Текст книги "Повелитель майя"

Глава 5

Гонсало сам сообщил Начан-Каану о том, что вскоре у того появится внук, который будет жить не где-нибудь, а в его городе, Четумале. У старших дочерей халач-виника уже были дети, но они жили далеко, а потому халач-виник видел их довольно редко.

– Это замечательная новость, сын мой. Я думаю, что это будет смышленый мальчик… и хороший воин. Может быть, немного упрямый, что для воина не так уж и плохо.

– Я рад, что ты доволен, – ответил Гонсало.

– Моя дочь постесняется тебе об этом сказать, – продолжал Начан-Каан, – но ты должен приложить усилия, для того чтобы ребенок рос благополучным…

– Я буду хорошим отцом, – сказал испанец. – Я научу его всему, что знаю сам.

– Да-да, – закивал правитель с нетерпеливым видом. – Но я имею в виду не это. Твоя обязанность как отца этого ребенка…

И тут в разговор вступила горделивая теща Гонсало, сидевшая на своем обычном месте – в дальнем углу комнаты халач-виника, как всегда, когда занималась рукодельем. Женщина заговорила, конечно же, не с Гонсало, а со своим супругом, причем смотрела не на него, а вниз, в пол.

– Муж мой, ты хорошо помнишь, что, когда я носила Иш-Цациль, ты приходил ко мне, на мое ложе, чаще, чем в другое время. – Она улыбнулась. – И, думаю, именно сила твоего семени – я благодарю за это богиню Иш-Чель – стала причиной того, что у нашей младшей дочери такое крепкое здоровье и сильный характер.

Гонсало тоже улыбнулся – может быть, шире, чем хотел. Похоже, они хотят сказать ему о том, что сейчас совсем не время для воздержания. Ну что же, с этим не будет никаких проблем.

Снова заговорил правитель:

– Возможно, Иш-Цациль захочет побывать на острове Косумель (это к северу от того места, где ты впервые высадился на наших берегах), чтобы увидеть гробницу самой Иш-Чель и сделать особые подношения этой богине деторождения. Наверное, в данном случае, – Гонсало показалось, что в голосе вождя прозвучала гордость, – подобная поездка не помешает. Судя по твоему телосложению, Иш-Цациль придется немало потрудиться для того, чтобы родить вашего ребенка. Впрочем, вам самим решать, отправляться на этот остров или нет. Это вовсе не обязательно.

Однако через несколько дней – еще до того, как Гонсало и его жена спланировали поездку, – испанцу пришлось сосредоточить внимание на кое-чем ином. После завтрака его вызвал к себе халач-виник.

– Гонсало, я должен сообщить тебе, что мы собираемся напасть на соседей, а именно на селение Штокмо, которое расположено на северо-западе. Соседи эти выбрали себе нового вождя, не посоветовавшись с нами, и этот болван отказывается платить нам дань. Другие селения могут вступить с ним в сговор. Так что речь идет о гораздо более серьезных вещах, чем потеря каких-то там нескольких ценных предметов.

– Понятно, – сказал Гонсало. – Но, может, сначала нам следует предъявить им ультиматум?

– Я так не думаю. Два наших торговца, которые недавно туда отправились, бесследно исчезли. Мы подозреваем, что их принесли в жертву. А еще наш предсказатель бросил кости… и увидел верные признаки. Они с верховным жрецом полагают, что нам следует совершить нападение.

– Тогда его и в самом деле следует совершить. – Гонсало вдруг почувствовал, что его охватывает волнение. – Когда выступаем?

– Через пять дней. Аль-хольпоп оказал тебе честь – он попросил, чтобы ты вместе с накомом находился во время битвы рядом с ним. Он сделал это не только потому, что ты – мой зять. Думаю, вы с ним друг друга уважаете.

Гонсало кивнул:

– Да, мне кажется, мы с аль-хольпопом понимаем друг друга.

– Вот и хорошо. Когда ты придешь к нему, он расскажет тебе о наших планах. Но сначала мы должны помолиться вместе – ты и я – за нашу победу и безопасность.

Эта молитва оказалась совсем не такой, какой представлял ее Гонсало. Халач-виник взял с алтаря два ярко раскрашенных горшка, тонкий кинжал и листок с початка кукурузы. Гонсало молча наблюдал за ним. Правитель проткнул кинжалом свой язык и медленно просунул в маленькое отверстие листок кукурузы. Кровь потекла по нему в подставленный горшок. Гонсало последовал примеру тестя; боль, которую он при этом испытал, была просто невероятной. Это было не только подношение богам, но и своеобразное испытание. Чтобы вынести боль, которую причинял ему листок кукурузы, протаскиваемый через кровоточащее отверстие в языке, испанцу пришлось призвать на помощь все свое мужество, однако после такого мучения не страшила уже никакая битва. Может быть, в этом и заключался смысл подобного испытания? Гонсало сосредоточил внимание на предстоящем сражении, стараясь думать не о боли, а о том, ради чего он будет драться – ради своего статуса в этом городе, ради жены, ради ребенка…

Воины Четумаля перетащили все имеющиеся в наличии каноэ из морской бухты через город в озеро Бакалар. Среди них были и те каноэ, которые были захвачены во время отражения нападения южан, и те, которые были специально изготовлены для военных целей, и те, которые обычно использовались для торговли и рыбной ловли. Когда войско отчалило от болотистых берегов озера, Гонсало вдруг осознал, на какой риск идет правитель города, пусть даже, прежде чем отправиться в поход, туземцы полностью восстановили центральную секцию частокола. В этой военной экспедиции принимали участие тысяча двести сорок воинов, забравших с собой лучшие луки, стрелы и щиты. Для охраны Четумаля остался лишь небольшой отряд.

На противоположном берегу их встретили воины из дружественных селений. Некоторых из них оставили охранять каноэ, а остальные присоединились к основному отряду и отправились вместе с ним на северо-запад, в Уаймиль.

Против ожидания накома и аль-хольпопа появление большого войска не оказалось для противника неожиданным. Когда широкая тропа в джунглях привела четумальцев в большую саванну, они вдруг услышали громкие звуки, издаваемые при помощи морских раковин, и бой барабанов. Воины противника выстроились в боевой порядок, приготовившись к битве. Глядя поверх высокой травы, четумальцы увидели двухтысячное войско; похоже, неприятель собирал туземцев со всего региона.

Воины Четумаля молча встали на своей стороне широкой саванны, прислушиваясь к доносившимся до них воинственным крикам и глядя на поблескивающие яркие перья и красноватые тела, которые, казалось, сновали туда-сюда между высокими толстыми стеблями травы, колыхавшимися на легком ветерке. Вдруг звуки, доносившиеся оттуда, где был противник, стихли. Ни со стороны одного, ни со стороны другого войска не было слышно ни насмешливых криков, ни призывов сразиться, ни стука мечей о щиты. Лишь шелестела трава да свистел теплый ветер. Впервые оказавшись на таком поле боя, Гонсало почувствовал, как у него по спине пробежал неприятный холодок.

Наком, не выказывая никаких эмоций, начал расширять боевой порядок войска влево и вправо, чтобы противник не смог обойти его с флангов.

– Мы оказались в плохой ситуации, – коротко и ясно сказал Гонсало.

– Нам необходимо их одолеть, – решительным голосом ответил наком. – Воины Четумаля сильны. Их укрепила жизнь возле моря. И предсказатель сообщил, что Ицамна улыбается нам.

– Даже в этом случае есть кое-что еще, что мы можем сделать, – сказал Гонсало. – Ты мог бы отвести часть воинов в джунгли, к болоту, туда, где тропа начинает сужаться. Остальные могли бы атаковать небольшими силами в центре, а затем отступить. Кусты здесь, сзади, густые, – он указал на них рукой, – а потому наши воины могут присесть и затаиться в них – в засаде. Когда наш центр немного отступит, затаившиеся воины смогут атаковать противника с обоих флангов.

Аль-хольпоп пристально посмотрел на испанца:

– Да, это хитроумный замысел. Мы заманим их сюда. Они окажутся в окружении и не смогут сражаться, потому что будут прижаты друг к другу – как тогда, возле частокола. Те, кто окажется в середине, вообще не смогут принимать участие в битве. Это может сработать.

Наком смотрел прямо перед собой, не говоря ни слова. Затем он вытянул руку и жестом велел своим продвигавшимся вперед воинам остановиться. Он отдал еще несколько приказов, и туземцы в тыльной части войска стали отходить в лес, а те, кто был в центре, замедлили движение по полю.

Со стороны противника снова донеслись громкие крики. Когда воины Четумаля заняли места согласно плану Гонсало, наком противника повел своих людей в атаку, полагаясь, видимо, на численное преимущество. Он верил, что их ждет великая победа. Союзные селения Уаймиля навсегда расчистят себе путь на юг.

Под натиском врага центр войска Четумаля начал отступать, в то время как воины на его флангах, спрятавшиеся в кустах и траве, оставались на месте. Враг убил более дюжины четумальцев и многих ранил. Однако когда наком остановил мнимое отступление и подал сигнал своим людям, притаившимся на флангах, те ринулись в бой и сдавили вражеское войско слева и справа. Сражение было ожесточенным. Когда воины Уаймиля поняли, что их окружают, они удвоили натиск, бросаясь в панике на воинов Четумаля, рубя их мечами и нанося смертоносные колющие удары копьями.

Воины Четумаля, наступая, закрепили успех, убив – а не взяв в плен – большое количество вражеских воинов. Отступление или же бегство – которым обычно заканчивалась для одной из сторон подобная битва – стало для войска Уаймиля весьма проблематичным: с флангов его окружали четумальцы, и погибших было необычайно много. Во время столкновения было убито более пятидесяти вражеских воинов. Раненых добивали, чтобы отрезать у них челюсти. Несколько человек были взяты в плен. Вражеского аль-хольпопа пронзили копьем. Были убиты и два жреца противника, которые совершили ошибку, подумав, что воины Четумаля обратились в бегство, и подошли к линии столкновения слишком близко.

Гонсало, как всегда, находился в самой гуще битвы. Высокий рост, крупное телосложение и большая физическая сила были его основными преимуществами. Поскольку любой деревянный меч со вставленными в него камнями при нанесении мощных ударов быстро ломался, Гонсало перешел на медный меч, и хотя клинок у него быстро тупился, уже один вес этого меча делал его смертоносным оружием в схватках с воинами майя, которые были меньше, чем Гонсало. Когда последний сражавшийся в центре вражеский воин пал, а остальные обратились в бегство, Гонсало остановился и окинул взглядом поле боя.

– Мы можем погнаться за ними и проучить в их же селениях! – крикнул он.

Его меч был испачкан кровью, а лицо раскраснелось от волнения и гордости. Победа досталась так легко…

Наком, услышав предложение Гонсало, пренебрежительно скривился, а аль-хольпоп напомнил испанцу:

– Мне понятны твои чувства, но мы уже получили то, ради чего сюда пришли. Мы их одолели. Если мы уничтожим их селения – а селения эти в любом случае очень слабы по сравнению с нашим городом, – то у этих людей ничего не останется и им будет нечем платить дань, ради которой мы, в общем-то, сейчас и сражались. Так что нет, мы не должны никого не убивать, если в этом нет необходимости. Мы выразим соболезнования здешнему вождю, а затем получим с него то, что нам причитается.

Увидев разочарование на лице Гонсало, он добавил:

– Ты отважно сражался. Иди собирай полагающиеся тебе челюсти. – Аль-хольпоп окинул взглядом поле боя – забрызганную кровью траву и лежащие на земле неподвижные тела. – Их здесь, видимо, много.

Переступая через трупы, он подошел к тому месту, где лежал убитый вражеский аль-хольпоп. Одна рука у него была почти полностью отрублена. От этой и еще одной раны на шее он потерял много крови; похоже, это и стало причиной его смерти.

– Ты почему-то не носишь драгоценностей в носу и ушах, Гонсало. Может, тебе понравятся вот эти?

Аль-хольпоп наклонился и, отрезав большие золотые вставки для ушей и маленькое кольцо для носа у мертвого воина, передал их Гонсало. Тот внимательно посмотрел на украшения. Даже испачканные кровью, они красиво поблескивали на солнце.

Увидев выражение его лица, аль-хольпоп спросил:

– Ты любишь золото?

* * *

Увидев, что Гонсало вернулся домой живым и невредимым, Иш-Цациль расплакалась от радости и облегчения. Вечером она подслушивала в соседней комнате, как ее муж, наком, аль-хольпоп и прочие военачальники рассказывают халач-винику об одержанной победе. Когда в этот вечер Гонсало наконец явился к ней в покои, он показал жене три золотых украшения.

– Они очень красивые, – сказала Иш-Цациль. – Золото, конечно, очень ценится, хотя и не так, как нефрит.

– Эти украшения дал мне аль-хольпоп, – сказал Гонсало. – Это означает, что я должен их носить?

– Нет, – ответила Иш-Цациль. – Если это подарок, ты можешь делать с ним все, что хочешь. Но я уверена: если ты станешь носить эти украшения, это очень понравится аль-хольпопу… и мне. – Она улыбнулась мужу. – Я очень горжусь тобой, а эти украшения – подтверждение твоей доблести, подтверждение того, что ты многого стоишь.

– Да, – сказал Гонсало, не только ей, но и самому себе. – Золото в ушах и носу… это мне подойдет.

* * *

Мастер тату без особого труда нанес изображение на лицо Гонсало. Проделывание отверстий в мочках ушей было довольно болезненной процедурой – как и их растягивание. Поскольку испанец никогда раньше не носил ушных вставок, его мочки плотно обхватили их. Пока ему прокалывали уши, Гонсало вел себя так же, как тогда, когда ему делали татуировки: старался отвлекаться на что-нибудь и не думать о боли – равно как и о том, какие чувства испытали бы его родители, если бы он предстал перед ними в таком виде. Мастер расположил вставки высоко на мочке – выше шрамов, оставшихся от ран, из которых Гонсало пускал кровь. К счастью, кольцо для носа было довольно маленьким по сравнению с нефритовыми кольцами, которые носили многие представители местной знати.

Позднее, когда мастер ушел, а Иш-Цациль все еще была в другом помещении, где ткала вместе с матерью, Гонсало отыскал пиритовое зеркало жены и посмотрелся в него. В тысяче крошечных граней блестящего желтого камня он увидел то, чего никак не ожидал. Его испещренное шрамами и татуировками, украшенное драгоценностями лицо не было похоже ни на одно из тех лиц, которые он когда-либо видел в христианском мире. Это было свирепое лицо дикого воина майя.

Глава 6

После того как Иш-Халеб прожила несколько недель в лесу, перебиваясь скудной пищей, которую ей удавалось найти, и объедками из дома Ах-Мая, которые приносил ей Эронимо, девушка начала приходить в отчаяние. Вождь запретил Эронимо приносить ей какую-либо еду. Изгнанник – это изгнанник. В тот же вечер Эронимо наведался в хижину, где прежде жил с рабом Ах-Куном.

– А тебе не одиноко здесь, старый друг, ведь теперь я живу возле дома вождя и рядом с тобой никого нет?

Ах-Кун сидел в сумерках, прислонившись спиной к стене хижины, и курил. Уловив обеспокоенность в голосе Эронимо, он с понимающим видом улыбнулся, но при этом решительно покачал головой:

– Я не позволю ей прийти сюда, Эронимо. Она нарушила правила и недостойна того, чтобы быть чьей-то женой.

– Даже…

– Даже женой старого раба, – тихо сказал Ах-Кун.

Эронимо посмотрел сначала на струйки дыма, вившиеся вокруг головы его друга, а затем – на погружавшийся в темноту лес.

– К проституткам относятся терпимо. Их даже поощряют. Чем же поведение Иш-Халеб отличалось от поведения проституток?

– Это совсем другое дело. – Ах-Кун был непреклонен. – От женщин вроде Иш-Кукиль есть определенная польза. Именно поэтому к ним и относятся терпимо. И Иш-Халеб могла бы жить так же, если бы в Шаманканне уже не было достаточного количества проституток…

– Ты говоришь так, будто эта девушка – глиняный горшок, который разбился.

– Все гораздо хуже. Она оскорбила селение. Наш наследник умер, ведь боги наказали его за то, что он с ней согрешил.

– Опять эти ваши мелочные боги! – с отвращением воскликнул Эронимо, расхаживая туда-сюда по пыльной земле возле хижины. – Даже если все это правда, разве сожаление Иш-Халеб по поводу совершенного – то есть ее раскаяние – не имеет никакого значения?

– Почему ты все время говоришь о чувствах? – сердито ответил Ах-Кун. – Богов радуют либо сердят наши поступки, а не чувства! – Увидев, что к лицу его друга прилила кровь, Ах-Кун заговорил более сдержанно: – Не вмешивайся, Эронимо. Иначе ты создашь себе проблемы. Иш-Халеб прекрасно понимает, почему все потеряла.

Ах-Кун с удивлением увидел, что лицо Эронимо вдруг просветлело и он поспешно зашагал прочь, что-то бормоча себе под нос.

– Все потеряла? Ну да, конечно. Как же я раньше этого не понял, а?

Старый раб проводил взглядом Эронимо, удалявшегося по тропинке вглубь леса, а затем снова затянулся дымом.

* * *

Эронимо воспрянул духом. Теперь он был уверен, что в лице Иш-Халеб нашел Богом данный инструмент, который поможет ему обратить ее соплеменников в веру, к которой он уже давно жаждал их приобщить. Направляясь в лес к изгнанной из селения девушке, священник впервые с тех пор, как прибыл в Шаманканн, нарушал распоряжение вождя. Воодушевившись пришедшей ему в голову идеей, Эронимо тем не менее понимал, что первым делом ему необходимо обеспечить пропитание для Иш-Халеб. Если у него больше нет возможности носить ей еду из дома Ах-Мая, он вполне может найти какой-нибудь другой способ раздобыть съестное. Он поможет девушке, не нарушая распоряжения своего хозяина. Эронимо никогда не любил охотиться и с радостью сменил утомительную рыбную ловлю на работу по хозяйству в доме вождя, но тем не менее решил научить эту девушку тому, чему несколько лет назад Ах-Кун научил его и Гонсало, а именно пользоваться духовой трубкой для охоты на птиц.

А еще в немногие свободные часы священник вместе с Иш-Халеб бродил вдоль ручьев в поисках черепах и рыбы. Благодаря его терпеливым наставлениям девушка вскоре научилась обходиться в джунглях без чьей-либо помощи. Кроме того, все то время, что они находились вместе, Эронимо ей проповедовал, начав наконец исполнять свои обеты священника-доминиканца.

Эронимо выяснил, что может уделять время общению с Иш-Халеб рано утром и поздно вечером – то есть до и после того, как выполнит свою обычную работу по хозяйству в доме Ах-Мая. То утро было особенно прекрасным. Первые солнечные лучи проникали в лес, освещая листву, которая становилась ярко-зеленой там, куда они добирались. Эронимо сидел на разорванном одеяле, которое Иш-Сумин приказала ему выбросить, под небольшим навесом из тростника, который он помог соорудить Иш-Халеб. Разговаривая иногда с Иш-Сумин о Господе, священник знал, что для нее это была всего лишь возможность попотчевать свой рассудок новыми сведениями и представлениями. С Иш-Халеб ситуация была иной. Похоже, эта девушка начинала понимать смысл посланий Иисуса Христа и даже верить в Него.

– Знаешь, – сказал ей Эронимо, – мы все грешили, и наш Господь Иисус Христос умер за наши грехи. Его, как и тебя, подвергли истязаниям и гонениям. Более того, Его прибили гвоздями к кресту. Но Он простил тех, кто Его преследовал.

– Да, думаю, что и я смогу простить этих женщин, – сказала Иш-Халеб. – Они сделали то, что и должны были сделать, ведь я совершила дурной поступок. Поэтому у меня нет никаких оснований для ненависти.

– Это прекрасно, дитя мое; точно так же, как ты прощаешь их, Господь прощает тебе то, что ты совершила. Ты должна в это верить.

– Я хочу верить… и верю, – сказала Иш-Халеб. – Я проявила слабость, но не хотела никому причинять вреда.

– А ты и не причинила вреда. Тебе просто не повезло – так бывает с каждым из нас. Наш Господь – добрый и милосердный, а не жестокий и кровожадный, как Ицамна. Он не требует подношений в виде человеческой крови, наоборот, пожертвовал собственным сыном, чтобы искупить человеческие грехи.

– Но что же будет со мной?

– Ты будешь находиться здесь, пока жива; думаю, это продлится очень долго. Может, придет время, когда мне удастся убедить остальных позволить тебе вернуться в селение. И какие бы страдания ты ни испытала в этой жизни, ты будешь вознаграждена на небесах.

– Наши жрецы говорят нам, что существует несколько уровней небес. Расскажи мне о ваших небесах, Эронимо.

– О-о, Царство Небесное – это удивительное место. Это своеобразная страна с множеством дворцов, в которых очень много комнат, где хватит места для всех нас. В этом царстве нет боли и тревог. Твой дух будет жить там вечно в милости и теплоте нашего Господа и Спасителя. Там гораздо лучше, чем здесь, на земле.

Эронимо увидел, что девушку утешают и даже трогают его слова, и, возвращаясь быстрым шагом в дом Ах-Мая, чтобы приступить к выполнению своих обязанностей, чувствовал моральное удовлетворение. Идя по тропинке, священник представлял, как будет крестить Иш-Халеб. Ему давно уже хотелось продемонстрировать церемонию крещения обездоленным обитателям селения.

Несколько дней спустя, когда день уже клонился к вечеру, Эронимо, накрывавший для Ах-Мая стол к ужину, снова задумался о церемонии крещения, но голос вождя вдруг заставил его очнуться.

– Ко мне приходил ах-мен, Эронимо, – сказал Ах-Май, не глядя на раба. – Он сказал мне, что ты… что ты общаешься с той девушкой, непристойное поведение которой вынудило богов забрать у меня сына.

Священник почувствовал, как у него по спине побежали мурашки, но постарался казаться невозмутимым и продолжал ставить чаши с едой перед вождем. Тот, пристально посмотрев на Эронимо, продолжил:

– Я сказал жрецу, что он ошибся: ты никогда не пойдешь наперекор моей воле и твоя преданность проверена уже много раз.

Эронимо, все так же глядя в пол, ничего не ответил.

– Как бы там ни было, – продолжал Ах-Май, медленно протягивая руку к маленькому горшку с бобами, – это не повлечет за собой никаких последствий. То, о чем попросила его эта девушка, еще больше убедило меня в том, что она не в своем уме и не следует верить ничему из того, что она говорит о тебе или о ком-либо другом.

Вождь нарочито медленно взял тонкую кукурузную лепешку, свернул ее так, чтобы она могла служить ложкой, и с ее помощью положил несколько бобов себе в рот. Затем перевел взгляд на слегка дрожавшую руку Эронимо, который в этот момент наливал ему какао. Наконец, когда раб отошел назад, за спину своего господина, и взял в углу тяжелое опахало, Ах-Май продолжил:

– Эта сумасшедшая попросила, чтобы ее принесли в жертву! Ты можешь представить себе такое? Я сказал жрецу, что ни ты, ни кто-либо другой никогда не высказывал столь бредовых идей. – Он снова положил себе в рот несколько бобов. – Боги, конечно же, оскорбились бы, если бы им принесли в жертву подобное существо. Подумать только!

В голове у Эронимо зароились мысли. Он даже не заметил, что перестал махать опахалом и теперь стоял абсолютно неподвижно. Вождь посмотрел на него с беспокойством.

– Ты плохо себя чувствуешь, Эронимо? Возможно, тебе хотелось бы отдохнуть? Я могу приказать кому-нибудь другому убрать эту посуду.

Увидев, что лицо раба покраснело еще сильнее, Ах-Май добавил:

– Надеюсь, я не расстроил тебя разговором об этой глупой девушке. Не переживай. Я знаю: ты уже давно научился не вмешиваться в то, чего не можешь понять.

Едва покинув дом вождя, Эронимо бросился бежать – через площадь, мимо больших домов знати, скоплений строений поменьше, убогих хижин на окраине селения… Когда Ах-Кун услышал, как Эронимо продирается через кусты, которыми почти полностью заросла старая тропинка позади хижин рабов, он поспешил вслед за испанцем, который, находясь во власти страха, теперь скорее ковылял, чем бежал.

Священник нашел Иш-Халеб там, где и ожидал найти, – возле сейбы, рядом с которой они так часто разговаривали о его религии. Когда Ах-Кун приблизился к нему со спины, Эронимо сидел у основания огромного искривленного дерева, обхватив голову руками.

– Иш-Халеб поступила хорошо, – сказал индеец, глядя на безжизненное тело, висящее на веревке под широкой ветвью. – Тем самым она вернула утраченную честь своей семье. Она заслужила жизнь в раю.

– Чем? Тем, что покончила с собой? – тихо сказал Эронимо, продолжая сидеть с опущенной головой. – Нет. Иш-Халеб погубила себя. Погубила свою бессмертную душу.

Они сняли труп девушки с дерева. Ах-Кун отошел в сторонку, а Эронимо, снова потупив взгляд, обнял на несколько секунд ее безжизненное тело. Когда он наконец поднял глаза и встретился взглядом со старым другом, Ах-Кун с удивлением увидел, что в глазах у испанца нет ни сожаления, ни гнева, ни смирения. Они вообще ничего не выражали.

* * *

Первый ребенок Гонсало родился сразу после того, как закончился сезон дождей. Кукуруза уже почти выросла. Дни были теплыми и длинными. В джунглях благоухали огромные красные цветы, которые расцвели по всему Четумалю. Их было особенно много в маленьком саду возле здания, где жили Гонсало и Иш-Цациль. Колыбель была уже готова. В дом к роженице пришли женщины и оставались там всю ночь. Участие Гонсало в подготовке к битве с воинами Штокмо и последующем укреплении оборонительных сооружений Четумаля заставляло его снова и снова откладывать поездку на Косумель, к месту паломничества богине Иш-Чель. Это продолжалось до тех пор, пока отправляться в путешествие стало слишком рискованно. Поэтому – в качестве замены этой поездки – под ложе, на котором Иш-Цациль предстояло рожать, положили изображение богини деторождения. Роды были долгими и тяжелыми, но в конце концов, уже на заре, на свет появился их сын. В тот момент, когда он родился, Гонсало сидел рядом с Начан-Кааном, наблюдая за тем, как дым от сжигаемого копала поднимается к солнцу, низко висящему над линией горизонта.

– Ты – счастливчик, – сказал Начан-Каан. – Боги благословили твой брак. Здоровый ребенок сулит богатство и процветание.

– Да, мне очень повезло, – ответил Гонсало.

– Скоро его тебе принесут, – произнес тесть. – После того как помоют…

Вскоре Гонсало, подбадриваемый Начан-Кааном, взял на руки крошечного младенца. Предсказатель тем временем составлял гороскоп малыша. Он ничего не сказал Гонсало о будущем, но, думая, что уже знает судьбу ребенка, стал давать советы.

– Ему понадобятся сила и мужество, – сказал предсказатель испанцу, держащему на руках ребенка и с гордостью глядящему на него. – И терпение.

Гонсало поднял взгляд, но поскольку предсказатель больше ничего не добавил, кивнул и снова посмотрел на лицо сына.

– Мы очень хорошо заботимся о своих детях, – произнес Начан-Каан после того, как предсказатель ушел.

Несколько минут спустя женщины принесли две деревянные пластины, и Гонсало отвернулся. Женщины зафиксировали младенца в колыбели так, чтобы он не мог высвободиться, после чего положили ему на лоб одну гладкую деревянную пластину, а под затылок – другую. Малыш громко плакал, а туземки тем временем обвязали эти две пластины тонкими бечевками вокруг его головы, пропустив концы через специальные отверстия. Бечевки были натянуты очень туго. Ребенку предстояло лежать так в течение двух суток. Когда их снимут, его затылок станет плоским, а лоб – очень покатым. Такая форма черепа соответствовала представлениям майя о красоте.

Ребенок плакал почти непрерывно, пока в конце концов не уснул от изнеможения. Затем он проснулся и вновь закричал. Никто, похоже, не обращал на его плач ни малейшего внимания, но Гонсало это казалось невыносимым. На вторую ночь испанец, оставив спящую Иш-Цациль, вышел в сад; оттуда он направился в лес и бродил там несколько часов. Когда повитуха наконец сняла деревянные пластинки, Гонсало взглянул на своего ребенка и его охватила грусть. Он взял малыша на руки и посмотрел ему в глаза. Испанец подумал, что глаза у его сына такие же, как у Иш-Цациль, и ему стало легче. Мальчик наконец перестал плакать.

Несколько недель спустя ребенка как бы познакомили с предметами, которыми ему предстояло пользоваться, когда он повзрослеет. Ах-Кануль согласился стать крестным отцом – то есть выполнять очень важные обязанности: заботиться о воспитании и обучении мальчика в полном соответствии с традициями и правилами воинского искусства, в том случае, если с Гонсало что-нибудь случится. Каменный топор, стрела, кусочек нефрита из числа семейных драгоценностей, камни и перо квезаля были разложены на каменном столе перед алтарем, посвященном семейным богам. Ах-Кануль взял младенца из колыбели и обошел с ним вокруг стола. На несколько секунд он положил в его ладошку кусочек нефрита, после чего вернул нефрит на стол. Снова обойдя вокруг стола, крестный отец взял перо. Гонсало увидел, как Начан-Каан улыбнулся и в его глазах появилась гордость, когда его внук вцепился пальчиками в перо и не захотел его отпускать. Глядя на продолжение этой церемонии, Гонсало почувствовал, что на душе у него стало спокойно – как будто напряжение, возникшее в его душе, внезапно исчезло.

В ходе последнего ритуала мальчик получил имя На-Гонсало-Каан, то есть «Рожденный от Гонсало и Каана». Родители также пришли к соглашению по поводу неформального имени: мальчика будут называть Ах-Чималь, то есть «Щит», ведь предсказатель сказал, что ему потребуется сила.

Вскоре после рождения сына Гонсало заметил, что стал больше времени проводить дома. Оборонительные сооружения нужно было проверять лишь время от времени, угрозы вражеского вторжения вроде бы не было, и на заседаниях совета теперь обсуждались лишь рутинные вопросы. У испанца появилось больше свободного времени, и он охотно наблюдал за играющим ребенком.

Через год у Гонсало родился второй сын. Роды начались сразу после уборки урожая и прошли легко. Похоже, жара усилила страдания, которые младенец испытывал во время процедуры деформирования его головы, но он тоже оказался симпатичным и здоровым мальчиком. Значительную часть своей бурной энергии Иш-Цациль направила на заботу о двух сыновьях и на их обучение.

– Ты – удивительная мать, – сказал ей Гонсало, глядя на то, как она водит за руку по двору старшенького.

– Я очень стараюсь, – весело ответила Иш-Цациль. – Эти дети – наше будущее. Я не смогу участвовать в управлении городом подобно тому, как это делаешь ты, а вот они – смогут.

– И ты хорошо их воспитаешь.

– Нашим сыновьям предстоит очень многое узнать, и я уже все распланировала. Они научатся не только боевому искусству, которому обучают молодых людей в длинной хижине, – я расскажу им о многом другом, что знаю. Расскажу, как наши крестьяне ухаживают за посевами, как совет города обсуждает важные вопросы с халач-виником. Я расскажу им об обязанностях, которые накладывает на человека имеющаяся у него власть, и о важности милосердия и силы.

– Им все это очень пригодится, когда они станут совершеннолетними.

– Да. Мы позаботимся об этом вместе, и я добьюсь, чтобы наши сыновья были готовы стать великими правителями, когда придет их время.