Текст книги "Повелитель майя"

– В этом вам могут помочь частоколы и другие защитные сооружения, которые мы возвели в Шаманканне, – сказал Гонсало.

– Да. Мы поговорим об этом завтра, когда ты встретишься с моими военачальниками. Мы также поговорим о том, как ты орудуешь мечом. А пока что, – добавил туземец с дружеской, почти отеческой улыбкой, – тебе нужно отдохнуть.

Гонсало вернулся в свою хижину и забылся тяжелым, полным видений сном. После целого дня ходьбы он очень устал; кроме того, на него обрушился целый сонм новых образов и звуков, едва вмещавшихся в его сознании. Сновидения испанца были полны перемешавшихся друг с другом сцен из прошлого и настоящего, в которых были и рынки, и воины майя, и конные испанские солдаты… Сцены эти мелькали без начала и конца. Проснувшись, Гонсало почувствовал, что очень хорошо отдохнул.

* * *

А в Шаманканне в то же самое утро Эронимо услышал, как Ах-Кун молится возле хижины в обычной для него манере. Священник знал, что ему следует торопиться. Этим утром он должен был помочь развести огонь в печах, которые женщины использовали для обжига глиняных горшков, но проспал. Даже не думая о том, чтобы позавтракать, Эронимо бросился к печам и увидел, что горшечник уже давно за работой.

Поначалу он не заметил Эронимо, и священник некоторое время смотрел, как тот вращает ногами деревянную плиту, на которой стоит заготовка для простенького глиняного горшка. Горшечник вылепливал свое изделие, двигая пальцами вдоль краев – как делал в своей жизни уже тысячи раз. Плита, на которой стояла заготовка, не была настоящим гончарным кругом – у нее отсутствовала вертикальная ось. Старик-горшечник поворачивал ее на скользкой земле подошвами голых ступней – так, как это делали местные горшечники из поколения в поколение. Он так сильно испачкался глиной, что, казалось, и сам был сделан из нее. Когда горшечник поднялся, чтобы взять еще глины, Эронимо увидел, что ноги у него искривлены – должно быть, из-за долгих часов сидения за такой работой. Обернувшись, старик заметил наблюдавшего за ним священника.

– Ты опоздал, – сухо сказал он.

– Я примусь за работу прямо сейчас, – ответил Эронимо.

– Да, – с равнодушным видом произнес горшечник. – Собери хвороста.

Однако тут неожиданно появился еще один раб.

– Тебя зовет Ах-Май, – сказал он Эронимо.

Горшечник слегка кивнул и продолжил свою работу.

Торопливо шагая к дому вождя, Эронимо думал о том, что ему следует быть благодарным за проявленную к нему доброту. Его обязанности были теперь уже не такими тяжелыми, как раньше. А еще Ах-Май, похоже, стал проявлять к нему некоторое сочувствие после того, как Гонсало отправили в Четумаль: вождь как будто понимал, что оставаться в этом селении без соотечественника было для Эронимо совсем непросто…

Войдя в помещение, где находился вождь, священник поклонился и стал ждать, что ему скажут.

– Сегодня ты переселишься в хижину, расположенную позади моего дома. Теперь ты будешь выполнять работу лично для меня.

– Благодарю тебя, вождь.

Эронимо снова поклонился и больше ничего не произнес, опасаясь вызвать неудовольствие Ах-Мая выражением бурной радости.

Вождь пристально посмотрел на Эронимо. Когда он снова заговорил, его голос звучал любезно и едва ли не ласково.

– Ты понимаешь, что по-прежнему остаешься рабом?

– Да, мой господин.

– Ну вот и хорошо. А теперь иди и забери свои пожитки.

Выйдя из дома Ах-Мая, испанец подумал, что эта новая привилегия свидетельствует о том, что вождь уже более благосклонен к нему; возможно, Ах-Май даже соизволит послушать о проповедях Иисуса Христа. Как бы там ни было, условия жизни у него, Эронимо, улучшились.

Идя через главную площадь, он увидел, как несколько молодых людей, живших в длинной хижине, гоняются за маленькой собачкой. Священник знал, что это животное принадлежит Ах-Пеху – тому самому, который отправился вместе с Гонсало в Четумаль.

– Эта собачонка слишком уж часто стала воровать еду! – засмеялся Ах-Нацом, схватив пса за шею.

Эронимо наблюдал за тем, как юноши принесли столбик, воткнули его в землю и привязали к нему скулящую собачонку. Затем двое парней помоложе прибежали из длинной хижины с луками и стрелами. Эронимо не верилось, что они осмелятся причинить вред домашнему животному взрослого воина, не спросив на то разрешения у вождя. Когда юноши начали пускать стрелы в завывающего пса, священник пришел в ужас, но ничего не говорил, пока Ах-Нацом не закричал с противоположной стороны площади:

– Что ты об этом думаешь, Эронимо Агилар? Эти стрелки такие меткие, что, если захотят, могут попасть в глаз. Интересно, как бы они стреляли, если бы мы поставили к столбу тебя?

Эронимо не знал, что ответить. Его охватили противоречивые чувства. Бросив взгляд на смеющуюся молодежь, он увидел, что вождь наблюдает за ним, стоя на пороге своего дома. И тут до священника дошло: это Ах-Май решил проверить его покорность. Эронимо ответил скорее вождю, чем Ах-Нацому:

– Я – раб, и ты можешь делать со мной все, что захочешь. – Он опустил голову, как бы открещиваясь от слов, которые только что произнес. – Но ты слишком мудр, чтобы уничтожать раба, который очень послушен и приносит большую пользу.

Ах-Май медленно улыбнулся и, повернувшись, зашел в дом. Юноши прикончили собачку, чей испуганный вой разносился на всю округу.

Эронимо больше ничего не сказал. Он видел, как умершую собаку отвязали от столбика и унесли прочь. Зажав в кулаке висевший у него на груди крестик, священник пошел к себе в хижину, чтобы перенести оттуда свои вещи в жилище, находившееся позади дома вождя.

Глава 2

Гонсало обнаружил, что спроектировать частоколы для Четумаля было намного сложнее, чем для такого селения, как Шаманканн. Четумаль был таким большим, что нужно было расставить приоритеты. Озеро находилось к западу от города, а река с заболоченными территориями – к югу от него, и это привело местных военачальников к выводу, что по-настоящему опасное нападение может быть совершено либо со стороны бухты (то есть с востока), где вполне можно было высадиться с моря на берег прямо напротив города, либо же со стороны старой дороги (то есть с севера). Однако хорошо утоптанная тропа, ведущая на север, в Шаманканн, пролегала через территории, обитатели которых подчинялись халач-винику и регулярно платили ему дань, пусть даже им и дозволялось вести между собой какие-то локальные войны, а потому начинать возводить оборонительные сооружения следовало с восточной стороны, то есть между Четумалем и берегом моря.

Четумаль находился почти в полумиле от бухты, и местность тут была в основном ровной. Поскольку значительную часть джунглей в этом районе уже вырубили и превратили в поля, из некоторых частей города, в том числе с его центральных зданий, Гонсало мог видеть океан у входа в бухту. Разработанный им план заключался в том, чтобы возвести частокол, пожертвовав при этом несколькими садами, земляными участками с сельскохозяйственными культурами и даже одним кукурузным полем. Когда главный жрец, посоветовавшись с накомом и другими военачальниками, дал согласие, работа началась.

Гонсало напряженно трудился в течение нескольких месяцев, руководя строительством и иногда даже обсуждая вопросы стратегии с военачальниками. По вечерам ему обеспечивали такой комфорт, какого у него никогда раньше не было: он подолгу мылся в подогретой воде, его кормили изумительной пищей, а иногда даже поили какао. (В Шаманканне этот горьковатый пенистый напиток предназначался лишь для знати.) Тем не менее Гонсало страдал от одиночества. Когда он жил в длинном доме, у него, по крайней мере, были приятели. Иш-Ченад разговаривала с ним, когда он к ней обращался, но при этом лишь отвечала на его вопрос или распоряжение, и, поскольку она была далеко не красавицей, испанец не возражал, чтобы, принеся ему еду, она тут же уходила. Прошло совсем немного времени – и Гонсало начал скучать.

Иногда он ходил по вечерам на рынок. Торговля там к середине дня в основном уже заканчивалась, однако продавцы, приехавшие издалека или же распродавшие еще слишком мало товара, обычно задерживались на рынке допоздна. Испанца забавляла манера, с которой люди торговались, и удивляло многообразие предлагаемых товаров. Мед, гончарные изделия, украшенные рисунками, и соль меняли на перья квезаля и куски черной застывшей лавы, которые доставляли из горных регионов и из которых изготавливали очень острые наконечники для стрел. Гонсало также видел, как молодые женщины майя что-то покупают и уходят прочь. Лишь одна из них однажды осмелилась посмотреть ему в глаза, но взгляд ее при этом был абсолютно равнодушным. Позднее испанец увидел, как та же молодая женщина оживленно торгуется с продавцом тканей. Хоть она, пожалуй, и не отличалась особой красотой (по испанским меркам), у нее были выразительные глаза, длинные шелковистые волосы и гладкая кожа. Женщина весело хохотала в ответ на возмущенные слова торговца, когда они наконец-то договорились о цене. Забрав товар, она повернулась и пошла быстрой грациозной походкой к дальнему краю площади, где находились дома знати.

Гонсало нашел для себя отдушину в местных праздниках и религиозных ритуалах. Во время их проведения на площади обычно исполняли песни, рассказывали сказки и иногда даже устраивали театрализованные представления (актеры наряжались в мифических персонажей – птиц и животных). Иногда совершали и человеческие жертвоприношения. Гонсало даже не пытался держаться в стороне от жизни майя. Теперь у него не было выбора. Он знал, что лучше всего ему стать частью этого сообщества, тем более что рядом с ним уже не было Эронимо, который стал бы его за это укорять.

В следующем ритуале Гонсало принимал участие так, словно это было для него чем-то самим собой разумеющимся. Он уже относился к этому действу спокойнее и не испытывал сильного душевного волнения. Испанец играл свою роль и даже чувствовал облегчение, попивая бальче и наблюдая за происходящим. Жертвоприношение было посвящено Эк-Чуаху, богу войны и подземного мира, а также торговли, – то есть тому, кого следовало задобрить, если назревала торговая война.

Деревянное изображение божества стояло перед алтарем на вершине высокого храма. Черное лицо выражало холодную жестокость; это впечатление усиливала мясистая, выпиравшая вперед нижняя губа. Жертвой, подведенной к нему, была молоденькая девушка; видимо, ей едва исполнилось четырнадцать лет. Гонсало увидел, как она поднимается по лестнице, преодолевая последние ступеньки. До этого момента он увлеченно пил бальче, а потому пропустил начало церемонии. Накануне ритуала испанец раскрасил тело и совершил кровопускание, сделав порезы на ушах; он даже не задумывался над тем, кого и по какой причине сегодня принесут в жертву. Гонсало спокойно посмотрел на то, как взмахнули ножом. Все происходящее казалось ему сном. Впрочем, его сердце забилось немного быстрее. Во время ритуальных танцев Гонсало почувствовал волнение, а во время пира – спокойствие. Волноваться, в общем-то, было не о чем. Это ведь теперь стало частью его жизни… заполняло образовавшуюся в его душе пустоту, и он никак не мог бы это изменить.

* * *

Как выяснилось позднее, халач-виник и жрецы поступили правильно, решив возвести оборонительные сооружения. К счастью, теперь у города была стена, тянувшаяся с востока. Правда, таких же стен не было с других сторон, потому что местный правитель и его военачальники считали, что вероятность нападения с той стороны довольно невелика. Во время сбора урожая строительство прекратилось, но, когда один из воинов-наблюдателей заметил, что в бухту заплывают каноэ, частокол был уже готов и мог обеспечить оборону города.

Гонсало, приступившего к завтраку, вдруг срочно позвали к себе два командира отрядов, Ах-Чель-Текалан и Ах-Кануль-Тек.

– В бухте появилось по меньшей мере шестьдесят каноэ, – сказал Ах-Кануль. – Они движутся прямиком к пляжу.

– Да, это так, – закивал второй командир. – Они знают, что их уже заметили, но их много. В каждом каноэ – по сорок человек.

К этому моменту они втроем шли по центральной площади. Там к ним присоединились наком и аль-хольпоп. В отличие от накома, избранного на три года, аль-хольпоп Ах-Чак-Хан был профессиональным воином, и в критических ситуациях наком обычно прислушивался к его советам. Уже облачившийся в стеганые хлопковые доспехи и яркий головной убор, аль-хольпоп, шагавший по центральной площади, выглядел довольно внушительно. Наком был моложе его, но казался на несколько лет старше Гонсало и физически, похоже, был сильнее испанца. Туземец держал в руке копье, мышцы на его руках и ногах вздулись, а на коже поблескивал пот. Наком уже успел сбегать к частоколу и обратно, однако при этом даже не запыхался. Гонсало заметил, что на татуировке, покрывающей грудь аль-хольпопа, был изображен бог войны Эк-Чуах, с луком и мечом, но без щита.

– Полагаясь на эти сооружения, – сказал аль-хольпоп, – мы сможем направить основные силы к их оконечностям, чтобы нас не обошли с фланга.

– Согласен, – ответил наком. – Пятьдесят человек – на мостки частокола с луками и стрелами, а остальных разделить на два отряда.

– Есть еще одно преимущество, которое мы можем получить благодаря этой стене, – вступил в разговор Гонсало. Он увидел, что оба военачальника изумлены его вмешательством, но все же продолжил: – Если вы перейдете в наступление с обоих флангов, направив туда основные силы, то противник окажется зажатым между двумя вашими отрядами и ему придется обороняться на две стороны.

– При условии, что наш центр выдержит их натиск, – сказал наком, холодно глядя на Гонсало.

– Позднее могут появиться и другие каноэ, – сказал Начан-Каан, только что подошедший к военачальникам и Гонсало. – Я согласен с этим планом. Нам следует нанести стремительный удар.

Наком ничего не ответил.

Несмотря на большие размеры города, в нем было лишь около полутора тысяч обученных и вооруженных воинов. Обычно этого было достаточно. Нападения на тех или иных врагов планировались задолго до начала, а потому можно было пополнить войска сотнями воинов из селений, расположенных к северу от Четумаля, таких как Шаманканн. Однако сейчас не было времени ждать подкрепления. Халач-виник думал, что нападение будет совершено позже, поскольку сбор урожая еще только начался, а потому не предпринял мер для того, чтобы вызвать подкрепление. Так что теперь ему оставалось надеяться лишь на то, что он принял правильное решение, распорядившись возвести оборонительные сооружения.

Когда майя, прибывшие по морю с юга, поплыли по бухте, энергично работая веслами, они наверняка заметили частокол. Они не делали ставку на внезапность нападения – разве что на его быстроту, – а значит, рассчитывали на численное превосходство.

Гонсало отправили вместе с накомом Ах-Напеч-Ба на северный фланг.

– Этих южан больше, чем мы предполагали, – мрачно сказал наком, глядя на бухту. – Похоже, они прибыли сюда из нескольких городов и селений. – Он повернулся и пристально посмотрел на Гонсало. – Если они одержат победу, если от твоего частокола не будет толку, они возьмут под контроль всю прибрежную торговлю. И тогда они – а не Начан-Каан – будут брать пошлины со всех торговцев майя.

Гонсало, выдержав взгляд накома, вновь посмотрел на бухту и сказал:

– Они почему-то задерживаются на пляже.

– Да, – кивнул наком. – Они полагают, что мы атакуем их там, пока они будут вылезать из своих каноэ. Обычно атака на пляже дает большое преимущество. – Наком снова пристально посмотрел на испанца. – Мы очень сильно рискуем.

Гонсало, все еще вглядываясь в непрошеных гостей, ничего не сказал в ответ. Воины-наблюдатели из Четумаля отчетливо видели перемещения противника с деревянных башен-близнецов, расположенных на оконечностях стены, а потому нападающие осознавали, что им уже слишком поздно пытаться тайком обогнуть город по джунглям и атаковать с той стороны, откуда никто не ждет нападения. Кроме того, это ведь был не какой-нибудь маленький набег на окраины города с целью захватить пленников, необходимых для жертвоприношения, – южане прибыли сюда, чтобы одержать великую победу.

Противник стал продвигаться от пляжа прямо к городу – с барабанами, дудками, трубами и боевыми криками. Вражеские воины, похоже, решили проигнорировать жителей города, собравшихся у обеих оконечностей оборонительного сооружения для их защиты, и стали пробиваться к городу через частокол. Впереди шли знаменосцы, за ними – разукрашенные воины в хлопковых доспехах, с мечами и маленькими круглыми щитами, за ними – лучники. Когда южане приблизились к частоколу, воины Четумаля по сигналу своих военачальников, поданному при помощи морской раковины, обрушили на нападающих дождь из стрел и дротиков. Те вражеские воины, которые дошли до основания частокола, стали отчаянно рубить лианы, связывающие колья друг с другом. Однако даже если им и удавалось рассечь крепко завязанные лианы там, куда можно было дотянуться, колья были вкопаны в землю так глубоко, что ни один из них не удалось повалить.

Наблюдая за происходящим с северной оконечности частокола, Гонсало едва справлялся с желанием броситься в битву. Он знал, что аль-хольпоп со своими людьми ждет в саду возле южной оконечности частокола. Когда почти все вражеские силы вышли на поле перед частоколом, Гонсало повернулся к накому, который внимательно смотрел на противника, резко перемещая взгляд то в одну, то в другую сторону. По лицу туземца тек пот. Испанец наклонился к нему.

– Если ты сейчас атакуешь, – сказал он, – аль-хольпоп последует твоему примеру.

Наком, посмотрев на Гонсало и несколько секунд посомневавшись, повернулся и пошел к своим воинам. Встав перед ними, он подал звуковой сигнал. Воины бросились в атаку. Противник, находясь у частокола – то есть буквально на пороге города, – оказался зажатым с двух сторон атаковавшими его с флангов воинами Четумаля, что давало защитникам города преимущество, несмотря на численное превосходство вражеских воинов.

Рукопашный бой длился более часа. Вместо того чтобы протыкать врага своими деревянными мечами, воины майя наносили скользящие удары закрепленными в мечах острыми камнями по незащищенной доспехами плоти. Копья вонзались глубоко только там, где хлопковые доспехи были неплотными, а также в шею и ноги. В гуще этого боя почти все воины получили ранения, и белые хлопковые доспехи сражающихся во многих местах стали кроваво-красными. Гонсало дали перед боем медный меч, которым он орудовал весьма эффективно, размахивая им с такой силой, что одним ударом разбивал на части вражеские деревянные клинки со вставленными в них камнями.

Воины Начан-Каана так крепко зажали войско противника с двух сторон возле частокола, что очень многие из вражеских воинов попросту не могли принимать активного участия в битве. Те, кто находились непосредственно возле частокола, безуспешно пытались его преодолеть, а оказавшиеся в центре были прижаты друг к другу и не имели возможности принять участие в рукопашном бою, который шел по периметру их войска.

Гонсало, яростно бросившийся в самую гущу схватки, но получивший лишь три легких ранения, увидел, что вражеские военачальники, находившиеся с тыльной части своего войска вместе с лучниками, повернулись и побежали к морю. Остальные южане тут же каким-то образом об этом узнали и тоже бросились наутек. Спасавшиеся вражеские бойцы бежали гораздо стремительнее, чем преследовавшие их воины Четумаля, которые и так уже выиграли битву, а потому в плен удалось взять лишь нескольких раненых. Вслед удалявшимся от берега каноэ как бы нехотя полетело несколько стрел, и противник ретировался.

С криками радости воины Четумаля стали снимать ценные вещи с мертвых и отрезать у них челюсти. Несколько брошенных каноэ победители вытащили на берег. Гонсало, который был сильнее менее крупных по сравнению с ним воинов майя, заполучил сразу восемь челюстей убитых врагов – явно больше, чем мог нацепить на себя во время проведения какой-нибудь торжественной церемонии.

Никого из плененных в ходе сражения жрецы Четумаля не сочли подходящим для немедленного жертвоприношения. Поскольку совсем недавно был совершен ритуал в честь бога войны Эк-Чуаху, все пленники были обращены в рабов. Тем не менее в честь такой победы следовало устроить празднование на центральной площади. Было решено, что оно начнется с жертвоприношения, но в жертву будут принесены не люди, а один пекари и один олень.

Поскольку оборонительные сооружения, возведенные под руководством Гонсало, сыграли важную роль в достижении победы над врагом, испанца во время празднования усадили на почетное место среди знати. Халач-виник восседал в центре, а наком и аль-хольпоп – слева и справа от него. Гонсало разместили между военачальниками и членами совета города. Пока женщины жарили на кострах принесенных в жертву зверей, индюков и рыбу, мужчины смотрели на пляски. На этот раз туземцы не извивались, как перед человеческим жертвоприношением, а с помощью движений и восклицаний рассказывали об одержанной победе. Затем последовало длинное театрализованное преставление, устроенное двумя профессиональными городскими танцорами: один из них, нацепив большую резную маску и взяв в руку копье, изображал охотника, а другой, накинув на спину звериную шкуру и опустившись на четвереньки, проворно перемещался туда-сюда, исполняя роль добычи.

Музыка звучала на протяжении всего праздника. Мужчины лакомились различными яствами и пили бальче. Знатным господам прислуживали три молодые женщины. Гонсало подумал, что для этого специально выбрали женщин покрасивее. Его внимание привлекла одна из них. Он уже видел ее на рынке, где она оживленно торговалась и громко смеялась. Она тогда и в самом деле посмотрела на него? При свете костров и после выпитого бальче эта женщина показалась испанцу еще привлекательнее.

Он уже начал привыкать к внешности женщин майя – к их покатым лбам и косым глазам. Иссиня-черные волосы этой женщины были заплетены в косы и уложены вокруг головы и на макушке, но Гонсало представил их распущенными во всю длину и ниспадающими на гладкие узкие плечи. А еще он поглядывал на ее искусно вышитое одеяние, там, где оно облегало стройное, грациозное тело. Эта женщина была чуть повыше остальных и ходила, гордо выпрямив спину. Наливая ему в чашу бальче во время танцевального представления, она подняла свои темные глаза и встретилась с испанцем взглядом. Вероятно, его лицо стало испуганным. Гонсало не только смутился оттого, что она заметила, как он на нее смотрит, – его изумило, что у нее хватило смелости глядеть мужчине прямо в лицо. Здешние женщины никогда себе такого не позволяли – даже оказавшись с мужчиной наедине. Законная жена – и та, подавая еду своему мужу, должна была смотреть вниз.

Незнакомка поспешно опустила взгляд. Сидевшие рядом с Гонсало не заметили, что она посмотрела ему прямо в глаза. Или же сделали вид, что не заметили. Но когда женщина глядела на его чашу, наполняя ее, испанец увидел на ее губах еле заметную ироническую улыбку. Это его разозлило. Она что, смеется над ним? Однако Гонсало и дальше продолжал наблюдать за ней, даже после того, как встретился взглядом с накомом Ах-Напеч-Ба и по выражению его лица понял, что тот заметил, как он поглядывает на эту женщину.

Рядом с Гонсало сидел Ах-Кануль-Тек – один из военачальников.

– Она красавица, – сказал военачальник, покосившись на Гонсало, – но к ней пока еще никто не решился посвататься.

– Это ты о ком? – спросил Гонсало, напуская на себя равнодушный вид.

Ах-Кануль усмехнулся:

– Об Иш-Цациль.

– Это вон та, высокая?

– Да.

– А почему к ней никто не сватается?

– Отчасти из-за ее характера, – сказал Ах-Кануль. – Она вспыльчивая, и совладать с ней не так-то просто. Хоть она и богатая, но всегда торгуется на рынке.

– То есть мужчины майя – люди робкие, да?

Гонсало посмотрел вниз, на напиток в своей чаше, затем слегка наклонил ее и взболтал остатки бальче. Он улыбнулся своим мыслям.

– Может, в данном случае и робкие. Вообще-то я слышал, что наком был бы не прочь на ней жениться, если бы… В общем, не следует забывать о том, кто ее отец.

– А-а… – Гонсало отхлебнул бальче из своей чаши. – И кто же он?

– Ну как кто? Начан-Каан, халач-виник.

Бальче вдруг показалось Гонсало более горьким, чем обычно. Он заставил себя посмотреть на актеров в одежде воинов, которые сменили танцоров. Они изображали заговор, направленный на то, чтобы свергнуть распутного правителя, который якобы вел себя очень надменно – еще более надменно, чем Набатун-Сеель. По ходу представления делались тонкие намеки на сексуальные предпочтения этого правителя, и это вызывало у зрителей громкий смех. Однако Гонсало почти не обращал внимания на актеров.

* * *

В Шаманканне уже заканчивали собирать урожай. Поскольку Эронимо переехал в помещение, принадлежавшее Ах-Маю, и теперь прислуживал только его семье, ему уже не приходилось носить еду на поля, которые зачастую находились довольно далеко от селения. Теперь испанец почти все время обслуживал самого вождя: приносил ему еду или передавал другим его распоряжения. Иногда по вечерам священнику удавалось поговорить с Ах-Маем.

Как-то раз во второй половине дня, когда большинство жителей селения были на полях, Эронимо пошел за водой, чтобы вождь мог искупаться. Жара в этот день была особенно изнурительной, а потому священник остановился на полпути к цоноту, чтобы отдохнуть и немного почитать молитвенник.

Когда его взгляд вдруг оторвался от текста и скользнул в сторону, у испанца возникло весьма отчетливое ощущение, что нечто нарушило спокойный поток мысленно произносимых им слов. Он прислушался и уловил где-то рядом голоса. Один из них он узнал: это был голос Ах-Балам-Мая, сына вождя. А вот второй голос…

Эронимо закрыл книгу и стал очень внимательно прислушиваться, но затем, покраснев от вдруг охватившего его стыда, снова открыл молитвенник.

Однако вскоре Эронимо уже пробирался среди деревьев на звук голосов – так тихо, как только мог. Поросль здесь была очень густой, как и везде в джунглях, и он почти ничего не видел. Вдруг священник споткнулся о толстый корень и упал сквозь листву и ветки, почти к самым ступням лежавших на земле Ах-Балама и Иш-Халеб-Чинаб.

Юноша тут же вскочил на ноги. Девушка закрыла лицо ладонями. Эронимо поначалу покраснел так же густо, как и они, а затем, придя в себя, сообразил, что их пребывание здесь наедине друг с другом было по меньшей мере таким же зазорным, как и его внезапное появление. Когда он уже открыл рот, чтобы задать вопрос, Иш-Халеб, заплакав, убежала прочь, а Ах-Балам заговорил с испанцем обычным спокойным тоном:

– С тобой все в порядке, Эронимо? Ты не ушибся?

– Нет-нет… конечно же, нет. А вот вы… Что вы…

– Мы всего лишь разговаривали, – сказал Ах-Балам с невозмутимостью, так похожей на невозмутимость его отца. – Нет никакой необходимости рассказывать об этом вождю. Он только расстроится из-за пустяков.

В мозгу у Эронимо зароились мысли. Когда-то Ах-Май отправлял его, Эронимо, ловить рыбу в компании с девушкой… Вождь слушал его увещевания по поводу жертвоприношения и не внял им, устроив ему проверку при помощи несчастной собачонки… Эронимо улыбнулся юноше.

– Да, в этом нет никакой необходимости, – сказал он. – У твоего отца имеются более важные дела.

Снова зашагав к колодцу, Эронимо пытался представить себе, как отреагирует вождь, если ему скажут, что его сына видели – пусть даже «всего лишь разговаривающим» – с Иш-Халеб, дочерью простого жителя селения. На визиты проституток в длинный дом закрывали глаза и даже считали их чем-то вполне нормальным, а вот связь с незамужней девушкой…

Подойдя к цоноту, испанец посмотрел вниз, на прохладную воду.

«Зачем переживать из-за этого? – подумал он. – Я ведь всего лишь раб… а не один из них. Их обычаи и заботы мне чужды так же, как и их мерзкие жертвоприношения. Я для них – ничто, и их образ жизни не имеет для меня никакого значения».

Быстро перекрестившись, Эронимо набрал воды и поспешил обратно, чтобы подогреть ее для купания Ах-Мая.