Текст книги "Волк в овечьем стаде"

– Такое иногда случается, – ответил Дэвид.

От него ничего нельзя было утаить, он был очень сообразителен.

– Рад это слышать. – Я обвел глазами комнату в поисках темы для разговора. Я чувствовал себя неловко. – Может, сыграем как-нибудь в гольф? – внезапно спросил я.

– Не в эти выходные, но возможно, на следующей неделе.

Я кашлянул.

– Ну, это несколько проблематично, у меня на понедельник назначено первое заседание суда. Но так только все завершится, посмотрим…

– И выборы, – добавил Дэвид. У него на лице отразилось удивление с долей высокомерия: мое появление хоть и было полной неожиданностью, но я оправдывал его ожидания.

– О, черт с ними, с выборами, – сказал я. – Возможно, они уже ничего не решат. Но этот суд важен для меня.

Дэвид и не пытался вникнуть в мои опасения. Он кивнул, как будто уже обо всем знал.

Я начал отступать к двери.

– У тебя все в порядке, кроме того, что тебе не хочется ехать на бал?

– Мне все равно, – сказал он.

– Правда? Ты выглядишь очень расстроенным.

– Ты бы с большим удовольствием обнаружил меня в одиночестве? – спросил он.

Я уже подобрался к двери, ведущей в коридор.

– Я просто так зашел, без тайной мысли. Я хотел тебя увидеть. – Как обычно, я ретировался, отражая атаки на бегу. Что бы я ни планировал, мои планы проваливались. Я остановился.

Дэвид насторожился.

– Зачем? – спросил он, невольно выдавая надежду и свою уязвимость.

– Потому что я люблю тебя, Дэвид. Я тревожусь о тебе. Я не испытываю неприязни к Викки. Но она не мой ребенок. Я забочусь о тебе. Если бы ты был счастлив, я бы успокоился. Но при каждой встрече ты либо один, либо кажешься несчастным.

– У меня все хорошо, – настаивал он.

Я смотрел на него. Он не переносил моего пристального взгляда. Он махнул рукой, расплескав содержимое бокала.

– Ты заботишься о том, чего я хочу, – спросил он, – или о своих представлениях о моем счастье?

Я не ответил.

– Я в порядке, – упорствовал он.

Он читал по моему лицу.

– Послушай, – сказал он, взял меня за руку и провел через кухню и заднюю дверь во дворик.

Там росли два ореховых дерева, тень от которых заглушала растительность. Опавшие листья лежали на голой земле.

– Я не должен ничего тебе объяснять, – сказал Дэвид.

– А мне и не нужно объяснений.

– Папа, я счастлив. Я живу той жизнью, которая мне нравится. Может, мы с Викки не любим друг друга, но нам удобно. Мы не цепляемся друг к другу, мы занимаемся своими делами.

Я был в шоке. Не любят? Они были слишком молоды, чтобы разлюбить.

– Но это не брак, – сказал я.

Дэвид вздохнул.

– Нет, это брак. Наш брак.

Я продолжил, подбирая слова:

– Это отношения соседей по квартире. Или… деловых партнеров.

Уязвимость исчезла из взгляда Дэвида. Он смело смотрел на меня.

– Я так представлял себе брак, – сказал он. – Люди живут в одном доме и терпят друг друга. Улыбаются за завтраком, потом погружаются в свои заботы.

Меня покоробило от его откровенности, и я дал ему это понять. Он походил на испуганного парнишку, который врезал своему противнику, но не ожидал, что пойдет кровь. Так что жестокость не была ему свойственна. Я тихо ответил:

– Дэвид, ты не прав. Ты мало видел. Мы с твоей матерью любили друг друга. Господи, мы были влюблены, еще будучи восемнадцатилетними, и больше такой любви в нашей жизни не было. Повторить подобное невозможно. Мы… – Я онемел, вспомнив, какой была Луиза. Юная Луиза. Ее лицо, она смеется, плачет, смотрит на меня. Зеленые поля, густые леса, море. Борьба с одеждой, с пуговицами. Часы, проведенные в молчании наедине, подготовка к экзаменам, молниеносный одновременный взгляд. – Тебя тогда еще не было, Дэвид. Ты не можешь отрицать, что наша любовь существовала. Ты отрекся от прошлого, Дэвид. Куда ты торопишься?

– Я вас видел вместе, папа. Что толку в страстной любви, если она улетучилась бесследно? Вы могли провести в молчании целый вечер.

– Мы прожили вместе полжизни, Дэвид. Больше, чем ты существуешь на свете. Многое теряется за такой промежуток времени. Это не значит, что ничего не осталось или мы оба жалеем об этом времени. Я бы не отказался от моих воспоминаний…

– Но понимаешь, – резонно заметил он. – Мы с Викки просто раньше подошли к этому пределу, легче, без горечи.

Я испуганно уставился на него.

– Когда-нибудь тебе будет сорок, Дэвид, и ты взорвешься.

К нему вернулось самообладание и вместе с ним чувство превосходства.

– Не думаю, – уверенно сказал он.

Мы вернулись в дом, прошли через гостиную. Я не собирался медлить. Лучше в таких случаях просто уйти, не смаковать неприятные минуты.

Думал ли я, что все так кончится?

Я повернулся у двери. Дэвид чуть не налетел на меня.

– Я никуда не денусь, – сказал я ему. – Ты легко сможешь меня найти. Если я тебе понадоблюсь, дай мне знать, хорошо?

Он уже не выглядел таким самоуверенным, скорее удивленным. И это было лучшее, на что я мог надеяться. Я порывисто обнял его. Он даже не пошевельнулся.

– Передай Викки, что я попрощался, – добавил я.

В субботу вечером, в последние выходные перед судом, я приехал в дом в районе Террел-Хилл, прихватив маленький скромный букет цветов. Это был оштукатуренный дом, большой и внушительный, с огромным окном. Круговой подъезд к дому занимал почти весь дворик, оставив нетронутым лишь крохотный, малопривлекательный кусочек земли, усаженной цветами, увядшими в преддверии зимы. Я стоял и смотрел на дом, прикидывая, стоит ли смыться, пока не поздно.

Но в этот момент парадная дверь распахнулась, и я без колебаний направился к ней. Девушка несла в руках сумку с одеждой. Она остановилась в дверях, обернулась и что-то крикнула. Когда я подошел ближе, она внезапно развернулась, почти столкнувшись со мной нос к носу, и выпалила:

– О! Привет! Я забыла, что мама кого-то ждет.

Доктор Маклэрен вставила:

– Не верь ей, она уже пять минут стоит в холле с сумкой в руке и выглядывает из-за занавески.

Девушка снисходительно улыбнулась. Ей было около двадцати, длинноногая и худая – даже слишком. Если только не была фотомоделью – с длинными волосами до плеч, блестящими глазами и светлой кожей, она бы ничем не выделялась, ее спасала улыбка и оживленная мимика, но мне не пришлось ее долго разглядывать.

– Имей в виду, что она должна была уехать еще днем, – продолжила Дженет, – пока не услышала, что ко мне придет гость.

– Меня зовут Элоиза. – Она крепко пожала мне руку. – Мам, ты не прихватишь еще одну сумку? Вы знаете, как их надо укладывать одна на другую?

Дженет приветливо улыбнулась, скрываясь в доме, я же сказал:

– Не совсем, – и подошел к спортивной машине с откидным верхом, стоявшей на дорожке.

Элоиза небрежно бросила сумку на заднее сиденье.

– Не важно, просто надавите, когда я скажу, ладно? – попросила она.

Я положил цветы на машину, но она тут же вырвала их у меня.

– Нет, только не на капот, они завянут. Цветы. Это так…

– Только не говорите, «мило».

– …наполнено смыслом. Никто уже цветы не дарит.

Вот такой разговор я хотел вести в день первого свидания Дины: ничего не значащая дружеская болтовня.

Я удержался от того, чтобы засунуть руки в карманы.

– Я приехал по делу. Мы должны оговорить свидетельские показания твоей матери в суде.

Элоиза подошла ко мне ближе, протянула букет.

– Правильно, вы принесли цветы, чтобы ввести в заблуждение соседей.

Взгляд исподлобья настаивал на признании.

– У тебя мамин рот, – вместо этого сказал я.

Ее губы расплылись в улыбке. Дженет вышла из дома, неся маленький чемодан.

– Это все?

– А, бесконечный поток поклонников, – сказала Элоиза. – Ты правда отделалась от последнего ухажера? Он не сидит наверху?

– Убирайся, – ответила Дженет. – Давай.

Затем они прилипли друг к другу, будто их притягивало: им стоило перестать сопротивляться, и никакое расстояние не стало бы для них препятствием.

Почувствовав себя лишним, я вошел в дом и очутился в холле, выложенном плиткой, белеющей на фоне окон, расположенных повсюду и даже над дверью. Слева от меня была гостиная, с некрашеным дубовым полом и кремовыми обоями в еле заметный голубой рисунок.

Кругом цветы: огромный букет на столе в прихожей, три другие икебаны я разглядел в гостиной. Я мог засунуть свой крошечный букет в любую из этих икебан, и он бы сразу затерялся.

– Потенциальная жертва Остина, – сказала Дженет. – Она моя младшая дочь, я избаловала ее. Что я могу сказать? Всем интересно узнать, что из себя представляют чада детских психологов, но я думаю, что Элоиза стала бы такой вне зависимости от того, как мы ее воспитывали. Это ее природный характер.

– Должно быть, это ты научила ее быть самостоятельной.

Дженет улыбнулась. Она вытирала щеку, входя в комнату, и я не стал смущать ее, принявшись разглядывать обстановку. Когда я повернулся, она сказала:

– Я еще не готова.

– Не могу дождаться, когда увижу окончательный результат.

На ней было темно-синее платье, которое ненавязчиво подчеркивало фигуру, а шею украшало тонкое золотое ожерелье. Волосы, я бы сказал, были цвета элегантности, а глаза под цвет платья. Она вспыхнула от удовольствия, увидев букет.

– Как приятно. Я люблю цветы.

– Правда?

Оказавшись в гостиной, я произнес банальное:

– Прекрасный дом.

– Да. Я оставила его после развода, а Тэд оставил себе практику.

– Он юрист?

– Врач. Хирург-ортопед.

– А, так вы познакомились в медицинском колледже?

– Нет. – Дженет замялась. – Я не посещала медицинский колледж, пока не решила выяснить, что так привлекало Тэда, ведь он возвращался домой не раньше девяти. Оказалось, что его увлечения не ограничивались медициной.

Не дождавшись моей реакции, она продолжила.

– Мне надо было давно переехать в домик поменьше. Но мне хотелось, чтобы дети приезжали в гости в родительский дом. Хочешь посмотреть?

Я чувствовал, как дом на глазах разрастается вширь и в высоту, каждый его уголок был наполнен ее воспоминаниями. Спальни детей, снимки, выставленные напоказ, убранные в буфет милые домашние сценки, нагромождение счастливых и горьких минут.

– Нет, – ответил я.

– Хорошо. Может, в другой раз. По одной комнате в каждый приход. Может…

– А может, и нет, – произнесли мы в один голос.

Дженет продолжила:

– Садись. Что ты хочешь выпить? Виски? Вино?

У нее уже все было под рукой. Мы болтали, пока она наполняла бокалы. Рассказали друг другу про детей, про их возраст и профессии, потом закрыли эту тему, потому что она вела к разговору о несложившейся семейной жизни, а откровенничать об этом было слишком рано. Дженет села рядом со мной на диван, но не слишком близко, и слегка чокнулась со мной, не произнося тоста. Я сделал глоток и откашлялся.

– Мы, видимо, не вызовем тебя для свидетельских показаний в первый день. Пока не…

– Знаю, – смущенно перебила Дженет. – Ты мне говорил. – Она колебалась. – Давай не будем говорить о деле, – попросила она.

– Давай, ты права.

Меня вдруг одолело чувство, что Дженет неймется спросить, почему я попросил ее о встрече, и у меня не было ответа. Время для нас, пожалуй, миновало. Такое объяснение только смутило бы нас обоих. Мы с Линдой никогда не назначали свиданий, мы влюбились друг в друга и уже не могли остановиться. Бекки не предлагала мне прийти на свидание, она предложила себя.

Все не то. Я превратился в мрачного, изнуренного работой чиновника, бередящего свои раны, предаваясь стенаниям по поводу Линды, потери семьи, отсутствия личной жизни. После того как я повел себя благородно в отношении Бекки, у меня остался единственный человек, к которому я еще мог обратиться.

По этой причине я сидел в уютной гостиной Дженет, ощущая себя шестнадцатилетним.

– Я заказал столик в ресторане «Де Тойль».

– О, прекрасно, – отозвалась она.

– Что-нибудь не так?

– Ничего. Это один из моих любимых ресторанов. Просто его оккупировали мои знакомые для встреч, и они там дюжинами роятся.

– О, я не думал, что мы будем прятаться. Хорошо, я знаю прелестную гостиницу во Фридрихсбурге, там приносят ужин прямо в номер.

Она рассмеялась и накрыла рукой мою ладонь.

– Дело не в этом, просто люди будут подходить к нашему столику или мне придется уделять им внимание, а я не хочу, чтобы нас прерывали.

– Нет, я не допущу, чтобы кто-нибудь вмешивался в наш сказочный разговор. Как насчет «Ла Скала»?

– О, еще одно любимое место. Но ненароком слышала, что у Такеров там сегодня вечером прием и…

– Послушай, – сказал я. – После стольких свиданий с поклонниками ты не знаешь ни одного места, куда можно пойти?

– Элоиза пошутила.

– Но ты же выбираешься из дому.

Она смерила меня взглядом.

– Для тебя это важно?

– Нет, зачем мне?

– Послушай, Марк. – Она вздохнула, но не отвела взгляда. – Когда Тэд ушел от меня или я его выгнала, как хочешь называй, я была выбита из колеи. Я потеряла мужчину, которого любила, потому что он нашел кого-то более… привлекательного. Знаешь, что чувствует женщина в таких случаях?

– Я знаю, что такое потеря.

– Но… – Она сцепила руки в замок. – По прошествии времени, живя растительной жизнью, я взяла себя в руки, собралась и начала соблазнять всех мужчин, попадавшихся мне на глаза. Это было десять лет назад, я была…

– Сногсшибательной.

Она улыбнулась.

– Скажем, я была близка к совершенству. И я хотела знать это. Я не имею в виду, что спала со всеми подряд, меня это не интересовало, но мне необходимо было чувствовать ответную реакцию. И правда, я экспериментировала прямо в магазине. Я понижала голос, разговаривая с официантами. Никто не мог от меня спастись. Мои подруги перестали приглашать меня на семейные вечера. Но кое с кем я зашла слишком далеко и поняла, что не хочу продолжения. Я думала: «К чему это? Пройдет время, и он найдет мне замену или сам наскучит мне».

Я хорошо понимал ее. Некоторые фразы мог произносить я сам.

– Итак, ты сбросила блестящее оперенье и зажила спокойно.

– Не совсем. Но это первое свидание, которого я ждала впервые за многие годы, и теперь я прикидываю, хочу ли я идти дальше?

Я почувствовал, как камень свалился с моей души.

– Да.

Ее лицо просветлело.

– Ты тоже это чувствуешь?

– Думаю, да, ты очень точно выразила словами мои ощущения. По крайней мере, недавние. Так что мы будем делать?

– Сделай шаг вперед или…

Чтобы внести ясность, я встал, снял пиджак и бросил его на стул, затем вернулся на диван.

Она размышляла.

– Я знаю здесь недалеко пиццерию, они доставляют заказ на дом.

– Я ее тоже знаю. Мне нравится их пицца «Дон Карлеоне».

Она расширила глаза.

– О, это может вызвать сердечный приступ. Как твои сосуды? Ты бегаешь по утрам?

– Нет. Я хожу пешком.

– Телефон на кухне, – сказала она. – Я позволю тебе ослабить галстук, если ты разрешишь мне снять платье.

Со своего места я видел, как ее стройные ноги переступали по лестнице. Я представил себе, как она переодевается там, наверху, и моя фантазия не пошла дальше.

– Что? – спросила она позже, касаясь воротника белой блузки, которую заправила в джинсы. – Я проболталась?

Остатки пиццы и салата были на кухне. Мы допивали каберне. Мы говорили о делах, углубились в семейные проблемы, вспоминали книги, фильмы студенческих лет. Мы деликатно обходили слишком интимные темы, но мне казалось, что я хорошо узнал Дженет. Она, должно быть, почувствовала, что солирует в разговоре, тогда как я почти молчу.

– Расскажи мне что-нибудь ужасное о себе, – внезапно попросила она.

Я понял, что, хотя много смеялся за последний час, грусть не покинула меня.

– Я потерял всех, кого любил, – сказал я. – И частенько задумывался, сколько в этом моей вины, а сколько уловок судьбы.

Дженет выпрямилась.

– Жену, или любовницу, или двух любовниц, но не детей. Друзей?

– Продолжай, я тебя остановлю, если ты дойдешь до последнего. У меня остался близкий друг, – медленно произнес я. – Я потеряю его в среду.

– Ты же не можешь терять друга с каждым обвинением.

– Это заседание особенное. Если я уничтожу клиента, уничтожу Элиота. Ему, видимо, придется рассказать о детстве Остина, чтобы смягчить приговор, вспомнить о том, как он ему навредил. Это заставит людей задуматься над тем, что Элиот предпринял впоследствии, чтобы загладить свою вину перед ним. А если я их не переиграю, поддамся им, как я смогу забыть, что Элиот отпустил на свободу человека, который…

Я замолчал, потому что вспомнил о деле, нарушив наш уговор.

– Марк.

– Настал момент, когда дотрагиваться друг до друга не возбраняется.

Она не заставила себя ждать и обняла меня. Я крепко прижал ее к себе, потом чуть ослабил объятие. Мы что-то говорили друг другу. Я нашел ее губы. Потом я почувствовал ее пальцы у меня на спине. Это уже не дружеское объятие. Мне было бы больно, не будь так хорошо.

Когда мы слегка отстранились, все еще держась за руки, она улыбнулась, нахмурилась, потом указала на свою блузку.

– Ты уверен, что я не посадила пятно? Ты все время смотришь на мою блузку.

– Не на блузку, – возразил я.

Она засмеялась и снова прижалась ко мне.

Это не требовало усилий, но волновало. Но когда моя голова занялась делом, как и руки, я остановился. На следующей неделе она будет моим свидетелем. Мне не хотелось сближаться с Дженет, пока суд не останется позади. Мысли всегда все портят.

Мы поговорили еще немного. Даже когда мы разняли руки, я все еще чувствовал ее близость. Это чувство доставляло нам радость в данный момент.

Прощаясь с ней на пороге, я попытался предупредить ее насчет предстоящего суда.

– В следующий раз, когда ты меня увидишь, я буду совсем другим. И все остальные тоже.

– Ты что же, меняешь характер, как костюмы? – Она засмеялась.

Она была такой соблазнительной, что я снова поцеловал ее, последний раз перед судом.

Глава 13

Юристы преображаются в суде, необязательно осознанно. Я видел милейшего человека, он становился брюзжащим слюной монстром – всякий раз при появлении в зале суда присяжных, а потом в недоумении вопрошал: «Что я делаю?» Я наблюдал, как улыбчивые, приветливые женщины обращаются в суровых блюстителей закона. Тихие домашние люди становятся, вопящими кретинами. Талантливые адвокаты используют это. Чаще всего они припасают несколько масок, которыми манипулируют в зависимости от обстоятельств и личности свидетеля. Я с беспокойством ожидал появления Элиота.

Он еще не вошел в роль, когда появился в зале. Они пришли втроем, Остин в середине, Элиот и Бастер по бокам, непринужденно переговариваясь, как будто только что играли в гольф.

– Он как будто нервничает, – сказала Бекки.

– Это он играет на публику. Он хорошо подготовился.

– Как давно они оба выступали в суде?

– Это не имеет значения.

Элиот занял место главного адвоката недалеко от меня, нас разделял узкий проход. Перед тем как сесть, он подошел ко мне, но не подал руки.

– Не могу пожелать тебе удачи, Марк. Мне бы хотелось встречаться с тобой в другом месте.

– Это мое самое любимое место в мире, Элиот.

Черт побери, он уже заставил меня сболтнуть глупость.

– Полегче, парень, – пробормотала Бекки.

Заняв свое кресло, судья Хернандес грустно окинул нас всех взглядом, затем подозвал нас к себе едва заметным движением пальцев, скупой жест для эмоционального судьи. Он впервые выглядел как человек, который не любит быть в центре внимания.

– Моя обязанность, – тихо произнес он, когда Элиот, Бастер и я подошли к нему вплотную, – состоит в том, чтобы спросить вас, есть ли надежда уладить это дело с помощью соглашения. Если вам потребуется продление срока до суда, чтобы договориться, я готов предоставить вам время.

Он говорил это, опустив глаза, изучая предметы на столе. Но закончив, он в упор, почти с мольбой посмотрел на меня.

– Мы бы хотели уладить… – начал было Бастер с готовностью.

– Нет, – сказал я. – У нас нет такой возможности.

Судья Хернандес попытался напустить на себя обычную суровость.

– Тогда ладно, – отрезал он. – Давайте приступим к делу.

Его пальцы, словно сметая что-то со стола, дали нам понять, что можно отойти. Судья находился в затруднительном положении и легко мог загнать меня в угол. Он, несомненно, испытывал сильное давление, как и я, давление политических сторонников Остина. Присутствие Бастера за столом защиты было живым напоминанием об этом давлении. И судья мог оказать им услугу. Для этого у него имелась не одна уловка. Он мог разрушить обвинение, заявив, что мой свидетель слишком мал для дачи показаний. Он мог воспользоваться юридическими тонкостями и освободить Остина. Но тогда бы полетела его карьера. Вне зависимости от того, что такое решение удовлетворит влиятельных людей, на следующих выборах избиратели припомнят, как он благоволил насильнику и отпустил его на свободу, даже не дав присяжным решить, виновен он или нет.

Судья разрывался между интересами моими и Остина. Мне казалось, гордость судьи была задета тем, что он так очевидно попался в ловушку. Раздраженное, напряженное выражение его лица тем утром только доказывало это.

Но он все же мог подставить меня и угодить своим друзьям. Мы все были в дурном расположении духа. Публики набралось человек тридцать – сорок: репортеры, друзья и просто любопытствующие, но по существу мы все-таки были оторваны от внешнего мира. Состав присяжных еще не оговорен. Я взглянул на Остина Пейли, сидевшего за столом защиты. Он обернулся на мой взгляд, но не улыбнулся, как обычно. Он, казалось, сочувствовал мне, незадачливому другу, который по недомыслию рушит свою карьеру. В его глазах затаилась грусть, никакого испуга. Я внимательно изучал его.

Наше внимание отвлекли вошедшие в зал заседаний предполагаемые присяжные. Не знаю, как ведут себя адвокаты, чтобы расположить к себе присяжных. Многие безучастно улыбаются. Сам я спокойно сидел, сложив руки, пробежав равнодушным взглядом по их лицам, пока они занимали места. Они нервничали, проявляли любопытство, отводили смущенные взгляды, как будто их самих собирались судить, что отчасти было правдой.

Как и все юристы, я опасаюсь присяжных и не доверяю им. Кто эти люди, которые приходят с улицы, чтобы оценивать нашу работу, ничего не зная о правосудии, о предыстории дела? Но первоначальный состав присяжных и вовсе вселяет в меня страх своей непредсказуемостью. Из тридцати двух людей мы выбираем двенадцать, которые выносят приговор. Где-то среди них, я знал, были двенадцать человек, которые признали бы виновным любого подозреваемого, которого я бы им показал. Защита в свою очередь надеялась обнаружить дюжину, которая проголосует за помилование. Но как можно было их проверить, когда они изворачивались, скрывали свои чувства и изо всех сил пытались избегнуть участия в суде или, наоборот, попасть в состав присяжных? Отсеивание присяжных – самая опасная часть судебного процесса, во время которой можно выиграть дело или окончательно погубить, не догадываясь о последствиях того момента, когда будет уже слишком поздно.

Мы с Бекки хотели видеть среди присяжных людей, у которых были дети, их воображение подсказало бы им, что стало бы с их чадами, если они попались бы в лапы монстра. Но вскоре стало ясно, что защита также была заинтересована в людях семейных.

– Сколько вашей дочери, миссис Пагли? – спросил Элиот улыбаясь, тщательно избегая показаться ироничным.

– Ей семь лет, – быстро и уверенно ответила женщина, как она отвечала и на остальные вопросы.

Элиот кивнул, как будто представил себе ребенка.

– Вам когда-нибудь случалось уличать ее, пусть даже в незначительной лжи, чтобы привлечь ваше внимание?

Женщина, казалось, задумалась над вопросом, но замотала головой еще до того, как Элиот закончил говорить.

– Нет, не думаю.

– Нет? – переспросил Элиот недоверчиво.

И все члены состава присяжных посмотрели на женщину скептически.

– Она никогда не приукрашивала, не привирала ради внешнего эффекта? Господи, вот это честный ребенок! Ей надо давать показания в суде! – сказал Элиот, вызвав дружный смех.

Бастер в это время отмечал присяжных, которые качали головами, сомневаясь в правдивости ребенка.

Это называлось «отправить присяжных». Вопросы Элиота были адресованы не одному члену суда, а всем сидевшим перед ним. Он не только вытягивал информацию, но и загружал их мозг своей. Элиот махом решал несколько задач; задавал вопрос одному из предполагаемых присяжных, по реакции отбирал других, удобных защите, а также вбивал в их головы мысль, что дети часто лгут, им нельзя верить на слово.

Мы тоже были начеку.

– Как вы узнаете, что кто-то говорит вам неправду, мистер Хендрикс? – с любопытством спросила Бекки.

– Не знаю, – с беспокойством произнес слесарь средних лет, – по глазам подмечаю, нервничает ли он.

– Правда? И это срабатывает? – спросила Бекки, как будто на самом деле хотела знать.

Бедный мужчина пожал плечами.

– Не знаю. Думаю, мне не врут.

Многие закивали головой. Бекки тоже кивнула.

– Хочу вам сказать, – добавила она, – я не могу точно проверить. Я всем доверяю. Я самый доверчивый человек в Техасе.

Бекки была самой молодой среди юристов в зале. Присяжные с улыбкой восприняли ее юношескую наивность. Они инстинктивно верили ей.

– Я взяла за правило, – продолжила она, – не принимать окончательного решения, когда иду в магазин. Потому что стоит продавцу раскрыть рот, я ему уже верю. Причем каждому его слову. Я могу купить все, что угодно. Поэтому я заставляю себя уйти, прихожу домой и только потом задумываюсь: «Подожди-ка, этот парень пытается мне что-то продать».

Присяжные снова закивали. «Да, конечно, продавцы всегда лгут. Мы думали, что вы говорите о нормальных людях».

– А иногда, – продолжала Бекки, – я слышала, как прокуроры говорят с мистером Блэквеллом: «Это наш босс» – и хвастаются ему, как виртуозно только что выиграли дело в суде, какие изумительные вопросы задавали, блестяще спорили и положили на обе лопатки противника. И я с восхищением слушаю, надеясь, что когда-нибудь достигну их мастерства. А потом я слышу от других людей, присутствовавших на этом судебном процессе, что «Эдди не слишком удачно провел процесс, просто ему повезло, он постоянно запинался, но все решилось в его пользу».

Присяжные согласились. «Ну, конечно, люди лгут рады выгоды».

– И я поняла, – Бекки уже не казалась такой наивной, она, похоже, выросла в глазах присяжных, повзрослела, стала мудрее, и ее не так просто было обмануть, – что люди, которым есть ради чего лгать, кажутся наиболее искренними. Человек, который не извлекает выгоды из своего рассказа, бывает, запинается и кажется неуверенным в себе, но тот, кому действительно есть что терять, кто должен заставить вас поверить ему, натренирован, спокоен, и его лицо излучает искренность. Вы согласны со мной, мистер Хендрикс?

Ответ не имел никакого значения. Это была возможность показать, что, если Остин Пейли будет выглядеть искренним, это результат его долгой работы в суде. Присяжные уже не улыбались. Некоторые из них поглядывали на Остина. Они поняли, о чем говорила Бекки.

Судья отпустил предполагаемых присяжных на время, и юристы, представлявшие противные стороны, разделились. Мы с Бекки составили свой список. Мы не были уверены, что в окончательном составе будут все, кто нам приглянулся, мы могли только вычеркнуть тех, кто нам не подходил. Мы вычеркнули десятерых, и защита исключила десятерых. Двенадцать оставшихся, в ком не была уверена ни одна сторона, стали присяжными. Я наблюдал, как они занимали свои места, как всегда убежденный, что ошибся в выборе.

– …Мы собираемся представить доказательства, что подсудимый привлек к себе группу детей, выбрал одного из них, мальчика, и вошел к нему в доверие. А потом, воспользовавшись этим доверием, совершил самое ужасное, что может совершить взрослый мужчина по отношению к ребенку – сексуальное насилие. – Я не брызгал слюной, произнося вступительную речь, и в моем голосе не дрожала слеза. Я смотрел на присяжных и излагал факты, которые были очевидны и просты, мы с Бекки решили, что наше обвинение должно быть именно таким. Я вернулся на свое место, в то время как судья Хернандес попросил Бекки вызвать нашего первого свидетеля.

Это была приятная, серьезная леди по имени Мария Алонзо, которая подтвердила тот факт, что Остин Пейли был агентом по продаже недвижимости в течение почти двадцати лет. В ответ на дальнейшие вопросы Бекки мисс Алонзо объяснила суду, что такая профессия давала подсудимому возможность доступа в пустующие, выставленные на продажу дома.

– Так значит, обвиняемый имел свободный доступ во многие пустующие дома в Сан-Антонио? – спросила Бекки.

– Да.

Бекки закончила, и Элиот произнес фразу, которая меня обеспокоила: «Нет вопросов». Он сказал это, улыбнувшись свидетельнице. Ну что ж, защита не могла отрицать тот факт, что у Остина была лицензия на продажу недвижимости.

Затем Бекки вызвала служащего из компании по операциям с недвижимостью, чтобы он подтвердил, что определенный дом, расположенный по определенному адресу, пустовал в мае два года назад. Те присяжные, которые внимательно слушали мою вступительную речь, могли сопоставить эти факты, но сама информация не была взрывной. И снова Элиот не задавал вопросов. Бастер выглядел обеспокоенным, он ерзал и время от времени что-то шептал Элиоту.

Не прошло и половины отпущенного времени, когда Бекки вызвала Дэбби Узолли, двенадцатилетнюю девочку, которая, видимо, была симпатичнее и сговорчивее полтора года назад. Мне захотелось попросить разрешения подойти в ней и вытащить у нее изо рта жвачку.

– Где ты живешь, Дэбби? – улыбаясь, спросила Бекки.

– Здесь, в Сан-Антонио.

Пришлось задать дополнительный вопрос, чтобы выяснить адрес, дом номер восемьсот четырнадцать по Сперроувуд, и присяжные, обладавшие блестящей памятью, могли понять, что это находилось совсем рядом с пустующим домом, о котором они только что слышали от предыдущих свидетелей.

– Как долго ты там живешь?

– С детства, – ответила Дэбби немного нервно, задетая тем, что ее заподозрили в непостоянстве, в частых переездах с места на место.

– Больше трех лет? – спросила Бекки, все еще улыбаясь, как будто малышка Дэбби была самым прекрасным существом, которое ей когда-либо встречалось.

– О да.

– Ты помнишь, что соседний дом, номер восемьсот восемнадцать, пустовал несколько месяцев два года назад?

– Да. Мы думали, что никто его не купит.

Эти неожиданные всплески памяти порой добавляют достоверности рассказу. Однако они заставляют юриста задавать вопросы в страхе, что свидетель разговорится и навредит делу. Голос Бекки стал строже.

– А если точнее, ты помнишь, что дом пустовал в мае 1990 года?

– Может быть. – Девочка отбросила прядь редких волос со щеки и надула резинку.

– Отвечай определенно, Дэбби. Суду нужно знать точно. В последний месяц учебы, два года назад, когда ты была в четвертом классе, пустовал ли дом по соседству?

– О да. Теперь припоминаю. У нас гостила мисс Дженнингс, я не могла дождаться, когда отделаюсь от нее.