Текст книги "Повелитель майя"

– Я в этом абсолютно уверен.

Когда их второму сыну – Ах-Канулю – исполнилось три года, Гонсало сходил к жрецам и попросил их провести для малышей церемонию посвящения. В ней примут участие все горожане, чьим детям было от трех до двенадцати лет от роду, для которых такая церемония еще не проводилась. Четырех представителей знати выбрали на роль старейшин, и слуги приготовили яства для предстоящего роскошного пира. Перед проведением церемонии родители постились в течение трех дней.

Они собрались на главной площади. Четверо старейшин уселись c четырех сторон света на четырех каменных скамейках, образовав тем самым квадрат; каждый взял в руку шелковистую веревку, чтобы оградить церемониальную площадку, на которой будут стоять дети. Земля в пределах огороженной веревкой площадки и непосредственно рядом с ней была покрыта все еще зелеными листьями дерева сихом. С одной стороны, лицом к детям, сел, скрестив ноги, старый жрец, державший в руках горелку. Перед ним поставили чашу с перемолотыми зернами кукурузы и другую – с кусочками копала. По сигналу жреца родители зашли на площадку, огороженную бечевкой, и встали позади своих отпрысков.

Гонсало внимательно наблюдал за тем, как первого ребенка подозвали к жрецу. Ребенок этот был намного старше сыновей Гонсало, и потому его спросили, не совершал ли он каких-либо проступков, а затем дали ему кусочек копала и пригоршню перетертых зерен кукурузы. Мальчик бросил их на дымящуюся горелку и наклонился, чтобы его окропили чистой водой, принесенной из пещеры, находящейся за пределами города. Жрец убрал с головы ребенка знак детства – белую бусину, которую тот носил еще с младенчества.

Затем к жрецу – медленно, но без каких-либо колебаний – подошел Ах-Чималь. Гонсало посмотрел на Иш-Цациль и увидел в ее глазах гордость за сына. Он почувствовал, что такая же гордость светится и в его взгляде. На плечи и темные волосы мальчика, зачесанные назад от покатого лба, падал мягкий теплый свет. Испанцу подумалось, что здесь, в Сийанкаане, в его сыне будет жить частичка его самого. А еще он стал размышлять о том, что узнает и какие чувства будет испытывать Ах-Чималь.

Услышав бормотание старика, Гонсало увидел, что его сын стоит перед жрецом, и погрузился в воспоминания. Испанец вновь был внутри большого собора, где маленьких детей проносили в белых одеяниях, окропляя их головы водой. Почувствовав, что запах копала усилился, Гонсало вновь увидел своего сына, стоявшего перед стариком. Старейшины, освещенные теплым светом, по-прежнему держали в руках бечевку, а дети стояли молча, слушая и запоминая.

После того как последний из детей предстал перед жрецом, тот снова побрызгал им всем чистой водой на лоб, лицо, пальцы и ступни. Старейшины убрали бечевку, чтобы дети могли покинуть площадку. Затем состоялся праздничный пир, который продолжался до поздней ночи.

* * *

Человеческие жертвоприношения не совершали в Четумале уже два года, и на собрании совета Начан-Каан сказал, что верховный жрец предупредил о том, что вознила необычайная угроза. А любые угрозы следовало предотвращать с помощью жертвоприношений. Гонсало не мог понять, какая тут может быть угроза, ведь урожай был хорошим, а торговля процветала, но жрец заверил правителя, что если в ближайшее время не принять соответствующих мер, то Эк-Чуах перестанет относиться к их городу благосклонно. Правитель, достигший уже весьма почтенного возраста, сказал членам совета, что рад тому, что у него есть жрецы, которые дают ему советы по подобным вопросам. Если бы их не было, то горожане жили бы себе беззаботно в хорошие времена, ни о чем не подозревая до тех пор, пока не стало бы слишком поздно. Прекрасно, что можно черпать мудрость у жрецов – как в хорошие времена, так и в плохие. Правитель говорил все это, глядя вокруг себя отрешенным взглядом и не обращаясь ни к кому конкретно. Его голос был равнодушным и слегка печальным. Затем он приказал заняться необходимыми приготовлениями.

Темную сторону Ах-Пуча – бога подземного мира и смерти – могла удовлетворить лишь кровь молоденькой девственницы. К счастью, в городе нашли девочку, которая была сиротой (ее растили дядя и тетя). Ей едва исполнилось двенадцать лет, и она была очень симпатичной. В течение трех недель с ней обращались, как с дочерью знатного человека: устраивали для нее пиры и дарили шикарные подарки – одежду и драгоценные украшения. При этом тщательно следили, чтобы девочка не исчезла из города и держалась подальше от молодых мужчин. Кроме этого, она могла делать все, что ей нравилось, и просить для себя все что угодно.

За несколько дней до ритуала Гонсало увидел, как девочка идет по рынку, заполненному людьми. Сопровождавшая ее женщина шла позади, давая своей подопечной возможность поглазеть на различные безделушки – бусины и колокольчики. Когда девочка что-нибудь выбирала, женщина тут же покупала это не торгуясь. Затем девочка покинула рынок и, оглянувшись и окинув взглядом белые навесы, отражавшие лучи полуденного солнца, поднялась по ступенькам храма. Она была еще ребенком – всего лишь ребенком.

Гонсало пошел смотреть на ритуал без особого энтузиазма. Впервые он не испытывал в подобном случае почти никаких эмоций. Он пил, танцевал, смотрел на то, как жрецы распинают эту худенькую девочку на алтаре. Гонсало хлебнул бальче и отвел взгляд в сторону, посмотрев на лес. Испанец услышал, как толпа слегка ахнула, когда труп девочки сбросили вниз по каменным ступеням под усилившийся бой барабанов.

Чуть позже Гонсало с супругой направились в свои покои; Иш-Цациль крепко сжала руку мужа, когда они зашли в спальню. По выражению ее лица он понял, что она тоже отнюдь не в восторге от этого ритуала. Гонсало захотелось поговорить об этом, но какой толк от разговоров? Что он мог выразить словами? Он ведь не мог попросить Иш-Цациль отречься от местных традиций… Она жила в этом мире, да и он уже стал его частью… Некоторое время они лежали в унылом молчании, а затем Гонсало уснул, чувствуя, что рука жены обнимает его за плечо.

* * *

Верховный жрец оказался прав: вскоре после жертвоприношения на Четумаль было совершено нападение с моря. Это было впервые с тех самых пор, как город отразил вторжение с юга. Возведенные под руководством испанца оборонительные сооружения опять сослужили хорошую службу. Вражеские воины завязли в болотистом грунте, пытаясь обойти частокол, и успешной контратакой были отброшены к своим каноэ.

Хоть Гонсало и осознавал, что его заслуги перед Четумалем высоко ценят, он очень удивился, когда явившийся к нему Ах-Кануль сообщил, что его хотят избрать накомом. Предыдущий наком – Ах-Напеч-Ба – ранее переизбирался на дополнительный двухлетний срок, потому что неизменно добивался военных успехов – и потому что давал согласие на свое переизбрание. Но теперь вместо него хотели избрать Гонсало. У него уже были дети, а потому три года воздержания не станут слишком тяжелым бременем для его семьи. Это была самая высокая выборная должность. Должность халач-виника, которая, конечно же, стояла в иерархии выше должности накома, передавалась по наследству. Так что стать накомом – это лучшее, о чем мог мечтать любой мужчина, не принадлежавший к семье халач-виника.

Гонсало сказал Ах-Канулю, что подумает. Конечно же, испанец был весьма польщен, но ему еще предстояло решить, заслуживает ли он такой чести. Кроме того, он хотел обсудить свое решение с Иш-Цациль, хоть и знал, что отнюдь не обязан консультироваться с женой по подобным вопросам…

– Это было бы большой честью для тебя, – сказала Иш-Цациль.

– Да, но ты, конечно же, понимаешь, что это очень сильно изменит нашу с тобой жизнь. Целый год мне нельзя будет есть красное мясо и пить бальче… А еще я должен буду соблюдать воздержание…

Иш-Цациль посмотрела на мужа спокойным взглядом и еле заметно усмехнулась.

– Для тебя это будет очень тяжело? – спросила она. И, снова улыбнувшись, добавила: – Я знаю, что тоже буду не рада этому, но у нас уже есть двое красивых детей, а скоро появится еще один. Если тебе хочется стать накомом, ты должен дать согласие, Гонсало. Я буду очень тобой гордиться.

– Ну да, муж дочери халач-виника должен занимать важное положение в городе.

– Дело не только в этом. Я горжусь тобой. Теперь ты займешь свое место в нашем обществе, а не будешь всего лишь родственником правителя. Дела у нас пошли очень хорошо, с тех пор как в нашем городе появился ты. Будет правильно, если ты станешь накомом. Это поможет обеспечить безопасность нашего города и будущее наших сыновей. Ты – лучший воин и военачальник.

– Я не боюсь ответственности. И для меня это действительно большая честь. Однако кое-что, связанное с этой должностью, будет для меня трудным. Я был лишен многого, когда был рабом. И вот теперь снова ограничивать себя, но уже по собственной воле…

– Думаю, тебе следует дать согласие… ради самого себя и ради меня, но прежде всего ради наших сыновей.

В конце концов Гонсало сказал Иш-Цациль, что согласится принять эту должность и связанные с ней права и обязанности только на один срок, то есть на три года.

На следующем заседании совета его провозгласили накомом.

Церемония вступления нового накома в должность проводилась в полдень и началась в большом зале дома халач-виника. Направляясь через толпу воинов и должностных лиц к халач-винику, стоявшему в дальней части зала, Гонсало подумал, что еще никогда не видел так много перьев и драгоценностей. Воины раскрасили тела в ярко-красный цвет. Некоторые из военачальников – в том числе Ах-Чель и Ах-Кануль – нанесли на тело новые татуировки. Идя мимо выстроившихся в линию военачальников среднего звена, которые благодаря пышным головным уборам казались выше ростом, Гонсало увидел в их глазах уважение. Даже на лице его давнишнего оппонента Ах-Напеч-Ба, который сейчас передавал ему должность накома, было благожелательное – а может, даже дружеское – выражение. Ровному бою барабанов в дальней части зала вторили удары древков копий о каменный пол. Воины дружно выкрикивали: «Наком Герреро, наком Герреро, наком Герреро!» Их голоса наполняли зал, отражались эхом от стен, окутывая Гонсало, который наконец подошел к своему тестю, стоявшему с торжественным и самоуверенным видом в массивном головном уборе, украшенном перьями квезаля. Вдруг все звуки стихли.

– Гонсало Герреро, – сказал халач-виник, и испанцу показалось, что голос его тестя прозвучал громче и торжественнее, чем когда-либо прежде, – члены совета и воины Четумаля выбрали тебя, чтобы ты три года служил нашему городу в качестве накома. Принимаешь ли ты это предложение?

– Я принимаю его с благодарностью, – твердо ответил Гонсало.

Зал содрогнулся от раздавшегося грохота – боя барабанов, звуков, издаваемых при помощи морских раковин, ударов оружия о твердый пол. Из бокового входа, расположенного рядом с передней частью помещения, вышел аль-хольпоп. Он нес новый головной убор – высокий, широкий, украшенный нефритом и зелеными перьями квезаля. Иш-Цациль и ее мать потрудились на совесть: такого головного убора в этих краях еще не видели. Вслед за аль-хольпопом, неся хлопковую накидку, расшитую красными символами войны, шел Ах-Копо-Ба – тот самый член совета, который первым встретил Гонсало в Четумале, когда испанец прибыл в этот город из Шаманканна; теперь этот день казался ему очень далеким.

После того как Гонсало облачился в накидку и головной убор, четверо воинов, выйдя вперед, усадили его на большие носилки, чтобы отнести к храму. Впереди шли два туземца с церемониальным мечом и щитом в руках. Знать и военачальники вышли из зала первыми, после чего воины понесли Гонсало на носилках на площадь, где собрались простолюдины, желавшие поглазеть на нового накома во всем его великолепии.

Когда носилки с Гонсало вынесли из дома халач-виника, люди закричали: «Наком Герреро! Повелитель Герреро!» Испанца принесли к храму, и он взошел по каменным ступенькам на вершину, где его поприветствовал верховный жрец; он усадил Гонсало, словно какого-нибудь идола, и начал жечь перед ним копал. А затем почти до вечера воины исполняли в честь нового накома танцы, имитируя сцены сражений.

Глава 7

Сидя на корточках у костра позади дома вождя, Эронимо смотрел, как закипает в горшке жидкая кукурузная каша. За те пять лет, которые прошли с тех пор, как умерла Иш-Халеб, священник работал на семью Ах-Мая скорее как слуга, чем как раб. Ах-Май никогда больше не упоминал об Иш-Халеб, предпочитая закрывать глаза на этот единственный случай непослушания со стороны своего раба. Эронимо снова стали доверять, но он не был свободным человеком и никогда не чувствовал себя одним из тех людей, которые его окружали. Он долгое время надеялся, что благодаря преданности своей вере завоюет уважение, но в конце концов понял, что она лишь отделяет его от остальных и его уважают не больше, чем евреев в Испании, твердо придерживавшихся иудаизма. Эронимо смутно улавливал здесь некоторое сходство, и у него неприятно сосало под ложечкой, поскольку в свое время он одобрял стремление инквизиции очистить Испанию от иноверцев.

Будучи бедным и одиноким, он все еще не терял надежды, хоть она и затаилась в той части его существа, которая редко проявляла себя открыто. Священник твердо придерживался своей веры, пусть даже это никак не вознаграждалось. Порой его терзали опасения и даже сомнения, однако молитвы и чтение пожелтевшего молитвенника по-прежнему были для него главным удовольствием. Это морально поддерживало его.

Сам того не замечая, Эронимо постепенно отказался от идеи обратить своих хозяев майя в христианство, но по мере того, как он все больше и больше замыкался в себе, ему все же удавалось добиваться кое-каких успехов в жизни. Он завоевал определенное уважение у туземцев благодаря тому, что соблюдал воздержание и никогда не приставал к женщинам. Ах-Май иногда расспрашивал Эронимо о том, как воюют испанцы. Священнику было довольно уютно в собственной комнате в хижине, расположенной непосредственно позади дома вождя. Тем не менее ему казалась невыносимой мысль о том, что он умрет среди язычников и его похоронят под хижиной – то есть закопают, как собаку. В глубине души Эронимо все еще верил, что его когда-нибудь освободят, однако больше не позволял себе думать и молиться об этом.

Убрав горшок с огня, Эронимо услышал тихие шаги двух человек, обутых в сандалии. Эти люди приблизились ко входу в дом вождя, сказали что-то стоявшему там рабу и вошли внутрь. Эронимо расслышал, что они посланники, однако затем, когда они вошли в дом, их голоса стихли. Испанец стал есть свою кашу, но вскоре за ним прислали слугу из дома вождя.

Двое незнакомых индейцев стояли перед Ах-Маем в комнате, где он принимал посетителей. Вид у них был изможденный. Вождь подозвал к себе Эронимо и дал ему лист бумаги. Лист был тонким – и был изготовлен не из измельченной коры; текст на нем был написан на языке, письмена на котором Эронимо не видел уже много лет. Священнику понадобилось некоторое время, чтобы перестроиться с латинского языка, на котором был напечатан его молитвенник, на рукописный испанский текст. Эронимо медленно прочел письмо, поднеся его очень близко к усталым глазам. Когда он поднял голову, Ах-Май, похоже, испугался, увидев выражение его лица.

– Это послание от бородатого человека, – сказал вождь. – Гонцы говорят, что он прибыл на громадных лодках, которые во много раз больше каноэ майя. Он приплыл из твоей Испании?

– Да.

– А что это за письмо?

– Это письмо от капитана, которого зовут Эрнан Кортес…

– И что он пишет? – спросил Ах-Май, слегка подавшись вперед.

Эронимо заговорил очень быстро. Его охватило волнение, и он путался в словах.

– Он просит меня прибыть к нему. Кортес и его люди находятся на острове Косумель. Они намерены забрать меня отсюда, вождь, и отвезти обратно к соплеменникам. – Эронимо бросил взгляд на Ах-Мая, пытаясь прочесть его мысли по выражению лица, а затем продолжил: – А еще они привезли тебе дары – выкуп за меня.

Ах-Май перевел взгляд с испанца на двух стоявших перед ним майя и сказал:

– Ты хороший слуга, Эронимо. Ты приносишь нам большую пользу… И мы испытываем к тебе симпатию. С какой стати нам тебя отдавать?

Один из посланников развязал сумку, висевшую у него на талии, и передал ее вождю. Тот высыпал на маленький каменный стол содержимое сумки: несколько нитей стеклянных зеленых бус и два зеркала. Ах-Май взял одну из бусин пальцами и поднял ее так, чтобы ему было видно проникающий через нее свет. Затем посмотрелся в зеркало и не смог скрыть удивления. Отражение было гораздо четче, чем на полированном пирите.

– Эронимо, я не знаю, достаточно ли этого, чтобы обменять на хорошего человека. Ты стоишь много бобов какао.

– Вождь, позволь мне вернуться к соплеменникам! – взмолился Эронимо. Затем, увидев сомнение и даже раздражение на лице Ах-Мая, он решил рискнуть еще больше: – Этот Кортес… Он очень могуществен. Тебе лучше не сердить его из-за обычного раба – такого, как я.

Услышав последнюю фразу испанца, Ах-Май улыбнулся:

– Ты всегда хорошо играл свою роль, Эронимо. Я тебя отпущу.

– Да благословит тебя Бог, вождь! – сказал священник.

– Ты сможешь уйти завтра, – объявил Ах-Май. – А сегодня вечером поужинаешь со мной и этими людьми. Я хочу услышать от них обо всем, что они видели. А еще хочу, чтобы ты разъяснил мне, если что-то будет непонятно. – Увидев на лице испанца удивление, вождь добавил: – А теперь ступай приготовь воду, чтобы я и мои гости могли помыться.

В тот вечер, когда Эронимо сидел рядом с Ах-Маем и смотрел, как подает еду другой раб, посланники рассказали, что Наум-Пат, вождь Косумеля, разрешил бородатому капитану пробыть некоторое время у него на острове и запастись провизией. Они также рассказали, что у этих странных людей есть доспехи из очень твердого материала и большие четвероногие животные, на спине которых они ездят во время битвы.

Ах-Май внимал всему этому, никак не комментируя, но его лицо помрачнело, когда он услышал, что испанцы повалили идолов в храме, посвященном Иш-Чель. Эронимо тут же напомнил вождю, что посланники сказали, что никаких вооруженных столкновений между испанцами и майя не было, и увел разговор в сторону. Поскольку этим посланникам поручили найти либо одного, либо обоих бородатых людей, находящихся у майя, Эронимо стал настаивать на том, чтобы это письмо доставили Гонсало в Четумаль.

– Как поступить с ним, будет решать Начан-Каан, – сказал Ах-Май посланникам, – но вы, если хотите, можете отправиться и за ним.

– Нам велели вернуться не позднее чем через восемь дней, – сказал один из них. – Где этот Гонсало?

– В Четумале, – ответил Эронимо.

– Тогда нам следует отправиться в путь завтра утром, еще до рассвета.

* * *

Прощание, состоявшееся на следующее утро, было простым и сдержанным. Вся семья Ах-Мая собралась перед домом вождя. Они стояли молча и торжественно. Эронимо поприветствовал Ах-Мая традиционным способом – прикоснувшись ладонью к земле и ко лбу, а затем кивнул его родственникам, не глядя при этом ни на одну из женщин.

– Я отправлю вот этого раба, чтобы он тебя сопровождал, – сказал Ах-Май, указывая на широкоплечего молодого человека. – Он будет нести твои пожитки и еду, чтобы ты мог идти быстрее.

– Благодарю тебя, вождь, – сказал испанец.

– Я хочу, чтобы затем он вернулся сюда, ко мне… конечно же, с сообщением о том, что ты благополучно добрался на место, – сказал вождь с любезной улыбкой. – Прощай, Эронимо.

Священник и его спутники быстро и уверенно пошли через лес, и испанец с радостью отметил, что не отстает от остальных, хоть и редко ходил на большие расстояния с тех пор, как оказался в этой стране, а в последнее время вообще занимался лишь хозяйственными работами в доме вождя. Испанец и его сопровождающие остановились для того, чтобы поесть кукурузных лепешек да поспать, лишь когда уже почти стемнело, а с первыми лучами солнца вновь отправились в путь. Когда они вдоль широкой саче подошли к окраинам Четумаля, Эронимо удивился – сначала размерам города, а затем красоте каменных зданий, стоявших вокруг центральной площади. Осматриваясь по сторонам на заполненном людьми рынке, он решил спросить у человека, которому на вид было столько же лет, сколько и Гонсало, не известно ли ему что-нибудь об испанце.

– А что тебе нужно от Гонсало Герреро? – поинтересовался индеец.

– Я пришел из Шаманканна, чтобы повидаться с ним. Ты не знаешь, где он может быть?

– Конечно, знаю, – сказал индеец, показывая на дом правителя. – Он живет вон там.

– В здании возле храма?

– Да. Он – наш наком и зять халач-виника.

Эронимо почувствовал, как в груди у него что-то сильно сжалось, но он тут же взял себя в руки. Значит, Гонсало добился больших успехов? Это хорошо. Из-за чего тут переживать? Если Гонсало стал одним из местных начальников, никакой проблемы с выкупом не будет. Тем не менее Эронимо почувствовал, что связывающая их невидимая нить стала еще тоньше, и боялся даже подумать о том, какие теперь взгляды на жизнь у этого бывшего испанского солдата.

Подойдя к дому правителя, священник оставил своих спутников снаружи, а сам зашел в прихожую и сообщил слугам о цели своего визита. Где-то внутри здания ходили туда-сюда люди: Эронимо слышал голоса, доносящиеся из соседних помещений. Наконец слуга провел испанца через боковую комнату и указал ему на дверной проем, за которым находился сад.

По ту сторону внутреннего дворика спиной к Эронимо стоял высокий мужчина с тремя перьями квезаля, вставленными в косичку, свисавшую с затылка. Когда он обернулся, Эронимо увидел, что нос у этого человека слегка обвис под весом золотого кольца. А еще он увидел в растянутых мочках его ушей блестящие вставки, а на руках и груди – хитросплетение татуировок.

– Эронимо, – сказал Гонсало, – я рад, что вы пришли со мной повидаться.

– Да, – с растерянным видом ответил священник. – Я все еще жив и довольно хорошо себя чувствую, – добавил он на языке майя, на котором они уже давным-давно общались друг с другом.

Гонсало подошел к Эронимо и, положив руки ему на плечи, слегка обнял его. Ему показалось, что священник растрогался, но он также почувствовал, что его соотечественник слегка отпрянул назад, когда они посмотрели друг другу в лицо.

Эронимо изумляло лицо, которое он видел перед собой: шрамы, татуировки, золотое кольцо в носу, вставки в мочках ушей. Он пытался понять, почему Гонсало так изменился.

– О Господи!.. – наконец вырвалось у Эронимо, и он, отведя взгляд в сторону, покачал головой. Когда Гонсало попятился, священник снова посмотрел на него, но уже спокойнее. – Ты так сильно изменился…

– Да, я знаю, святой отец. Я прекрасно знаю, как сильно я изменился. – И Гонсало с легкой улыбкой добавил: – А вот вы ничуть не изменились.

– У меня всего лишь появилось несколько новых болячек, к счастью, не очень серьезных. Мы с тобой еще довольно молоды. – Отведя взгляд от груди собеседника, Эронимо продолжил: – Хочу сообщить тебе замечательную новость, Гонсало… К острову Косумель причалила большая флотилия… По крайней мере, несколько кораблей. Капитан Эрнан Кортес просит нас явиться к нему и поплыть дальше с ним. – Засунув руку в карман, священник достал несколько бусин, которые посланники не отдали Ах-Маю. – Смотри, вот это прислали в качестве выкупа за меня… и за тебя… Но тебе эти бусы, конечно, не понадобятся. А еще письмо.

Гонсало взял у него из рук послание, но лишь бегло просмотрел его, уставившись на подпись в конце.

– Я не могу пойти к капитану, Эронимо, – сказал он наконец.

– Но почему? Ты же христианин. Ты должен пойти к нему. Мы уже свободные люди.

– Я – наком, святой отец, – произнес Гонсало, повысив голос. – Да, я уже свободный человек. Но теперь я один из местных повелителей. Меня здесь уважают, и у меня есть определенные обязанности.

– Какие еще обязанности? А как же твоя душа? Разве ты не помнишь, чему тебя учили? Ты забыл своего Бога?

– Своего Бога? Богов везде полно. Моя жизнь – здесь. Что мне известно о душе? Я работаю, молюсь здедшним богам – точно так же, как раньше молился Христу. Это совсем другие боги. Возможно, их не существует. Однако какое это имеет значение?

– Но твоя вечная жизнь…

– Моя жизнь – та, которой я живу сейчас. А вот что останется от меня, когда я умру… Посмотрите вон туда!

Гонсало показал на троих сыновей, которые в этот момент появились в дверном проеме вместе с Иш-Цациль.

– Это моя жена. А эти красивые мальчики – мое будущее. Мне что, обменять их на небеса, которых я вообще-то никогда не видел?

Эронимо уставился на мальчиков, однако его молчание было недолгим.

– Возьми их с собой, – сказал он. – Господь примет их. – Священника вдруг охватило отчаяние. – Подумай о своих родственниках в Кастилии. Если бы твоя мать узнала, что ты здесь делаешь… об этих кровавых ритуалах… о жутких богах!..

Гонсало, казалось, вот-вот выйдет из себя.

– Посмотрите на меня, святой отец. Даже если бы я и захотел вернуться, как бы я мог это сделать? – Он шагнул вперед и развел руки в стороны. Его голос стал еще громче: – Все мое тело покрыто татуировками. Уши и нос проколоты. Смогу ли я добиться высокого положения в Новой Испании?

– Это все, что имеет для тебя значение, – высокое положение и власть на этой грешной земле? Ради этого ты готов пожертвовать всем – соотечественниками, христианской верой?

Гонсало затрясся:

– В своих проповедях вы призывали к милосердию, святой отец. Если я согрешил, то этого уже не изменить. И оно того стоило. Я добился, чего хотел… Теперь я один из них. Скажите моим родственникам, что я умер. А еще скажите моим детям, что эти бусины – подарок, который пожаловали мне наши великие правители. И оставьте нас в покое.

Услышав разговор, который угрожал ее семье таким образом, который она вряд ли могла бы себе представить, Иш-Цациль подошла к мужу, встала рядом с ним и спросила:

– Этот раб пришел сюда, чтобы забрать моего мужа?

Повернувшись к Эронимо, она обратилась к нему тихим, но решительным голосом:

– Гонсало не нужен ни ты, ни твои разговоры. Пожалуйста, уходи к своему хозяину и оставь нашу семью в покое.

Священник с удивлением посмотрел на нее, а затем перевел взгляд на соотечественника, лицо которого посуровело.

– Она права, Эронимо, – сказал Гонсало. – Что дали вам набожность, смирение и соблюдение заповедей? Вы не добились ничего ни для себя, ни для кого-либо другого. Вы делаете только то, что говорит хозяин. Вы так и остались рабом, а я теперь – свободный человек.

– Но твоя душа… Разве у тебя нет уважения к собственному внутреннему миру?

Гонсало вдруг почувствовал, что вот-вот вспылит. Все то напряжение, которое накопилось в нем за восемь лет жизни на чужой для него земле, вдруг стало рваться на поверхность.

– К внутреннему миру?! – крикнул он. – Вы только о нем и думаете – больше ни о чем. Пока вы сидели в сторонке, мусоля свой молитвенник, я жил. Я более верен своему внутреннему миру, чем вы – своему. И сделал много полезного для своей семьи и людей, живущих здесь.

– Мне известно о том, что ты сделал. Я все это знаю! Неужели это было так легко – предать свою веру? Предать буквально все? Да, сохранять свою веру трудно. Стойкость дается нелегко, но она вознаграждается. Я знаю, кто я такой.

– А я – тот, кем хотел стать… – холодно произнес Гонсало. – И я доволен. Я горжусь этим. – Он повернулся и пошел прочь от Эронимо, но, сделав несколько шагов по внутреннему дворику, резко остановился и, обернувшись, улыбнулся с легкой иронией. – Ну вот и все, святой отец. Можете помолиться за меня, если хотите.

Эронимо ответил хриплым шепотом:

– Думаю, что ты безнадежен.

Повернувшись и едва ли не бегом покинув дом правителя, Эронимо снова оказался на пыльной улице. Письмо Кортеса так и осталось в руке Гонсало; словно обессилев, оно свисало из сжимавших его пальцев во влажном тропическом воздухе.