Текст книги "Повелитель майя"

Глава 4

День свадьбы Гонсало приближался, и времени на приготовления оставалось мало. Впрочем, они должны были все успеть. Поскольку в Четумале не было родителей Гонсало, лично ему надлежало делать совсем немного. Было решено, что в тот период, который он проведет в услужении у Начан-Каана, они с женой будут жить в западной части дома халач-виника. В доме правителя было предостаточно места еще для одной семьи, и Начан-Каан хотел, чтобы молодожены поселились именно там. Некоторых слуг переселили в дальние помещения, а дом заново побелили и снабдили новыми одеялами и ковриками.

Приданое, которое должен был предоставить Гонсало, как и ожидалось, состояло из одного условия: он будет продолжать служить вождю в течение какого-то периода времени, длительность которого не устанавливалась. По сути дела, никаких существенных изменений в роде его занятий не произошло, но кое-какие отличия все-таки имелись. Гонсало теперь был свободным человеком, работающим на своего тестя и на город по своеобразному договору. Такое изменение не ускользнуло от его внимания. По правде говоря, оно ему очень даже нравилось.

Накануне свадьбы Гонсало получил несколько подарков. Халач-виник прислал ему новую тунику, украшенную на плечах перьями тукана. Ах-Кануль попросил свою жену сшить для его друга новую накидку, поскольку у Гонсало не было матери, которая могла бы это сделать. Мужчины, служившие под его командованием, собрали имевшиеся у них какао-бобы и купили ему простое, но весьма достойное золотое украшение.

Церемония бракосочетания состоялась вечером в доме халач-виника – в той его части, которую выделили для Гонсало и Иш-Цациль. Жених и невеста уселись на красивую циновку, расшитую красными, синими и зелеными нитями женой Начан-Каана Иш-Канель. Ей помогали в этом другие женщины из знатных семей. На циновке виднелся замысловатый узор из звезд и соединенных друг с другом колес, символизировавших таинственные гармонические отношения между календарями майя и небесными созвездиями. Гонсало был одет в белую набедренную повязку, украшенную ракушками и бусинами, и красивую синюю накидку, сшитую женой его друга. Иш-Цациль была облачена в уипиль – то есть традиционное платье без рукавов, – элегантно расшитый извивающимися геометрическими узорами. В ушах у нее красовались нефритовые серьги, а на шее – маленькое нефритовое ожерелье. Жених и невеста были босыми – чтобы лучше впитать в себя энергию майянского ритуала.

Жрец установил перед ними алтарь с масляными горелками с каждой из четырех сторон света – севера, востока, юга и запада; они символизировали четырех Бакабов, держащих небо. Центральная горелка олицетворяла всемогущее присутствие бога всех богов – Ицамны. Жениха и невесту окружили члены клана Начан-Каана, несколько наиболее знатных жителей селения, их жены и Ах-Кануль. Стоя вдоль дальнего края помещения, слуги держали пылающие факелы, и потому каменные стены и потолок над собравшимися был озарен теплым янтарным светом. Горел копал, и в воздухе чувствовался его острый запах.

Начан-Каан заговорил первым:

– На мне лежит приятная обязанность сообщить всем вам, что этот брак – брак между Гонсало Герреро и моей дочерью Иш-Цациль – я одобрил без каких-либо колебаний и что Иш-Цациль дала на него свое согласие. Мы радостно принимаем Гонсало в нашу семью, осознавая, что он и в самом деле стал одним из нас и играет ведущую роль в наших усилиях, направленных на процветание Четумаля и Сийанкаана. Он будет продолжать заниматься тем же, чем занимался раньше, но теперь мы ожидаем от него еще больше успехов.

Халач-виник кивнул предсказателю и отступил назад, в круг близких родственников и друзей. Жрец, облаченный в белое одеяние, вышел вперед и, взяв Гонсало и Иш-Цациль за руки, подвел их сначала к горелке, которая соответствовала первой стороне света – то есть востоку – и вокруг которой стояли яркие красные цветы. Он взял керамическую горелку, выполненную в виде фигурки ягуара, и помахал ею перед женихом и невестой. Их окутал теплый желтый дым. Затем жрец подвел их поочередно к трем другим горелкам, символизировавшим остальные стороны света, и повторил ритуал. В центре стола лежали подношения богам – кукуруза, бобы и фрукты, – призванные обеспечить плодовитость и процветание. Масляная горелка в центре еще не была зажжена. Предсказатель зажег ее от пламени горелки, соответствовавшей востоку, и заговорил с женихом и невестой.

– Иш-Цациль и Гонсало Герреро, – начал он довольно добродушным тоном, – вы начнете новую жизнь с благословения Бакабов и великого бога Ицамны. Вы начнете ее с добрых пожеланий тех, кто здесь собрался, и всех людей Сийанкаана. – Лицо жреца стало более серьезным, и он продолжил: – Если вы примете эти благоприятные предзнаменования и оба будете стремиться к гармонии, ваша жизнь будет прекрасной, а наш город станет еще более великим. Поэтому вы обязательно должны это сделать.

Тон предсказателя был по-прежнему добродушным, когда он принялся описывать обязанности Гонсало и обещания, которые испанец и члены семьи Каан дали друг другу. Будущие муж и жена должны были жить вместе в большой комнате в доме семьи Каан и исполнять свои обязанности по отношению друг к другу так, как того требуют обычаи. Затем предсказатель сказал просто: «Отныне вы муж и жена», – и издал долгий звук на гигантской морской раковине.

Стоявшие вокруг люди одобрительно зашептались, когда Гонсало и Иш-Цациль наконец посмотрели друг другу прямо в глаза – так, как смотрят муж и жена. Гонсало увидел, что глаза Иш-Цациль блестят от возбуждения, тревоги и других, не совсем понятных ему эмоций, которые нахлынули и на него самого. Затем они, не сговариваясь, отвели взгляды в сторону.

После этого участники церемонии пошли на площадь, где к ним присоединились представители менее родовитой знати, чтобы принять участие в праздничном ужине. Пир начался с того, что всем знатным гостям подали по медной чаше с бальче и Начан-Каан попросил их выпить в честь бракосочетания его дочери. Когда бальче было выпито, слуги начали разносить еду – оленину, завернутую в плоские кукурузные лепешки, бобы, обернутые листьями манго, апельсины, груши, папайю и сладкие пирожки из кукурузной муки, аниса и меда. Гости пировали до глубокой ночи.

Наконец, когда все уже устали праздновать, предсказатель отвел Гонсало и Иш-Цациль в спальню. Жрец поджег еще одну порцию копала и помолился, прося богов дать молодоженам долгую семейную жизнь и много детей. Затем он ушел и Гонсало с Иш-Цациль остались одни, лежа на циновке посреди завитков дыма.

От Ах-Кануля Гонсало было известно, что местным девушкам никто не рассказывает о том, как занимаются любовью. А еще он знал, что даже своенравная дочь вождя Иш-Цациль не отважилась бы вести себя на ложе раскованно. Гонсало почувствовал легкую растерянность. Он не знал, как сейчас себя вести. Какие здесь обычаи на этот счет? Может, ему что-то неизвестно? Ну и момент для раздумий!

Звуки шагов предсказателя стихли, после того как он задернул завесу на их дверном проеме и через переднюю вернулся к халач-винику. Гонсало тут же повернулся к жене, уже смотревшей на него пристальным взглядом. Ее глаза блестели. Гонсало подумал, что она тоже волнуется. Когда Иш-Цациль заговорила с ним (в первый раз), в ее голосе не было даже тени надменности, которую он боялся услышать, – в нем чувствовалась лишь приятная теплота.

– Почему ты выбрал меня? – тихо спросила она с едва заметной улыбкой.

– Потому что ты самая красивая и благородная женщина во всем Четумале, – ответил испанец.

Ее улыбка стала шире.

– Я рада.

– Я сказал это искренне, – отозвался Гонсало. – И рад, что ты дала согласие. Это для меня – большая честь.

– Ты умеешь хорошо говорить, Гонсало. Именно благодаря этому ты убедил моего отца изменить его подход к обороне города?

– Его убедили в этом мои знания. Я ведь многое повидал за свою жизнь.

– Я знаю. И мне хочется, чтобы ты обо всем этом мне рассказал.

Гонсало улыбнулся:

– Именно поэтому ты вышла за меня замуж? Чтобы узнать то, чего не знают другие женщины майя?

Иш-Цациль быстро опустила взор, и на ее губах появилась застенчивая улыбка.

– Может, и поэтому, но это лишь одна из причин.

Затем они стали смотреть друг на друга в неловком, выжидающем молчании. Наконец Гонсало протянул руку и осторожно прикоснулся ладонью к гладкой медной коже на лице Иш-Цациль. Женщина легко – почти незаметно – вздрогнула, а затем сглотнула и прижалась изящным личиком к его ладони. Ее плечо при этом коснулось его плеча. Гонсало уложил ее поудобнее на циновке, и она подняла на него взгляд. Он посмотрел ей прямо в глаза и с радостью заметил, что в них нет страха. И все же он медлил. Сейчас все было как-то по-другому – не так, как с той молодой туземкой в длинном доме в Шаманканне, и не так, как с женщинами, которые отдавались ему за деньги в Дарьене. Когда Гонсало коснулся грубой ладонью щеки и шеи Иш-Цациль, когда приподнял ее голову и поцеловал ее, когда распустил косы, в которые были заплетены ее шелковистые волосы, он действовал ласково и не торопился. И скоро Иш-Цациль тоже стала его касаться. Ее прикосновения были мягкими, ласковыми, зовущими. Когда они слились воедино, не было ни взволнованной спешки, ни грубости, только взаимное удовлетворение потребности друг в друге. Так продолжалось почти всю ночь.

Незадолго до рассвета Гонсало лежал, положив голову жене на грудь. Казалось, весь мир затих. Он поймал себя на том, что слушает биение ее сердца, и заметил, что оно стучит медленнее, чем у него, причем намного. Теперь, после того как он стал так близок с ней, он чувствовал, как его охватывает какой-то непонятный страх. Между ними всегда будет ощущаться эта странная разница: их происхождение очень сильно отличалось, и даже сердца бились неодинаково…

Гонсало проснулся от запаха, исходившего от огня в маленьком очаге, на котором готовилась еда. Открыв глаза, он увидел, что Иш-Цациль берет кувшин с укехой у низкорослой толстой женщины, стоявшей у заднего входа в их комнату. Глядя на грациозные движения жены, Гонсало почувствовал огромную радость и умиротворение. Иш-Цациль оглянулась на него и поспешным жестом велела служанке уйти. Толстуха тут же удалилась через задний дворик. Иш-Цациль зашла в комнату и налила в разрисованную посуду жидкую кукурузную кашу. Гонсало отхлебнул немного и почувствовал, что в нее добавили острый перец и какао.

– Где твоя чаша? – спросил он.

– Женщина майя не ест со своим мужем, – удивленно сказала Иш-Цациль. – Она подает ему еду, а сама ест позднее.

– А ты давай-ка поешь со мной, – сказал Гонсало и, увидев вопросительное выражение на ее лице, добавил: – Если хочешь. В конце концов, ты ведь дочь правителя Четумаля.

– Ну хорошо, почему бы и нет? – сказала Иш-Цациль, широко улыбнувшись. Она села рядом с мужем на циновку и тоже налила себе каши. – То, что мы делаем наедине друг с другом, остается между нами. Мне, вообще-то, непонятны некоторые обычаи, которых придерживаются мои родители…

Она с довольным видом съела кашу, а затем продолжила:

– Но после того как мы закончим, тебе нужно будет сжечь копал. Мой отец и другие военачальники ожидают, что ты примешься за работу, как обычно.

– Да, знаю… хотя это как-то странно – отправляться на работу на следующее утро после свадьбы.

– Сегодня самый обычный день, – сказала Иш-Цациль. – Но я чувствую себя счастливой, Гонсало.

Она потупила взгляд, а затем снова посмотрела в глаза мужу и улыбнулась.

– Я тоже, – сказал испанец.

– И тебе известно, что благодаря женитьбе твой статус может повыситься?

– Да. Но я женился на тебе не ради этого, и ты это знаешь. Вообще-то, сватаясь к тебе, я рисковал.

– И ты чувствуешь, что определенный риск есть даже сейчас. Я тоже.

Гонсало осмотрелся по сторонам, ища свою горелку. Найдя ее, он слегка смутился: по ней явно было видно, что ее почти не используют. Взяв горелку и кусочек совсем уж засохшего копала, испанец вышел во двор, чтобы найти уголек.

Когда Гонсало смотрел на поднимающийся к небу дым, у него на душе почему-то стало легче. Испанец стал размышлять о прошедшей ночи, о наступающем дне, о церемониях и молитвах, совершенных прошлым вечером, и о богах; он имел о них лишь смутное представление, но отныне являлся полноправным членом их мира.

* * *

Гонсало легко вписался в повседневную жизнь новой семьи. Теперь он чаще всего ужинал с правителем и двумя его сыновьями, жившими в другом конце длиннющего дома Начан-Каана. Вкусная еда и какао сами по себе уже были вознаграждением за его труды – ведь это было самым лучшим из того, что имелось у майя. После ужина Гонсало обычно шел к Иш-Цациль в ту часть дома, где они жили. Ему очень нравилось заниматься любовью с женой и вообще так или иначе с ней общаться. Они разговаривали на разные темы… Например, о его решении покинуть Испанию и отправиться в Америку… О преимуществах и трудностях положения Иш-Цациль как дочери великого правителя майя.

Однажды вечером, когда Гонсало обрабатывал кусочек кремня, изготавливая из него острый наконечник для стрелы, а Иш-Цациль ткала мягкую накидку для него, женщина стала задавать ему вопросы о той части мира, которую никогда не видела и которую, как сама понимала, никогда не увидит.

– В этой твоей Испании… люди там сидят по вечерам вместе – так же, как мы с тобой? – спросила она.

– Да, сидят, – ответил Гонсало, не отрывая взгляда от своей работы.

– А что они делают? Ткут?

– Иногда. А еще разговаривают и читают книги.

– Книги… Такие, как у наших жрецов?

– Да, но иногда в этих книгах написаны рассказы, а не сведения о богах и небесах.

– А о чем эти рассказы?

– О жизни людей… о далеких землях.

– Таких, как Сийанкаан?

– Именно так, хоть я и не знаю ни одной книги об этой земле.

– А люди в Испании сидят возле своих домов – так, как это иногда делаем мы?

– Да, но только летом. Зимой в некоторых частях Испании выпадает снег.

– Снег?

– Да. Это как капли дождя, только… – Гонсало поискал подходящее слово на языке майя. – …Твердые.

– Твердые?

– Да, это вода, но такая холодная, что падает маленькими хлопьями… и цвет у нее белый… Это правда, я ничего не выдумываю.

– Мне могло бы показаться, что ты надо мной подшучиваешь, – сказала Иш-Цациль с улыбкой. – Но я слышала рассказы об этом, когда была еще ребенком… Говорят, что нечто подобное иногда происходит в горах на западе. А какие еще далекие земли ты видел?

– Только Испанию… И Новую Испанию.

– А другие части Новой Испании, то есть островá, на которых ты побывал, – какие они?

– Там все почти такое же, как здесь, но у людей другие боги.

– Существует столько всяких богов – например, единый испанский бог, о котором ты мне рассказывал. Почему так?

– Не знаю, меня и самого это удивляет, – сказал Гонсало, снова переводя взгляд на наконечник стрелы.

– В каждой стране свои боги, – произнесла Иш-Цациль. – Интересно, а имеет ли бог из одной страны власть над людьми из другой?

– Может, и имеет, если это хороший бог.

– А может, и нет. Если люди не верят в этого бога, он для них ничего не значит, не так ли?

– У тебя так много вопросов, – пробормотал Гонсало.

– Но это даже хорошо, правда?.. Ты ведь все время задаешь вопросы о том, как воюют люди, да? – сказала Иш-Цациль, засмеявшись и возвращаясь к работе.

Иногда по вечерам Начан-Каан водил их к семейным идолам и там во время церемоний сжигал маленькие подношения в виде лепешек или индюшатины, а также – неизменно – копала. Он произносил слова, которых Гонсало не понимал и которые никогда не обсуждались; испанец сидел тихо и думал об этих богах домашнего очага – предках людей, которые сейчас жили в этом доме. Поначалу он считал, что это вообще-то нелепо – относиться к своим предкам как к богам, – но со временем нашел в этом нечто утешительное и счел, что данное верование ничуть не хуже других (а может, даже лучше многих из них). А еще это позволяло ему почувствовать собственную исключительность, ведь теперь он принадлежал к правящему клану Сийанкаана.

Как и предвидела Иш-Цациль, после их свадьбы и аль-хольпоп, и наком, и прочие военачальники стали относиться к Гонсало с еще бóльшим уважением. Некоторое время спустя не осталось почти никакой работы, связанной с оборонительными сооружениями, но ему все равно было чем заняться. Иногда он ходил проверить, как идет работа на полях, которые крестьяне обрабатывали для семьи халач-виника. Испанец также бывал на рынке вместе с сыновьями знатных людей, и у него часто появлялась возможность послушать выступавших на заседаниях совета, поскольку они проводились в доме халач-виника, однако сам Гонсало никогда на них не говорил.

Мало-помалу испанец начал проводить больше времени со своей женой, разговаривая с ней в такой манере, в какой – он знал – мужья майя со своими женами не разговаривают. Он рассказывал ей – лишь слегка приукрашивая действительность, – об испанских кораблях, солдатах и лошадях. А Иш-Цациль расспрашивала его о жизни в Испании и в Шаманканне.

– О чем ты размышлял, когда был рабом? – поинтересовалась она однажды в уютной тишине их комнаты.

– Поначалу я размышлял только о том, как бы убить тех, у кого я находился в плену, и удрать. Но затем эти мысли улетучились. В конце концов мне захотелось получше устроиться в окружающем меня мире. Я мечтал получить возможность заняться чем-нибудь более интересным, чем засевание полей и сбор урожая.

– И ты этого добился, – сказала Иш-Цациль, кивая.

– Да. Благодаря тому, что принял участие в битве… в подходящее время. Сражаться – это то, что я умею.

– Ты прав, – согласилась жена, улыбаясь и гладя его по руке. – Каждый должен делать то, что он умеет. Ты хороший муж, Гонсало, – продолжала она. – Мне не нужно избегать твоего взгляда – кроме тех случаев, когда рядом находятся другие… А еще ты отвечаешь на все мои вопросы.

– Ты многое хочешь знать. И тебе следует это знать. Я уже никогда не буду рабом и не хочу, чтобы ты испытала то, что довелось испытать мне. Знаешь, а мне ведь говорили, чтобы я был с тобой поосторожнее, что ты – своенравная. Поэтому я тебя немного побаивался. Но ты ни разу меня не подгоняла.

– Подгонять нужно гусей. Их в этом городе полно, причем разных размеров. Некоторые из них даже носят накидки.

Супруги засмеялись.

Тем не менее существующие между ними различия иногда давали о себе знать. Самое заметное различие заключалось в отношении к тату. Гонсало не хотел делать себе татуировки – отчасти потому, что это было больно, отчасти потому, что они вызывали неприятные воспоминания о Набатун-Сееле и военачальнике Шоктума. Однако испанец понимал, что и халач-виник, и прочая знать, и даже Иш-Цациль ожидают от него, что он наконец-таки сделает себе татуировки. Иш-Цациль иногда ласково насмехалась над гладкой кожей мужа. Гонсало с удовольствием воздержался бы от нанесения тату, но когда его жена пригласила мастера для себя и ее муж стал невольным свидетелем того, как наносили изящные завитки и узоры вокруг пупка и талии, он понял, что и ему придется предпринять что-то в этом отношении.

– Какой смысл в этих татуировках? – наконец спросил Гонсало у Иш-Цациль, поразмыслив над тем, стоит ли поднимать данный вопрос.

– Я думала, они тебе понравятся, – сказала она. – У тебя ведь у самого есть большая татуировка на плече и на руке.

– Да, есть. Но я сделал ее потому, что от меня этого требовали, а не потому, что действительно этого хотел.

– Думаю, я тебя понимаю, – сказала Иш-Цациль. – В Испании не делают татуировок?

– Нет, обычно не делают, – ответил Гонсало.

– Понятно, – произнесла Иш-Цациль. – Но ведь многое из того, что мы совершаем в своей жизни, мы совершаем потому, что от нас этого требуют, причем не меньше, чем то, что мы сами хотим сделать, не так ли?

– Да, моя прекрасная супруга. Именно так.

Его собственные татуировки были гораздо выразительнее и сложнее, чем у нее. Когда их наносили, поначалу было невыносимо больно, но порезы делались небольшими участками – один за другим. Мастер по нанесению татуировок прошелся от плеч Гонсало вниз, старательно создавая изображение бога кукурузы. Он выбрал именно этого бога, потому что свадьба Гонсало состоялась в день, посвященный богу кукурузы, однако мастер сказал испанцу, что это изображение символизирует также силу и плодовитость. На другое плечо Гонсало нанесли изображение бога войны – такое, как он видел на груди у накома. Щеки испанца были украшены тату поменьше – в виде всевозможных узоров. Раньше такие татуировки казались Гонсало отвратительными, но теперь, глядя на них, он чувствовал гордость за себя. Он ведь был воином, причем одним из лучших.

По мере того как наносимое на его кожу тату приобретало законченный вид, Гонсало то и дело посматривал на Иш-Цациль. Она сидела молча в сторонке и глядела в пол. Однако чувствуя, что муж на нее смотрит, она на пару мгновений поднимала свои темные глаза и встречалась с ним взглядом, и он видел в них одобрение и понимание.

Порезы на коже Гонсало все еще заживали, когда пришел новый год. Последние пять дней светского календаря – пять несчастливых дней – были посвящены религиозным ритуалам. В это время изображениям богов, которые будут править в следующем году, делали подношения в виде копала, дичи и даже крови, собираемой из специально сделанных порезов на ушах у людей.

Поскольку этот пятидневный период прошел без каких-либо несчастий, празднование 0 поп – первого дня нового года – удалось на славу. Гонсало изрядно напился, наблюдая за различными ритуалами: принесением в жертву животных и танцами. Однако ощущение благополучия длилось недолго. Через три дня одного из знатных людей нашли мертвым. Он был уже очень стар, но здоровье у него было, в общем-то, в порядке. Затем, после недели неудачной охоты, был принесен в жертву олень и предсказатель осмотрел его внутренности. Потом он встретился с верховным жрецом и заявил, что проведенных ранее ритуалов оказалось недостаточно, а потому кое-кого из захваченных в плен воинов – тех, что напали с юга, – следовало принести в жертву.

Приготовление к жертвоприношению решили провести в строгом соответствии с самыми древними традициями. Гонсало вместе с другими женатыми представителями знати разместился в «мужском доме», в котором им всем предстояло пробыть в течение тринадцати дней, чтобы уж точно никто не нарушил традиционного тринадцатидневного воздержания. Затем вечером накануне жертвоприношения испанец присоединился в доме правителя к халач-винику и его сыновьям. Они подошли к семейному идолу, чтобы сделать личное подношение.

– Встань вот здесь, слева от меня, – сказал Начан-Каан. Он улыбнулся зятю, но выражение его глаз было мрачным. – Теперь ты – мужчина из нашей семьи и твоя обязанность – делать подношения нашему семейному богу Ах-Кинчмайелу. Нам есть за что его благодарить, и наша задача – не утратить то, что было нам дано. Мы должны добиться его благосклонности в новом году. – Заметив отчужденное выражение на лице Гонсало, тесть успокаивающим тоном добавил: – Мои сыновья моложе тебя, но они уже не раз это делали.

Он снял с себя набедренную повязку и бросил ее назад, за спину. Остальные последовали его примеру. Начан-Каан держал в руке маленький нож из обсидиана – вулканического камня, похожего на стекло и поблескивающего при свете огня. Гонсало посмотрел вниз и едва сдержал удивленный возглас: половой орган халач-виника был покрыт ужасными шрамами. Крайняя плоть была изрезана и свисала узенькими лоскутками. У двух его сыновей крайняя плоть тоже была изрезана, однако в меньшей степени, и лоскутков было меньше: они были похожи на листья вокруг созревшего початка кукурузы. Гонсало почувствовал слабость в коленях, но лишь на пару мгновений. Халач-виник разрезал один из своих лоскутков еще на две половинки. Он поднял с пола маленькую чашечку и держал ее под местом пореза, пока она не наполнилась кровью, после чего придавил рану большим пальцем и обмотал член куском ткани. Затем отнес чашечку к семейному алтарю и поставил ее перед маленьким ярко раскрашенным идолом – получеловеком, полуамфибией. Сделав подношение, халач-виник с торжественным видом подошел к Гонсало и передал нож ему.

«Тут все довольно просто», – подумал испанец. По сравнению с непрерывной болью, которую он испытывал при протягивании бечевки через отверстие, проделанное в крайней плоти, это пустяки: сделал порез и подержал под ним чашечку. Не ахти какое самопожертвование в знак благодарности за благосклонность, которую проявили по отношению к нему халач-виник и его родственники. Движение крови от этих людей к их богам было частью местной жизни. Ну что значат несколько капель крови, если это позволяет получить определенные блага? В глубине души Гонсало не очень-то верил в эти доводы, но тем не менее не видел в предстоящем действе ничего предосудительного. Ему казалось, что он в этом убежден; испанец смотрел на подобные ритуалы так же, как ранее на католические обряды. Христианское богослужение, сопровождаемое курением ладана и декламацией молитв на латыни, всегда трогало его за душу, но Гонсало никогда толком не понимал, какие слова при этом произносятся, да и не переживал по этому поводу. А когда он выходил из церкви, жизнь снова шла своим чередом. Какая разница, верит он или не верит, чувствует или не чувствует, если находится в ладу с самим собой?

Его кровь наполнила чашечку до краев, и, направляясь к идолу, Гонсало слегка разбрызгал ее на каменный пол. Несколько капель упали на верхнюю часть его ступней и лодыжки. Испанец передал нож старшему сыну Начан-Каана.

Городское жертвоприношение состоялось вечером следующего дня. Ремесленники вы´резали из дерева большое изображение Ицамны и водрузили его на вершину храма. Другие жители собрали превеликое множество камней и навалили их огромной кучей во дворе. Пройдя по городу торжественной процессией, воины связали пленников и повели их по ступенькам к вершине храма.

Когда тонкое черное лезвие вонзилось между ребрами первой жертвы, Гонсало почувствовал острую боль в нижней части собственного тела. Он с отвращением осознал, что охватившее его волнение усилило боль, которую доставляла ему рана на половом органе. Но все это было частью его новой жизни, не так ли? Воздержание, кровопролитие, ритуальные песни, танцы, копал и – в конце концов – человеческие жертвоприношения. Кто знает, какие чувства испытывают священники в церкви, когда совершают религиозные обряды? Все это не имело значения. Чаков кормят кровью – а значит, задабривают бога войны и смерти. Испанцу казалось, что ему это даже нравится, поскольку позволяет почувствовать собственную силу и привязывает его к этой стране, ее людям, халач-винику, собственной жене и даже жрецам. Гонсало понял, что кровавое жертвоприношение – это нечто необходимое.

После завершения ритуала он ел и пил все, что ему давали, и праздновал вместе со всеми до глубокой ночи. Иш-Цациль пила меньше и не так охотно, однако смотрела на мужа с одобрением.

Когда на следующее утро Гонсало отвел взгляд от дыма, поднимающегося от его горелки, Иш-Цациль заговорила с ним:

– Возможно, бог кукурузы на твоем плече отнесся к тебе благосклонно.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Гонсало.

– Ну, с плодовитостью у нас все в порядке. Так принято говорить об этом.

– Ты хочешь сказать, что ты беременна?

– Да. Я рассказала о своих подозрениях повитухе, и она ответила, что я жду ребенка.

Гонсало обнял жену и прижал ее к себе с такой силой, что она начала возмущаться, но он ослабил объятия лишь чуть-чуть. После испанец долго смотрел через дверной проем на жиденький дымок, лениво поднимавшийся от копала к каменным зданиям позади их внутреннего дворика, к хижинам с тростниковыми крышами, стоявшими за этими зданиями, а затем – далее к джунглям, смутно видневшимся сквозь марево утренней жары. Он взглянул на Иш-Цациль, погладил ее по черным волосам и, отвернувшись, вышел наружу, желая побыть некоторое время в одиночестве.