решение. И все же, после того как были заслушаны все свидетели и изучены все обстоятельства, решение это было очевидным.

Я ниже опустила голову. Вот оно. Сейчас. Надо мной вершится суд.

– Итак, взвесив все доводы, я пришел к выводу, что мать, миссис Гудчайлд, не имела намерения причинить вреда своему сыну и не должна нести ответственность за свои действия в период, когда страдала от клинически подтвержденной депрессии. Я считаю также, что отец ребенка, мистер Хоббс, сделал все от него зависящее, чтобы осложнить ситуацию и разрушить связь между матерью и ребенком. В частности, я нахожу, что мистер Хоббс и его сожительница мисс Декстер, заявляя о том, что ребенку грозит опасность, руководствовались не альтруистическими мотивами. Нельзя закрывать глаза и на то, что они умело подтасовывали факты ради достижения собственной выгоды.

К этому моменту Сэнди уже так стискивала мне руку, что, похоже, несколько косточек треснули. Но только мне было не до этого.

– Таковы причины, по которым суд принял свое решение, согласно которому данный ребенок имеет право видеться и проводить достаточное время с обоими родителями…

Он сделал паузу и молчал секунду или две, но они показались мне долгой минутой.

– …но при этом суд постановляет, что постоянно проживать ребенок будет с матерью.

В зале повисло долгое молчание – как будто все находились в глубоком шоке. Паузу нарушил Трейнор:

– И поскольку в ходе рассмотрения дела я усмотрел злой умысел, направленный против ответчика, оплату всех судебных издержек я присуждаю стороне истца.

Мгновенно Люсинда Ффорде вскочила на ноги:

– Прошу разрешения на апелляцию.

Трейнор долго буравил ее взглядом. Потом ответил:

– Просьба отклоняется.

Он собрал со стола свои бумаги. Снял с носа очки-полумесяцы. Посмотрел на наши потрясенные лица. И сказал:

– Если вам больше нечего добавить, объявляю слушание закрытым.

Глава пятнадцатая

Через полтора месяца на Лондон обрушилась жара. Она длилась почти целую неделю. Ртуть в градуснике рвалась выше отметки 30 градусов, небо превратилось в ярко-синий безоблачный свод, и сияющее солнце припекало без устали.

– Разве не удивительно? – спросила я в пятый знойный день без намека на дождь.

– Это ненадолго, – ответила Джулия. – Все может кончиться в любой момент, и мы вернемся к серой норме.

– Это верно, но сейчас даже думать о таком не хочется.

Мы отдыхали в парке Уондзуорт. День клонился к вечеру. С полчаса назад Джулия позвонила мне в дверь и спросила, не хочу ли я выйти погулять. Я отложила новую рукопись, над которой корпела, уложила Джека в коляску, нацепила темные очки и шляпу от солнца, и мы вышли. Пока добрались до парка, Джек уснул. Мы устроились на поросшем травой взгорке у реки, Джулия сунула руку в сумку и извлекла на свет два винных бокала и запотевшую бутылку охлажденного «Совиньон Блан».

– Мне подумалось, что неплохо бы отметить такую небывалую жару глоточком пристойного вина… ты как, не против чуть-чуть себя побаловать?

– Наверное, стаканчик могу себе позволить. Тем более что дозу антидепрессантов мне снизили вдвое.

– Вот это здорово, молодец, – обрадовалась Джулия. – У меня больше года ушло на то, чтобы с ними покончить.

– Ну, доктор Родейл не спешит объявить, что я полностью «исцелилась».

– Но ты явно к этому идешь.

Она откупорила бутылку. Я легла на спину, подставила лицо солнцу, так что острый лимоннокислый аромат травы забил все обычные запахи города, и подумала: все это довольно приятно.

– Вот, держи. – Джулия поставила бокал на траву рядом со мной, а сама закурила.

Я села. Мы чокнулись.

– За благополучное окончание дела, – сказала она.

– Какого?

– За то, что покончено с этим чертовым проектом.

– Ты имеешь в виду историю восточных англов?

– Ну да, эту пакость, – ответила она, имея в виду толстенную рукопись, с которой она долго провозилась и которая надоела ей до безумия (по крайней мере, так она говорила). – Закончила вчера вечером и бантиком перевязала. И скажу тебе, любой, кто три месяца корпел, не поднимая головы, над историей восточных англов, заслуживает глотка хорошего вина. А ты пока еще трудишься над «Руководством по джазу»?

– Ой, да, тоже немалый фолиант, целых тысяча восемьсот страниц. А я что-то застряла на Сиднее Беккете.

– Смотри, аккуратнее со сроками – Стенли рассердится.

– Да у меня еще целых семь недель в запасе. А учитывая, что Стенли буквально только что пригласил меня на свидание, не думаю, что он будет зверствовать.

Джулия подавилась дымом и закашлялась.

– Стенли пригласил тебя?..

– Об этом я и говорю.

– Вот это да… я поражена.

– Ну, в общем-то, в моей жизни бывало такое, что мужчины приглашали меня на свидания.

– Ты знаешь прекрасно, что я имею в виду. Я о Стенли. Решительным его никак не назовешь. А уж после развода он вообще залег на дно, я имею в виду отношения с дамами.

– Он довольно милый, такой добродушный. По крайней мере, так мне показалось, когда мы с ним вместе обедали тогда, в самом начале.

– И совсем не старый – ему чуть за пятьдесят. И за собой он следит. А уж редактор просто блестящий. И домик, я слышала, у него совсем неплохой, в Южном Кенсингтоне. А еще…

– Знаю, знаю, он умеет держать в руках вилку, связно говорит, и слюна у него изо рта не течет.

– Прости, – хихикнула она, – я, в общем-то, не собиралась тебе его рекламировать.

– Рекламируй, сколько хочешь. Потому что я все равно уже сказала ему, что занята сегодня вечером и не смогу с ним поужинать.

– Ну что ж ты так? Это же всего-навсего ужин.

– Понимаю… Но в данный момент Стенли – мой единственный источник дохода. И я не хотела бы поставить дело под угрозу из-за таких ситуаций, не имеющих отношения к делу. Работа мне нужна.

– Вы уже договорились о сумме алиментов с юристами Тони?

– Да, буквально на днях.

Точнее, все проделал Найджел Клэпп, со свойственной ему запинающейся решимостью – это описание, точное в отношении Найджела, показалось бы оксюмороном применительно к любому другому человеку. Спустя неделю после слушания сторона истца связалась с ним и сделала первое свое предложение: мы сохраняем совместное владение домом, а Тони при этом выплачивает половину оставшегося долга по ипотеке и платит алименты на меня и ребенка в размере пятисот фунтов в месяц. Адвокаты Тони объяснили, что, учитывая, что у него больше нет постоянного заработка, требовать с него полной выплаты ипотечного кредита да еще и пятьсот фунтов алиментов на сына и бывшую жену было бы просто немилосердно.

Найджел рассказывал: «Мне… э… пришлось напомнить, что у него имеется богатая, действительно богатая покровительница и что в таком случае мы можем проявить упорство и обратиться в суд с требованием, чтобы дом был передан в ваше пользование безраздельно. У нас, разумеется, не было бы никаких шансов выиграть это дело, но… э… я почувствовал, что они не захотят в это ввязываться».

После этого все разрешилось довольно быстро. Дом по-прежнему принадлежал нам обоим – и ни один из нас не имел права продать его без согласия совладельца. Однако Тони взял на себя полную выплату ипотеки и алименты в размере тысячи фунтов в месяц – суммы, которой, хоть и едва-едва, все же хватало нам на покрытие текущих расходов.

Но я не хотела ничего больше. Честно говоря, сразу после слушания единственной моей мыслью (я сейчас не говорю о потрясении от того, что мы выиграли дело и мне вернули Джека), точнее, единственным желанием было больше никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться с Тони Хоббсом. Мы, правда, выработали условия совместной опеки: он мог забирать к себе Джека на выходные два раза в месяц. Но потом, когда стало очевидно, что в ближайшие годы он будет проводить все выходные в Сиднее, эта договоренность как-то утратила смысл… хотя Найджела уверили через юристов Тони, что мой бывший непременно будет регулярно прилетать в Лондон на свидания с сыном.

Тони и сам повторил мне это, когда мы с ним разговаривали. Единственный наш разговор состоялся через неделю после суда, в тот день, когда юристы оговаривали сроки и условия переезда Джека. «Передачи», как назвал это Найджел Клэпп, – термин вызвал у меня в памяти шпионские романы эпохи холодной войны, но полностью соответствовал сути происходящего. Утром накануне того дня мне позвонили из компании «Перевозки Пикфорд» и сообщили, что завтра в девять утра мне надлежит быть дома, так как они привезут мебель для детской комнаты сюда из дома по Альберт-бридж Роуд. Вечером позвонил Найджел и сообщил, что объявились юристы Тони, узнавали, буду ли я дома в двенадцать часов дня, потому что «именно в это время состоится передача».

– Они сказали, кто привезет Джека? – спросила я.

– Няня, – был ответ.

Типично для Тони, размышляла я. Поручить посреднику выполнить за него всю грязную работу.

– Скажите им, что в двенадцать я буду ждать Джека дома.

На следующее утро машина с мебелью приехала на час раньше. («Решили, что вы не будете против», – объяснил старший грузчик.) За шестьдесят минут они не только все выгрузили, но и собрали и расставили по местам шкаф, комод и кроватку Джека. Вместе с мебелью прибыли многочисленные коробки с одеждой, игрушками и прочими детскими причиндалами. Все утро я разбирала коробки, раскладывала вещи, прилаживала подвесную игрушку, ту же, что и раньше висела над колыбелью, подключала на кухне стерилизатор для бутылочек, устраивала в гостиной манеж. Пока я возилась со всем этим, воспоминания о доме, лишенном ребенка, начали стираться из памяти.

А ровно в двенадцать раздался звонок в дверь. Волновалась ли я? А как же, конечно, волновалась. Не то чтобы я беспокоилась о том, как мне себя вести, или переживала из-за значительности момента. Скорее дело в том, что я вообще не верила, что это произойдет. И когда вдруг сбывается то, о чем ты долго мечтал – и в глубине души считал несбыточным, – кто же тут не занервничает?

Я бросилась к входу, ожидая, что сейчас какая-то наемная помощница передаст мне с рук на руки сына. Но, широко распахнув дверь, я нос к носу столкнулась с Тони. От неожиданности я моргнула и тут же опустила глаза, потому что меня вдруг пронзил страх, что он не привез Джека. Но он был здесь. Мой сын уютно устроился в сумке для переноски детей, с пустышкой во рту и резиновой уткой, которую он крепко сжимал обеими руками.

– Привет, – тихо сказал Тони.

Я кивнула, отметив про себя, что он выглядит очень усталым. Какое-то время мы оба стояли молча, настороженно глядя друг на друга и, в общем-то, не зная, что говорить дальше.

– В общем, – сказал он наконец, – я решил, что должен сделать это сам.

– Понятно.

– А ты, похоже, не ожидала, что его доставлю я.

– Тони, – спокойно сказала я. – Я вообще стараюсь сейчас думать о тебе как можно меньше. Но все же спасибо, что принес Джека домой.

Я протянула руку. Он замер в нерешительности буквально на мгновение, потом медленно передал мне сумку-переноску. Очень недолго, какой-то миг, мы оба держали ее. Потом Тони отпустил коляску. Я не ожидала, что она окажется такой тяжелой, но все же не опустила ее на пол. Не хотела выпускать Джека. Я посмотрела на него. Он по-прежнему чмокал своей пустышкой, сжимая ярко-желтого утенка, и понятия не имел о том, что сейчас – вот так просто, при передаче его из одних рук в другие, – круто изменилась траектория всей его жизни. Какой была бы та его жизнь – неизвестно. Ясно только, что теперь его ждала совершенно другая.

Снова повисла напряженная тишина.

– Ладно, – наконец сказала я. – Насколько я знаю, наши адвокаты договорились, что ты будешь встречаться с Джеком раз в две недели. Так что, по-видимому, ты за ним заедешь в следующую пятницу.

– На самом деле, – пробормотал он, не глядя на меня, – в следующую среду мы уезжаем в Австралию.

Он сделал паузу. Мне даже показалось, что он, возможно, ожидает моих расспросов – как ему удалось помириться с Дианой после всего, что открылось в суде о его былых подвигах. Или о том, где они будут жить в Сиднее. Или о том, как продвигается работа над его чертовым романом. Но я не собиралась задавать ему никаких вопросов. Мне хотелось только одного – чтобы он поскорее убрался. И потому я сказала лишь:

– Ну что ж, стало быть, ты не заедешь в следующую пятницу.

– Да уж, скорее всего, не заеду.

Новая тягостная пауза. Я ее нарушила:

– Ну, когда в следующий раз окажешься в Лондоне, ты знаешь, где нас найти.

– Ты что, решила остаться в Англии? – удивился он.

– Пока я ничего еще не решила. Но поскольку у нас с тобой у обоих имеются обязательства перед сыном, ты одним из первых узнаешь, каким будет мое решение.

Тони посмотрел на Джека. Он часто заморгал, словно вот-вот заплачет. Но глаза остались сухими, и на лице ничего не отразилось. Я заметила, что он рассматривает мою руку, сжимающую ручки коляски.

– Пожалуй, мне пора идти, – сказал он, не поднимая глаз.

– Да, – ответила я. – Пора.

– Ну, тогда до свидания.

– До свидания.

Он снова взглянул на Джека, потом на меня. И сказал:

– Я сожалею.

Это прозвучало сухо, невыразительно, почти безразлично. Что это было – признание вины? Или раскаяние в том, что он натворил? А может, просто неохотная констатация того, что он так много проиграл, хотя надеялся на победу? Черт его побери, как же это было похоже на Тони Хоббса, настоящая классика жанра. Извинение, которое не было извинением, но все же было извинением. А чего еще могла я ожидать от этого человека, которого так хорошо знала… и которого не знала вовсе.

Я развернулась и внесла Джека в дом. Заперла дверь. Сынишка, как по команде, тут же расплакался. Я нагнулась к нему. Расстегнула ремешки, которыми он был закреплен в коляске. Взяла его на руки. Но я не прижала его к себе и не разразилась слезами облегчения и счастья. Потому что, вынув его из коляски и подняв до уровня лица, я почувствовала предательский запах. Полный груз.

– Добро пожаловать домой, – сказала я, целуя его в голову. Но материнская ласка его нисколько не смягчила. Он требовал, чтобы ему немедленно сменили подгузник.

Через полчаса, когда я кормила его, сидя на первом этаже, зазвонил телефон. Звонила Сэнди из Бостона, она хотела просто убедиться, что передача прошла гладко, без осложнений. Она лишилась дара речи (редкое состояние для Сэнди), узнав, что Тони явился с Джеком собственной персоной.

– И он в самом деле извинился? – недоверчиво переспросила она с изумлением в голосе.

– В свойственной ему неловкой манере.

– Тебе не показалось, что он пытается к тебе подольститься, чтобы вернуться в твою жизнь?

– Он со своей благородной дамой через несколько дней отбывает в Сидней, так что вряд ли, не думаю, что такое приходило ему в голову. Ты знаешь, я, честно говоря, не поняла, зачем он приходил, зачем извинился, что в самом деле у него на уме… если вообще у него что-то было на уме. Одно я знаю точно: теперь мы долго не увидимся, и я этому очень рада.

– Не может же он надеяться, что ты его простишь.

– Нет, наверняка хочет, чтобы его простили. Ведь мы все этого хотим, разве нет?

– Уж не слышу ли я опять отголоски этого абсурдного затяжного чувства вины за папу?

– Да, именно их ты и слышишь.

– Ну что ж, если ты обо мне, то тебе не за что просить у меня прощения. Я ведь тебе говорила еще в Лондоне: я тебя ни в чем не виню. Главный вопрос: не пора ли тебе самой себя простить? Ведь ты не сделала ничего, ничего плохого. Но только ты сама можешь снять с себя этот груз. Точно так же, как только сам Тони должен понять, что совершил серьезный проступок. И если он это поймет, как знать, может быть…

– Что? Очищение? Покаяние в грехах и преображение? Брось, прошу тебя, он же англичанин.

А про себя я могла бы добавить: он из тех британцев, что питают ненависть к самим себе и презирают нашу американскую веру в то, что «открытость и честность и песня в душе» способны помочь человеку возрождаться и творить добро. Жизнь для него – тягостная, трагическая неразбериха, с которой приходится кое-как управляться. У меня на родине жизнь – тоже трагическая неразбериха, но мы стараемся убедить себя, что все еще не кончено и со временем обязательно уладится.

– Потерпи еще немного, недолго тебе осталось мучиться с этими англичанами, – отреагировала Сэнди.

Это была ее величайшая надежда, она заговорила об этом еще пять недель назад, в аэропорту Хитроу, когда я провожала ее на самолет. Слушание только-только окончилось. Тони и компания быстро удалились, причем Диана Декстер вскочила и в гордом одиночестве прошествовала по проходу сразу, как только Трейнор провозгласил решение. Тони поспешил за ней, а Люсинда Ффорде и адвокат, прежде чем выйти, успели еще обменяться рукопожатиями с Мейв и Найджелом. И вот мы остались в суде вчетвером, потрясенные, в состоянии шока, пытаясь осознать тот факт, что дело приобрело благоприятный для нас оборот. Наконец Мейв нарушила молчание. Собирая бумаги, она сказала:

– Я, вообще-то, не игрок, но сегодня уж точно не сделала бы ставку на то, что решение будет таким. Честное слово…

Она покачала головой и позволила себе намек на улыбку.

Найджел тоже сидел молча, погруженный в раздумья, потом начал запихивать бумаги в объемистый портфель. Я поднялась и сказала:

– У меня нет слов, чтобы выразить, как я вам благодарна. Вы же спасли меня от…

Найджел протестующее поднял руку, как бы говоря: «Не нужно этого, ни к чему». Но потом и он заговорил:

– Я рад за вас, Салли. Очень рад.

Сэнди тем временем просто сидела с лицом, мокрым от слез, – моя толстая, чудесная, чересчур плаксивая сестричка, эмоциональности которой с лихвой хватало, чтобы восполнить нашу сдержанность. Найджел был тронут и смущен таким открытым проявлением чувств. Мейв коснулась моего плеча:

– Вам повезло с такой сестрой.

– Это точно, – тупо ответила я, оглушенная решением суда настолько, что не понимала, что говорю. – Знаете, мне кажется, нам сейчас нужно всем вместе пропустить по стаканчику, чтобы это отпраздновать.

– Я бы с радостью, – отозвалась Мейв. – Но завтра у меня снова суд, а я, признаться, не успела как следует подготовиться. Так что…

– Понятно. Мистер Клэпп, а вы?

– Простите, но мне нужно быть дома к пяти.

Так что я просто пожала им руки, еще раз поблагодарила Мейв, сказала Найджелу, что буду ждать его звонка, когда он узнает что-то от адвокатов Тони насчет условий и сроков развода.

– Так вы хотите и дальше пользоваться моими услугами? – спросил он.

– А чьими же еще я бы могла воспользоваться?

В ответ в первый раз за все время нашего знакомства Наджел Клэпп широко улыбнулся.

Когда он откланялся, Сэнди сказала, что мы обязательно выпьем, чтобы отметить это дело… но в аэропорту, потому что ей пора домой. Так что мы сели в метро, доехали до Хитроу и, после того как она зарегистрировалась на рейс, выпили по стакану противного красного пойла в баре зала вылета. Тогда-то она и спросила меня: «Ну, когда вы с Джеком возвращаетесь в Бостон?» До этого еще надо дожить, сказала я ей. А когда она снова задала этот вопрос в то первое мое утро с Джеком, мой ответ прозвучал еще более уклончиво: «Я пока еще ничего не решила».

– Надеюсь, после всего, что они там с тобой сотворили, ты не хочешь остаться?

Я чуть не сказала ей, что эти самые «они» для меня не равнозначны всем англичанам и тем более всей Англии.

Только два человека, которые хотели завладеть тем, на что они не имели права.

– Я же говорила тебе, у меня пока нет сил на кардинальные решения.

– Но ты должна вернуться сюда, в Штаты, – настаивала она.

– Никому я ничего не должна. И знаешь, я поняла, что не так уж это плохо.

– Ты просто не переживешь еще одной их мерзкой холодной зимы, – проворчала Сэнди.

– Совсем недавно я пережила кое-что пострашнее, чем плохая зима.

– Ну ты же знаешь, о чем я говорю – я просто мечтаю заполучить тебя в Бостон.

– А я тебе вот о чем толкую: пока ничего еще не решено. Сейчас я просто хочу проводить как можно больше времени с сыном и ощутить вкус того, чего была лишена почти год: нормальной жизни.

Она помолчала несколько секунд, а потом убежденно заметила:

– Нет на свете такой вещи, как нормальная жизнь.

Со времени того разговора прошло несколько недель. И хотя я совершенно согласна с Сэнди в том, что никакой нормальной жизни не бывает, все это время я изо всех сил старалась приблизиться к размеренному, спокойному существованию. Я встаю утром, когда меня будит проснувшийся Джек. Ухаживаю за ним, стараюсь предвосхищать все его желания. Мы все время вместе. Пока я работаю, он сидит рядом в высоком стульчике или копошится в манеже. Мы ходим в супермаркет, гуляем по Хай-стрит. Дважды за это время я перепоручала его заботам вечерней няни, чтобы сбегать в кино вдвоем с Джулией. Все остальное время мы с ним постоянно вместе. От всего этого я в восторге – и не только потому, что пытаюсь наверстать упущенное за прошедшие месяцы, но и потому, что у нас налаживается общая жизнь, вырабатывается привычка жить вдвоем. Конечно, наступит время, когда этот порядок придется менять. Но это дела далекого будущего. А сейчас будничность и приземленность нашей жизни кажутся мне не скучными, а весьма привлекательными.

Особенно когда на небе светит солнце.

– Ставлю пять фунтов, что и завтра тоже будет солнечно, – сказала я Джулии, подливавшей вина в свой бокал.

– Идет, – откликнулась она. – Но ты проиграешь.

– Ты хочешь сказать, что слышала прогноз погоды?

– Нет, не слышала.

– Откуда же такая уверенность, что непременно будет дождь?

– Врожденный пессимизм… полная противоположность этой вашей американской несокрушимой позитивности.

– Я всего лишь умеренный оптимист, не более того.

– В Англии такой уровень оптимизма считается безнадежным и неизлечимым.

– Признаю себя виновной, – сказала я. – Свою природу изменить невозможно.

И конечно же дождь начал накрапывать уже вечером. Я была еще на ногах, с Джеком, который отказывался спать, не получив еще одной бутылочки. Вдруг оглушительный громовой раскат – буквально средь ясного неба – оповестил о том, что небеса собираются разверзнуться. А минут через пять это и на самом деле случилось.

Настоящий тропический ливень застучал в окна с такой силой, что Джек оттолкнул бутылочку и широко раскрытыми глазами уставился на темные мокрые квадратики оконных стекол.

– Не бойся, все в порядке. – Я прижала его к себе. – Это просто дождь. И нам с тобой лучше бы поскорее к нему привыкнуть.