Текст книги "1919"

Новости дня XXVII

РАНЕНЫЙ ГЕРОЙ ВОЙНЫ – АФЕРИСТ.

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ ЖЕНЫ

 
Среди грохота грома и криков «ура!»
Неподвижно стоит милосердья сестра
Точно роза Ничьей Земли
 

по свидетельству многих тысяч людей, собравшихся на торжество спуска на воду и бывших очевидцами катастрофы, помост просто опрокинулся, точно гигантская черепаха, и увлек всех стоявших на нем в воду, достигавшую глубины 25 футов. Катастрофа произошла за четыре минуты до начала спуска

 
Ох этот жуткий Парижский бой
Боже мой что он сделал со мной
 

НАЧАЛО БРИТАНСКИХ ОПЕРАЦИЙ НА АФГАНСКОЙ ГРАНИЦЕ

ведущая роль в мировой торговле, которая, судя по всему, ныне перейдет к Соединенным Штатам, будет в значительной степени зависеть от осмотрительного и умелого развития и эксплуатации американских портов

 
Отпустите домой отпустите домой
Посвист пуль пушек гром как в аду
Не пойду я на фронт ни за что не пойду
Пусть меня поскорее домой отвезут
А не то меня немцы убьют
 

вы предприняли крестовый поход против игрушек, но даже в том случае, если все германские игрушки будут конфискованы и уничтожены, конечная цель – уничтожение германского импорта – не будет достигнута

ЗАДЕРЖКА 20 ПОСЕТИТЕЛЕЙ НАХОДИВШИХСЯ В КАФЕ

В ПЕРЕЖИВАЕМЫЙ НАМИ КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ КОГДА ЕСТЬ ВСЕ ОСНОВАНИЯ ОПАСАТЬСЯ ВОЛНЕНИЙ СОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА ВСЯКОГО РОДА ПРОТИВОПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ СБОРИЩА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЗАПРЕЩЕНЫ

 
Я так еще молод Боже мой
Отпустите меня домой
 

Несмотря На Воздушные Налеты В Нанси Кипит Ночная Жизнь

ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ ТАТУИРОВАННУЮ ЖЕНЩИНУ

ТРУП В ЧЕМОДАНЕ

ЖЕНА ФРОНТОВОГО БОЙЦА ИЗБИТА ПОКЛОННИКОМ

Молодой человек Признался, Что Он Взял Деньги, Чтобы Содействовать Производству Одного Запасного Офицера. Эти люди были, по всей видимости, китайскими купцами из Иркутска, Читы и других городов и отправлялись на родину в Харбин для того, чтобы вложить заработанные ими деньги в новые предприятия

 
Ох этот жуткий Парижский бой
Боже мой что он сделал со мной
 

Toujours la femme et combien[146]146
  Вечно – женщина и сколько (фр.).


[Закрыть]

300 000 РУССКИХ ДВОРЯН УБИТЫ БОЛЬШЕВИКАМИ

Американские, Британские и Французские Банкиры Принимают Меры к Ограждению Интересов Иностранных Вкладчиков

эти три юные дамы прибыли во Францию тринадцать месяцев тому назад в качестве первой фронтовой концертной труппы. Накануне вечерней атаки Шато-Тьерри они устроили в трех километрах от линии огня концерт для американских частей, использовав в качестве эстрады платформу тяжелого морского орудия. Засим они были командированы на отпускной пункт в Экс-ле-Бен, где в течение всего дня исполняли обязанности подавальщиц, а вечером развлекали солдат и танцевали с ними

 
Там мужчин совсем не видать
Не узнает там сына любимого мать
Кто хочет вернуться в родную страну
Тот не должен идти на войну
 

Камера-обскура (35)

две кошки цвета горячего кофе с молоком с аквамариновыми глазами и черными как сажа мордочками постоянно сидели на подоконнике прачечной напротив маленькой молочной где мы обычно завтракали на Монтань-Сент-Женевьев забившейся между старинными сплющенными аспидно-серыми домами Латинского квартала над крутыми узкими улочками в уютном тумане крошечные улочки светящиеся разноцветной штукатуркой набитые бесконечно малыми барами и ресторанами магазинами красок и старинных гравюр кроватями биде выдохшимися духами микроскопическим шипением топленого масла.

«Берта» разорвалась не громче хлопушки близ того отеля в котором умер Оскар Уайльд мы все побежали вверх по лестнице глядеть не горит ли дом но старуха у которой подгорело сало рассердилась как черт.

все большие новые кварталы близ Триумфальной арки были безлюдны но в растрепанном желтообложечном Париже «Карманьолы» Предместья Сент-Антуан Коммуны мы пели

Suis dans l'axe

Suis dans l'axe

Suis dans l'axe du gros canon[147]147
  В меня целит, в меня целит, в меня целит большая пушка (фр).


[Закрыть]

когда «Берта» попала в Сену началась concours de pêche[148]148
  Азартная рыбная ловля (фр.).


[Закрыть] на маленьких ярко-зеленых яликах все старые бородатые рыбаки вылавливали сетями рыбешек оглушенных взрывом

Эвелин Хэтчинс

Эвелин перебралась к Элинор на набережную Де-ла-Турнель, в шикарную квартиру, которую та каким-то образом получила. Это была мансарда серого, облупленного дома, построенного при Ришелье и переделанного при Людовике Пятнадцатом. Эвелин не уставала смотреть сквозь нежное плетение чугунной балконной решетки на Сену, на игрушечные пароходики, которые ползли против течения и тащили на буксире покрытые лаком баржи с кружевными занавесками и геранью на окнах зеленых и красных палубных домиков, и на островок прямо напротив их дома, и на воздушные очертания контрфорсов, головокружительно возносящих свод Нотр-Дам над деревьями маленького парка. В канцелярии на Рю де Риволи они весь день наклеивали в альбом фотографии разрушенных французских ферм и осиротелых детей и голодающих младенцев; эти альбомы отсылались в Америку, где они фигурировали во время сбора пожертвований на Красный Крест. Потом они приходили домой и почти каждый вечер пили чай в оконной нише за маленьким столиком стиля буль.

После чая она шла на кухню и следила за стряпней Ивонны. Пользуясь консервами и сахаром, которые им выдавались в комиссариате Красного Креста, Ивонна создала целую систему товарообмена, благодаря которому стол им почти ничего не стоил. Эвелин сначала пыталась запретить ей эти операции, но та ответила целым потоком аргументов: может быть, мадемуазель думает, что президент Пуанкаре, или генералы, или министры, ces salauds de profiteurs, ces salauds d'embusqués[149]149
  Эти подлые военные спекулянты, эти подлые герои тыла (фр.).


[Закрыть] обходятся без бриошей? Это система D, ils s'en fichent des particuliers des pauvres gens…[150]150
  Они плюют на штатских, на бедняков (фр.).


[Закрыть] Так вот, ее барышни будут есть то же самое, что едят эти старые верблюды-генералы; будь на то ее воля, она поставила бы к стенке всех окопавшихся генералов и министров и бюрократов. Элинор сказала, что перенесенные страдания повлияли на рассудок старухи, но Джерри Бернхем сказал, что помешанная не она, а все остальное человечество.

Джерри Бернхем был тот самый маленький краснолицый американец, который выручил ее в первый вечер ее пребывания в Париже, когда к ней пристал полковник. Впоследствии они часто смеялись над этой историей. Он работал в «Юнайтед пресс» и каждые два-три дня являлся в канцелярию за сведениями о деятельности Красного Креста. Он знал все парижские рестораны и водил Эвелин обедать в «Тур д'Аржан» и завтракать в таверну Никола Фламеля, а после завтрака они гуляли по старым улицам Марэ и оба опаздывали на службу. Когда они вечером усаживались за удобный спокойный столик в кафе, где никто не мог подслушать их (все официанты были, по его словам, шпионами), он поглощал огромное количество коньяку и содовой и изливал перед ней душу – ему отвратительна его профессия, в наши дни корреспонденту никогда ничего не удается увидеть, у него сидят на шее три или четыре цензора, и ему приходится отсылать заранее обработанные корреспонденции, в которых каждое слово – бесстыдная ложь; человек, из года в год занимающийся этим делом, теряет всякое уважение к себе; газетный работник и до войны был, в сущности, обыкновенной рептилией, а теперь для этой твари и название не подберешь. Эвелин пыталась утешить его, говорила, что, когда война кончится, он напишет книгу вроде «Огня» и расскажет людям всю правду.

– Война никогда не кончится… Слишком выгодная штука, понимаете? В Америке наживают капиталы, англичане наживают капиталы, даже французы – вы поглядите, что делается в Бордо, Тулузе и Марселе, – наживают капиталы, а сволочи политиканы все до одного имеют текущие счета в Амстердаме и Барселоне, сукины дети.

Он хватал ее за руку, и ронял слезу, и клялся, что, если все это кончится, он вновь обретет самоуважение и напишет гениальный роман, который он носит в себе, – он это чувствует.

Как-то поздней осенью Эвелин пришлепала в туман и слякоть домой со службы и увидела, что Элинор пьет чай с французским солдатом. Она обрадовалась, увидев его, так как постоянно жаловалась, что ей совсем не приходится встречаться с французами, у них бывают одни комитетчики и дамы из Красного Креста, которые действуют ей на нервы; прошло несколько секунд, прежде чем она узнала в этом солдате Мориса Милле. Она не понимала, как она могла сходить по нему с ума даже в юные годы: он выглядел таким пожилым и изношенным и в своем грязном синем кителе был похож на старую деву. У него были густо-лиловые круги под большими глазами с длинными девичьими ресницами. Но Элинор он, по-видимому, и сейчас казался очаровательным, и она жадно впивала его болтовню о l'élan suprême du sacrifice и l'harmonie mystérieuse de la mort.[151]151
  Высший взлет жертвенности и мистическая гармония смерти (фр.).


[Закрыть] Он служил санитаром в тыловом госпитале в Нанси, стал очень религиозным и почти разучился говорить по-английски. Когда они спросили его о его занятиях живописью, он пожал плечами и ничего не ответил. За ужином он ел очень мало и пил только воду. Он сидел до поздней ночи, рассказывая о чудесных обращениях неверующих, о соборовании на передовых позициях, о юноше Христе, явившемся ему на перевязочном пункте среди раненых во время газовой атаки. Après la guerre[152]152
  После войны (фр.).


[Закрыть] он уйдет в монастырь. По всей вероятности, в траппистский.[153]153
  Траппистский монастырь – трапписты – монашеский орден, основан в 1636 г. аббатом де Ранне из монастыря Ла-Трапп. Устав ордена предписывает своим членам строжайший аскетизм; члены его обязаны хранить глубокое молчание, нарушая его только для молитвы.


[Закрыть] Когда он ушел, Элинор сказала, что это был самый одухотворенный вечер в ее жизни. Эвелин не спорила с ней.

Морис пришел еще один раз до конца своего отпуска и привел с собой молодого писателя, работавшего на Ке д'Орсе,[154]154
  Ке д'Орсе – улица в Париже, на которой расположено французское министерство иностранных дел.


[Закрыть] – высокого, румяного, молодого, похожего на английского школьника француза, по имени Рауль Лемонье. Он, по всей видимости, охотнее говорил по-английски, чем по-французски. Он два года пробыл на фронте, служил альпийским стрелком и был уволен в бессрочный отпуск не то из-за легких, не то из-за того, что его дядя был министром, – он сам точно не знал из-за чего. Ему все наскучило, говорил он. Впрочем, он любил играть в теннис и, кроме того, каждый день ездил в Сен-Клу и занимался там греблей. Выяснилось, что Элинор всю осень только и мечтала о теннисе. Он сказал, что ему нравятся англичанки и американки за их любовь к спорту. А тут, во Франции, каждая женщина воображает, что все только и мечтают сию же минуту лечь с ней в постель.

– Любовь – скука, – сказал Рауль.

Он и Эвелин стояли в оконной нише, болтая о коктейлях (он обожал американские напитки), и смотрели, как на Нотр-Дам и на Сену опускаются последние лиловые волокна сумерек, а Элинор и Морис сидели в темноте в маленькой гостиной и говорили о святом Франциске Ассизском. Она пригласила его к обеду.

На следующее утро Элинор сказала, что она, вероятнее всего, примет католичество. По дороге в канцелярию она затащила Эвелин в Нотр-Дам слушать мессу, и обе они поставили по свечке за здравие Мориса перед довольно неприятной с виду, как показалось Эвелин, Девой Марией неподалеку от главного входа. Все же там было очень импозантно, скорбные голоса священников, и свечи, и запах холодного ладана. Она надеялась, что бедняжку Мориса не убьют.

Вечером Эвелин пригласила к обеду Джерри Бернхема, мисс Фелтон, вернувшуюся из Амьена, и майора Эплтона, который жил в Париже и имел какое-то отношение к танкам. Обед был отличный, жареная утка с померанцами, хотя Джерри, злившийся на Эвелин за то, что она слишком много разговаривала с Лемонье, напился, и пересыпал свою речь ругательствами, и рассказывал об отступлении под Капоретто, и заявил, что союзникам приходится туго. Майор Эплтон сказал, что об этом не следует говорить, даже если это правда, и побагровел. Элинор тоже страшно возмутилась и сказала, что за подобные разговоры его следовало бы арестовать, и, после того как все ушли, она серьезно поссорилась с Эвелин.

– Что о нас подумает этот молодой француз? Милая Эвелин, ты прелесть, но у тебя вульгарнейшие друзья. Я просто не понимаю, где ты их откапываешь. Эта Фелтон выпила четыре коктейля, кварту божоле и три стакана коньяку. Я сама считала.

Эвелин расхохоталась, и они обе начали хохотать. Тем не менее Элинор сказала, что они ведут слишком богемный образ жизни, что это нехорошо, все-таки война, и в Италии и России такое ужасное положение, и бедные мальчики в окопах, и тому подобное.

В эту зиму Париж постепенно наполнялся американцами в военной форме и штабными автомобилями и консервами со складов Красного Креста, и майор Мурхауз, оказавшийся старым приятелем Элинор, прибыл прямо из Вашингтона и встал во главе отдела пропаганды Красного Креста. Все говорили о нем еще до того, как он приехал, так как до войны он был одним из виднейших нью-йоркских специалистов по рекламному делу. Не было человека, который не слышал бы о Дж. Уорде Мурхаузе. Когда пришло известие о его прибытии в Брест, в канцелярии поднялась страшная суматоха, и все нервничали и гадали, на кого обрушится удар.

В то утро, когда он приехал, Эвелин прежде всего заметила, что Элинор завилась. Затем, перед самым обеденным перерывом, весь личный состав отдела пропаганды был приглашен в кабинет майора Вуда знакомиться с майором Мурхаузом. Он был довольно крупный мужчина с голубыми глазами и очень светлыми, почти белыми волосами. Военная форма отлично сидела на нем, а пояс, портупея и краги сверкали, как зеркало. Эвелин он сразу показался искренним и привлекательным, что-то в нем напоминало ей отца, он ей понравился. Он казался молодым, несмотря на двойной подбородок, и говорил с легким южным акцентом. Он произнес краткую речь о значении работы, проводимой Красным Крестом в целях поднятия духа гражданского населения и бойцов, и о том, что отдел пропаганды ставит себе две цели: стимулировать в Америке сбор пожертвований и информировать публику о ходе работы. Вся беда в том, что публика недостаточно осведомлена о ценнейших достижениях работников Красного Креста и, к сожалению, склонна прислушиваться к критике германофилов, делающих свое дело под маской пацифизма, и всевозможных смутьянов, всегда готовых все порицать и критиковать; американский народ и обездоленное войной население союзных стран должны знать о блистательных подвигах самопожертвования, совершаемых работниками Красного Креста, – подвигах по-своему не менее блистательных, чем жертвенный подвиг наших дорогих мальчиков в окопах.

– Даже и в настоящий момент, друзья мои, мы находимся под огнем, и мы готовы принести высшую жертву во имя того, чтобы цивилизация не исчезла с лица земли.

Майор Вуд откинулся на своем вращающемся кресле, которое пискнуло так громко, что все вздрогнули, и многие посмотрели в окно, как бы ожидая, что в него влетит снаряд «Большой Берты».

– Теперь вы понимаете, – сказал майор Мурхауз, повысив голос и сверкнув голубыми глазами, – какие чувства мы должны внушить публике. Стиснутые зубы, собранные в кулак нервы, решимость довести дело до конца.

Эвелин была невольно захвачена этой речью. Она искоса взглянула на Элинор – та казалась холодной и была похожа на лилию; такой точно вид у нее, как когда она слушала рассказ Мориса о явлении Христа во время газовой атаки. «Никогда не знаешь, о чем она думает», – сказала Эвелин про себя.

Вечером, когда Джи Даблъю (так Элинор называла майора Мурхауза) пришел к ним пить чай, Эвелин почувствовала, что за ней внимательно наблюдают, и постаралась не ударить лицом в грязь; это и есть «финансовый советник», она внутренне усмехнулась. Он был мрачен и мало говорил и был, по всей видимости, неприятно поражен, когда они ему рассказали о воздушных налетах в лунные ночи и о том, что президент Пуанкаре ежедневно собственной персоной обходит разрушенные дома и выражает соболезнование уцелевшим. Он сидел у них недолго и уехал в штабной машине на совещание с какими-то важными лицами. Эвелин показалось, что он нервничал и был чем-то озабочен и охотней всего остался бы у них. Элинор вышла с ним на площадку лестницы и некоторое время не возвращалась. Эвелин пристально поглядела на нее, когда она вошла в комнату, но на ее лице было обычное выражение тонко изваянного спокойствия. У Эвелин чуть было не сорвался с языка вопрос «кто он ей, этот Мурхауз, он ее… ее?…» Она не могла найти подходящего слова.

Элинор некоторое время молчала, потом покачала головой и сказала:

– Бедная Гертруда.

– Кто это?

В голосе Элинор прозвучала жесткая нотка:

– Жена Джи Даблъю… Она в санатории, у нее нервное расстройство… Эти волнения, дорогая моя, эта ужасная война.

Майор Мурхауз уехал в Италию реорганизовать отдел пропаганды Американского Красного Креста, а спустя две-три недели Элинор получила из Вашингтона предписание перейти на работу в римское отделение. Таким образом Эвелин осталась в квартире вдвоем с Ивонной.

Была холодная скучная зима, и сослуживцы по Красному Кресту действовали Эвелин на нервы, но она не бросала службы и умудрялась даже изредка развлекаться по вечерам с Раулем, который заходил за ней и водил ее в какую-нибудь petite boоte[155]155
  Маленький трактир (фр.).


[Закрыть] или в другое скучное, как он всегда говорил, место. Он водил ее в «Noctambules», где можно было выпить после полицейского часа, или в какой-нибудь маленький ресторанчик на Монмартре; однажды холодной лунной январской ночью, стоя под портиком Сакре-Кер, они наблюдали налет цеппелинов. Париж лежал под ними, холодный и мертвый, крыши домов и церковные купола были как бы изваяны из снега, а шрапнель мерцала в небе, точно иней, и лучи прожекторов были щупальцами огромных насекомых, ползущих сквозь молочную тьму. Через равные промежутки вспыхивало багровое ревущее пламя зажигательных бомб. Один раз им удалось разглядеть в небе две крошечные серебряные сигары. Казалось, что они летят выше луны.

Эвелин почувствовала, что рука Рауля, лежавшая на ее талии, скользнула выше, и его ладонь легла на ее грудь.

– C'est fou, tu sais… c'est fou, tu sais…[156]156
  Это безумие, знаешь… (фр.)


[Закрыть] – говорил он певучим голосом; он, казалось, совсем забыл английский язык.

После этого они перешли на французский, и Эвелин решила, что безумно любит его. Когда по улицам промчалась breloque,[157]157
  Пожарная машина, оповещающая население о конце воздушного налета (фр.).


[Закрыть] они пошли домой по темному, безмолвному Парижу. На каком-то углу к ним подошел жандарм и попросил Лемонье предъявить документы. Он с трудом прочел их при мутном синем свете уличного фонаря, Эвелин стояла затаив дыхание, чувствуя, как стучит ее сердце. Жандарм вернул бумаги, откозырял, пространно извинился и удалился. Никто из них не произнес ни слова, но Рауль, по-видимому, считал делом решенным, что спать пойдет к ней. Они быстро шли по холодным темным улицам, их каблуки гулко стучали по булыжнику. Она висела на его руке, было что-то напряженное, что-то электризующее и беспокоящее в том, как на ходу соприкасались их бедра.

Дом, в котором она жила, был одним из немногих парижских домов, не имеющих консьержки. Она открыла дверь своим ключом, и они, дрожа, поднялись по холодной каменной лестнице. Она шепнула ему, чтобы он не шумел, а то проснется служанка.

– Как это скучно, – шепнул он; его теплые губы коснулись ее уха. – Надеюсь, ты не очень соскучишься.

Поправив прическу перед туалетом, перенюхав с видом знатока все ее флаконы, спокойно и без всякого смущения разглядев себя в зеркале, он сказал:

– Очаровательная Эвелин, хочешь быть моей женой? Это можно будет устроить, знаешь. Мой дядя, глава семьи, обожает американцев. Разумеется, все это будет ужасно скучно, бракосочетание и тому подобное.

– О нет, это не в моем вкусе, – шепнула она из-под одеяла, дрожа и хихикая.

Рауль бросил на нее гневный, оскорбленный взгляд, очень церемонно пожелал ей спокойной ночи и ушел.

Когда под ее окном зацвели деревья и цветочницы на базарах начали продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину, Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон заходил к ней всякий раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания, но он действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного автомобиля при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь жалобами на то, что Эвелин вовсе не та свободная язычница в душе, за которую она ее вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и что, даст Бог, снаряд из «Большой Берты» в скором времени покончит с ней. Дошло до того, что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из дому и часто сидела вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса.

Вечные приставания Ивонны тоже утомляли ее; та пыталась руководить жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными замечаниями. Когда приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в своей серой квакерской форме он показался ей истинным посланцем Божьим, и Эвелин подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит. Она сказала Ивонне, что он ее кузен и что они выросли вместе как брат и сестра, и поместила его в комнате Элинор.

Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время загадочно намекал на свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во всех армиях происходят бунты и что то, что произошло под Капоретто, неминуемо произойдет на всех фронтах; что германские солдаты тоже готовы восстать и что это будет началом всемирной революции. Он рассказал ей о верденском мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции с криками «а bas la guerre!»[158]158
  Долой войну! (фр.).


[Закрыть]и стрелявших на ходу в жандармов.

– Эвелин, мы на пороге великих событий… Рабочие всего мира не хотят больше терпеть это безумие… Черт возьми, пожалуй, стоило воевать, если мы в результате дорвемся до новой социалистической цивилизации.

Он перегнулся через стол и поцеловал ее на глазах у длинноносой Ивонны, внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он погрозил Ивонне пальцем и чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал: «Aprиs la guerre finie».[159]159
  Когда кончится война (фр.).


[Закрыть]

Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно пошатнулись. Дон был, возможно, прав. По ночам она слышала непрекращающийся рев гигантского орудийного прибоя на разваливающемся фронте. В канцелярии циркулировали сумасшедшие слухи: британская Пятая армия показала пятки, канадцы восстали и захватили Амьен, шпионы испортили все американские аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было трудно сохранять в своих бюллетенях бодрый тон, но Париж, к общему утешению, продолжал наполняться американскими лицами, американской военной полицией, кожаными поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только что вернувшийся из Штатов, явился в управление со сведениями о сражении при Шато-Тьерри,[160]160
  Шато-Тьерри – в сражении при Шато-Тьерри немецкие войска потерпели поражение от войск союзников (июль 1918 г.). В операции важную роль играла воздушная разведка союзников, доставившая план размещения немецкой армии.


[Закрыть] полученными из первоисточника, и заявил, что через год война будет окончена.

В тот же вечер он пригласил Эвелин обедать в «Кафе де-ла-Пе», и ради него она не пошла на свидание с Джерри Бернхемом, который вернулся с Ближнего Востока и Балкан и был полон рассказов о холере и стихийных бедствиях. Джи Даблъю угостил ее роскошным обедом; он заявил, что Элинор приказала ему развлечь Эвелин. Он говорил, что после войны начнется эра гигантской экспансии Америки – Америки, милосердного самаритянина, исцеляющего раны истерзанной Европы. Можно было подумать, что он репетирует речь; кончив говорить, он поглядел на Эвелин с забавной виноватой улыбкой и сказал: «И самое смешное, что это правда», и Эвелин рассмеялась и вдруг почувствовала, что Джи Даблъю ей, право же, очень нравится.

На ней было новое платье, купленное у «Пакена» на деньги, присланные отцом ко дню ее рождения, и после форменного платья оно доставляло ей истинную радость. Они еще не успели по-настоящему разговориться, как обед уже был съеден. Эвелин хотелось, чтобы он рассказал ей о себе. После обеда они поехали к «Максиму», но там было полным-полно пьяных, скандалящих авиаторов, и вся эта кутерьма напугала Джи Даблъю, поэтому Эвелин предложила поехать к ней и выпить еще по бокалу вина. Когда они приехали на набережную Де-ла-Турнель и уже выходили из штабного автомобиля Джи Даблъю, она увидела Дона Стивенса, шагавшего по улице. Она понадеялась, что он их не заметит, но он повернулся и подбежал к ним. С ним был молодой парень в солдатской форме, по фамилии Джонсон. Они все вместе поднялись наверх и уныло расселись в гостиной. Она и Джи Даблъю не могли найти никакой темы для разговора, кроме Элинор, а те двое уныло сидели на своих стульях и имели весьма сконфуженный вид; наконец Джи Даблъю встал, спустился вниз, сел в свою машину и уехал.

– Фу черт, что может быть отвратительнее майора из Красного Креста! – разразился Дон, как только за Джи Даблъю закрылась дверь.

Эвелин рассердилась.

– Нисколько не хуже, чем быть липовым квакером,[161]161
  Квакеры – члены религиозной христианской общины, основанной в Англии в XVII в. ремесленником Дж. Фоксом. Отвергали церковные таинства и проповедовали пацифизм, за то и за другое их преследовало правительство, многие из них тогда же эмигрировали в Северную Америку.


[Закрыть] – сказала она ледяным тоном.

– Простите нам это вторжение, мисс Хэтчинс, – пролепетал солдат, который чем-то напоминал шведа.

– Мы хотели вытащить вас в кафе или еще куда-нибудь, но теперь уже поздно… – начал Дон вызывающим тоном.

Солдат перебил его:

– Я надеюсь, мисс Хэтчинс, что вы простите наше вторжение, то есть, я хочу сказать, мое вторжение. Я упросил Дона повести меня к вам. Он так много говорил мне о вас, и я уже целый год не встречал настоящей милой американки.

Он говорил почтительным тоном, с певучим миннесотским акцентом, который сначала не понравился Эвелин, но, после того как он попросил прощения и ушел, она нашла его очень милым и заступилась за него, когда Дон сказал:

– Он чудесный малый, но порядочная шляпа. Я боялся, что он тебе не понравится.

Она не позволила Дону против его ожидания остаться у нее на ночь, и он удалился с весьма мрачным видом.

В октябре вернулась Элинор и привезла целую кучу старинных итальянских панелей, которые купила за гроши. В управлении Красного Креста было теперь больше работников, чем требовалось, и она вместе с Элинор и Джи Даблъю поехала в штабной машине ревизовать питательные пункты Красного Креста в восточной Франции. Поездка была замечательная, погода на редкость хорошая, совсем как в Америке в октябре месяце, они завтракали и обедали в штабах полков, и штабах корпусов, и штабах дивизий, и повсюду молодые офицеры страшно мило ухаживали за ними, и Джи Даблъю был в отличном настроении и все время смешил их, и они видели полевые батареи в действии, и воздушную дуэль, и привязанные аэростаты и слышали разрывы неприятельских снарядов. Во время этой поездки Эвелин впервые почувствовала некоторый холодок в тоне Элинор, когда та обращалась к ней, это ее огорчило, они были в таких хороших отношениях всю первую неделю после возвращения Элинор из Рима.

Когда они вернулись в Париж, жизнь внезапно оживилась, появилось множество знакомых: брат Эвелин, Джордж, служивший переводчиком в Главном интендантском управлении, и некий мистер Роббинс, приятель Джи Даблъю, запойный пьяница и очень забавный собеседник, и Джерри Бернхем, и масса газетчиков, и майор Эплтон, произведенный тем временем в полковники. Они устраивали интимные обеды и вечеринки, и главное их затруднение было в том, чтобы рассортировать публику по чинам и подобрать подходящих друг к другу людей. К счастью, все их знакомые были офицеры либо корреспонденты, имеющие офицерский чин. Дон Стивенс появился у них только один раз – к сожалению, в тот самый день, когда они пригласили к обеду полковника Эплтона и бригадного генерала Бинга, и Эвелин уговорила его остаться и натворила бед, потому что генерал заявил, что, по его мнению, квакеры – это худшего сорта дезертиры, а Дон вспыхнул и сказал, что пацифист может быть гораздо лучшим патриотом, чем какой-нибудь штабной офицер, имеющий теплое местечко, и что в общем и целом патриотизм – преступление перед человечеством. Могла бы выйти большая неприятность, если бы полковник Эплтон, выпивший очень много коктейлей, не сломал маленького позолоченного стула, на котором он сидел, и генерал рассмеялся, и стал дразнить полковника, и довольно плоско сострил насчет его веса, и все забыли про столкновение. Тем не менее Элинор рвала и метала из-за Дона, и, когда гости ушли, она и Эвелин смертельно поссорились. На следующее утро Элинор не захотела с ней разговаривать; Эвелин пошла искать себе другую квартиру.