Текст книги "Повелитель майя"

– Ну и что из того? А вы разве можете гордиться тем, что делаете? Неужели ваша жизнь предназначена лишь для этого, святой отец?

Эронимо почувствовал, что краснеет. Повысив голос, он произнес:

– Ты не прав. Я служу и буду служить Господу, ибо нужен Ему для более важного дела, чем это.

Боцман поднялся на ноги и зашагал в сторону селения, но Эронимо продолжал:

– Кроме того, я личным примером показываю, каким должен быть христианин.

Едва заметно улыбнувшись, Рамиро вновь повернулся к священнику и сказал с иронией:

– Желаю вам успехов на этом поприще, святой отец.

На следующий день Рамиро остановился во время работы и разогнул спину, которая сильно болела из-за того, что ему приходилось постоянно нагибаться на залитых водой полях. Он вместе с Пабло и Гонсало уже много дней вырывал сорняки между неровными рядами посевов кукурузы. Ах-Цом – важный индеец средних лет – сердито отдал уже знакомый испанцам приказ, требуя продолжить работу. Рамиро, стоя к нему спиной, сделал вид, будто не слышит. Ах-Цом, быстро шагнув вперед и вытянув мускулистую руку, шлепнул его по затылку. Звук был громким, однако боли оплеуха почти не причинила. Тем не менее это было оскорблением, и боцман вышел из себя.

Не прекращающийся ни на минуту, надоедливый дождь струился по лицу Рамиро. Многочисленные сорняки, влажная земля, необходимость постоянно находиться в полусогнутом положении – все это сыграло свою роль. Реакция Рамиро была похожа на рефлекс. Строптивый боцман ударил низкорослого индейца по шее локтем, и тот рухнул на землю. Сидя затем в темной грязи и слыша смех своих находившихся неподалеку товарищей, Ах-Цом пару мгновений сердито таращился на Рамиро, а затем нащупал ладонью валявшийся рядом с ним на земле увесистый камень.

Четверо индейцев подбежали к Ах-Цому и помогли ему подняться на ноги. Пятеро других окружили Рамиро. Ах-Цом стал медленно перекидывать поднятый с земли камень из одной ладони в другую. Взгляд испанца, устремленный на него сверху вниз, по-прежнему был скорее вызывающим, чем взволнованным или испуганным. Два мускулистых молодых индейца повалили испанского раба на спину на влажную землю. Ах-Цом приподнял камень над головой, задержал его в таком положении на пару секунд и затем резким движением швырнул вниз. Раздался хруст. Ах-Цом фыркнул и засмеялся, а затем пнул Рамиро ногой, понуждая его встать, но испанец даже не пошевелился. Как оказалось, камень ударил его по носу, кость переносицы переломилась и вошла прямо в мозг решительного человека, организовавшего побег и спасшего испанцев от смерти, ожидавшей их в Шоктуме.

* * *

Неделей позже боли в животе, мучившие Эсмеральду, усилились. То ли в ее теле завелся паразит, то ли какой-то орган дал сбой – этого она знать не могла. У нее уже не было сил носить сосуды с водой – Эсмеральда просто не выдерживала их тяжести и падала. Она продолжала перемалывать кукурузные зерна, но в конце концов индейцы позволили ей отдохнуть. Лежа в хижине и страдая от боли в животе, Эсмеральда не издавала ни звука, лишь таращилась куда-то в пустоту. Три дня спустя она сдалась. Мужчины унесли ее тело и похоронили, вырыв маленькую могилку неподалеку от селения в том месте, где были похоронены остальные испанцы – за исключением Алонсо. Никаких особых церемоний проведено не было. Эронимо, как и раньше, пришлось уговаривать соотечественников дать ему возможность сказать несколько слов и прочесть молитву.

Из тринадцати человек, выживших после кораблекрушения и плывших по морю в шлюпке, в живых теперь оставалось лишь трое: Гонсало, Эронимо и Пабло. Видя, как его соотечественники умирают один за другим, Пабло ничего не говорил по этому поводу. Он всегда старался держаться поближе к Гонсало и искал поддержки у солдата, который был моложе и сильнее его. Со своей стороны, по вечерам Пабло неизменно старался развлекать испанцев (всех, кроме священника, беспрестанно читавшего свой молитвенник), рассказывая забавные истории. Теперь его единственным слушателем был Гонсало, однако Пабло упорно продолжал рассказывать о монахах, умудрявшихся соблазнять крестьянок, и об индейцах, брошенных в колодец за то, что они наставили рога своим соседям. Он продолжал рассказывать даже тогда, когда замечал, что Гонсало его не слушает.

Когда несколько месяцев спустя снова пошли дожди, у Пабло появился кашель. При этом все его тело сильно содрогалось, а вскоре он еще и начал харкать кровью. Пабло перестал рассказывать забавные истории. Теперь по вечерам, когда Эронимо читал свой молитвенник, Гонсало молча сидел, а Пабло кашлял. Приступы были долгими и мучительными и заканчивались лишь тогда, когда больной наконец отхаркивал сгусток крови… Вскоре Пабло умер и его похоронили там же, где и остальных.

Вечером того же дня Гонсало и Эронимо сидели возле маленького очага в своей хижине, слушая шум дождя: капли барабанили по голой земле за стеной и по миллионам листьев в окружавших селение джунглях.

– Теперь остались только мы вдвоем, – тихо произнес Эронимо, сидя на маленьком полене и скрестив перед собой ноги на земляном полу.

– Да, – ответил Гонсало, переводя взгляд с очага на священника. В его голосе прозвучала грусть, вызванная недавней утратой. – Я старался быть сильным… Старался ни от кого не зависеть. Но мне не хватает тех, кто ушел. Рамиро и Алонсо были хорошими людьми. Да и Пабло тоже… По крайней мере, он делал все, чтобы быть хорошим человеком.

– Теперь они в руках Господа. В лучшем мире.

– Надеюсь, это именно так, святой отец. Жаль, что у нас не было возможности видеться с Эсмеральдой почаще. Замечательная была женщина… Возможно, мы смогли бы ей помочь.

– Может, и смогли бы, но, судя по тому, что ты мне рассказал, Гонсало, у нее была болезнь, излечить которую нам было бы не под силу. Господь забрал Эсмеральду к Себе – вместе с остальными. Мы – последние.

– Да, похоже, мы оказались самыми выносливыми, – сказал Гонсало.

– Каждый по-своему, – ответил Эронимо.

– Да, но мы оба выжили, – произнес Гонсало. – Вы не похожи на силача, но должен признать, святой отец, что никогда не видел более целеустремленного человека, чем вы.

– Я сумел выдержать испытания, потому что на меня возложена важная миссия. Я знаю, что Господь рано или поздно покажет мне новые пути. Нам необходимо жить дальше.

– Да, мы должны выжить, – согласился Гонсало. – Я все еще не знаю, как выбраться из сложившейся ситуации, но наверняка есть какой-то способ сделать нашу жизнь лучше, и я намерен его найти.

Когда дождь наконец прекратился, оба выживших испанца почувствовали облегчение.

Глава 7

Следующие полтора года Гонсало продолжал много работать и мало говорить. Он почти не разговаривал даже с Эронимо. Гонсало был солдатом, и жизнь у него всегда была нелегкой; он привык делать то, что надлежало, в ожидании дней или хотя бы часов, когда можно будет отдохнуть и поразвлечься. Индейцы использовали его главным образом для работы на полях: он вырубал и выжигал растения, после чего убирал с полей стволы и ветви деревьев.

В тот период, когда нужно было вырывать сорняки, Гонсало приходилось часами находиться под палящими лучами солнца. Его тело по-прежнему было крепким и мускулистым, и, хотя сознание солдата иногда начинало блуждать, отвлекаясь от нудной, изнурительной работы, он не задавал себе лишних вопросов, а просто старался побольше наблюдать. Гонсало полагался на свою физическую силу, здоровье, инстинкты и умение делать вид, будто ему все равно, убеждая в этом и других людей, и самого себя.

Эронимо, чьи неподдельное дружелюбие и кротость способствовали тому, что отношение к нему со стороны индейцев улучшилось, стали привлекать к работе в домах вождя Акин-Куца и прочей местной знати. Священник поддерживал огонь в очаге внутри жилища и в костре возле него, приносил дрова, чистил домашнюю утварь и мыл посуду после еды. Он также вырывал сорняки на маленьких огородах возле домов.

В хижину к испанцам подселили Ах-Кун-Тцеля – раба, социальный статус которого в этом селении был таким же низким, как и у них. Он был из Шоктума – селения, вождем в котором был Набатун-Сеель, – и оказался здесь, попав в плен. Отправившись однажды на охоту, Ах-Кун-Тцель отошел от своего селения слишком уж далеко. Это было ошибкой.

Ах-Кун-Тцель научил испанцев майяскому языку и как-то рассказал о снах, которые видел накануне того дня, когда его схватили и увели в рабство. В этих снах за ним гнался гигантский тапир, и потому Ах-Кун-Тцелю явно не следовало отправляться наутро на охоту. Однако он решил рискнуть и ограничился лишь тем, что с особой тщательностью помолился на рассвете богу охоты. Он также помолился духу убитого им оленя, прося прощения и объясняя, что сделал это только ради мяса. Ах-Кун-Тцель думал, что благодаря этим молитвам на него обратят внимание доброжелательные боги леса, но, по всей видимости, ему не удалось задобрить всех, кого было необходимо. Он считал наказание справедливым. Индеец решил, что будет трудиться, и работал так старательно, насколько это было необходимо для того, чтобы его не постигла еще более горькая участь.

Как и у всех рабов, которых Гонсало и Эронимо видели раньше, голова Ах-Кун-Тцеля была обрита. У него отняли украшения, и без них его изрезанные уши напоминали лоскуты. Перьев в одежде индейца не было, однако по его татуировкам было видно, что и в своем родном селении он был человеком с невысоким социальным статусом. Его щеки и лоб были покрыты неровными геометрическими узорами; на одной руке индейца был изображен стебель кукурузы, на другой – игуаны. Грудь Ах-Кун-Тцеля украшал ягуар с открытой пастью. Раб-индеец был худым и подвижным, с проницательным взглядом, от которого, казалось, ничего не ускользало.

По вечерам испанцы с помощью Ах-Куна практиковались в майяском. Гонсало и Эронимо уже освоили некоторые фразы, необходимые для того, чтобы как-то реагировать на приказы, которые им отдавали. Слушая рассказы своего нового товарища, испанцы постепенно начинали понимать его все лучше и лучше и сами учились разговаривать на майяском. Общение с Ах-Куном и другими индейцами со временем позволило Гонсало и Эронимо довольно хорошо освоить их язык. Они уже редко говорили на испанском – даже тогда, когда оставались наедине.

Оказавшийся, как и испанцы, вдали от дома, без каких-либо реальных шансов когда-нибудь вернуться в родное селение, Ах-Кун стал воспринимать Гонсало и Эронимо как друзей и начал учить их некоторым полезным навыкам. Он показал им, как изготавливать крепкие сандалии, и объяснил, какие растения можно употреблять в пищу и чего следует опасаться и избегать. Испанцы узнали, как собирать соль в черепаший панцирь, давая возможность воде из лагуны испариться; как охотиться на индюков и куропаток в редкие часы досуга; как изготовить духовую трубку толщиной в три пальца и длиной в шесть ладоней.

Хотя бóльшая часть их разговоров касалась обсуждения этих незатейливых навыков, иногда они беседовали и на отвлеченные темы. Однажды вечером после ужина испанцы и индеец уселись втроем на поленьях возле костра, горевшего перед их хижиной. Смеркалось; после того как солнце исчезло за плотной стеной окружавших их джунглей, сумерки очень быстро сгустились. Как часто бывало в это время суток, воздух был совершенно неподвижным, и потому дым от их костра поднимался к небу почти вертикально. Когда Ах-Кун начал рассказывать историю происхождения своих соплеменников, на его лице – обычно бесстрастном – промелькнул энтузиазм и даже появилась едва заметная улыбка.

– Ашка йет хунцан куалилти а эб майя лахбиль каль ок йу-йэб (В нынешние времена майя все время сражаются), – сказал он. – Акин-Куц, вождь этого селения, то и дело воюет с моим господином Набатун-Сеелем, пусть даже они оба должны подчиняться халач-винику, правителю Четумаля – города, о котором я вам рассказывал. Он стоит у большой бухты к югу от того места, где вы ловите рыбу. А еще Шоктуму приходится отражать набеги, которые враги совершают по морю с севера – из города-крепости Тулум. Однако у майя так было не всегда.

– А как же было раньше? – спросил Гонсало с интересом, наклоняясь вперед.

– Задолго до того, как родился мой отец – и его отец, – все майя подчинялись и платили подати только одному господину. И везде был мир – от Четумаля до моря на западе.

– Именно тогда и построили эти храмы?

– Их построили во времена великих правителей. Иногда, видите ли, бывало больше одного правителя, но затем, когда появился Кулькулькан, владыка снова стал один.

– А что произошло потом? – спросил Гонсало. – Эти храмы ведь пришли в упадок.

– Было очень много бед. Были войны. Я слышал, что разразилась ужасная буря, пришла страшная болезнь, начались неурожаи. Не думаю, что все это случилось сразу. Я знаю лишь то немногое, что мне рассказали. Жрецы… у них обо всем этом записано в книгах – священных книгах, в которых фиксируется все, – но читать их умеют лишь они сами. Только им одним известно, почему нарастает и уменьшается луна, появляются и исчезают звезды, сменяют друг друга времена года. Только им известно, когда нужно сажать посевы, а когда собирать урожай. Обо всем этом жрецам сообщили боги в древние времена.

– А ты не читаешь этих священных книг? – спросил Эронимо. – Может быть, тебе читал их кто-нибудь?

– Нет. Они предназначены лишь для главного жреца и предсказателей. Только им надлежит знать о том, как течет время, о богах и о том, как живет человек…

– Обладая этими секретными знаниями, они получают власть над вами, – взволнованно перебил индейца Эронимо. – Разве ты этого не понимаешь?

– Власть жрецам дают боги – Чаки… Они изображены на здешнем храме. Чаки приносят нам дождь. Четыре Бакаба поддерживают весь мир. Великий Ицамна защищает нас от ягуара и злых ночных ветров. А солнце в небесах – то есть Кинич-Ахау, который был на земле охотником, женился на луне и вырвал один глаз, когда люди сказали, что не могут спать при таком ярком свете, – делает так, чтобы наши посевы хорошо росли.

– А еще иссушает и сжигает их, да? – усмехнулся Гонсало.

Он провел на кукурузных полях достаточно времени и знал: этого бога солнца скорее боятся, чем любят.

– Да, именно так, – энергично закивал Ах-Кун. – Именно поэтому нам и нужны жрецы. Боги ведь научили их, как правильно проводить ритуалы и сделать так, чтобы наша кукуруза росла быстрее. Благодаря этому у нас начинается процветание.

– А-а, ну да, конечно, – сказал Эронимо, качая головой. – Это происходит благодаря жертвоприношениям.

– Думаю, мы уже достаточно на них насмотрелись, – добавил Гонсало.

– Бывают времена, – стал пояснять Ах-Кун, – когда у богов – особенно у бога солнца – появляется потребность в крови. Кинич-Ахау должен путешествовать по небу к регионам, расположенным в низине. Когда его тело на небе, у него такая форма, как вы видели на храме в моем селении. Однако когда Кинич-Ахау оказывается внизу, в ночи, он представляет собой лишь скелет и иногда ему нужна кровь, чтобы восполнить самого себя.

Эронимо и Гонсало недоверчиво молчали, и Ах-Кун добавил:

– Жрецы позаботились о нас. У нас хорошие посевы. Жрецы знают, что нужно богам.

Эронимо не мог больше сдерживаться:

– Это – сам дьявол. Неужели ты этого не понимаешь? В джунглях нет никаких богов, жаждущих крови! Есть только один Бог, и это Бог любви и доброты. Он Бог и для испанцев, и для майя.

– А этот бог могущественный? – спросил Ах-Кун.

– Да, конечно, – ответил Эронимо. – Он – всемогущий.

Ах-Кун посмотрел на земляной пол хижины, на изношенные набедренные повязки своих собеседников и на их обритые головы. Встретившись взглядом со священником, он спросил:

– Тогда почему он сделал тебя рабом вождя Шаманканна?

Гонсало повернулся к Эронимо и стал молча ждать ответа. Священник посмотрел вниз, на потрепанный молитвенник, как всегда, засунутый за край его набедренной повязки, и прикоснулся мозолистыми ладонями к обложке.

Воцарившееся молчание напоминало рябь на поверхности темного водоема. Казалось, оно расходилось увеличивавшимися в диаметре кругами, выйдя сначала за пределы хижины, а затем и за пределы селения и распространяясь все дальше в лес, пока его наконец не нарушил Эронимо.

– Я не знаю, почему Он оставил нас здесь, – медленно и тихо произнес священник. – Но уверен, что такова Его воля.

Он посмотрел сначала на Ах-Куна, а затем на Гонсало. Тот отвел глаза и стал глядеть куда-то в лес.

– Возможно, Он нас испытывает. Вера слишком уж легка, если никогда не подвергается испытаниям.

– Это серьезное испытание, – произнес Ах-Кун.

* * *

С этого дня Эронимо избегал дискуссий на религиозные темы, которые иногда возникали по вечерам между Гонсало и Ах-Куном, после того как индеец рассказывал что-нибудь еще о своих богах и о том, как им можно угодить.

По утрам Гонсало видел, как Ах-Кун встает со своей циновки и идет поприветствовать восходящее солнце. Каждый день он клал маленький кусочек копала[4]4
  См. глоссарий.


[Закрыть] в каменную горелку и поджигал ее при помощи тлеющего уголька, взятого из вчерашнего костра. Затем, поджав под себя ноги, индеец тихонько сидел, наблюдая за тем, как дым янтарного цвета устремляется в небо, словно бы приветствуя рассвет. Ах-Кун объяснил Гонсало, что при этом молится и просит своих предков спасти его. Он молился также и Ицамне, повелителю всех богов, прося дать ему силы, которые позволят выдерживать жизнь раба.

Ах-Кун рассказал Гонсало, что четыре тропинки в четырех углах селения соответствуют четырем Бакабам, которые, действуя согласованно, поддерживают четыре угла земли и неба. Он также сообщил, что каждое направление и каждый Бакаб имеет собственный цвет.

– Восток – красный, как восходящее солнце, – сказал индеец, показывая в сторону моря. – Запад – черный, потому что туда уходит ночь. У севера цвет белый, а у юга – желтый, но я не знаю почему.

Ах-Кун рассказал испанцам, что во время жертвоприношений четыре жреца, удерживающие жертву, могут окрашивать свои тела в эти четыре цвета. А еще он объяснил, что четыре Чака – боги дождя – поднимаются каждый год на небо и льют воду из своих гигантских сосудов, а их помощники – лягушки – объявляют о начале сезона дождей.

Гонсало внимательно слушал Ах-Куна. Испанцу интересно было выстроить для себя из фрагментов его рассказов более-менее целостную картину странных верований туземцев. Это давало пытливому уму солдата новую пищу для размышлений в те долгие часы, когда он занимался монотонной работой под палящими лучами солнца. Слушая вечером у костра рассказы Ах-Куна и наблюдая за тем, как темнеет лес, Гонсало с усмешкой думал о том, как сильно отличаются представления местных жителей об окружающем мире от того, что он узнал в юности в Испании. Он, конечно же, всегда воспринимал все это как нечто само собой разумеющееся и относился к нему даже с каким-то равнодушием – как к чему-то обыденному.

Эронимо полагал, что слушать индейца не стоит. От знакомства с верованиями майя нет никакой пользы. Вообще никакой. Когда Ах-Кун начинал свой рассказ, Эронимо устраивался в дальнем углу хижины и принимался за чтение молитвенника.

Иногда по вечерам Ах-Кун расспрашивал испанцев об их жизни – о том, какой она была в прошлом. Эронимо в подобных случаях присоединялся к разговору и рассказывал о черепичных крышах своей родной Эсихи и о церкви, в которой он молился еще юнцом. Он опускал в своих рассказах то, что вызывало у него неприятные воспоминания – например, насмешки со стороны подростков постарше, которым было непонятно его религиозное рвение. Вместо этого Эронимо говорил о том, как интересно ему было узнавать что-то новое, читать священные книги и черпать силу в лоне Церкви. А еще он рассказывал о том, как благодаря религии смог лучше понять мир.

Иногда Эронимо говорил о своей матери. Он все еще хорошо помнил ее красивое лицо с резко очерченными чертами и черную шаль, которую она постоянно носила. Мать часто улыбалась ему, и ее благочестивое – а порой даже суровое – лицо смягчалось при виде младшего сына. Своего отца Эронимо помнил лишь смутно. Тот был рыбаком, а рыбаков частенько подолгу не бывает дома. Тем не менее воспоминания о тех днях, когда их семья собиралась вместе, были счастливыми.

Гонсало рассказывал о своей юности, проведенной в Палосе – городе моряков и картографов. Лучше всего ему запомнилось то, как он, будучи еще маленьким мальчиком, пошел с отцом на пристань и увидел там три небольших судна, отправлявшихся – как выразился его отец – в безнадежное и абсолютно бессмысленное плавание с целью найти морской путь на Восток, направляясь при этом в противоположную сторону, то есть на запад. Эта картина всплыла в памяти Гонсало, когда впоследствии он с удивлением узнал, что те три судна открыли Новый Свет, о котором раньше никому ничего не было известно. На его отца – простодушного, но энергичного колесника – это открытие произвело очень сильное впечатление.

Гонсало говорил и о том, как стал солдатом и отправился в Новую Испанию, и о своей службе под командованием Бальбоа. Однако он никогда не делился болезненными для него воспоминаниями о набегах на индейские селения, совершавшихся на открытых испанцами новых землях. Опустошение и смерть, которую несли с собой испанские солдаты, уже начинали стираться из его памяти.

* * *

В начале сезона посевов вождь Акин-Куц умер. Его родственники и прочие обитатели селения несколько дней постились, скорбели и причитали, а затем тело усопшего старика кремировали. Пепел засыпали в большую полую глиняную статую. В доме сына почившего вождя, Ах-Май-Куца, соорудили раку. Отныне новый вождь будет ежедневно молиться духу своего родителя.

Ах-Май успел проникнуться благосклонностью к Эронимо и разрешил ему выполнять работу исключительно в его, Ах-Мая, доме и саду – в частности, приносить дрова и воду. Молодой вождь также заметил, что Эронимо никогда не проявляет интереса к местным женщинам. Испанский священник и в самом деле, как правило, смотрел в землю, оказываясь рядом с туземками, – точно так же, как они сами поступали в присутствии мужчин. Однако даже при этом Эронимо иногда чувствовал, что младший брат вождя и еще один домочадец мужского пола находятся неподалеку и внимательно за ним наблюдают.

Однажды священник готовил свой незатейливый ужин, стараясь не обращать внимания на беспрестанное жужжание насекомых (которое в тот день, казалось, было более громким, чем обычно); вдруг еще один раб, подойдя к нему, сказал, что его зовет Ах-Май. Эронимо поспешил в дом вождя.

Священник стоял, слегка ссутулившись, и терпеливо ждал распоряжений.

– Эронимо, – произнес Ах-Май привычным, слегка снисходительным тоном, – на завтра у меня есть для тебя особое задание. Нам потребуется рыба для большого семейного пира. И нужна она будет рано утром, чтобы мы успели подготовиться. Чтобы принести столько рыбы, сколько нам необходимо, достаточно одного человека и одной обычной корзины. Куда идти, ты знаешь.

Вождь улыбнулся и продолжил нарочито небрежно:

– Однако, поскольку одному тебе с сетью не справиться, мы пошлем с тобой еще одного человека. Вот ее – Иш-Хенаб. – Он с рассеянным видом погладил длинные распущенные волосы стоявшей возле него девушки. – Ее семья нам кое-что должна. – Ах-Май перевел взгляд с бесстрастного лица девушки на застывшее лицо Эронимо и добавил: – Иш-Хенаб пойдет сегодня вечером с тобой. Приступайте к ловле рыбы сразу после наступления рассвета… и быстрее возвращайтесь.

– Конечно, вождь, – сказал Эронимо, слегка поклонившись.

Его голос выдал охватившее его волнение. Молоденькая девушка, которой, наверное, едва исполнилось пятнадцать, стояла с корзиной в руке и с одеялом на плече и глядела на него. Стараясь не смотреть на Иш-Хенаб, Эронимо вновь поклонился вождю и медленно направился к выходу.

Замысел Ах-Мая был вполне понятен. Идя вместе с Иш-Хенаб по тропе в уже сгущающихся сумерках, Эронимо улыбался. Вряд ли он соблазнился бы девушкой-язычницей, но раз уж его хотят испытать, это даже к лучшему.

Эронимо не ошибся в своих предположениях. Когда они – уже почти в кромешной темноте – пришли на берег моря, темноволосая девушка расстелила одеяло на песке.

– Иди сюда, – сказала она священнику тихим голосом. – Сегодня вечером мы можем погреться.

Эронимо посмотрел на одеяло и на песок, но не на девушку.

– В этом… нет необходимости, – пробормотал он. – Мне и так хорошо.

– Ладно, – сказала Иш-Хенаб и, слегка покачивая бедрами, укуталась в одеяло. – Но ночь холодна, а ты – мужчина.

Эронимо расхохотался и подумал, что впервые громко смеется с тех самых пор, как оказался в Шаманканне.

– Да, дитя, я мужчина. Мужчина, который служит Богу. – Он протянул руку и коснулся гладкой щеки девушки и ее шелковистых волос. – Храни тебя Господь, Иш-Хенаб. Спокойной ночи.

Эронимо отошел вдоль берега немного в сторону, сел, опершись спиной о ствол пальмы, и закрыл глаза. Когда через некоторое время священник открыл их и уставился на лижущие берег волны, ему показалось, что он слышит тихий стон, доносящийся оттуда, где лежала на своем одеяле девушка. Иногда она даже звала его по имени. Его лицо, поначалу выражавшее любопытство, посуровело. Мысли Эронимо приняли такое направление, что ему самому стало страшно. Напрягшись всем телом, он сложил ладони перед собой и стал молиться о том, чтобы у него нашлись силы выбросить из головы ужасные видения, которые возникали перед его мысленным взором, – видения, в которых Эронимо совокуплялся с этой молоденькой девушкой; их посылал сам дьявол. Наконец, почувствовав изнеможение, священник откинулся на ствол пальмы и задремал. Через некоторое время Эронимо вдруг проснулся и стал мрачно таращиться на залитую лунным светом морскую воду. Ему хотелось, чтобы как можно скорее наступил рассвет.

На следующее утро, быстро справившись с заданием вождя, Эронимо и Иш-Хенаб пошли обратно в селение. По дороге они почти не разговаривали.

* * *

Несколько дней спустя Эронимо, Гонсало и Ах-Кун беседовали после ужина.

– Ну так что, святой отец, – спросил Гонсало, – каково быть личным слугой вождя?

Эронимо слегка смутился, но все же ответил:

– Теперь мне легче; кроме того, возможно, благодаря этому я приобрету некоторое влияние. Это пошло бы на пользу всем нам. Тут нет ничего постыдного.

Гонсало улыбнулся и даже положил руку Эронимо на плечо:

– Конечно же, святой отец, нет ничего зазорного в том, что вы делаете. Человек должен заботиться о самом себе. Мы оба немало потрудились на этом поприще. – Он посмотрел на свои огрубевшие ладони и потер мозоли. – Работа на полях меня не угнетает. Когда я служил солдатом под командованием Вальдивии и Бальбоа, это тоже было тяжело. Кроме того, жизнь местных людей, их верования и обычаи, о которых я узнал… все это кажется мне интересным. У меня ведь нет молитвенника.

Гонсало продолжил, и его голос при этом прозвучал устало:

– А вот в том, чтобы быть рабом, нет ничего хорошего. – Он окинул взглядом двух своих товарищей. – Ни для кого из нас.

Последние три недели Гонсало почти ежедневно расчищал и засевал новые поля. Лишь немногие из полей использовались несколько раз, поскольку их неплодородная почва почти полностью истощалась после того, как собирали один-два урожая. Дожди выпадали не так часто, как в прошлом году, и Гонсало с Эронимо с радостью констатировали, что им реже приходится мокнуть и мерзнуть. Однако Ах-Кун был не в восторге от такой перемены погоды.

– Это плохой признак, – заявил он. – Жрецы знают, когда нужно сажать семена… Однако боги не дают нам дождя. Что-то случится.

– Что именно? – спросил Гонсало.

– Будут проведены ритуалы, – ответил индеец. – Но не думаю, что это коснется и вас.

Несколько дней спустя Гонсало, придя вечером в хижину, увидел, что Ах-Кун необычайно взволнован.

– Был набег, – сообщил он.

– Я подозревал, что что-то происходит, – сказал Гонсало. – Я рубил деревья, и вокруг меня почему-то почти не было людей.

– Они захватили еще троих человек из моего селения, – сказал Ах-Кун.

– Да?

Гонсало заметил на лице индейца едва ли не радость. Во всяком случае, он вовсе не горевал из-за того, что его соплеменники угодили в плен.

Возможно, мысли испанца отразились на его лице, ибо Ах-Кун сказал:

– О-о, конечно, это печально, но это также означает, что я еще поживу на этом свете. Ты знаешь, что я имею в виду. Сегодня вечером ты все увидишь. В какой-то степени для них это даже почетно… Они сразу отправятся на седьмой небесный ярус.

Чуть позже в тот же вечер с главной площади селения начали доноситься громкие звуки. Бой барабанов, завывание раковин и верещание превеликого множества глиняных дудочек причудливой формы – все это было уже знакомо испанцам и казалось почти осязаемым.

Гонсало стал таращиться из хижины на темный лес.

– Ах-Кун, – вдруг сказал он, поворачиваясь к индейцу, – а мы с Эронимо можем пойти на главную площадь? Для нас это не опасно?

– Подождите немного, – ответил индеец. – Вы можете пойти туда, когда сойдутся все остальные. Но держитесь позади собравшихся.

До этого момента Эронимо старательно делал вид, будто ничего не замечает, однако сейчас поднял взгляд.

– Тебе уж точно лучше этого не видеть, – сказал он Гонсало. – Разве мы не насмотрелись на такое?

– Мы находимся на их земле, святой отец. Разве нам не следует знать, частью чего мы являемся?

– Мы и так уже это знаем. И мы не являемся частью этого. Мы всего лишь их пленники. Сейчас индейцы владеют нашими телами, не более того.

После того как все жители селения собрались на площади, Гонсало встал и посмотрел на своих товарищей. Ах-Кун медленно поднялся и встал рядом с ним. Гонсало мог лишь догадываться, какие чувства охватили индейца. Религия – стремление задобрить богов – была частью его бытия. Однако его частью было и его родное селение.

Эронимо с отвращением посмотрел вслед товарищам, когда они молча пошли по тропе. Ночной воздух вдруг показался ему удивительно холодным.