Текст книги "1919"

Когда Генри удалился наверх, Дик еще несколько минут сидел в салоне с одной девицей, по прозванию Дерти-Герти, у которой были ярко-красные волосы и большой дряблый крашеный рот, пил скверный коньяк и грустил.

– Vous triste?[247]247
  Вы грустите? (искаж. фр.)


[Закрыть] – спросила она и положила ему влажную руку на лоб.

Он кивнул.

– Fièvre… trop penser… penser нехорошо… moi aussi.[248]248
  Лихорадка… слишком много думать… думать… я тоже (искаж. фр.).


[Закрыть]

Потом она сказала, что покончила бы с собой, да только боится; не то чтобы она верила в Бога, но она боится, как все тихо будет, когда она умрет. Дик подбодрил ее:

– Bientôt guerre finie. Tout le monde[249]249
  Скоро войне конец. Весь мир (искаж. фр).


[Закрыть] будет доволен вернуться домой.

Девица разревелась, и мадам Пату влетела, визжа и вереща, как чайка. Она была дородная женщина с уродливой челюстью. Она стала таскать девицу за волосы. Дик смутился. Он уговорил мадам отпустить девицу наверх, дал ей денег и ушел. Он чувствовал себя ужасно. Когда он вернулся, ему захотелось писать стихи. Он попробовал вызвать в себе то сладостное, мощное, пульсирующее чувство, которое охватывало его всякий раз, как он садился писать. Но он чувствовал себя только несчастным и лег спать. Всю ночь напролет, в полудреме, в полураздумье, перед ним маячило лицо Дерти-Герти. Потом он начал вспоминать, как он жил с Хильдой в Бей-Хеде, и завел сам с собой длинную беседу о любви. «Все это – мразь и гнусность… Мне надоели девки и целомудрие, я хочу любить». Он стал размышлять, что будет делать после войны, скорее всего, вернется на родину и займется политикой в Джерси – довольно плачевная перспектива.

Он лежал на спине, уставясь в потолок, по которому бродила заря, с улицы послышался голос Генри, звавшего его; он спустился на носках по холодным плиткам лестницы и впустил его.

– Какого черта ты меня свел с этой девкой, Дик? У меня такое чувство, словно я вывалялся в грязи… О Господи!.. Уступи мне, пожалуйста, полкровати, Дик. Я завтра же утром найду себе комнату.

Дик дал ему пижаму и лег с краю, стараясь занять как можно меньше места.

– Все несчастье в том, Генри, – сказал он зевая, – что ты закоренелый пуританин… Надо быть чуточку больше европейцем.

– А сам-то ты не пошел с этими суками?

– Я лишен какой бы то ни было нравственности, но я разборчив, дорогой мой, я истинный сын Эпикура, – сонно промямлил Дик.

– Тьфу, я сам себе кажусь грязной тряпкой, – прошептал Генри.

Дик закрыл глаза и заснул.

В начале октября Дика послали в Брест со спешным пакетом. Это был, по словам полковника, столь важный пакет, что его никак нельзя было доверить обыкновенному курьеру. В Ренне ему пришлось два часа ждать поезда, он обедал в станционном буфете, как вдруг к нему подошел пехотинец с рукой на перевязи и сказал:

– Привет, Дик! Как тебе это понравится, черт побери, неужели ты?

Это был Скинни Меррей.

– Надо же, Скинни! Рад тебя видеть… Сколько же лет – пять, шесть?… Да, стареем… Ну что ж ты, садись… Нет, это не годится.

– Кажется, следовало отдать честь, господин капитан? – сухо сказал Скинни.

– Брось, Скинни… Послушай, нам надо найти уголок, чтобы потолковать по душам… У тебя есть время до отхода поезда? Понимаешь, меня арестует военная полиция, если увидит, что я ем и пью с рядовым… Подожди на улице, покуда я кончу есть, потом мы найдем какой-нибудь кабак за вокзалом. Уж я, пожалуй, рискну.

– У меня есть час времени… Я еду в отпуск в Гренобль.

– Сукин сын, счастливец… Ты тяжело ранен, Скинни?

– Осколком шрапнели в руку, господин капитан, – сказал Скинни и вытянулся (по залу промаршировал сержант военной полиции). – Когда я вижу этих дьяволов, у меня мурашки по спине бегают.

Дик кое-как дообедал, расплатился и перебежал площадь за вокзалом. В одном кафе они нашли заднюю комнату, темную и спокойную на вид. Только они уселись поболтать, выпить пива, как Дик вспомнил про свой портфель. Он забыл его на столе. Он шепнул задыхаясь, что сию же минуту вернется, перебежал площадь и влетел в станционный буфет. Три французских офицера сидели за его столом.

– Pardon, messieurs.

Портфель лежал там, где он его оставил.

– Если бы я его потерял, мне пришлось бы застрелиться, – сказал он Скинни.

Они поговорили о Трентоне, и Филадельфии, и Бед-Хеде, и докторе Этвуде. Скинни был женат и занимал хорошую должность в одном из филадельфийских банков. Он пошел добровольцем в отряд танков и был ранен осколком шрапнели еще до начала боя; ему чертовски повезло, потому что весь его отряд был начисто сметен бомбой с аэроплана. Он только сегодня выписался из госпиталя и довольно еще слабо держится на ногах. Дик записал, где и в качестве кого он служит, и сказал, что переведет его в Тур, – именно такие ребята им нужны на должности курьеров. Потом Скинни заторопился на поезд, а Дик, плотно зажав портфель под мышкой, пошел бродить по городу, сиявшему под мелким дождем мягкими свежими красками.

Ложные слухи о перемирии взбудоражили Тур, точно пчелиный улей; пили, хлопали друг друга по спине, офицеры и рядовые бесконечными вереницами входили и выходили из казенных зданий. Когда слухи не подтвердились, Дик, пожалуй, почувствовал удовольствие. Несколько дней все чины службы связи ходили с торжественным видом, словно они знали больше, чем могли сказать. В день настоящего перемирия Дик обедал с полковником Эджкомбом и еще несколькими офицерами, он был как в лихорадке. После обеда Дик столкнулся с полковником на заднем дворе. Лицо у полковника было красное, усы топорщились.

– Ну-с, Севедж, сегодня великий день для всего рода, – сказал он и громко захохотал.

– Для какого рода? – робко спросил Дик.

– Для рода людского! – завопил полковник; потом он отвел Дика в сторону. – Вам бы хотелось прокатиться в Париж, мой мальчик? По-видимому, в Париже созовут мирную конференцию, и президент Вильсон будет присутствовать на ней собственной персоной… Как-то даже не верится… Я получил предложение предоставить наш аппарат в распоряжение американской делегации, которая приедет диктовать мир; словом, мы будем вести курьерскую службу при мирной конференции. Разумеется, если вам непременно хочется домой, я вам это устрою.

– Что вы, господин полковник, – поспешно перебил его Дик. – Я как раз уже начал волноваться, что теперь мне придется ехать в Америку и искать себе службу… На мирной конференции будет очень забавно, и, кроме того, меня прельщает возможность покататься по Европе.

Полковник поглядел на него щурясь.

– Я бы это формулировал несколько иначе… Служба – наш первейший долг… Разумеется, все, что я вам говорил, строго конфиденциально.

– Ну конечно, – сказал Дик, но все же, возвращаясь к столу, не мог сдержать довольную улыбку.

Опять в Париже, и на этот раз в новой форме с серебряными погонами и с деньгами в кармане. Первое, что он сделал, – пошел поглядеть на ту маленькую улочку за Пантеоном, где он в прошлом году жил со Стивом Уорнером. Высокие серые оштукатуренные дома, магазины, маленькие ресторанчики, большеглазые дети в черных курточках, молодые парни в кепках, с шелковыми платками, обмотанными вокруг шеи, гнусавое парижское арго – от всего этого ему почему-то взгрустнулось, он стал гадать, куда делся Стив. Ему стало чуть легче, когда он вернулся в канцелярию, где солдаты устанавливали только что прибывшие американские столы со шторками и желтые лакированные картотечные ящики.

Пупом Парижа был отель «Крийон» на Плас-де-ла-Кон-корд, главной его артерией – Рю Ройяль, по которой каждую минуту проезжала какая-нибудь вновь прибывшая высокая особа, эскортируемая республиканской гвардией в пернатых касках, – то президент Вильсон, то Ллойд Джордж, то король и королева бельгийские. Для Дика началась лихорадочная жизнь – ночные брюссельские экспрессы, омары, запиваемые старым Боном на красных плюшевых диванах у Ларю, коктейли с шампанским в баре «Ритц», беседы вполголоса за кружкой пива в кафе «Уэбер» – все это напоминало дни балтиморского партийного съезда, только теперь ему было на все наплевать, все казалось чертовски смешным.

Однажды вечером, вскоре после Рождества, полковник Эджкомб повел Дика обедать к «Вуазену», где их поджидал один знаменитый нью-йоркский специалист по рекламному делу, который, по слухам, был очень близок к полковнику Хаузу. Они секунду постояли на тротуаре перед рестораном, глядя на неуклюжий купол собора, расположенного напротив.

– Знаете, Севедж, этот человек – муж одной моей родственницы, она из питтсбургских Стейплов… Ловкий парень, как мне кажется… Приглядитесь к нему. Хоть вы и молоды, но вы, по-видимому, хорошо разбираетесь в людях.

Мистер Мурхауз оказался крупным, уравновешенным голубоглазым мужчиной с квадратной челюстью; манерой говорить он изредка напоминал сенатора южных штатов. С ним были еще двое: мужчина, по имени Роббинс, и дама, некая мисс Стоддард, хрупкая на вид женщина с необыкновенно прозрачной алебастровой кожей и резким, стрекочущим голосом. Дик сразу же заметил, что она удивительно хорошо одета.

Ресторан чем-то напоминал американскую церковь. Дик говорил очень мало, был очень учтив с мисс Стоддард и внимательно смотрел и слушал, поедая великолепный обед и смакуя выдержанное вино, на которое никто, кроме него, по-видимому, не обращал внимания. Мисс Стоддард умело поддерживала разговор, но о мирной конференции никто не произнес ни слова. Мисс Стоддард довольно едко рассказывала об обстановке «Отеля-де-Мюрат», и о горничной Вильсона – негритянке, и какие платья носит жена президента, которую она упорно называла миссис Голт. Дик облегченно вздохнул, когда подали сигары и ликеры. После обеда полковник Эджкомб предложил мистеру Мурхаузу завезти его в «Крийон», так как его штабная машина была уже подана. Дик и мистер Роббинс отвезли мисс Стоддард домой – она жила на левом берегу, напротив Нотр-Дам. Они распрощались с ней у подъезда.

– Загляните ко мне на днях, капитан Севедж, выпьем чашку чаю, – сказала она.

Шофер такси отказался везти их дальше; по его словам, было уже поздно, ему пора домой, в Нуази-де-Сек, и он уехал. Роббинс взял Дика под руку.

– Теперь пойдем и выпьем по-человечески, умоляю вас Христом Богом… Друг мой, меня тошнит от этих высокопоставленных персон.

– Идет, – сказал Дик, – а куда мы отправимся?

Проходя по туманной набережной мимо темной глыбы Нотр-Дам, они бессвязно болтали о Париже и холодах. Роббинс был коренастый мужчина с красным лицом и наглым, повелительным взглядом.

– Этот климат убьет меня, – сказал Роббинс, пряча подбородок в воротник пальто.

– Шерстяное белье – единственное спасение. Это все, чему я научился на фронте! – рассмеялся Дик.

Они сели на плюшевый диван у печки в конце застланной сигарным дымом раззолоченной залы. Роббинс приказал подать шотландского виски, стаканы, лимон, сахар и целый графин горячей воды. Горячую воду долго не подавали, и Роббинс налил себе и Дику по четверти стакана чистого виски. Когда он выпил виски, его усталое и морщинистое лицо сразу разгладилось, и он как бы помолодел на десять лет.

– Единственное средство от простуды в этом проклятом городе – пьянство.

– Все-таки я рад, что вернулся в добрый старый Париж, – улыбнулся Дик, вытягивая ноги под столом.

– Единственное место в мире, где в наши дни стоит жить, – сказал Роббинс. – Париж – пуп земли… Если не считать Москвы.

При слове «Москва» француз, игравший в шахматы за соседним столом, отвел глаза от доски и посмотрел на двух американцев. Дик не понял, что означает этот взгляд, ему стало не по себе. Официант подал горячую воду. Она была недостаточно горяча, и Роббинс устроил скандал и отослал ее обратно. В ожидании воды он налил тебе и Дику еще по полстакана чистого виски.

– Президент намерен признать советскую власть? – неожиданно спросил Дик вполголоса.

– Готов держать любое пари… По-видимому, он пошлет неофициальную миссию. Все в конце концов зависит от нефти и марганца… Когда-то царствовал Король Уголь, теперь – Императрица Нефть и Марганец, принц-консорт ее величества Стали. Все это есть в розовой республике Грузии. Я надеюсь в скором времени попасть туда, там, говорят, лучшее вино и самые красивые женщины в мире. Ей-богу, я туда поеду… Но нефть… черт побери, одного не может понять проклятый идеалист Вильсон – покуда его кормят изысканными обедами в Букингемском дворце, доблестные английские войска оккупируют Мосул, реку Карун, Персию… А сегодня уже ходят слухи, что они заняли Баку, будущую нефтяную метрополию мира.

– Я думал, что бакинские источники уже истощились.

– Не верьте этому… Я совсем недавно говорил с одним парнем, который там был… Забавный парень, Расмуссен, вы с ним непременно познакомитесь.

Дик сказал, что «ведь у нас, в Америке, хватает нефти». Роббинс стукнул кулаком по столу.

– Никогда никому ничего не хватает. Это основной закон термодинамики. Мне никогда не хватало виски… Вот вы – молодой человек, вам когда-нибудь хватало баб? Так вот, ни «Стандард ойл», ни «Ройал-датч шелл» никогда не будет хватать нефти.

Дик покраснел и засмеялся несколько принужденно. Ему не нравился этот Роббинс. Наконец официант принес кипятку, и Роббинс принялся готовить пунш. Некоторое время оба они молчали. Шахматисты ушли. Вдруг Роббинс повернулся к Дику и поглядел ему прямо в лицо своими мутно-голубыми глазами запойного пьяницы.

– Так что же вы, ребята, обо всем этом думаете? Что об этом думают в окопах?

– Что вы этим хотите сказать?

– Ни черта я не хочу сказать… Но если вы возмущались войной, то посмотрим, что вы скажете, когда настанет мир.

– У нас, в Туре, очень мало интересовались и тем и другим… Я лично думаю, что всякий, кто был на войне, едва ли может считать ее лучшим способом разрешения мировых конфликтов… Я думаю, что сам Джек Першинг этого не считает.

– Как вам это понравится? Ему еще двадцати пяти нет, а рассуждает он, точно читает книжку Вудро Вильсона… Я сукин сын и знаю это, но, когда я пьян, я говорю, что мне заблагорассудится.

– Какой смысл кричать и вопить? Это – величественное и трагическое зрелище… Парижский туман пахнет земляникой… Боги неблагосклонны к нам, но мы тем не менее умрем молодыми… Кто сказал, что я трезв?

Они прикончили бутылку. Дик научил Роббинса французским стишкам:

Les marionettes font font font

Trois petits tours et puis s'en vont,[250]250
  Марионетки делают три маленьких круга, а потом уходят (фр.).


[Закрыть]

и, когда кафе закрылось, они вышли рука об руку. Роббинс мурлыкал:

Наполеон, веселей! Ты скоро умрешь,

Короткая жизнь и веселая…

и заговаривал со всеми petits femmes, которых они встречали на Буль-Мише. В конце концов Дик оставил его у фонтана на площади Сен-Мишель с рыхлой бабищей в обвисшей шляпе и пешком пошел в свой отель, расположенный напротив вокзала Сен-Лазар.

Широкие асфальтовые улицы, освещенные розовыми дуговыми фонарями, были пустынны, но кое-где на скамейках набережной, под голыми мокрыми деревьями вдоль берега Сены, несмотря на ночной холод, все еще корчились парочки, стиснутые мертвой хваткой л'амура. На углу Севастопольского бульвара бледнолицый молодой человек, шедший в противоположную сторону, бегло поглядел на него и остановился. Дик на мгновение замедлил шаг, потом пошел дальше мимо вереницы рыночных телег, громыхавших вниз по Рю де Риволи; он глубоко дышал, чтобы выветрить из головы угар виски. Длинные, ярко освещенные авеню, упиравшиеся в площадь Оперы, были пусты. Перед Оперой стояло несколько человек, девушка с чудесным цветом лица, державшая под руку пуалю, улыбнулась ему. Почти у самого отеля он столкнулся лицом к лицу с другой девушкой, покавшейся ему удивительно хорошенькой; не успев как следует подумать, он спросил ее, что она делает на улице

столь поздний час. Она засмеялась – очаровательно, как ему показалось, – и сказала, что она делает то же самое, что и он. Он повел ее в маленькую гостиницу, расположенную в переулке позади того отеля, в котором он жил. Им отвели холодный номер, пахнувший мебельным лаком. Широкая кровать, биде, и очень много тяжелых, красных портьер. Девушка была старше, чем он думал, и казалась очень усталой, но у нее была чудесная фигура и очень белая кожа; он с удовольствием заметил, что на ней чистое белье с изящной кружевной отделкой. Они несколько минут болтали вполголоса, сидя на краю кровати.

Когда он спросил, как ее зовут, она покачала головой и улыбнулась:

– Qu'est ce que зa vous fait?[251]251
  Что вам до этого? (фр.)


[Закрыть]

– L'homme sans nom et la femme sans nom vont faire l'amour а l'hôtel du néant,[252]252
  Безымянный мужчина и безымянная женщина займутся любовью в гостинице небытия (фр.).


[Закрыть] – сказал он.

– Oh, qu'il est rigolo, celui-lа,[253]253
  Какой он смешной (фр.).


[Закрыть] – усмехнулась она. – Dis, tu n'es pas malade?[254]254
  Послушай, а ты не болен? (фр.)


[Закрыть]

Он покачал головой.

– Moi non plus,[255]255
  Я тоже нет (фр.).


[Закрыть] – сказала она и стала ластиться к нему, как котенок.

Выйдя из гостиницы, они бродили по темным улицам, покуда не нашли утреннего кафе. В сонной, интимной тишине они пили кофе и ели рогульки, тесно прижавшись друг к другу у стойки. Она попрощалась с ним и пошла на Монмартр. Он спросил ее, нельзя ли как-нибудь еще встретиться с ней. Она пожала плечами. Он дал ей тридцать франков, и поцеловал ее, и шепнул ей на ухо пародию на свою песенку:

 
Les petits marionettes font font font
Un p'tit peu d'amour et puis s'en vont.[256]256
  Маленькие марионетки любят друг друга, а потом уходят (фр.).


[Закрыть]
 

Она рассмеялась и ущипнула его за щеку. На прощание он услышал ее резкий смешок и

– Oh qu'il est rigolo, celui-lа.

Он вернулся в свой номер, счастливый и сонный, твердя про себя: «Единственное, чего мне недостает в жизни, – это собственной женщины». Он как раз успел побриться, надеть чистую рубашку и добежать до канцелярии, прежде чем туда явился полковник Эджкомб, имевший обыкновение вставать чертовски рано. В канцелярии он нашел приказ сегодня же вечером отбыть в Рим.

Когда он садился в поезд, у него от усталости горели глаза. Он и сопровождавший его сержант заняли купе в конце вагона первого класса с надписью «Париж – Бриндизи». Поезд был битком набит, во всех проходах стояли люди. Дик снял китель и портупею и отстегивал краги, мечтая о том, как он растянется на диване и заснет еще до отхода поезда, как вдруг в дверную щель просунулось тощее американское лицо.

– Простите, не вы ли ка-ка-питан Севедж?

Дик сел и, зевая, кивнул.

– Капитан Севедж, меня зовут Берроу, Дж.-Г. Берроу, я прикомандирован к американской делегации. Мне непременно нужно сегодня вечером ехать в Рим, а во всем поезде нет свободного места. Комендант вокзала был так любезен, что посоветовал мне обратиться к вам… Хоть это… э-э… несколько противоречит уставу, вы, может быть, окажете нам снисхождение и позволите ехать в вашем купе… Со мной едет одна очаровательная молодая дама из Комитета помощи Ближнему Востоку…

– Капитан Севедж, право, это будет страшно мило с вашей стороны, если вы нас пустите к себе, – раздался протяжный техасский говор, и розовощекая девушка в темно-сером форменном платье отстранила мужчину, называвшегося Берроу, и вошла в купе.

Мистер Берроу напоминал фигурой стручок; у него были выпученные глаза и вздрагивающий, выдающийся кадык. Он принялся втаскивать саквояжи и чемоданы.

Дик рассердился и начал сдержанно:

– Я думаю, вам известно, что подобное грубое нарушение устава… – Но, услышав свой голос, произносящий эти слова, вдруг осклабился и сказал: – Ладно, по всей вероятности, меня и сержанта Вильсона расстреляют завтра на заре, но – валяйте.

В эту секунду поезд тронулся.

Дик нехотя сгреб свои вещи в угол, уселся поудобнее и сразу же закрыл глаза. Ему очень хотелось спать, у него не было ни малейшего желания занимать разговорами какую-то чертову комитетчицу. Сержант сел в другой угол, а мистер Берроу и девица устроились на противоположном диване. Сквозь сон Дик слышал запинающийся голос мистера Берроу, время от времени его заглушал грохот экспресса. Он слегка заикался, словно неисправный лодочный мотор. Девушка только изредка вставляла «да что вы!» и «неужели?». Речь шла о европейской ситуации. Президент Вильсон говорит… новая дипломатия… новая Европа… вечный мир без аннексий и контрибуций. Президент Вильсон говорит… новое соглашение между трудом и капиталом… Президент Вильсон взывает к… промышленная демократия… простой люд всего мира поддерживает президента. Статут. Лига Наций… Дик спал, ему снилась женщина, трущаяся об него грудями и мурлычущая, как кошка, лупоглазый мужчина, произносящий речь, Уильям Дженнингс Вильсон,[257]257
  Уильям Дженнингс Вильсон – вымышленное имя, составленное из Уильяма Дженнингса Брайана и Вудро Вильсона.


[Закрыть] ораторствующий перед балтиморским пожарищем, промышленная демократия в купальне на Мане, в полосатых трусиках, розовощекий мальчик из Техаса, которому так хотелось бы… как стручок… со вздрагивающим кадыком…

Он проснулся с кошмарным чувством, будто его душат. Поезд остановился. В купе было удушливо жарко. Фонарь на потолке был прикрыт синим абажуром. Шагая по ногам, он выбрался в проход и открыл окно. Холодный горный воздух резанул его ноздри. Снежные горы были залиты лунным светом. На полотне француз-часовой сонно опирался на винтовку. Дик отчаянно зевнул.

Девица из Комитета помощи стояла рядом с ним и, улыбаясь, глядела на него.

– Где мы едем, капитан Севедж?… Это уже Италия?

– Кажется, это швейцарская граница… Мы тут, вероятно, долго простоим… На границе всегда приходится стоять целую вечность.

– О Господи! – сказала девица, переступая с ноги на ногу. – Я первый раз в жизни переезжаю границу.

Дик рассмеялся и опять сел на диван. Поезд подошел к заброшенному, похожему на сарай, скудно освещенному вокзалу, и штатские пассажиры принялись вытаскивать из вагонов свой багаж. Дик отправил сержанта с документами в военную инспекцию и опять заснул.

Он спал крепко и проснулся у Мон-Сени, на итальянской границе. Снова холодный воздух, снежные вершины гор, все вылезают и идут в пустой сарай вокзала.

Сонно и умиленно вспоминая, как когда-то переезжал итальянскую границу на «фиате» вместе с Шелдрейком, он, поеживаясь, прошел в станционный буфет и выпил бутылку минеральной воды и стакан вина. Он захватил с собой две бутылки минеральной воды и бутылку кьянти и предложил выпить мистеру Берроу и девице, которые вернулись с таможни и из полицейского пикета очень недовольные и сонные. Девица сказала, что вина ей пить нельзя, так как она при вступлении в ПБВ[258]258
  ПБВ – Комитет помощи Ближнему Востоку, общественная организация США на добровольных началах; создана в 1915 г. для оказания помощи развивающимся странам Ближнего Востока в аграрном и индустриальном прогрессе.


[Закрыть] дала письменное обязательство не пить и не курить; она выпила минеральной воды и пожаловалась, что у нее щекочет в носу. Потом они опять забились каждый в свой угол и попробовали заснуть. Когда поезд подходил к вокзалу Терми в Риме, они уже называли друг друга по имени. Девушку из Техаса звали Энн Элизабет. Она и Дик весь день простояли в проходе, любуясь желтыми крышами городов, и крестьянскими домиками, покрытыми плющом, с синей каймой на белой штукатурке, и оливковыми деревьями, и искривленными виноградными лозами на красных террасах полей – блеклый, каменистый итальянский ландшафт, на фоне которого черные остроконечные кипарисы казались трещинами в холсте. Она рассказала ему все: как она с самого начала войны пыталась попасть в Европу, как мил и заботлив был мистер Берроу на пароходе и в Париже, жалко только, что он пытается ухаживать за ней и ведет себя ужасно глупо, это очень неприятно. Дик сказал, что, может быть, это вовсе и не так глупо. Он заметил, что Энн Элизабет очень довольна, что едет в Рим с настоящим офицером, побывавшим на фронте, умеющим говорить по-итальянски и все такое.

С вокзала ему сразу же пришлось бежать в посольство с депешами, но он успел сговориться с мисс Трент, что позвонит ей по телефону в Комитет помощи. Берроу сердечно пожал ему руку и сказал, что он надеется с ним встретиться, ему очень приятно поддерживать контакт с людьми, которые знают, что и как.

Весь день у Дика было одно-единственное желание – скорее справиться со всеми делами и лечь спать. Наутро он позвонил Эду Скайлеру в Красный Крест. Они плотно позавтракали и выпили вина в дорогом ресторане близ сада Пинчио. Эд жил барином, он снимал квартиру на площади Испании и много путешествовал. Он разжирел. Но сейчас у него как раз были неприятности. Муж одной итальянской дамы, с которой он путался, пригрозил вызвать его на дуэль, и он боялся, что поднимется шум и его уволят из Красного Креста.

– Война – это хорошее дело, а вот мир – порядочная пакость, – говорил он.

Вообще ему надоела Италия и надоел Красный Крест и хочется домой. Ради одного только стоит тут торчать – в скором времени в Италии произойдет революция, и ему хочется на нее поглядеть.

– А ты, Дик, устроился довольно хорошо для члена Гренадиновой гвардии.

– Сплошная цепь случайностей, – сказал Дик, морща нос. – Знаешь, смешные дела творятся на свете.

– Еще бы не знать… А вот куда делся бедный старый Стив? Фред Саммерс служит в польском легионе, это последние сведения о нем.

– Стив, наверно, сидит в тюрьме, – сказал Дик, – где и нам следовало бы сидеть.

– Зато не каждый день можно любоваться таким спектаклем.

Было уже четыре часа, когда они ушли из ресторана. Они отправились к Эду, сели на подоконник и принялись пить коньяк. Они глядели на желтые и зеленые крыши города и на купола барокко, мерцающие в последних лучах солнца, вспоминали, какое потрясающее впечатление произвел на них Рим, когда они увидели его впервые, и болтали о том, что будут делать теперь, когда война кончилась. Эд Скайлер сказал, что хочет поехать на Восток в качестве газетного корреспондента, он просто не может себе представить, как он вернется в Нью-Йорк, ему необходимо побывать в Персии и в Афганистане. Этот разговор о том, что он будет делать, нагнал на Дика отчаяннейшее уныние. Он зашагал взад и вперед по выложенному плитками полу.

Раздался звонок, и Скайлер вышел в прихожую. Дик услышал шепот и тихий вздрагивающий голос женщины, говорившей по-итальянски. Секунду спустя Эд втолкнул в комнату маленькую длинноносую женщину с огромными черными глазами.

– Это Магда, – сказал он, – синьора Скульпи, познакомьтесь, капитан Севедж.

Они заговорили на французско-итальянском жаргоне.

– По-моему, дождя не будет, – сказал Дик.

– А что ты скажешь, если я раздобуду для тебя даму и мы поедем кататься и поужинаем во дворце Цезарей?… Может быть, будет не так уж холодно.

Дик вспомнил про Энн Элизабет и позвонил в ПБВ. Девушка из Техаса была в восторге, сказала, что комитетчицы – ужасные женщины и что она назначила свидание мистеру Берроу, но постарается улизнуть. Да, если они заедут через полчаса, она будет готова. После длительной торговли между синьорой Скульпи и извозчиком они взяли довольно элегантное и древнее пароконное ландо. Энн Элизабет поджидала их в подъезде.

– Я устала от этих старых наседок, – сказала она, вскакивая в ландо. – Скажите ему, чтобы он ехал скорее, а то мистер Берроу нас поймает… Эти старые наседки приказали мне вернуться к девяти. Право же, у них хуже, чем в воскресной школе… Ужасно мило с вашей стороны, что вы обо мне вспомнили, капитан Севедж… Я прямо помирала от желания выйти, осмотреть город… Чудесный город, правда? Скажите, пожалуйста, а где живет папа?

Солнце зашло, стало прохладно. Палаццо деи Чезари было пустынно и неприветливо, поэтому они выпили там только по рюмочке вермута и вернулись обедать в город После обеда они пошли в «Аполло».

– Ох и достанется же мне, – сказала Энн Элизабет. – Ну все равно! Мне хочется осмотреть город.

По дороге в театр она взяла Дика под руку.

– Знаете, Дик… Тут столько иностранцев, что я себя чувствую одинокой… Я рада, что со мной ходит белый… Когда я училась в Нью-Йорке, я ездила в Джерси поглядеть на стачку текстильщиков… Меня тогда интересовали такие вещи. У меня тогда было такое настроение, как теперь. И я не хочу его терять. Может быть, такое настроение бывает именно тогда, когда с человеком происходит что-нибудь интересное.

Дик был чуточку пьян и очень нежен. Он стиснул ее руку и нагнулся к ней.

– Злые дяди не посмеют обидеть девочку из Техаса, – заворковал он.

– Вы, должно быть, думаете, что я совсем дурочка, – сказала Энн Элизабет, внезапно переменив тон. – Но, Боже ты мой, как мне быть с этим методистским обществом трезвости и нравственности? Я вовсе не хочу сказать, что мне не нравится работать в ПБВ. Как подумаешь, что маленькие детки умирают от голода… Мы выиграли войну, теперь наш долг – навести порядок в Европе, как говорит президент.

Занавес поднялся, итальянцы зашикали на них со всех сторон. Энн Элизабет затихла. Когда Дик попробовал взять ее за руку, она вырвала ее и слегка ударила его по пальцам.

– Я думала, что вы уже вышли из этого возраста, – сказала она.

Спектакль был не Бог весть какой, и Энн Элизабет, не понимавшая ни слова, уронила голову Дику на плечо и заснула. В антракте они пошли в буфет, и, верная данному обету, она выпила лимонаду. Когда они шли обратно в зал, неожиданно произошло замешательство. Маленький лысый итальянец в очках ринулся на Эда Скайлера с воплем «tradrlore!».[259]259
  Предатель! (um.)


[Закрыть] Он налетел на Эда со всего размаху, так что оба они потеряли равновесие и покатились вниз по обитым красной дорожкой ступеням. Итальянец дрыгал руками и ногами, а Эд старался по мере возможности не подпускать его к себе. Дик и Энн Элизабет, обнаружившая большую физическую силу, сгребли малютку итальянца, поставили его на ноги и заломили ему руки за спину. Синьора Скульпи, рыдая, повисла у него на шее. Это был ее супруг.

Тем временем Эд поднялся на ноги, очень красный и сконфуженный. Когда наконец появились итальянские полицейские, все уже улеглось и директор театра угодливо смахивал пыль с мундира Эда. Энн Элизабет подала итальянцу совершенно исковерканные очки, и он увел свою рыдающую супругу. С подпрыгивающими на кончике носа поломанными очками он остановился в дверях и погрозил Эду кулаком; у него был такой смешной вид, что Дик невольно расхохотался. Эд в пространных выражениях извинился перед директором, тот, по-видимому, был всецело на его стороне и объяснил полицейским в блестящих шлемах, что супруг – pazzo.[260]260
  Сумасшедший (um.).


[Закрыть] Раздался звонок, и все расселись по местам.

– А вы знаток джиу-джитсу, Энн Элизабет, – шепнул Дик, прикасаясь губами к ее уху.

Их разбирал смех, они не могли больше смотреть на сцену и пошли в кафе.

– Теперь все итальянцы наверняка сочтут меня трусом, если я не вызову этого несчастного идиота на дуэль.

Факт! На пистолетах с тридцати шагов… или на помидорах с пяти метров.

Дик так сильно смеялся, что у него потекли слезы. Эд начал сердиться.

Вовсе это не так смешно, – сказал он, – чертовски неприятная история… Только вздумаешь чуточку развлечься – непременно сделаешь кого-нибудь несчастным… Бедная Магда… Для нее это трагедия… Мисс Трент, вы, надеюсь, простите мне этот идиотский спектакль?

Эд встал и ушел домой.

– Что же, собственно, произошло, Дик? – спросила Энн Элизабет, когда они вышли на улицу и побрели по направлению к общежитию ПБВ.

– Кажется, синьор супруг приревновал Эда к Магде, а может быть, это просто шантаж… Бедняга Эд здорово расстроился.

– Тут делаются вещи, которых у нас в Америке никто бы себе не позволил… Прямо удивительно!