Текст книги "1919"

– Ну, Эд всюду попадает в беду… У него на это особенный талант.

– По-моему, война и европейские нравы и тому подобные вещи тлетворно влияют на нравственность… Я никогда не была ханжой, но, помилуйте, я была просто поражена, когда мистер Берроу в первый же день, как мы приехали, пригласил меня к себе в гостиницу… А я всего-то три-четыре раза говорила с ним на пароходе. В Америке он бы этого себе никогда ни при каких обстоятельствах не позволил.

Дик испытующе поглядел на Энн Элизабет.

– С волками жить, – сказал он и скорчил смешную гримасу.

Она рассмеялась и пристально поглядела ему в глаза, словно пытаясь разгадать смысл его слов.

– Ну что ж, как видно, такова жизнь, – сказала она.

В темном подъезде он попробовал поцеловать ее взасос, но она только слегка клюнула его в губы и покачала головой. Потом взяла его руку, крепко стиснула ее и сказала:

– Будем друзьями.

Дик пошел домой, у него кружилась голова от благоухания ее светлых волос.

Дику пришлось пробыть в Риме три-четыре дня. Президента ждали к третьему января и держали наготове нескольких курьеров. Тем временем ему совершенно нечего было делать, и он круглый день бродил по городу, слушая, как оркестры разучивают «Звездное знамя», и глядя, как вывешиваются флаги и сколачиваются трибуны.

Первого января был неприсутственный день. Дик, Эд, мистер Берроу и Энн Элизабет наняли автомобиль и поехали на виллу «Адриана», а потом в Тиволи завтракать. Моросил мелкий дождик, и шоссе утопало в грязи. Энн Элизабет сказала, что холмистая, зимняя, желтая и коричневая Кампанья напоминает ей родные места. Они ели fritto misto и выпили много чудесного золотистого фраскати в ресторане над водопадом. Эд и мистер Берроу столковались насчет Римской империи и искусства жить, известного древним. Дику показалось, что Энн Элизабет флиртует с мистером Берроу. Его злило, что она позволила тому пододвинуть к ней свое кресло, когда они пили кофе на террасе над полной водяной пыли пропастью. Дик пил кофе и не произносил ни слова.

Допив кофе, Энн Элизабет вскочила и сказала, что хочет пойти вон в тот маленький круглый храм на холме напротив – он похож на старинную гравюру. Эд сказал, что после завтрака трудно спускаться по такой крутой тропинке. Мистер Берроу сказал без всякого энтузиазма, что он… э-э… пойдет. Энн Элизабет побежала по мостику и вниз по тропинке. Дик за ней, спотыкаясь и скользя по разрыхленному песку и лужам. Когда они добрались донизу, в лицо им дохнул сырой и холодный туман. Водопад грохотал прямо над их головами, оглушая их. Дик оглянулся, не идет ли мистер Берроу.

– Он, должно быть, вернулся! – крикнул он, пытаясь перекричать шум водопада.

– Ненавижу тяжелых на подъем людей! – закричала Энн Элизабет; она схватила его за руку. – Побежим наверх к храму.

Они добрались до храма задыхаясь. По ту сторону пропасти они увидели Эда и мистера Берроу, спокойно сидевших на террасе. Энн Элизабет показала им нос и помахала рукой.

– Правда, замечательно? – захлебываясь, проговорила она. – Знаете, я просто влюблена в руины и живописные пейзажи… Я бы хотела объездить всю Италию и все осмотреть. Куда бы сейчас пойти?… Только не к ним, я не желаю больше слушать про Римскую империю.

Можно в Неми… Знаете, на то озеро, где плавали галеры Калигулы… Но пешком, я думаю, нам туда не добраться.

А если мы возьмем автомобиль, они за нами увяжутся. Нет, пойдем пешком.

– Дождь, промокнем.

– Ну так что ж? Не станем же мы от него удирать.

По тропинке они поднялись на холмы, возвышавшиеся над городом, и очутились среди влажных лужаек и дубовых лесов. Кампанья лежала под ними, светло-коричневая, среди крыш Тиволи восклицательными знаками торчали черные кипарисы. Был дождливый, пахнущий весной полдень. Они видели, как дождь темно-серыми и белесыми пеленами плыл над Кампаньей. Под их ногами цвели маленькие ярко-красные цикламены. Энн Элизабет срывала их и все время заставляла его нюхать. Ее щеки раскраснелись, волосы растрепались, она была до того счастлива, что не могла идти спокойно и все время прыгала и пускалась вскачь. Легкий дождик обрызгал их и прилепил ей волосы ко лбу. Потом внезапно выглянуло холодное солнышко. Они сели на корне большого бука и стали смотреть на продолговатые красно-коричневые острые почки, сверкавшие на фоне неба. Их ноздри были полны запаха маленьких цикламенов. Дику было душно от подъема в гору, и влажного кустарника, и выпитого вина, и запаха маленьких цикламенов. Он повернулся и посмотрел ей в глаза.

– Ну, – сказал он.

Она схватила его за уши и стала целовать.

– Скажи, что ты меня любишь, – твердила она сдавленным голосом.

Он чувствовал запах ее светлых волос, и теплого тела, и приторных маленьких цикламенов. Он поставил ее на ноги, и прижал к себе, и поцеловал в губы, их языки встретились. Сквозь пролом в изгороди он потащил ее на соседнюю поляну. Земля была слишком сырая. По другую сторону поляны стояла маленькая хижина, сложенная из хвороста. Они пошли к ней спотыкаясь, обняв друг друга за талию, их напряженные бедра терлись друг о друга. Хижина была вся засыпана сухим маисовым зерном. Они лежали, извиваясь, на сухом, хрустящем маисовом зерне. Она лежала, закрыв глаза, плотно сжав губы. Он подложил ей одну руку под голову, а другой пытался снять с нее платье, что-то треснуло под его рукой. Она начала отталкивать его.

– Нет-нет, Дик, не здесь… Надо идти.

– Дорогая девочка… я должен… ты такая чудная…

Она вырвалась и выбежала из хижины. Он сел на пол, ненавидя ее, стряхивая с кителя сухие стебельки. Шел сильный дождь.

– Идем обратно, Дик, я тебя ужасно люблю, только не надо было рвать мне панталоны… Ах, какой ты, право. – Она засмеялась.

– Что начато, то надо кончить, – сказал Дик. – Ах, женщины – ужасные создания… За исключением проституток… Там хоть знаешь, с чем имеешь дело.

Она подошла и поцеловала его.

– Бедный мальчик… он такой бука. Мне ужасно жалко… Я буду спать с тобой, Дик… Я тебе обещаю. Понимаешь, это очень трудно… Мы найдем в Риме комнату.

– Ты девушка? – Его голос звучал напряженно и резко.

Она кивнула.

– Смешно, правда?… В военное время… Вы, мужчины, рисковали жизнью. Я думаю, что могу рискнуть этой мелочью.

– Я, пожалуй, попрошу ключи у Эда. Он, кажется, едет завтра в Неаполь.

– А ты меня действительно любишь, Дик?

– Ну конечно… Оттого-то я себя и чувствую так скверно… Любить – это так дивно.

– Вероятно… Ах, я бы хотела умереть!

Они поползли вниз по холму под ливнем, который постепенно перешел в мелкий холодный дождик. Дик устал и промок, капли дождя текли ему за воротник. Энн Элизабет бросила свой букетик цикламенов.

Когда они вернулись в ресторан, хозяин сообщил им, что те двое пошли на виллу д'Эсте, но сказали, что скоро вернутся. Они выпили горячего рому с водой и попытались обсушиться на кухне у жаровни с угольями.

– Мы точно две захлебнувшиеся крысы, – хихикнула Энн Элизабет.

Дик проворчал:

– Два круглых идиота.

Когда вернулись Эд и мистер Берроу, они уже согрелись, но все еще были мокры. Дику сразу стало легче, когда он ввязался в спор с Берроу, который утверждал, что если бы правящие классы современности могли так глубоко постичь искусство жить, как его постигали средневековые итальянцы, то он не был бы социалистом.

– А я и не думала, что вы социалист, – перебила его Энн-Элизабет. – Я лично, во всяком случае, не социалистка. Вспомните, как вели себя немецкие социалисты во время войны, а теперь они хнычут и говорят, что они с самого начала хотели мира.

Можно… соч… сочетать социалистические убеждения с верой в нашего президента и… э-э… в демократию, – залопотал Берроу, подбираясь к ней поближе. – Мы еще с вами об этом поговорим подробно, Энн Элизабет.

Дик заметил, что он пучит глаза, глядя на нее. Как видно, он на нее напирает, сказал он себе. Когда они уселись в автомобиль, он даже не посмотрел, сел ли Берроу подле нее или нет. До Рима все время шел дождь.

В течение следующих трех дней в Риме только и было разговоров, что о визите президента Вильсона. Дик получал пригласительные билеты на всевозможные официальные приемы, выслушал множество речей на итальянском, французском и английском языках, видел множество цилиндров и орденов, множество раз козырял, и у него ныла спина от вечного стояния навытяжку. На римском Форуме он стоял совсем близко к группе, окружавшей президента, и слышал, как коренастый черноусый мужчина говорил, указывая на развалины храма Ромула, жестко выговаривая английские слова:

– Все, что вы здесь видите, имеет близкое касательство к событиям великой войны.

Наступила тишина, сановники, стоявшие поодаль, навострили уши, чтобы услышать ответ мистера Вильсона.

– Это верно, – ответил мистер Вильсон размеренным голосом, – и мы должны рассматривать эти развалины не как мертвые камни, но как бессмертные символы.

Одобрительный шепот пробежал по окружающей его толпе. Итальянец заговорил несколько громче. Все цилиндры наклонились под одним углом. Сановники ожидали ответа итальянца.

– Америка, – сказал он с легким поклоном, – владеет еще более великим сокровищем, но оно скрыто в ваших сердцах.

Цилиндр мистера Вильсона возвышался очень прямо и неподвижно на фоне изъеденных временем колонн и бесконечных рядов тесаного камня.

– Да, – ответил мистер Вильсон, – более всего американцы гордятся тем, что им удалось на деле проявить ту необъятную любовь к человечеству, которая заложена в их сердцах.

Пока президент говорил, Дик сумел разглядеть его лицо из-за петушиных перьев каких-то итальянских генералов. Это было серое, каменное, холодное лицо, все в глубоких бороздах, как эти рифленые колонны, очень длинное под цилиндром. Легкая улыбка в углах рта казалась пририсованной впоследствии. Вся группа прошла дальше, и слова перестали быть слышны.

Вечером в пять часов, встретившись с Энн Элизабет в квартире Эда, он должен был рассказать ей все подробно про официальные приемы. Он сказал, что ничего не видел, кроме золотого изображения волчицы, кормящей грудью Ромула и Рема, в Капитолии, где президенту подносили римское гражданство, а потом – его лицо на форуме.

– Страшное лицо! Клянусь Богом, это лицо пресмыкающегося, не теплокровного существа, а может быть, лицо одного из государственных мужей древнего Рима с гробницы на Via Appia… Знаешь, кто мы такие, Энн Элизабет? Мы – римляне двадцатого века. – Он засмеялся. – А я всегда хотел быть греком.

Энн Элизабет, страстная поклонница Вильсона, сначала рассердилась на него. Он нервничал и был возбужден и все говорил и говорил без конца. На этот раз она нарушила свой обет и выпила вместе с ним горячего рому, так как в комнате было ужасно холодно. Выглядывая из окна, они видели при свете уличных фонарей угол Испанской лестницы и колышущиеся, ползущие взад и вперед толпы.

– Ей-богу, Энн Элизабет, прямо страшно подумать… Ты не знаешь, что чувствует народ – народ, молящийся за него в крестьянских хижинах… Ах, мы ничего не знаем и топчем их ногами… Разгром Коринфа… Они думают, что он даст им мир, вернет им их уютный, довоенный быт. От всех этих речей прямо тошнит… О Господи, дай нам остаться людьми, покуда сил хватит… не иметь глаз пресмыкающегося, и каменного лица, и чернил в жилах вместо крови… Будь я проклят, я не хочу быть римлянином.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – сказала Энн Элизабет, ероша его волосы. – Ты художник, Дик, и я тебя очень люблю. Ты мой поэт, Дик.

– Ну их всех к черту, – сказал Дик и обнял ее.

Несмотря на выпитый ром, Дик, раздеваясь, очень нервничал. Она задрожала, когда он лег в кровать рядом с ней. Все прошло гладко, только она потеряла довольно много крови, и они не получили особенного удовольствия Потом, за ужином, они не знали о чем говорить. Она рано ушла домой, и Дик понуро бродил по улицам среди возбужденных толп, и флагов, и иллюминации, и мундиров. Корсо была полна народу, Дик зашел в кафе, и там его приветствовала компания итальянских офицеров, во что бы то ни стало желавшая угостить его. Один из них, молодой человек с оливковым цветом лица и очень длинными черными ресницами, по имени Карло Хугобуони, особенно подружился с ним, все время угощал его и водил по всем столикам, представляя своим знакомым в качестве il capitan Salvaggio Ricardo.[261]261
  Капитан Спаситель (um.).


[Закрыть] Было сплошное asti spumante,[262]262
  Шипучее вино (um.).


[Закрыть] и Ewiva gli americani,[263]263
  Да здравствуют американцы (um.).


[Закрыть] и Италия irredenta,[264]264
  Неосвобожденная (um.).
  Италия неосвобожденная – области с итальянским населением (Триест, южный Тироль), входившие до Версальского договора в состав Австрии.


[Закрыть] и мистер Вильсон, спасший civiltа,[265]265
  Цивилизация (um.).


[Закрыть] и Ewiva la расе[266]266
  Да здравствует мир (um.).


[Закрыть] и в конце концов Дика повели к bella ragazza.[267]267
  Красотки (um.).


[Закрыть] К величайшему удовольствию Дика, в том доме, куда его привели, все барышни были заняты, и ему удалось улизнуть к себе в гостиницу и лечь в постель.

Когда он утром спустился вниз, чтобы выпить кофе, Карло уже ждал его в вестибюле. Карло казался очень сонным, он до шести утра не мог найти себе ragazza, но в данный момент он в полном распоряжении своего саго amico[268]268
  Дорогой друг (um.).


[Закрыть] и желает показать ему город. Как Дик ни старался отвязаться от него, не оскорбляя его самолюбия, тот весь день ходил за ним по пятам. Он ждал Дика, покуда тот ходил к военному атташе за бумагами, завтракал с ним и Эдом Скайлером; в конце концов Эду удалось отшить его, и Дик поспешил на квартиру к Эду, чтобы встретиться с Энн Элизабет. Эд вел себя очень курьезно: он сказал, что, поскольку он потерял Магду, ему дома все равно нечего делать и он рад, если Дик использует его квартиру для амурных целей. Засим он крепко взял Карло под руку и потащил его в кафе.

Дик и Энн Элизабет были очень нежны и спокойны. Это было их последнее свидание. Дик вечером уезжал в Париж, а Энн Элизабет со дня на день ожидала командировки в Константинополь. Дик обещал как-нибудь вырваться на несколько дней и приехать к ней туда. Вечером Энн Элизабет пошла на вокзал провожать его. На вокзале его уже ждал Карло с огромной, завернутой в серебряную бумагу колбасой и бутылкой кьянти. Ехавший с Диком сержант принес депеши, так что Дику оставалось только сесть в поезд. Он не мог придумать никакого разговора и вздохнул облегченно, когда поезд тронулся.

Как только он отрапортовал полковнику Эджкомбу, его послали в Варшаву. В Германии все поезда опаздывали, люди были смертельно бледны, и повсюду шли разговоры о большевистском восстании. Дик расхаживал по заснеженной платформе, топая ногами, чтобы согреться, во время бесконечно долгой остановки на какой-то станции в Восточной Пруссии, как вдруг он столкнулся лицом к лицу с Фредом Саммерсом. Фред сопровождал продовольственный вагон Красного Креста и предложил Дику проехать вместе с ним несколько перегонов. Дик взял свой портфель и перебрался к нему. В служебном отделении, где обитал Фред, были керосиновая печь, койка и большой запас вина, коньяка и шоколада Бейкера. Они весь день болтали под стук поезда, медленно ползшего по бесконечной серой оледенелой равнине.

– Это не мир, – говорил Фред Саммерс, – это гнусное убийство. Господи, ты бы поглядел на погромы!

Дик хохотал и хохотал.

– Честное слово, до чего мне приятно слушать тебя, Фред, старый негодяй… Я чувствую себя как в добрые старые времена Гренадиновой гвардии.

– Да, это было здорово, – сказал Фред. – Тут все дьявольски скверно, не до смеху. Люди дохнут от голода и сходят с ума.

– Ты очень умно поступил, что не пошел в офицеры… Приходится быть чертовски осторожным – того не скажи, этого не сделай, где же тут развлекаться.

– Да уж, тебя я не рассчитывал увидеть в чине капитана.

– C'est la guerre, – сказал Дик.

Они пили и болтали, и пили так много, что Дик еле добрался с портфелем до своего купе. Когда поезд остановился у перрона Варшавского вокзала, Фред подбежал к Дику и сунул ему несколько плиток шоколаду.

– Вот тебе моя посильная лепта, Дик, – сказал он. – Замечательная штука для coucher avec. Нет такой женщины в Варшаве, которая не согласится coucher с тобой за плитку шоколада.

вернувшись в Париж, Дик пошел с полковником Эджкомбом в гости к мисс Стоддард. У нее была изящная гостиная, с высоким потолком, с итальянскими панелями на стнах, с желтыми и оранжевыми камчатными портьерами, сквозь тяжелые кружевные занавески, висевшие на окнах, были видны лиловые ветки деревьев набережной, зеленая Сена и высокое каменное кружево свода Нотр-Дам.

– Какую чудесную оправу вы для себя создали, мисс Стоддард, – сказал полковник Эджкомб, – и, простите мне этот комплимент, жемчужина достойна оправы.

– Да, это хорошие старинные комнаты, – сказала мисс Стоддард, – старинным домам нужно только дать возможность проявить себя. – Она повернулась к Дику: – Молодой человек, чем это вы околдовали Роббинса в тот вечер, когда мы вместе обедали? Он просто бредит вами – какой вы удивительно умный.

Дик вспыхнул.

– Мы после обеда распили с ним бутылку замечательного шотландского виски… Вероятно, этим я его и околдовал.

– Придется мне последить за вами… Не доверяю я этим умным молодым людям.

Они пили чай у старинной кованой круглой печки. Пришли какой-то жирный майор и длиннолицый инженер из «Стандард ойл», по фамилии Расмуссен, а попозже – некая мисс Хэтчинс, очень стройная и элегантная, в форменном платье Красного Креста. Говорили о Шартре, и разоренных областях, и о том энтузиазме, с которым народ повсюду встречает мистера Вильсона, и отчего Клемансо постоянно носит серые нитяные перчатки. Мисс Хэтчинс сказала, что это потому, что у него не пальцы, а когти, оттого его и прозвали Тигром.

Мисс Стоддард отвела Дика к окну.

– Я слышала, вы только что приехали из Рима, капитан Севедж… Я за время войны часто– бывала в Риме… Расскажите мне, что вы видели… Расскажите мне обо всем… Я люблю Рим больше всех городов на свете.

– Вам нравится Тиволи?

– Ну еще бы! Но Тиволи, пожалуй, слишком захватан туристами, не правда ли?

Дик рассказал ей про драку в «Аполло», не называя имени Эда, и очень рассмешил ее. Они премило болтали в оконной нише, глядя, как вдоль реки загораются зеленоватым светом уличные фонари. Дик гадал, сколько ей может быть лет, la femme de trente ans.[269]269
  Тридцатилетняя женщина (фр.).


[Закрыть]

Уходя он и полковник Эджкомб столкнулись в передней с мистером Мурхаузом. Он сердечно пожал руку Дику, сказал, что рад видеть его, и пригласил к себе как-нибудь вечером; он живет в «Крийоне», и у него бывают интересные люди. На Дика этот визит произвел прекрасное впечатление. А он-то думал, что ему будет скучно! Он стал размышлять о том, что пора бы ему уже бросить военную службу, и по дороге в канцелярию, где их еще ждали кое-какие дела, спросил полковника, какие шаги ему следует предпринять, чтобы уйти из армии. Дело в том, что он рассчитывает получить подходящую службу в Париже.

– Ну что ж, если вы ищете места, то Мурхауз для вас самый подходящий человек… Он, кажется, связан с рекламным отделом «Стандард ойл»… Вы видите себя в роли консультанта по социальным вопросам, Севедж? – Полковник рассмеялся.

– Я должен заботиться о моей матери, – сказал Дик серьезным тоном.

В канцелярии Дик нашел два письма. Одно было от мистера Уиглсуорса, сообщавшего, что Блейк умер неделю тому назад от туберкулеза в Саранаке, другое – от Энн Элизабет:

«Дорогой мой, я сижу за канцелярским столом в этой затхлой дыре, похожей на клетку со старыми кошками. Как они мне все надоели! Дорогой мой, я так люблю тебя! Нам непременно надо поскорее увидеться. Интересно, что скажут папа и Бестер, когда я привезу из Европы красивого мужа? Сначала они рассвирепеют, но потом, я уверена, примирятся. Господи, я не желаю корпеть в канцелярии, я желаю путешествовать по Европе и все осмотреть. Единственное, что я тут люблю, – это маленький букетик цикламенов на моем столе. Помнишь те чудные маленькие розовые цикламены? Я сильно простудилась и одинока, как в лесу. Это методистское общество трезвости и нравственности – самое гнусное заведение, какое я в жизни видела…

Ты когда-нибудь испытывал тоску по родине, Дик? Думаю, что нет. Устрой так, чтобы тебя поскорей послали в Рим. Я жалею, что была такой глупой, сумасшедшей девчонкой там, на холме, где цвели цикламены. Трудно быть женщиной, Дик. Делай все, что тебе захочется, но только не забывай меня. Я так тебя люблю.

Энн Элизабет».

Вернувшись в свой номер с двумя письмами в грудном кармане кителя. Дик повалился на кровать и долго лежал на спине, глядя в потолок. Поздним вечером в дверь постучал Генри. Он только что приехал из Брюсселя.

– Что с тобой, Дик, ты совсем серый… Ты болен? Что случилось?

Дик встал и сполоснул лицо над умывальником.

– Ничего не случилось, – сказал он фыркая. – Вероятнее всего, мне надоело служить в армии.

– У тебя такой вид, точно ты сейчас расплачешься.

– Стоит ли плакать над разлитым молоком, – сказал Дик и откашлялся улыбаясь.

– Слушай, Дик, я попал в беду, ты мне должен помочь… Ты помнишь Ольгу, ту, что запустила в меня чайником? – Дик кивнул. – Так вот, она заявила мне, что собирается родить ребенка и что я – его счастливый отец… Это смешно.

– Бывает, – горько сказал Дик.

– Но, понимаешь, я не желаю жениться на этой суке… И не желаю содержать отпрыска… Это чистое идиотство! Если она даже и родит, то не от меня, это факт… Она угрожает написать генералу Першингу. Кое-кого из рядовых уже закатали на двадцать лет за изнасилование… Та же самая история.

– Двух-трех даже расстреляли… Слава Богу, что я не был на заседании военного суда.

– Подумай, как это подействует на маму… Слушай, ты парлевукаешь гораздо лучше меня… Я бы хотел, чтобы ты поговорил с ней.

– Хорошо… Но я смертельно устал и паршиво чувствую себя… – Дик надел китель. – Слушай, Генри, как у тебя с деньгами? Франк все время падает. Мы можем дать ей небольшую сумму, а там нас скоро отправят в Америку, и никакой шантаж нам уже не будет страшен.

Генри помрачнел.

– Ужасно противно каяться перед младшим братом, – сказал он, – но я всю ночь играл в покер и продулся дотла… Я пуст, как барабан.

Они отправились на Монмартр, в тот кабачок, где Ольга служила на вешалке. Посетителей еще не было, и она пошла с ними к стойке выпить. Дику она понравилась. У нее были крашеные светлые волосы, узкое, твердое, бесстыдное лицо и большие карие глаза. Дик стал уговаривать ее, объяснил, что его брат не может жениться на иностранке из-за la famille,[270]270
  Семья (фр.).


[Закрыть] и у него нет постоянной службы, и в скором времени его уволят из армии, и он вернется к чертежному столу… известно ли ей, какие гроши получает en Amйrique чертежник у архитектора? Сущие пустяки, а тут еще la vie chère и la chute du franc,[271]271
  Дороговизна и падение франка (фр.)


[Закрыть] и, вероятно, в скором времени доллар тоже начнет падать и произойдет la révolution mondiale,[272]272
  Мировая революция (фр.).


[Закрыть] и лучше ей быть умницей и не рожать. Она начала плакать… ей так хотелось выйти замуж и иметь детей, а что касается аборта – mais non, puis non.[273]273
  Нет, ни за что (фр.).


[Закрыть] Она топнула ногой и ушла в раздевалку. Дик пошел за ней, и стал ее утешать, и потрепал по щеке, и сказал que voulez vous,[274]274
  Ничего не поделаешь (фр.).


[Закрыть] такова la vie,[275]275
  Жизнь (фр.).


[Закрыть] и не примет ли она скромный подарок – пятьсот франков. Она покачала головой, но, когда он предложил тысячу, она просияла и согласилась: que voulez vous, такова la vie. Дик оставил ее наедине с Генри – они с довольным видом сговорились пойти к ней спать, как только закроется ресторан.

– Я скопил несколько сотен долларов, ну что ж, придется с ними распрощаться… Постарайся сдержать ее аппетит, покуда мы их не разменяем по выгодному курсу… И ради Бога, Генри, когда в следующий раз сядешь играть в покер, будь осторожнее.

Накануне первого пленарного заседания мирной конференции Дик забежал в «Крийон» повидать мистера Мурхауза, который обещал достать ему и полковнику Эджкомбу пригласительные билеты. В вестибюле один французский офицер показался ему знакомым. Это был Рипли, только что уволенный из французского артиллерийского училища в Фонтенбло. Он сказал, что разыскивает одного старого друга своего отца – может быть, ему удастся как-нибудь пристроиться к мирной делегации. Он сидит на мели, и Марианна, третья республика, не желает больше содержать его и требует, чтобы он вступил в Иностранный легион, а у него нет ни малейшего желания. Сообщив полковнику Эджкомбу по телефону, что мистер Мурхауз не достал для них билетов и им придется прибегнуть к своим связям в военном мире, он пошел с Рипли в бар «Ритц» выпить по маленькой.

– Здорово! – сказал Рипли, поглядев на мундиры, увешанные орденами, и женщин, увешанных драгоценностями.

– Как вы их удержите на ферме… После путешествия в Париж? – буркнул Дик. – Черт возьми, если бы я только знал, что мне делать после того, как я выберусь из армии.

– Спроси меня что-нибудь полегче… Ничего, я лично найду себе какую-нибудь работу… В самом крайнем случае вернусь в Колумбийский университет и кончу его… Хоть бы уж произошла революция. Я не желаю возвращаться в Штаты… К черту, я вообще не знаю, чего хочу.

Дику стало не по себе от этих разговоров.

– «Méfiez vous, – процитировал он, – les oreilles enemies vous écoutent».[276]276
  Остерегайтесь, вас слышат вражеские уши (фр.).


[Закрыть]

– И это еще далеко не все.

– Послушай-ка, ты не имеешь известий о Стиве Уорнерс? – спросил Дик, понизив голос.

– Я получил письмо из Бостона… Он, кажется, получил год тюрьмы за неявку на призыв… Ему еще повезло… Многим вкатили по двадцать лет.

– Вот что получается, когда играешь с огнем! – сказал Дик громко.

Рипли прищурился и пристально глядел на него около секунды; потом они заговорили о другом.

После обеда Дик повел мисс Стоддард пить чай к Румпельмейеру, а потом пошел с ней в «Крийон» к мистеру Мурхаузу. Коридоры «Крийона», точно муравейник, кишели мундирами хаки, матросками, рассыльными, штатскими. Из каждой открытой двери доносился стрекот пишущих машинок. На всех площадках лестницы стояли кучки штатских экспертов, говоривших вполголоса, обменивавшихся взглядами с прохожими, чиркавших что-то в блокнотах. Мисс Стоддард схватила Дика за рукав своими острыми белыми пальцами.

– Слышите?… Точно динамо… Что это, по-вашему, означает?

– Только не мир, – сказал Дик.

В холле апартамента, занимаемого мистером Мурхаузом, она познакомила его с секретаршей, мисс Уильямс, блондинкой с усталым острым лицом.

– Она настоящее сокровище, – шепнула мисс Стоддард, проходя в гостиную, – она тут работает больше всех.

В голубом свете, проникавшем сквозь высокие окна, толпилось много разного народу. Лакей пробирался между отдельными группами с подносом, уставленным стаканами, и человек, похожий на камердинера, разносил, ступая на носках, портвейн. Одни держали в руках чайные чашки, другие – стаканы, но никто о них, по-видимому, не помнил. По тому, как мисс Стоддард вошла в комнату и мистер Мурхауз сделал несколько шагов ей навстречу, Дик сразу понял, что она тут играет первую скрипку. Его познакомили с множеством людей, и он некоторое время стоял посреди комнаты, приглядываясь и прислушиваясь. Мистер Мурхауз заговорил с ним и вспомнил его фамилию, но в это время мистеру Мурхаузу сообщили, что его зовет к телефону полковник Хауз, и Дику больше не пришлось говорить с ним. Когда он уходил, мисс Уильямс, секретарша, сказала ему:

– Простите, капитан Севедж… на одну минутку… Вы – приятель мистера Роббинса, не правда ли?

Дик улыбнулся ей и сказал:

– Вернее, просто знакомый. Он, кажется, весьма интересный человек.

– Блестящий ум, – сказала мисс Уильямс, – но я боюсь, что он скользит по наклонной плоскости. Мне кажется, что здешняя атмосфера действует деморализующе… на мужчин. Какая может быть работа, когда тут принято по три часа сидеть за обедом, а все остальное время пить в этих омерзительных кафе?…

– Вы не любите Парижа, мисс Уильямс.

– Определенно не люблю.

– А Роббинс любит, – лукаво сказал Дик.

– Слишком, – сказала мисс Уильямс. – Я думала, если вы ему друг, то, быть может, вы поможете нам выправить его. Он доставляет нам много хлопот. Он уже два дня как не показывается, а момент сейчас крайне ответственный, предстоят весьма важные дела. Джи Даблъю работает до упаду. Я очень боюсь, что он не выдержит такой нагрузки… И совершенно невозможно найти надежную стенографистку или машинистку… Мне приходится, помимо моих секретарских обязанностей, еще и переписывать на машинке все бумаги.

– Да, нынче у всех много дела, – сказал Дик. – До свиданья, мисс Уильямс!

Она улыбнулась ему, он откланялся.

В конце февраля, вернувшись из продолжительной и утомительной командировки в Вену, он нашел еще одно письмо от Энн Элизабет:

«Дорогой Дик, спасибо за чудные открытки. Я все еще работаю в канцелярии и мне все еще одиноко. Приезжай, если можешь. Произошло событие, – которое внесет большую перемену в твою и в мою жизнь. Я ужасно волнуюсь, но твердо верю в тебя. Я знаю, Дик, что ты честный мальчик. Ах, как я хочу видеть тебя! Если ты через два-три дня не приедешь, я брошу все и поеду в Париж.

Твоя Энн Элизабет».

Дик облился холодным потом, когда прочел это письмо: он как раз сидел за кружкой пива в баре Уэбера вместе с одним артиллерийским поручиком, неким Саунтоном Уилсом, учившимся в Сорбонне. Потом он прочел письмо матери, жаловавшейся на одинокую старость, и письмо мистера Купера, предлагавшего ему службу. Уилс говорил об одной девице, которую видел в театре Комартен и с которой мечтал познакомиться, и спрашивал Дика, как знатока по этой части, каким образом это сделать. Дик пытался объяснить ему, что ничего нет легче, нужно только послать ей записочку через билетершу, пытался смотреть на прохожих с зонтиками, сновавших взад и вперед по Рю Ройяль, на мокрые такси и блестящие штабные автомобили, но панический ужас ни на секунду не покидал его – «она намерена рожать, она рассчитывает, что он женится на ней, будь я проклят, если я это сделаю». Допив пиво, он пошел с Уилсом вдоль левого берега Сены, разглядывая старинные книги и гравюры на книжном развале, в конце концов они попали к Элинор Стоддард.

– Что вы такой грустный, Ричард? – спросила Элинор.

Они стояли в оконной нише с чашками в руках. За столом Уилс беседовал с Эвелин Хэтчинс и каким-то журналистом. Дик отхлебнул чаю.

– Разговаривать с вами – истинное удовольствие, Элинор, – сказал он.

– Стало быть, не я виновата в том, что у вас такая вытянутая физиономия?

– Знаете… Иногда у меня бывает такое чувство, словно я застоялся… По-видимому, мне надоело носить военную форму. Я хочу для разнообразия опять стать частным лицом.

– Вы не хотите возвращаться в Америку?

– Нет. Но мне все равно придется ехать из-за матери, если, конечно, Генри не поедет… Полковник Эджкомб говорит, что он может устроить мне увольнение, если я откажусь от бесплатного проезда. Видит Бог, я готов отказаться.

– Почему бы вам не остаться здесь? Может быть, нам удастся уговорить Джи Даблъю устроить вас… Вам не улыбается перспектива быть одним из его даровитых юных помощников?

– Пожалуй, это лучше, чем заняться, политическими аферами в Джерси… Я бы хотел получить такую должность, чтобы можно было путешествовать… Это звучит смешно, потому что я и так всю жизнь провожу в поезде, но мне это еще не надоело.