Текст книги "Окончание времени. Будущее человчества. Беседы Джидду Кришнамурти с Дэвидом Бомом"

Кр.: Конечно. Она одинакова для всех нас.

Б.: Это может стать ключом, потому что если кто-то ищет любовь, он говорит: «Вот моя любовь. У вас она есть, а у меня нет». Так думает большинство.

Кр.: Нет, нет. Разумность не является чем-то личным.

Б.: Но это опять-таки идет вразрез со всем нашим образом мышления.

Кр.: Я знаю.

Б.: Все говорят, что этот человек разумен, а тот – нет. И из этого следует, что если мне нравится разумность, я хочу иметь ее для себя.

Кр.: Конечно.

Б.: Это, возможно, один из барьеров, отгораживающих от целого, ведь за обычным каждодневным мышлением существует более глубокое мышление человечества. Но мы считаем, что эти качества и мы сами разделены и что те или иные качества принадлежат или не принадлежат именно нам.

Кр.: Безусловно. Фрагментарный ум изобрел все это.

Б.: Это было изобретено, но мы это подхватывали с помощью слов и без слов, исподволь, с самого детства. И таким образом, фрагментация составляет основу всех наших мыслей, ею проникнуто все наше восприятие. Значит, ее надо поставить под сомнение.

Кр.: Мы это уже обсуждали и пришли к заключению, что горе – не мое, это человеческое горе и так далее.

Б.: Но как людям это увидеть, если человек, переживающий горе, чувствует его как свое личное горе? Разве не так?

Кр.: Так. Я думаю, что это происходит отчасти из-за нашего воспитания, из-за нашего общества и наших традиций.

Б.: Но это также встроено в весь наш образ мышления.

Кр.: Да, верно. И мы опять вернулись назад.

Б.: Значит, нам надо выскочить из этого состояния.

Кр.: Да, но «выскочить из этого состояния» становится проблемой, что же тогда делать?

Б.: Но возможно, мы могли бы понять, что любовь – не что-то личное, она никому не принадлежит, как и любое другое качество.

Кр.: Земля – это не земля Англии или Франции, Земля есть Земля.

Б.: Я подумал о примере из физики: если ученый или химик изучает такой элемент, как натрий, он не скажет, что это его натрий и что кто-то другой изучает свой натрий и затем они обмениваются данными.

Кр.: Верно, натрий – это натрий.

Б.: Натрий есть натрий, он универсален. И мы должны сказать также, что любовь есть любовь.

Кр.: Конечно. Но мой ум отказывается это видеть, потому что я чрезвычайно сосредоточен на себе и ужасно озабочен собственной личностью и собственными проблемами. Я отказываюсь отпустить все это. Когда вы говорите, что натрий есть натрий, – это очень просто, я могу это понять. Но когда вы мне говорите, что горе – общее для всех нас, то это трудно себе представить.

Б.: Видение этого не может быть достигнуто во времени, но знание, что натрий есть натрий, потребовало от человечества, как вы знаете, довольно долгого времени.

Кр.: Является ли любовь чем-то общим, таким, что относится ко всем нам?

Б.: Если она существует, она должна быть общей.

Кр.: Да, верно.

Б.: Ее может не быть, но если она есть, то она должна быть общей.

Кр.: Я не уверен, что она существует.

Б.: Хорошо.

Кр.: Подобным образом сострадание – это не «я сострадателен». Сострадание существует, а это нечто такое, в чем нет «меня».

Б.: Если мы говорим, что сострадание, как и натрий, универсально, то всякое человеческое сострадание тоже универ сально.

Кр.: Сострадание, любовь и разумность. Вы не можете иметь сострадание без разума.

Б.: Итак, мы говорим, что разумность также универсальна.

Кр.: Очевидно.

Б.: Но у нас, как вы знаете, есть способы проверки разумности отдельных людей.

Кр.: О нет!

Б.: Но все это часть того, что мешает, верно?

Кр.: Часть этого раздробленного, фрагментарного образа мышления. Мышление фрагментарно.

Б.: Что же, существует целостное мышление, хотя мы его еще не имеем.

Кр.: Целостное мышление тогда не является мышлением, есть какой-то другой фактор.

Б.: Какой-то другой фактор, к которому мы еще не пришли.

Кр.: Если любовь – общая для всех нас, почему я ее не вижу?

Б.: Я думаю, отчасти потому, что ум пугается и отказывается допустить такую фантастическую перемену в своем мировоззрении.

Кр.: Но вы только что сказали, что натрий есть натрий.

Б.: Да, но люди неохотно обобщают, этому есть множество доказательств в различных экспериментах.

Кр.: Соль есть соль, будь то английская соль или…

Б.: Но это было многократно подтверждено во множестве работ и экспериментов. Однако мы не можем рассматривать любовь таким же образом.

Кр.: Нет, конечно. Любовь – это не знание.

Б.: Вы не можете пойти в лабораторию и доказать, что любовь есть любовь.

Кр.: Почему же человеческий ум отказывается принять вполне очевидный фактор? Не страх ли мешает поступиться своими прежними ценностями, стандартами и мнениями?

Б.: Я думаю, что здесь, возможно, присутствует нечто более глубокое. Это трудно точно определить, и это вещь непростая, хотя то, что вы предлагаете, отчасти может служить объяснением.

Кр.: Это поверхностное объяснение, я знаю. Не является ли это нечто глубоко укоренившейся тревогой, страстным желанием быть в полной безопасности?

Б.: Но это снова следствие фрагментации.

Кр.: Конечно, верно.

Б.: Если согласимся с тем, что мы фрагментированы, мы неизбежно захотим быть полностью защищенными, потому что, будучи фрагментированными, мы всегда в опасности.

Кр.: Не тут ли кроется причина? Эта жажда, эта потребность, это страстное желание быть в полной безопасности во всех наших отношениях, обладать уверенностью?

Б.: Да, но вы говорили, что безопасность, истинную безопасность, можно найти только в пустоте.

Кр.: Несомненно, в пустоте – абсолютная безопасность.

Б.: Ошибочным является не само требование безопасности, а фрагментация. Один фрагмент просто не может быть в безопасности.

Кр.: Верно. Подобно тому, как каждая страна, стремясь быть в безопасности, безопасности не имеет.

Б.: Но полная безопасность могла бы быть достигнута, если бы все страны объединились.

Кр.: Несомненно, тогда все беды кончились бы.

Б.: Видите ли, тот путь, который вы предлагаете, звучит так, как если бы вы предлагали жить в вечной неуверенности.

Кр.: Нет, мы выразили это очень ясно.

Б.: Требование безопасности разумно, но мы подошли к этому не с того конца.

Кр.: Да, так и есть. Как объяснить, что любовь универсальна, не личностна, человеку, живущему в узких рамках личных достижений?

Б.: Кажется, вопрос тут такой: не должен ли он прежде всего поставить под вопрос свою ограниченную, «уникальную» личность?

Кр.: Люди ставят этот вопрос, они видят логику в нашем обсуждении, но странным образом, даже очень серьезные в этих делах люди полноту жизни стараются обрести через голодание, через испытания – всякого рода путями, вы это знаете. Но ведь через мучения невозможно постичь или воспринять целостность бытия. Итак, что же нам делать?

У меня есть брат, который отказывается все это понять. А так как я очень его люблю, то хочу, чтобы он вышел из фрагментации. И я стараюсь его убедить с помощью слов и без слов, жестом или взглядом, но это все еще внешний путь. И может быть, именно по этой причине он сопротивляется. Способен ли я показать моему брату, что это пламя можно в нем пробудить? Это означает, что он должен слушать меня, но слушать мой брат отказывается.

Б.: Существуют, видимо, такие действия, которые не могут быть выполнены. Если человек захвачен определенной идеей, которая есть часть фрагментации, то он не может ее устранить, потому что за этой идеей встает множество других.

Кр.: Согласен.

Б.: У него есть мысли, о которых он даже не догадывается. Он действительно не волен действовать, так как вся структура его мышления удерживает его. И мы должны найти такое место, где он свободен и может действовать, двигаться, где он не будет обусловлен.

Кр.: Как тогда могу я помочь своему брату? Слово «помочь» я использую с большой осторожностью. Он знает, что он мне дорог, что я о нем беспокоюсь и так далее. Что лежит в основе всего этого? Мы говорили, что необходимо осознание, но это лишь слова, объяснять можно по-разному – причина, следствие и все прочее. Когда я все ему объясню, он говорит: «Ты оставляешь меня там же, где я и был». А мой разум, моя любовь требуют: «Не могу его отпустить». Я не могу сказать: «Иди к черту», – и пойти заниматься своими делами. Я не могу его отпустить. Означает ли это, что я оказываю на него давление? Я не давлю на него, ничего не обещаю в награду, ничего такого. Моя ответственность в том, чтобы не бросить другое человеческое существо. Это не веление долга, тут нет ничего от этих отвратительных вещей. Просто ответственность разума требует сказать ему все это.

Б.: Очевидно, что все это потеряет всякий смысл, если вы отпустите его.

Кр.: Да.

Б.: Он тогда погрузится обратно в фрагментацию.

Кр.: В Индии существует традиция, возможно, в Тибете тоже, которая гласит, что тот, кого назвали Буддой Майтрейей, принял обет, что он не станет абсолютным Буддой до тех пор, пока не освободит также других людей.

Б.: Всех?

Кр.: Да. Но, как видите, эта традиция ничего не изменила.

Как может человек, если у него есть эта разумность, это сострадание, эта любовь, которая не относится к стране, к человеку, идеалу или спасителю и прочей ерунде, – как может он передать эту свою чистоту другому? Живя с ним, беседуя с ним? Все это, как вы знаете, может стать механичным.

Б.: Вы считаете, что такой вопрос в действительности никогда не был решен?

Кр.: Я так считаю. Но мы должны его решать. Вы понимаете? Он не был решен, но наш разум требует его решить. Нет, я думаю, разум не говорит, что надо его решить, разум говорит, что все это факты, и кто-то, пожалуй, может их ухватить.

Б.: Мне кажется, что в действительности есть два фактора: первый – это подготовить разум, показать ему, что все это имеет смысл, а затем, уже из этого состояния, возможно, кто-то сможет ухватить саму суть.

Кр.: Мы уже сделали это. Вы нарисовали очень понятную карту, и я все это увидел – все реки, конфликты, страдание, путаница, незащищенность, становление, – все это стало абсолютно ясно. Но в заключительный момент я снова оказался в самом начале. Я уловил какой-то проблеск, и моей страстью стало захватить его и удержать, удержать то, что стало уже воспоминанием. Вы понимаете? И весь этот кошмар начинается снова.

Рисую с предельной ясностью вашу карту, вы также указали нечто гораздо более глубокое, любовь. И я ощупью пытаюсь найти это, следуя за вами, за вашими рассуждениями, за вашей логикой. Но бремя тела, мозга, традиции – все это тащит меня назад. И это бесконечная битва. И все это так неправильно.

Б.: Что неправильно?

Кр.: То, как мы живем, все это неправильно.

Б.: Многие люди уже должны это понимать. По крайней мере, некоторые.

Кр.: Я помню, мы как-то говорили в Охае, что человек сделал неверный поворот и попал в ситуацию, из которой нет выхода. Такого не может быть, это было бы слишком удручающе, слишком ужасно.

Б.: Я думаю, по крайней мере, некоторые люди могли бы с этим поспорить. Тот факт, что это ужасно, еще не означает, что это неправильно. Я считаю, что вы должны указать более вескую причину, почему вы считаете это неверным.

Кр.: О, несомненно.

Б.: Видится ли вам в человеческой природе какая-то возможность настоящей перемены?

Кр.: Разумеется. Иначе все было бы лишено смысла, мы были бы обезьянами, машинами. Видите ли, если право на радикальное изменение приписывается какому-то внешнему фактору, то наш взгляд, следовательно, обращен вовне, и мы теряемся в этом. Если мы ни к кому не обращаемся и полностью свободны от зависимости, то общей для всех нас является отстраненность. Вы понимаете, о чем я?

Б.: Да.

Кр.: Это не изоляция. Когда видишь все это – всю глупость и нереальность фрагментации и разделения, то ты естественно отстранен, и это очевидный факт. И это ощущение отстраненности является общим, а не личным.

Б.: Да, но обычное чувство одиночества – личное, в том смысле, что каждый человек чувствует его именно как свое.

Кр.: О нет, нет, отстраненность, бытие наедине с самим собой – это не одиночество.

Б.: Я думаю, можно сказать, что все фундаментальное является всеобщим, и именно поэтому вы говорите, что когда ум погружается в глубину, он входит в нечто универсальное.

Кр.: Верно.

Б.: Или это можно назвать абсолютным.

Кр.: Проблема в том, чтобы заставить ум очень, очень глубоко погрузиться в себя.

Б.: Да. Мне пришла в голову одна мысль. Когда мы начинаем с отдельной проблемы, это что-то очень поверхностное, затем мы обращаемся к чему-то более общему. Слово «общий» (general) имеет тот же корень, что и слово генерировать, порождать.

Кр.: Генерировать, разумеется.

Б.: Таким образом, погружаясь в более общее, мы на самом деле углубляемся в то, что порождается, то есть смотрим в глубь грядущего поколения. Но, продвигаясь еще дальше, мы видим, что всеобщее все еще ограниченно, потому что оно есть мысль.

Кр.: Совершенно верно. Но чтобы войти в глубину, требуется не только огромное мужество, но и решимость неизменно следовать принятому направлению.

Б.: Значит, это не усердие, оно все еще слишком ограниченно, верно?

Кр.: Да, усердие слишком ограниченно. Оно соответствует религиозному уму в том смысле, что он усерден в своих действиях, своих мыслях и так далее, но это все же ограниченно. Если ум может пойти от отдельного к общему и от общего…

Б.:…к абсолютному. Но многие люди сказали бы, что это слишком абстрактно и не имеет никакого отношения к повседневной жизни.

Кр.: Понятно. Однако же это самая практичная вещь и совсем не абстракция.

Б.: Фактически именно отдельное является абстракцией.

Кр.: Совершенно верно. Отдельное заключает в себе наибольшую опасность.

Б.: К отдельному можно прийти только через фрагментацию.

Кр.: Конечно, конечно.

Б.: Я думаю, что это могло бы быть частью проблемы. Люди чувствуют, что им нужно нечто такое, что оказалось бы по-настоящему действенным в повседневной жизни. Они не хотят пустых разговоров, и поэтому говорят: «Нас не интересуют все эти скучные общие рассуждения вместо того, чтобы обратиться к конкретным реалиям повседневной жизни».

Кр.: Иначе это просто абстракции.

Б.: То, что мы обсуждаем, действительно должно работать в повседневной жизни, но повседневная жизнь не содержит в себе решения этих проблем.

Кр.: Нет. Повседневная жизнь – это каждое и отдельное.

Б.: Человеческие проблемы, которые возникают в повседневной жизни, не могут быть разрешены на этом уровне.

Кр.: От частного необходимо двигаться к общему, от общего – еще глубже, и там, в той чистоте, быть может, мы найдем то, что называется состраданием, любовью и разумностью. Но это означает – отдать свой ум, свое сердце, все свое существо этому исследованию.

Мы говорили довольно долго. Пришли ли мы к чему-то?

Б.: Возможно.

Кр.: Я думаю, да.

27 сентября 1980 г.

Броквуд-Парк, Хэмпшир

II. Будущее человечества

Первая беседа

Дж. Кришнамурти: Я подумал, что было бы хорошо обсудить будущее людей.

Д. Бом: Да.

Кр.: Я имею в виду, что когда мы говорим о людях, мы говорим о человечестве.

Б.: Обо всем человечестве.

Кр.: Да, обо всем человечестве. Не о британцах, французах, русских или американцах, а обо всех человеческих существах.

Б.: В любом случае будущее всех взаимосвязано.

Кр.: Наблюдая текущее положение вещей, делаешь вывод, что мир стал очень опасным местом.

Б.: Да.

Кр.: Террористы, войны, разделение государств, разделение народов, диктаторы, которые хотят уничтожить мир, и так далее. И кроме того, огромное разделение в религии.

Б.: Да, а также экономический и экологический кризис.

Кр.: Да, экономические и экологические проблемы. Кажется, что проблемы множатся везде. Так каково будущее человечества? Каково будущее не только настоящего поколения, но и будущих поколений?

Б.: Будущее выглядит довольно мрачно…

Кр.: Очень мрачно. Если бы мы с вами были молодыми, что бы мы сделали, зная все это? Какими бы были наши реакции? Какой была бы наша жизнь, наш способ обеспечивать себя и так далее.

Б.: Я часто думал об этом. Например, я спрашивал себя, пошел бы я опять в науку.

Кр.: Да.

Б.: И я не уверен, потому что кажется, что наука не имеет никакого отношения к текущему кризису.

Кр.: Наоборот, только ухудшает положение.

Б.: Да, делает еще хуже. Она могла бы помочь, но не помогает.

Кр.: Тогда чем бы вы занялись? Я думаю, что я продолжал бы делать то, что делаю.

Б.: Да, для вас это легко.

Кр.: Да, для меня легко.

Б.: Есть несколько проблем, я не знаю, стоит ли их обсуждать. Если человек только начинает взрослую жизнь, он вынужден зарабатывать, верно?

Кр.: Конечно.

Б.: Возможностей для этого теперь очень мало, и они связаны большей частью с рабочими местами, число которых чрезвычайно ограниченно.

Кр.: И во всем мире безработица. Что же человеку делать, если он знает, что будущее так мрачно и так неопределенно? Оно страшит и повергает его в уныние. С чего бы вы начали?

Б.: Ну, думаю, следовало бы отвлечься от всех частных нужд, как собственных, так и других людей.

Кр.: Вы полагаете, что человеку теперь действительно надо себя забыть?

Б.: Да.

Кр.: Когда я смотрю на этот мир, в котором мне предстоит жить, получить профессию, сделать какую-то карьеру, то даже если бы я совсем не думал о себе, безработица остается. Думаю, это проблема, перед которой оказывается большинство молодых людей.

Б.: Да, понятно. Так что бы вы предложили?

Кр.: Видите ли, я не мыслю в терминах эволюции.

Б.: Понимаю. Это тот пункт, на котором нам следовало бы остановиться.

Кр.: Я не думаю, что вообще существует психологическая эволюция.

Б.: Мы довольно часто обсуждали это, так что мне в какой-то степени ясно, что вы имеете в виду. Но людям, для которых это ново, думаю, может быть непонятно.

Кр.: Да, мы рассмотрим эту проблему. Но я хотел бы обсудить и такой вопрос целиком: почему мы тревожимся о будущем? Все будущее, вне сомнения, есть сейчас.

Б.: В каком-то смысле все будущее есть сейчас, но нам нужно это прояснить. Это противоречит всему ходу мышления, всей человеческой традиции.

Кр.: Да, я знаю. Человечество мыслит в терминах эволюции, длительности и так далее.

Б.: Может быть, мы могли бы подойти к этому другим путем. Дело в том, что в нашу эпоху эволюционный подход в мышлении представляется наиболее естественным. Поэтому я просил бы вас остановиться на ваших возражениях против мышления в терминах эволюции. Могу я пояснить один момент? Слово «эволюция» имеет множество значений.

Кр.: Разумеется. Мы имеем в виду психологическую область.

Б.: Так вот давайте прежде разберемся с ней в области материального.

Кр.: Из желудя вырастает дуб.

Б.: Подобным же образом эволюционируют биологические виды, например, от растений – к животным и к человеку.

Кр.: Да, нам потребовался миллион лет, чтобы стать тем, что мы есть сейчас.

Б.: У вас не вызывает сомнения то, что так случилось?

Кр.: Не вызывает, так случилось.

Б.: И может продолжать случаться.

Кр.: Это эволюция.

Б.: Это эффективный процесс.

Кр.: Разумеется, это эффективный естественный процесс.

Б.: Он происходит во времени. А для сферы времени важно прошлое, настоящее и будущее.

Кр.: Да, очевидно. Если я не владею каким-то языком, то мне требуется время, чтобы его изучить.

Б.: Подобным же образом требуется время, чтобы совершенствовать мозг. Вначале он был совсем мал, а затем он развивался все больше и больше, и это заняло миллион лет.

Кр.: И он становится значительно более сложным и так далее. Все это требует времени. Все это является движением в пространстве и времени.

Б.: Да. То есть вы признаете физическое время и время нейрофизиологическое.

Кр.: Безусловно, и нейрофизиологическое время. Любой здравомыслящий человек это признает.

Б.: В настоящее время многие люди признают также психологическое время, которое они называют ментальным временем.

Кр.: Да, об этом мы и говорим. Но существует ли такое явление, как психологическое завтра, психологическая эволюция?

Б.: Или психологическое вчера. Боюсь, что на первый взгляд это звучит странно. Я в состоянии вспомнить вчерашний день. И завтра существует, ведь я могу его предвкушать. И это происходило множество раз, дни следуют один за другим. Таким образом, у меня есть опыт переживания времени, от вчера к сегодня и завтра. Так?

Кр.: Разумеется. Это достаточно просто.

Б.: Итак, что же вы отрицаете?

Кр.: Я отрицаю то, что я буду чем-то, стану лучше.

Б.: Я могу измениться… Но существует два подхода к этому. Первый – это когда я сознательно пытаюсь стать лучше, прилагаю к этому усилия. И второй – существует естественная эволюция, неизбежный процесс, увлекающий всех нас в свой поток, и мы становимся лучше или хуже или просто обнаруживаем, что нечто с нами происходит.

Кр.: Психологически.

Б.: Психологически, да, и это требует времени и может не быть результатом моего стремления стать лучше. Может быть, а может и не быть. Одни люди мыслят так, другие – иначе. Но отрицаете ли вы также, что есть какой-то вид естественной психологической эволюции, подобной естественной биологической эволюции?

Кр.: Да, отрицаю.

Б.: А почему вы отрицаете это?

Кр.: Прежде всего выясним, что такое психика? Что такое я, эго и так далее?

Б.: Слово «психика» имеет много значений. Оно может означать, например, сознание. Вы считаете, что эго – это то же самое?

Кр.: Эго. Я говорю об эго, о «я».

Б.: Некоторые люди думают, что возможна эволюция, в которой «я» выйдет за свои пределы, или, иными словами, поднимется на более высокий уровень.

Кр.: А этот выход за пределы потребует времени?

Б.: Выход за пределы, переход.

Кр.: Да. Мой вопрос об этом.

Б.: Здесь два вопроса. Один – может ли «я» совершенствоваться. Другой вопрос таков: предположим, мы хотим выйти за пределы «я». Может ли это осуществиться во времени?

Кр.: Это не может осуществиться во времени.

Б.: Нам требуется это пояснить.

Кр.: Хорошо, я поясню. Мы рассмотрим этот вопрос. Что представляет собой «я»? Если слово «психика» имеет так много значений, тогда «я» означает все движение, которое производится мышлением.

Б.: Почему вы так считаете?

Кр.: «Я» – это сознание, мое сознание, это мое имя, внешность и весь мой опыт, воспоминания и прочее, все то, что я приобрел. Вся структура «я» соединяется мыслью.

Б.: Это опять нечто такое, с чем некоторым людям будет трудно согласиться.

Кр.: Конечно. Мы это обсудим.

Б.: Я имею в виду, что это нужно показать яснее. Итак, первое впечатление, первое ощущение, которое возникает у меня в отношении моего «я», – это то, что оно существует независимо и что оно мыслит.

Кр.: Является ли «я» независимым от моего мышления?

Б.: Мое собственное первое ощущение, конечно, таково, что «я» существует независимо от моего мышления, что это «я» мыслит.

Кр.: Да.

Б.: Я нахожусь здесь и могу двигаться, могу двигать рукой, могу думать, могу делать движение головой. Так вот, является ли это иллюзией?

Кр.: Нет.

Б.: Почему?

Кр.: Потому что когда я двигаю рукой, у меня есть намерение что-то схватить, что-то взять, а это прежде всего – движение мысли. Мысль заставляет руку двигаться и так далее. В основе всего этого лежит мысль. Это моя точка зрения, и я готов выслушать возражения.

Б.: Да. Ваша точка зрения состоит в том, что все ощущение «я» и все его действия исходят от мысли. Теперь, то, что вы подразумеваете под мыслью, – это не только нечто интеллектуальное?

Кр.: Нет, конечно, нет. Мысль – это движение опыта, знания и памяти. Она – все это движение в целом.

Б.: Это звучит для меня так, как если бы вы имели в виду сознание как целое.

Кр.: Как целое, верно.

Б.: И вы утверждаете, что такое движение есть «я», верно?

Кр.: Все содержимое этого сознания есть «я». Это «я» не отлично от моего сознания.

Б.: Да. Я думаю, можно сказать, что «я» – это мое сознание, потому что если я не сознаю – значит меня нет.

Кр.: Конечно.

Б.: Но ограничивается ли сознание только тем, что вы сейчас назвали, включая мысль, чувство, намерение?..

Кр.: …намерение, стремления…

Б.: …воспоминания…

Кр.: …воспоминания, верования, догмы, выполняемые ритуалы. Все это вместе подобно компьютеру, который запрограммирован.

Б.: Да. Итак, все это, несомненно, является сознанием. Каждый мог бы с этим согласиться, но многие люди чувствуют, что существует еще нечто большее, что сознание может выходить за пределы этого.

Кр.: Давайте в это углубимся. Содержимое нашего сознания составляет само это сознание.

Б.: Да, в этом, думаю, следует разобраться. Обычное употребление слова «содержимое» несколько отличается. Если вы говорите, что содержимое стакана – вода, то стакан – это одно, а вода – совсем другое.

Кр.: Нет.

Б.: Стакан содержит воду, в противном случае слово «содержимое» предполагает, что нечто содержит его.

Кр.: Хорошо. Сознание состоит из всех воспоминаний, верований, догм, ритуалов, страхов, удовольствий и печалей.

Б.: Да. И если бы все это отсутствовало, то не было бы и сознания?

Кр.: Не в том виде, в каком мы его знаем.

Б.: Но существовала бы все же какая-то разновидность сознания?

Кр.: Совершенно иного рода. А то сознание, которое нам известно, составлено из всего, что мы назвали.

Б.: Обычное сознание.

Кр.: Да. И это есть результат многообразной деятельности мысли. Мысль собрала все это вместе, все, что является моим сознанием – эти реакции, ответы, воспоминания – нечто удивительно сложное, запутанное и хитрое. Все это и составляет сознание.

Б.: Как мы его знаем.

Кр.: Да. Теперь, имеет ли это сознание будущее?

Б.: А имеет ли оно прошлое?

Кр.: Конечно. Воспоминания.

Б.: Воспоминания, да. Тогда почему вы считаете, что оно не имеет будущего?

Кр.: Если бы оно имело будущее, то было бы в точности тем же самым сознанием в движении. Та же деятельность, те же мысли, и хотя они были бы несколько видоизмененными, тем не менее сам шаблон беспрерывно повторялся бы снова и снова.

Б.: Вы полагаете, что мысль способна только повторять?

Кр.: Да.

Б.: Но есть такое ощущение, что мысль, к примеру, может развивать новые идеи.

Кр.: Мысль ограниченна, так как ограниченно знание. Если вы признаете, что знание всегда ограниченно.

Б.: Это, пожалуй, требует рассмотрения.

Кр.: Да, нам надо это рассмотреть.

Б.: Почему вы считаете, что знание всегда ограниченно?

Кр.: Вы как ученый экспериментируете, дополняете, исследуете. А после вас другой добавит еще. Таким образом, знание, которое рождается из опыта, ограниченно.

Б.: Но некоторые люди утверждали, что это не так. Они надеялись достичь совершенного знания, или абсолютного знания законов природы.

Кр.: Законы природы – это не законы человеческих существ.

Б.: Не желаете ли вы тогда ограничить дискуссию познанием человека?

Кр.: Разумеется, это все, о чем мы можем говорить.

Б.: Даже в этом случае возникает вопрос возможности такого же познания природы.

Кр.: Конечно. Мы говорим о будущем человечества.

Б.: Таким образом, мы утверждаем, что человек не может достичь неограниченного познания психики. Верно?

Кр.: Совершенно верно.

Б.: Всегда остается неизвестное.

Кр.: Да. Неизвестного всегда оказывается все больше и больше. Так что если мы однажды допустили, что знание ограниченно, то и мысль ограниченна.

Б.: Да, мысль зависит от знания, а знание не охватывает всего. Вследствие этого мысль не способна охватывать все, что происходит.

Кр.: Правильно. Но именно это пытаются делать политики и все другие люди. Они думают, что мысль может решать все проблемы.

Б.: На примере политических деятелей убеждаешься в крайней ограниченности знания, практически в полном его отсутствии! И следовательно, когда вам недостает адекватного знания в той области, которой вы занимаетесь, вы творите хаос.

Кр.: Да. И поскольку мысль ограниченна, наше сознание, которое составлено мыслью, также является ограниченным.

Б.: Не могли бы вы это пояснить? Ведь это означает, что мы можем оставаться лишь в пределах одного и того же круга.

Кр.: Да.

Б.: Если сравнить это с научным подходом, то многие люди считают, что хотя человеческое знание и ограниченно, люди постоянно открывают новое.

Кр.: То, что вы открываете, прибавляет к знанию, но оно по-прежнему ограниченно.

Б.: По-прежнему ограниченно. В этом все дело. Мне думается, если следовать научному подходу, можно рассуждать и так: хотя знание ограниченно, я могу делать открытия и продолжать иметь дело с подлинной реальностью.

Кр.: Но это также имеет предел.

Б.: Мои открытия имеют предел. И всегда существует неизвестное, которое еще не открыто.

Кр.: Это именно то, что я говорю. Неизвестное, беспредельное не может быть схвачено мыслью.

Б.: Да.

Кр.: Потому что мысль в самой себе ограниченна. Мы с вами в этом согласны, и это не только наше согласие, это факт.

Б.: Возможно, мы могли бы выявить это еще более четко. Мысль ограниченна, хотя нам и хотелось бы интеллектуально допускать обратное. Имеется совершенно определенная склонность, определенная тенденция считать, что мысль может все.

Кр.: Все? Не может. Посмотрите, что она натворила в мире.

Б.: Ну, я согласен, что мысль создала некоторые ужасные вещи, но ведь это не доказательство того, что она всегда ошибочна. Видите ли, ответственность всегда можно возложить на тех, кто неправильно ее использовал.

Кр.: А, старый добрый обман! Но мысль ограниченна сама по себе, и, следовательно, все, что она делает, тоже ограниченно.

Б.: Да, и вы утверждаете, что она ограниченна весьма опасным образом.

Кр.: Несомненно. Весьма и весьма опасным образом.

Б.: Можем ли мы это показать? Определить, что это означает?

Кр.: Это то, что происходит в мире.

Б.: Согласен. Давайте рассмотрим это.

Кр.: Тоталитарные идеалы – это изобретение мысли.

Б.: Само слово «тоталитарный» означает, что люди хотят охватить все тотально, но не могут.

Кр.: Не могут.

Б.: И попытки тоталитарности терпят неудачу.

Кр.: Терпят неудачу.

Б.: Но есть также такие, которые отрицают приверженность тоталитарности.

Кр.: Но и демократы, и республиканцы, и идеалисты – все их мышление ограниченно.

Б.: Да, но оно ограниченно в том смысле, что оно…

Кр.: …весьма разрушительно.

Б.: Итак, можем ли мы прояснить это еще? Видите ли, я могу сказать: «Да, мое мышление ограниченно, но это не может быть настолько существенно». Почему это так важно?

Кр.: Это довольно просто: потому что любое действие, задуманное ограниченной мыслью, с неизбежностью должно порождать конфликт.

Б.: Да.

Кр.: Подобно разделению человечества по религиозному или национальному признаку и так далее, которое принесло миру неисчислимые бедствия.

Б.: Да, теперь давайте увяжем это с ограниченностью мысли. Мое знание ограниченно. Как это приводит меня к разделению мира?

Кр.: Разве мы не ищем безопасности?

Б.: Да.

Кр.: И нам всегда казалось, что безопасность – в семье, в племени, в национализме. Таким образом мы приходим к мысли, что безопасность – в разделении.

Б.: Да. Теперь это становится понятным. Возьмем, к примеру, племя: человек может чувствовать себя незащищенным, и он говорит: «В племени я буду под защитой». Таково умозаключение. И мне может казаться, что я знаю достаточно, чтобы быть в этом уверенным, – но это не так. Происходят другие события, о которых я не подозревал и из-за которых я оказываюсь весьма незащищенным. Приходят другие племена.