Текст книги "Бедлам в огне"

– Да, можно и у нее, – сказал я.

– А что, если я во время мастурбации представляю саму доктора Кроу, или доктора Кроу и вас, или доктора Кроу, вас, доктора Линсейда, Ситу и Андерса – как вы все занимаетесь свальным грехом?

– В этом случае, думаю, вам стоит принять холодный душ, – чопорно ответил я.

– А скажите, – продолжал он, – какую роль, по вашему мнению, играют во время коитуса мысленные образы?

– Да будет вам, Чарльз, – вздохнул я, но он не унимался:

– Мне всегда казалось сомнительным с моральной точки зрения представлять одного человека во время полового акта с другим. В лучшем случае это противно, в худшем – измена. Но предположим, нынешняя партнерша вас недостаточно возбуждает? Что, если у вас трудности с эрекцией? Чтобы доставить удовольствие вашей нынешней партнерше, нужно, чтобы у вас встал, и тогда вы начинаете думать о другой или, может, о многих других. И вы возбуждаетесь. Эрекция отличная, коитус замечательный, вы доставили удовольствие партнерше. Кто скажет, что это плохо?

– Только не я, – ответил я, чтобы отвязаться. Я был слишком молод, чтобы считать этот вопрос достойным внимания.

– Но есть и другая сторона, – не умолкал Чарльз Мэннинг, – когда нужно притормозить, когда кончаешь слишком быстро. В этом случае нет смысла представлять кого-то. Одно время я пытался думать о непривлекательных женщинах, но не помогло. Как только кровь начинает играть, все женщины становятся привлекательными, все женщины возбуждают. Некоторые советуют решать математические задачи или вспоминать результаты футбольных матчей, но мне и эти способы не подошли. Хотите знать, что мне помогало?

– Честно говоря, нет. – Но было ясно, что я напрасно стараюсь.

– Чтение стихов. Про себя. Прокручивать их надо в голове, а не вслух, чтобы не испортить дело. Как только я обращаюсь к Киплингу, Вэчелу Линдзи[52]52
  Вэчел Линдзи (1879 – 1931) – американский поэт; пытался возродить поэзию как форму устного творчества, а потому его сочинения, с которыми он выступал перед слушателями, обладали четким ритмом.


[Закрыть] или Т. С. Элиоту, процесс притормаживается весьма эффективно.

Айвор Ричардс или Байрон могли бы спросить Чарльза Мэннинга, представляет ли он, читая стихи, поэтические образы, видит ли он сапоги, Конго, пепел, рукав старика; и что затормаживает процесс – образы или слова? Но я не задал этот вопрос. Я просто сказал:

– Наверное, нечасто бывают ситуации, когда вам нужно себя поддержать или затормозить, не так ли, Чарльз? Вы же сказали, что здесь не ради секса.

– Слишком часто, – грустно ответил он. – Слишком часто.

– Возможно, вам стоит об этом написать, – предложил я.

– Нет-нет, Грегори. Некоторые вещи слишком много значат для меня, чтобы писать о них. А теперь, если вы позволите, я удалюсь к себе в комнату, где смогу осквернить себя, пока не потускнела память об Андерсе и Сите.

У меня не было желания удерживать его. Вернувшись к себе в хижину, я обнаружил, что воспоминание об Андерсе и Сите – какое угодно, только не эротичное. Я не испытывал гадливости, не чувствовал себя оскорбленным, но у меня было такое ощущение, будто я увидел то, что мне не следовало видеть, будто я увидел то, чего видеть не желал. Я надеялся, что подсматривал не из вуайеризма, а из чистого любопытства. Услышал голос Андерса и решил посмотреть, чем он занимается. Мне просто хотелось знать, что происходит в клинике. Разве это странно или так ужасно?

А одно в клинике точно происходило: неуклонный и постоянный подрыв методики Линсейда. Он пытался лишить пациентов образов, но образы все время просачивались в клинику – в виде опилок, языков пламени, наркотиков, облаков или фантазий во время мастурбации. Бунтарь внутри меня был вполне доволен этим обстоятельством. Ведь нехорошо, когда руководитель клиники обладает абсолютной властью? Но если методика Линсейда давала больным шанс, следовало строго блюсти ее. Порой даже казалось, что пациенты не прочь это делать. И меня интересовало, зачем им это нужно.

21

Подчас, рассказывая о своем пребывании в клинике Линсейда, я ловлю себя на мысли, каким недогадливым и глупым я тогда был. Разумеется, я не мог с первых же дней понять, что творится вокруг, поскольку часть происходившего даже сейчас остается для меня загадкой, но все же странно, почему меня не волновала скудость сведений, которыми я располагал. Если я что-то и обнаруживал, то не в результате поисков, а потому что случайно натыкался. Ну, например…

Например, мы с Алисией сидели в кабинете Линсейда, где он собирался провести сеанс с Карлой. Та вошла в кабинет, то ли подпрыгивая, то ли прихрамывая, споткнулась о край несуществующего ковра, затем сделала попытку сесть на стул, но промахнулась на фут-два и плюхнулась на пол подобно клоуну старомодной и совсем несмешной школы. Линсейд с Алисией даже бровью не повели. Карла поднялась и примостилась на краешке стула, но колени ее продолжали вихляться, кулаки то сжимались, то разжимались, а на лице выплясывали гримасы, словно Карла разрабатывала лицевые мышцы.

– Здравствуйте, Карла, – сказал Линсейд.

Она резко дернулась, будто кто-то потянул вверх за невидимые веревочки.

– А-ах, сдрасьте, дохтур, – ответила она с деланным, дурацким и совершенно неубедительным шотландским акцентом.

Недолгий спектакль успел смутить меня и одновременно вызвать раздражение. Я уже достаточно изучил Карлу, чтобы прекрасно понимать, что она и так не особо умна, а в тесном кабинете ее глупость стала концентрированной и совсем невыносимой.

– Карла, вы знаете, какой сегодня день? – спросил Линсейд.

– Рождество? – Глаза у Карлы мигом увлажнились.

– Нет, Карла, думаю, вы знаете, что сегодня не Рождество.

– Тогда День матери? День святого Свитина? Жирный вторник? Страстной четверг? Седьмое воскресенье после Михайлова дня? Только не говорите, доктор. Я сама угадаю.

– Сегодня понедельник, – сообщил Линсейд.

– Ах, нет, – вздохнула Карла с нежной грустью. – Сроду бы не догадалась.

– Вы знаете, кто это, Карла? – Линсейд кивнул в мою сторону.

Карла запрокинула голову, и лицо ее исказилось в мучительной попытке сосредоточиться.

– Джорджи Харрисон, самый тихонький, да?

С меня было довольно, а если учесть, что на вопрос Линсейда, кто является премьер-министром Англии, Карла ответила, что За За Габор, терпение мое устремилось к нулю. Линсейд махнул рукой на часы, висевшие на стене, – простой, грубоватый циферблат с большими четкими цифрами показывал одиннадцать тридцать.

– А теперь, Карла, – сказал Линсейд, – я спрошу, который час, и думаю, вы ответите, что полночь, или семь часов, или без четверти два, так?

Карла с изумлением посмотрела на него, но через мгновение изумление сменилось довольной ухмылкой.

– А если я подниму три пальца и попрошу их сосчитать, вы скажете один, два или четыре пальца, а может быть, даже семнадцать, так? А если я попрошу назвать страну, любую страну, вы скажете “зонтик”, “яблоко”, “фюзеляж” или другое слово из словаря, только не название какой-нибудь страны. Я прав? Я верно вас понимаю, Карла?

Карла повернулась в мою сторону и посмотрела на меня с таким невинным видом, точно слова Линсейда были для нее полным откровением.

– Так вот, – продолжал Линсейд, и мне показалось, что говорит он прежде всего для меня, а не для Карлы или Алисии, – мы могли бы назвать состояние Карлы симуляцией. Этот термин звучит не очень научно, хотя на протяжении длительного времени он неплохо работал. Если бы вы были убийцей и желали доказать, что не отвечаете за свои поступки, или если бы вы были солдатом и хотели выбраться из армии, – в любом из этих случаев вы стали бы вести себя как можно нелепее, как можно безумнее, вы попытались бы убедить медицинский персонал в своей невменяемости. И в случае удачи вас бы отпустили. Но в наши дни лексикон значительно расширился. Сегодня есть искушение, глядя на Карлу, заявить: ну конечно же, перед нами типичный случай наигранного расстройства, форма гиперкинетической кататонии, истерическое псевдослабоумие, Ганзерово сумеречное состояние или, если хотите, вид шутовского психоза, хотя, конечно, все это лишь слова, одни лишь ярлыки.

– Совершенно верно, – подтвердила Алисия.

– Логически следует, что если Карла лишь симулирует сумасшествие, то так притворяться может только душевно здоровый человек Но зачем ей это нужно? Карлу не обвиняют в преступлении. Ей не надо уклоняться от военной службы. У нее нет проблем с семейной жизнью. По абсолютному большинству параметров Карла совершенно здорова. Честно говоря, единственное, что указывает на душевную болезнь, – это ее симуляция. По-моему, именно такую ситуацию люди называют “уловкой-22”.

Линсейд говорил о Карле так, будто ее здесь не было или она не понимала человеческую речь. От этой его манеры мне даже стало неловко. Такое поведение выглядело как демонстративное неуважение, словно присутствие Карлы не имело никакого значения, а сама она была лишь подопытным кроликом, вместилищем медицинских данных. Нельзя сказать, чтобы слова Линсейда хоть сколько-то беспокоили Карлу. Уставясь в потолок, она ковыряла в левой ноздре.

– Несомненно, – снова заговорил Линсейд, – ни один здоровый человек не станет делать вид, что он безумен. Следует ли отсюда, что никто не притворяется без причины? Очевидно, в этом вопросе нельзя полагаться на слова больного. Верить, что пациентка безумна, только потому, что она называет себя безумной, столь же нелепо, как верить, что она здорова, только потому, что она называет себя здоровой.

– По-моему, я уловил суть, – сказал я.

– Я знал, что вы поймете, – похвалил Линсейд. – Я знал, что вам понравится эта лингвистико-философская головоломка. Думаю, вы станете помнить о ней, и задачка эта даст вам пищу для размышлений на много дней вперед. Вы не пишете стихотворений в прозе?

– В последнее время нет.

Карла вдруг принялась изображать встревоженную куклу – голова ее, как на шарнирах, завращалась из стороны в сторону.

– Возможно, вы сами хотите задать Карле пару вопросов? – предложил Линсейд.

Симулянтка она или нет, психичка или нет, но у меня не было никакого желания разговаривать с Карлой. Ясно же, что на любой вопрос она даст предельно идиотский ответ. Так какой смысл?

Но тут вмешалась Алисия:

– Да-да, спросите, Грегори.

И я решил попробовать. Стараясь выглядеть заботливым и заинтересованным, но отнюдь не легковерным, я спросил:

– Карла, что вы сделаете, если доктор Линсейд скажет, что вы поправились и можете покинуть клинику?

Линсейд и Алисия дружно кивнули, показывая, что одобряют мой вопрос, а Карла вдруг захихикала, потом захохотала и принялась раскачиваться туда-сюда – подобно любезно-смешливым полицейским, какие раньше встречались на морских курортах[53]53
  В некоторых тихих английских городках раньше можно было встретить манекены полицейских, которые слегка раскачивались и издавали смех, так что издалека их можно было принять за живых служителей порядка.


[Закрыть]. Затем, так же внезапно успокоившись, ответила:

– А засуну башку себе в жопу.

Линсейд посмотрел на меня с грустным самодовольством. Он был удовлетворен. Я доказал нечто такое, в истинности чего он был свято убежден.

– Хотите попробовать еще раз?

Я очень в том сомневался, но все-таки спросил:

– Карла, вы прочли в последнее время какую-нибудь хорошую книгу?

– Нет.

Очень прямой ответ. К немалому своему удивлению, я, похоже, нащупал правильный путь.

– Может, посмотрели хороший фильм?

– Нет.

– Хорошую телепередачу?

– Нет.

– Поучаствовали в хорошей оргии?

Не знаю, почему я задал этот вопрос. Просто вырвалось. И я знал, что ответ Карлы ничего не докажет, но мне все равно было интересно, что она скажет и как отреагируют Линсейд и Алисия – и на ответ Карлы, и на мой вопрос. Но на их лицах не отразилось ровным счетом ничего, а легкая нахмуренность могла указывать, что на этот раз я задал не столь удачный вопрос – не более.

Очень спокойно и просто Карла сказала:

– Да, принимала. Хотите получить приглашение на следующую?

Я подумал, что ответ вполне разумный, хотя, естественно, я не питал иллюзий, будто он имеет какое-то значение. Карла рассмеялась собственным словам, и я вдруг поймал себя на том, что тоже смеюсь, – хотя, подозреваю, смеялись мы над разными вещами. Линсейд и Алисия не поддержали наше веселье, а Линсейду похоже, и вовсе надоели мои вопросы.

– Я вижу, вы стараетесь, Грегори, и я не могу вас осуждать, – сказал он. – Понимаете, для описания состояния Карлы у нас имеется еще одно слово. Аггравация. Иначе говоря, Карла имитирует отклонения, которых у нее нет. Если хотите, копирует чужую болезнь. И я думаю, вы согласитесь, что ее состояние имеет прямое отношение к тому, чем мы занимаемся в клинике Линсейда. Карла не просто видит много образов, она видит слишком много образов безумия.

Мне хотелось сказать: постойте, постойте, где это она видит образы? В клинике, что ли? Но Линсейд не дал мне открыть рот.

– Думаю, нам всем полезно немножко посидеть в темноте.

Я ушам своим не поверил. А Линсейд встал, опустил жалюзи и выключил свет. Мы молча сидели в темноте – как мне показалось, до нелепости долго. Это что, методика Линсейда в действии? Неужели на этих сеансах больше ничего не происходит? Вот так спокойно сидят в темноте, и все? Наконец Линсейд решил, что с нас хватит, и отпустил всех восвояси.

Карла отправилась паясничать, а мы с Алисией направились по коридору к ее кабинету.

– Ну зачем вы задали ей такой вопрос? – спросила Алисия. – По поводу оргий.

– Не знаю, – честно признался я.

– Ведь больных может возбудить самая малость.

– Я вовсе не хотел ее возбуждать.

– Тогда зачем спросили?

– Наверно, я бунтарь от природы. Знаете, творческим людям это свойственно.

– И вы так одержимы сексом?

– Ну…

– И что у вас за пунктик насчет оргий? Что вы хотите делать? Смотреть? Участвовать? Или хотите смотреть, как я принимаю участие?

– Что?

Я уже привык, что у Алисии гораздо более живое сексуальное воображение, нежели у меня, но на какой-то краткий миг перед моими глазами мелькнула до ужаса возбуждающая картинка: Алисия в самой гуще похотливого месива, ее тискают, обжимают, сношают голые сумасшедшие.

– Нет, этого я не хочу, – сказал я.

– Знаете, есть врачи, в основном в Америке, точнее даже – в Калифорнии, которые утверждают, что настоящие только те психотерапевты, кто совокупляется со своими пациентами.

– Вряд ли мне захочется принимать в этом участие.

– Правда?

– Правда.

– Даже в фантазиях?

Интересно, не побеседовал ли с ней Чарльз Мэннинг.

– Ну, фантазии – это всего лишь фантазии, – ответил я, – но все равно – нет.

– Я думаю, ради меня вы сумеете вызвать одну маленькую фантазию, Грегори?

Мы подошли к ее кабинету, и Алисия затащила меня внутрь, захлопнула дверь, но я отметил, что запирать ее она не стала, затем опустила жалюзи – как несколько минут назад сделал Линсейд. Пусть это была не та непроглядная тьма, которая сопровождала наши с Алисией сексуальные опыты, но все-таки достаточно темно.

– Вот так, – сказала Алисия. – Выеби меня. Выеби меня, как неистовый слюнявый псих, своим неистовым, слюнявым, психованным хуем.

– Ну ладно, – сказал я.

И я постарался ей угодить, хотя по большей части я был немым, неистовым, слюнявым психом. На этот раз Алисия, похоже, не возражала против моего молчания. Ее собственного многословия хватало на двоих. И когда все закончилось, когда мы лежали рядом на полу ее кабинета, а ножка стула впивалась мне в бок, Алисия сказала:

– Очень хорошо. Вы очень убедительно сыграли психа. Гораздо более убедительно, чем многие пациенты.

Это что, намек? Пытается ли Алисия сказать мне, что в клинике Линсейда происходит что-то не то? И это “не то” следует из поведения Карлы? Я с самого начала догадывался, что никто из пациентов клиники не является тем, кем кажется. Может, некоторые, выражаясь языком Линсейда, симулировали. Преувеличивали или даже придумывали симптомы. Хотели выглядеть безумнее, чем на самом деле. Но я прекрасно понимал, что из этого вовсе не следует, будто они совершенно здоровы. Если кто-то из них утверждает, что он облекся в причуды, это вовсе не означает, что он в самом деле чудак Другие уверяют в своем душевном здоровье, но так, что скорее подтверждают свое безумие. Когда они рассказывают мне свои истории, когда делают свои признания, когда называют себя безумцами или здоровыми – неужели они и правда надеются, что я им поверю? И хотят ли они этого?

И еще одна мысль пришла мне в голову. Я вспомнил ту внезапную перемену, что случилась в лекционном зале в конце второй недели – незадолго до того, как я пригрозил уйти из клиники, незадолго до “новой сделки”. Я со смущением вспомнил свою тогдашнюю реакцию, непреднамеренную, непроизвольную реакцию – как я набросился на пациентов и заявил им, что они все чокнутые. Но им мои слова понравились, – возможно, в этом-то и состояла суть. Как только я назвал их безумными, они вдруг обрадовались, словно победили, словно сумели меня уверить, словно их игра в безумие сработала. И сейчас я чувствовал себя таким глупым, таким наивным.

Я поразмыслил и над другой возможностью. Попытался представить, какие можно сделать выводы, если все пациенты на самом деле абсолютно здоровы. Что, если они вовсе не сумасшедшие, но по какой-то причине решили притвориться таковыми, чтобы попасть в клинику Линсейда? Причины могут быть какие угодно, – например, желание укрыться в безопасном месте, стремление сбежать из реального мира, который оказался слишком трудным. Довольно эксцентричный поступок, но он вовсе не обязательно свидетельствует о безумии. Пациенты убедили Линсейда в своем сумасшествии, забронировали себе местечко в клинике и успокоились, но время от времени все-таки нужно демонстрировать безумие, чтобы их не дай бог не объявили здоровыми и не отправили по домам. Особенно хорошо подобная тактика прослеживается в сочинениях.

Такой взгляд имел весьма серьезные последствия для методики Линсейда. Во-первых, в этом случае “безумие” пациентов не имеет ничего общего с переизбытком визуальных образов. Если безумие – просто имитация, то отсечение пациентов от потока образов и возведение мифической лингвистической перегородки – абсолютная потеря времени. И сочинения не улучшают их состояние, а дают им возможность покрасоваться.

Мне хотелось обсудить с кем-нибудь свои соображения. Спрашивать Алисию напрямую, конечно же, было нельзя, поскольку я был почти уверен, что она тотчас взбесится, и все-таки я собрался с духом и осторожно сказал:

– Если бы я хотел доказать вам, что я полностью душевно здоров, как я мог бы это сделать?

– Никак, – ответила Алисия. – И вам это не нужно. Только слабоумные доказывают всем, что они нормальные.

Да, слова эти звучали разумно, но все же они не полностью меня удовлетворили. Наверное, я искал более простой и более красивый ответ. Мне хотелось, чтобы все пациенты были либо полностью безумны, либо полностью здоровы. Или – или, да или нет. И я вспомнил упражнение, на которое наткнулся в одном из учебников, исчезнувших вместе с сумкой. Учитель предлагает написать ученикам пять истинных утверждений о себе и одно ложное – анонимно. И все остальные пытаются определить, кому какой листок принадлежит. Смысл упражнения – показать, как легко можно смешать факт и вымысел. Авторы учебника предупреждали, что в группе всегда найдется умник, который попытается сорвать занятие, написав пять ложных утверждений и одно истинное, или все ложные, или все истинные. Вот я и захотел узнать, как бы испохабили пациенты это упражнение.

Я часами просиживал у себя в хижине или подолгу бродил по территории, обдумывая эту проблему, изнывая от того, что мне ее не с кем обсудить, но так и не пришел ни к какому выводу. Моя голова настолько была занята, что однажды, проходя мимо ворот, я лишь машинально отметил, что по ту сторону стоит машина, а на женщину, выбравшуюся из машины, и вовсе не обратил внимания – пока она не подошла вплотную к воротам и не закричала, явно обращаясь ко мне. И все равно мне понадобилось время, чтобы узнать в женщине Рут Харрис, хозяйку книжного магазина.

– Привет, красавчик! – крикнула она. – Как дела?

– Ох, здравствуйте, Рут, – опомнился я. – Дела просто отлично.

Да, мне позарез требовался собеседник, но только не Рут Харрис.

– У меня тоже, – похвалилась Рут. – Вы оказались правы. Как только я избавилась от балласта, дела, похоже, понемножку пошли в гору.

– Рад был помочь.

– Вот, хочу вас отблагодарить. Как насчет того, чтобы поужинать?

– Спасибо, Рут, но я не могу.

– Не можете?

– Я очень занят. Я нужен пациентам.

– Но мне вы тоже нужны, Грегори.

Рут, конечно, пошутила, но шутка вышла какой-то резкой, неловкой.

– Очень польщен, – сказал я, – но никак не могу.

– Что ж, на коленях умолять не буду, Грегори.

– Вот и славно, – ответил я.

Я не знал, вправду ли Рут обиделась, но вид у нее был такой, словно она вне себя от обиды.

– Я собиралась подарить вам одну маленькую вещь, – сказала Рут, я смутился, и она добавила: – Не волнуйтесь, это очень маленькая вещь.

И она протянула мне небольшой, но до неприличия пухлый конверт. Внутри явно лежала книга. Книги я всегда приветствовал, но сейчас мне вряд ли требовалась еще одна. Я поблагодарил Рут, даже не удосужившись взглянуть, что за книга.

– Вы должны его открыть, – умоляюще сказала она.

Я послушно вскрыл пухлый конверт и заглянул внутрь. Рут Харрис принесла мне психологический словарь в мягкой обложке.

– Что ж, большое спасибо.

– Нет-нет, вы не поняли. – Она ткнула пальцем в обложку, чтобы привлечь внимание к имени автора: доктор Эрик Линсейд.

Признаюсь, я удивился, но не слишком. Следовало ожидать, что человек, который открыто высказал желание стать писателем, уже что-то написал. С показной благодарностью я полистал книжицу и сунул ее в карман, Рут Харрис еще немного поболтала, потом пожелала мне успехов и вернулась к машине.

О психологическом словаре Линсейда я вспомнил только вечером, когда во мне пробудился ненасытный читатель. Несмотря на неотложные дела, я, как обычно, поймал себя на том, что листаю книгу. Судя по аннотации, книга “предназначена для широкого читателя”, а просмотр пары статей подтвердил, что так оно и есть. Я был приятно удивлен. Несмотря на склонность Линсейда к пафосным речам, словарь оказался удивительно ясным и простым. Я даже подумал, что он поистине хорошо написан. Я взахлеб прочел статьи о депрессии, шизофрении, нимфомании – всех этих привычных вещах, о которых все якобы всё знают, хотя на самом деле не знают о них ничего. Потом я поймал себя на том, что читаю про менее обыденные вещи: тест Функенштейна, эллиномания, спазм памяти, бделигмия (сами посмотрите в словаре). Статьи “методика Линсейда” в словаре не было. Наконец, я прочитал про заболевания, с которыми мне пришлось столкнуться в клинике: алкоголизм, задержка речи, анально-кастрационный комплекс, паранойя, эксгибиционизм, аггравация.

Все это там было, все описано четко и сжато. Поразительно. Если у вас имелась эта книга и к вам бы привели больного, вы запросто смогли бы поставить совершенно правильный диагноз. Судя по всему, каждый обитатель клиники был хрестоматийным случаем. Словарь Линсейда вполне мог служить описанием нынешнего населения клиники. Я с облегчением обнаружил, что эта книжица в мягкой обложке выпущена после издания в переплете, вышедшего несколько лет назад. Вряд ли кто-то из пациентов пробыл здесь так долго. В голове у меня уже сформировался поспешный вывод: хотя внешне безумие выглядит нелогичным и хаотичным, на самом деле оно укладывается во вполне жестко заданные рамки, так что достаточно однажды увидеть многоязычную неофазию, и вы ее больше ни с чем не спутаете.

Но это верно, если верно предположение, что пациенты – действительно сумасшедшие. А если нет? Если пациенты здоровы (в каком-то смысле этого слова), но по неведомым причинам хотят выглядеть больными, то лучшего руководства по симуляции безумия, чем психологический словарь, просто не найти. А чтобы убедить в своем безумии именно доктора Эрика Линсейда, почему бы не проштудировать его собственные формулировки и наблюдения? Что, если пациенты действуют по сценарию Линсейда? Что, если его критерии безумия подтверждаются людьми, которые изо всех сил и стараются их подтвердить?

Казалось, в голове у меня замигала сигнальная лампочка, – надо признать, довольно избитый штамп для описания умственной деятельности. Я весьма настороженно отнесся к этой своей теории, которая объясняла все и которая далась мне так легко. Я не до конца понимал, что означают мои умозаключения и какой в них таится смысл, но на первый взгляд они полностью соответствовали фактам. Теория выглядела безумной, но именно поэтому ее стоило принять всерьез. А фраза эта разве сама по себе не звучит безумно? И что мне теперь со всем этим делать? Бежать к Линсейду и сообщать о своем открытии, сказать ему, что он зря тратит время, что пациенты его обманывают, играют с ним, а он по своей глупости этого не замечает? Я знал, что за этим последует. Даже если все это чистая правда, Линсейд – не тот человек, который пожелает услышать такую правду, и уж точно он ей не поверит. Не решит ли он, что это я сошел с ума? Может, лучше сначала поговорить с Алисией?

Именно тогда я постиг разницу между копролалией, копрофилией и копрофемией. Словарь раскрылся на нужной странице, и вот они. Копрофемия, говоря словами Линсейда, – это “непристойная речь, скатология, быть может парафилия, при которой пациент пользуется нецензурными словами и выражениями в качестве средства или хотя бы основного компонента для достижения сексуального возбуждения”. Очень точное описание ночных чудачеств Алисии. Да уж, чудачества. Как же они меня затрахали.

По-моему, если ты страдаешь копрофемией, это ни в коем случае не означает, что ты сумасшедший, но тот факт, что слово попало в словарь, заставил меня призадуматься. Я считал Алисию просто слегка необузданной, но оказалось, что для ее поведения есть психологический термин, что это известное расстройство. Значит ли это, что Алисия – чокнутая? Нет, они точно меня затрахают.

Всю ночь я промаялся. Я сомневался и в своей правоте, и в том, хочу ли я быть правым. Я не спал. Я даже не мог думать. Одно лишь я знал точно: мне не с кем поговорить. Такое чувство, будто мою голову вывернули наизнанку, как старый шерстяной носок, но для этого состояния в словаре Линсейда слова не нашлось. И все же перед самым рассветом меня наконец озарило.

Я придумал простой способ найти ответ, возможно неполный, но ответ, которому можно доверять, потому что основывался он на тексте, на печатном слове. А я по-прежнему хранил трогательную веру в печатное слово. Я решил проникнуть в архив Линсейда и прочесть истории болезней. Разумеется, я не сумею вычитать в них все, что там можно вычитать, но зато смогу либо доказать, либо опровергнуть свою великую теорию.

Поначалу я думал, что можно пробраться в кабинет Линсейда среди ночи, но вскоре понял, что из этой затеи ничего не выйдет. Комната, где жил доктор, находилась по соседству. Он наверняка меня услышит. Куда безопаснее проникнуть в кабинет среди дня – но сначала нужно отвлечь Линсейда, выманить его из кабинета и войти самому. И еще надо придумать способ, как открыть картотеку.

И я решил устроить в клинике небольшой кризис. Первым делом отправился поговорить с Морин, которая трудилась в саду. Мне хотелось посмотреть, какие у нее есть инструменты и можно ли их использовать как фомку для вскрытия картотеки. Ничего лучше маленького, но крепкого секатора не нашлось. Конечно, не самый правильный инструмент для такого дела, но я как бы по рассеянности все же сунул секатор в карман, когда Морин отвернулась. Мы поболтали о садоводстве, о подлых птицах, которые пожирают семена и клюют ростки, едва только те пробьются. О вероломстве пернатых я знал от мамы. Я даже предложил поставить пугало. Морин эта мысль понравилась, и она решила, что сделает пугало прямо сейчас.

Я ссудил ей свои джинсы и старую рубашку, после чего поспешил к Линсейду и спросил, занят ли он, а потом якобы невзначай поинтересовался, является ли скульптура запретным плодом. Линсейд ответил, что несомненно. А огородное пугало? Без разницы. Тогда я предложил ему выйти в сад и посмотреть, чем занимается Морин. И он заглотнул наживку. Линсейд опрометью выскочил из кабинета, и я остался один, не на шутку вдохновленный успехом своего немудреного замысла. Мне было одновременно страшно и весело. А желание проникнуть в тайну архива стало просто нестерпимым.

Я подошел к картотеке, неловко просунул острие секатора в зазор над верхним ящиком и попытался вскрыть. Металл выгнулся, но замок остался на месте. Я попробовал еще раз, но более уверенно, – и тут меня застукал Андерс. Он стоял в дверях кабинета и довольно ухмылялся.

– Небольшой взлом? – спросил он. – По кайфу. Подсобить?

Андерс явно вскрыл замков побольше моего, поэтому я молча протянул ему секатор, и Андерс с таким энтузиазмом вонзил его в шкаф, словно только этим всю жизнь и занимался. Впрочем, так оно, видимо, и было. Замок щелкнул, ящик открылся. Внутри был ряд пухлых, больших конвертов. Я чувствовал, что стою на пороге чего-то очень, очень важного. И тут меня застукали второй раз. Теперь это был Линсейд. Быстро разобравшись с Морин и ее огородным пугалом, он поспешил обратно в кабинет.

Я онемел. В голове не было ни единой мысли, ни одного сколько-нибудь путного оправдания. Меня поймали с поличным, и я приготовился к худшему, но Андерс оказался куда более хладнокровным, чем я мог предполагать. Он мигом взял ситуацию в свои руки.

– Да ладно, все в порядке, док, – сказал он Линсейду. – Повязали вы меня прямо на деле. Отсюда ведь ни хера все равно не вынесешь. Захочешь попрактиковаться и честно что-нибудь стащить, так нет, тебя хватает препод хренов. Что это такое, я вас спрашиваю? Я уже хотел слинять, так нет, появляется сам босс. Может, я просто не создан для преступной жизни.

– Это правда? – спросил Линсейд, непонятно к кому обращаясь.

– Эй, долбоёб, ты что, брехлом меня называешь? – крикнул Андерс, и на этот раз его ярость показалась мне очень даже симпатичной, во всяком случае – уместной. Настоящий то был гнев или притворный, но я радовался, что он отвлек внимание от меня. Андерс любовно вертел в руках секатор, словно хотел попробовать его на живой плоти.

– Зачем? – мягко спросил Линсейд. – Что ты рассчитывал найти в шкафу?

– Картинки, – сказал Андерс; губы его задрожали, а из глаз вдруг хлынули слезы.

– Ох, Андерс, – вздохнул Линсейд. – У тебя впереди еще такой долгий путь.

Голова Андерса поникла.

– Вы со мной пойдете, док? Пойдете ведь?

– Попытаюсь, Андерс, обязательно попытаюсь.

Андерса, похоже, эти слова искренне взволновали. Он покорно отдал секатор, который Линсейд принял так, словно это ценный дар, яблоко для учителя[54]54
  В Британии есть традиция дарить учителю в первый день учебного года яблоко.


[Закрыть]. Потом похлопал Андерса по плечу – по-мужски так похлопал.

– Хорошо, что вы здесь оказались, Грегори, – сказал он мне.

Я понятия не имел, насколько искренен Линсейд, поверил ли он рассказу Андерса, но если не поверил, то непонятно, зачем делает вид, будто поверил. Точно так же я плохо понимал, зачем Андерс взял вину на себя. Может, он просто мне симпатизирует? Хочет меня защитить или делает это по каким-то своим соображениям, чтобы я оказался в должниках? Как бы то ни было, я ни на йоту не приблизился к личным делам пациентов. Линсейд наверняка удвоит бдительность, и перспектива заполучить письменное доказательство моей теории станет совсем призрачной. Я чувствовал себя настоящим простофилей.