Текст книги "Повелитель майя"

Однажды вечером – после особенно сытного ужина – Гонсало наблюдал за тем, как другие мужчины сражаются в пок-то-ток – игру, во время которой маленьким каучуковым мячом нужно попасть в отверстие в дискообразном камне, прикрепленном к дереву. Игрок мог использовать при этом бедра, плечи, ноги и предплечья, но не ладони. Высокий статус Ах-Мочана был отчасти завоеван благодаря успехам в пок-то-ток, и в этот вечер он уже успел выиграть несколько пари.

– Похоже, кучка нефрита возле его циновки снова увеличится, – прошептал Ах-Сийах, обращаясь к Гонсало, когда они смотрели на то, как Ах-Мочан заключает новые пари.

Молодые мужчины сидели рядом в тени длинной хижины и курили свернутые в трубочку листья табака.

Вдруг Ах-Мочан подошел к Гонсало:

– А ты почему не заключаешь со мной пари, бородатый?

– Мне нечего поставить – у меня ничего нет.

– А еще тебе известно, как хорошо я играю, – надменно заявил Ах-Мочан.

– А тебе известно, как хорошо я умею орудовать мечом и топором, – сказал в ответ Гонсало.

Ах-Мочан подошел на шаг ближе.

– Да. Ты любишь военные игры, но как играешь в такую вот игру – этого я еще не видел. – Он перебросил маленький мяч из одной руки в другую и снова посмотрел на Гонсало. – Если ты боишься делать против меня ставки, тогда, возможно, ты захочешь поставить на самого себя. У тебя будет четыре попытки забить мяч.

Медленно выпустив в сторону собеседника струйку дыма, Гонсало спросил:

– А если у меня не получится, что тогда ты от меня потребуешь?

– Ты будешь целый день мне прислуживать.

Испанец вздрогнул, а окружающие его юноши притихли, услышав такое оскорбление. Но, тут же взяв себя в руки, Гонсало поднялся и сказал:

– А если я выиграю?

Ах-Мочан улыбнулся, показав при этом аккуратно подточенные зубы:

– Ты получишь женщину. Уверен, ты считаешь, что тебе нужна женщина, а тут, как тебе известно, есть такие, которые живут благодаря этому. Например, Иш-Кукиль… Между прочим, она очень даже ничего.

– Мы платим ей какао-бобами, бусинами и кусочками нефрита, – сказал Ах-Сийах, поднимаясь на ноги и становясь возле Гонсало и Ах-Мочана. Пристально посмотрев на испанца, он добавил: – Она занимается этим, чтобы выжить. Я могу дать тебе какао-бобов, когда она придет сюда в следующий раз.

– Да, да, – закивал низенький толстяк Ах-Сен, сын одного из жрецов. – Иш-Кукиль придет сюда, или же ты можешь отправиться к ней в хижину или увести ее в лес. Этой девушке нравятся медные колокольчики. Если ты выиграешь, Ах-Мочан даст тебе колокольчик для нее…

Ах-Мочан начал игру первым. Отойдя футов на двадцать, он бросил мяч вертикально на землю и, когда тот отскочил вверх, ударил по нему предплечьем так, чтобы мяч полетел в сторону дискообразного камня с отверстием посередине. Ах-Мочану удалось попасть в отверстие с четвертой попытки. Гонсало тут же занял соответствующее положение на игровом поле и, протянув руку, поймал мяч, который поднял с земли и бросил ему Ах-Сийах. Никто из индейцев не знал: пока они проводили время с близкими родственниками, Гонсало упражнялся в этой игре, намереваясь когда-нибудь в ней поучаствовать. Он попал со второй попытки: мяч пролетел в отверстие, не задев краев. Зрители восторженно вскрикнули, а разгневанный Ах-Мочан ушел в лес.

Ах-Балам подошел к испанцу и положил руку ему на плечо.

– Говорят, что в древние времена наши предки играли в эту игру с большим размахом, – стал рассказывать он. – Команды соревновались на огромных площадках возле таких больших храмов, как в Чичен-Ице. – Он сделал паузу и посмотрел на окружающих его людей. – Если бы мы до сих пор играли по старым правилам, оставляя победителей в живых, а побежденных убивая, тебе, наверное, нашлось бы место в нашей команде, Гонсало.

Сийах, Никан и некоторые другие засмеялись и, подойдя к испанцу, стали поздравлять его с победой.

По другую сторону площадки виднелась одинокая фигура человека, который только что наблюдал за состязанием со стороны и даже молился о том, чтобы оно именно так и закончилось. Теперь, глядя на то, как Гонсало окружили молодые воины и как они громко с ним разговаривают и смеются, Эронимо продолжал стоять неподвижно в постепенно сгущавшихся сумерках.

Глава 10

Поскольку Эронимо теперь главным образом работал по хозяйству в хижине вождя, у него появилось больше времени для целенаправленных, пусть и пока что безуспешных попыток сблизиться с местными простолюдинами. Однако он был реалистом и понимал, что эти попытки являются его главным – а возможно, и единственным – шансом обратить кого-нибудь из туземцев в христианство, и потому старался быть примером для подражания, чтобы тем самым продемонстрировать великий смысл жизни, посвященной служению Господу и другим людям. Эронимо ждал повода, чтобы рассказать индейцам о том, как любит их Иисус Христос.

Жена Ах-Мая – Иш-Сумин – не воротила нос от чужеземного раба и по какой-то причине сочла, что Эронимо достоин того, чтобы с ним разговаривать. Священник обнаружил, что эта женщина обладает острым и пытливым умом. Элегантная и миловидная, она была на несколько лет старше его. Как-то Эронимо чистил в их доме очаг, и Иш-Сумин стала расспрашивать его о родине:

– А какая жизнь у вас там, в Испании?

– Это замечательная страна, ваша милость, – ответил Эронимо, про себя радуясь возможности поделиться с кем-нибудь своими мыслями. – Там не так жарко, как здесь, и не так влажно в сезон дождей, но земля богатая. Почти все дома построены из кирпичей и камней – как ваше жилище.

– Значит, в твоей стране обычные крестьяне живут так же, как я?

– Конечно же, нет, ваша милость, – быстро ответил Эронимо. – Они живут в каменных домах только потому, что строения из жердей и штукатурки не смогли бы защитить их от холодного климата. У них, конечно же, нет слуг, и еды не так много, как у вас, и им приходится очень много работать.

– Понятно. Ты умеешь обходить острые углы, Эронимо. А какой работой ты там занимался?

Священник возликовал от возможности поговорить о христианстве, однако решил вести себя очень осторожно.

– Я был жрецом, ваша милость. Но не таким, который совершает жертвоприношения – совсем не таким. Я был жрецом, который несет другим людям Слово Божие.

– И ты все еще веришь в этого своего бога?

– О да. Может, вы позволите рассказать вам о Нем?

– Может, и позволю, но не сейчас. Я хочу расспросить тебя о тебе самом. Почему ты все еще веришь в силу бога, который о тебе позабыл?

– Ну, потому что Он всемогущ. Его отношение к моей судьбе – это нечто такое, чего мне не дано понять.

– По крайней мере, ты ответил мне честно, Эронимо. Многое из того, что говорят нам жрецы, мне не дано понять… А ведь я не всегда согласна с тем, что они делают.

– Эти жертвоприношения… Ваша милость, они ужасны.

– Эронимо, не рассказывай никому об этом нашем разговоре.

– Не расскажу, ваша милость. Ваши слова останутся со мной и не пойдут дальше меня. Держать язык за зубами – одна из клятв, которые я дал, чтобы стать жрецом.

– Ну ладно, хватит. На кухне есть отличная тушеная еда. Если хочешь, можешь пойти туда и поесть. Мы закончим разговор позже.

Подобные беседы с Иш-Сумин с каждым разом усиливали надежды христианского миссионера, пусть в глубине души он и осознавал, что жена вождя никогда открыто не поддержит какую-либо иную религию. Тем не менее она высоко ценила Эронимо, ведь он мог изложить ей идеи, противоречащие традиционным представлениям. А он высоко ценил их разговоры.

Священник полагал, что молодые женщины в этом селении, не такие умные и опытные, как жена вождя, могли бы стать плодородной почвой для его миссионерских устремлений. Им приходилось выполнять тяжелую работу – носить воду. Сначала, когда Эронимо изъявил желание пойти вместе с ними и попытался нести высокую тыквенную бутыль в руках, женщины засмеялись. Затем они показали ему, как нужно носить такую бутыль на голове, сохраняя при этом равновесие, и дали Эронимо возможность попрактиковаться с пустой тыквой. Священник поначалу не заметил у себя за спиной маленькую девочку, которая насмешливо копировала его неуклюжие движения, но сумел выдавить из себя улыбку, когда смех малышки и женщин заставил его обернуться.

Маленькая проказница была одета лишь в юбку – а не в длинное платье, как девочки постарше. Ее уже достаточно длинные волосы были заплетены в две аккуратные косы. Гладкая кожа сильно загорела от постоянного пребывания на солнце, а мягкие пухленькие ручки были тщательно вымыты. Эронимо, однако, уставился на то, что больше всего его заинтриговало, а именно на шарик из смолы, привязанный к пряди темных волос и висящий возле носа девочки – так, чтобы малышка, то и дело глядя на него, невольно скашивала глаза. Увидев, что чужеземец на нее смотрит, малышка попятилась, а когда он протянул руку и ласково прикоснулся к ней, побежала к своей матери.

Осторожно балансируя со стоявшей у него на голове тыквенной бутылью, Эронимо следом за пятью молоденькими девушками пошел по извилистой тропе к глубокому колодцу, находившемуся неподалеку от селения. Он насчитывал пятнадцать футов в ширину, его стены были выложены известняком. Эронимо уже знал, что этот колодец не был вырыт жителями селения, а представлял собой цонот, образовашийся в результате проседания каменной породы над водоносным слоем. Поскольку рек в этом регионе не было, такие колодцы представляли собой важный источник питьевой воды для каждого города и селения. Приблизительно в сорока футах от края колодца Эронимо увидел зеленоватую стоячую воду. Он опустил в колодец ведро на веревке, а затем, подняв его, налил воды в тыквенную бутыль. И так – снова и снова. Одна из женщин, которая стояла рядом с ним, опустив глаза, но умудряясь при этом наблюдать за Эронимо, осторожно коснулась его руки и, показав на колодец, медленно произнесла:

– Цонот.

– Цонот, – повторил Эронимо, улыбаясь ей.

Женщина кивнула, тоже улыбнулась и снова сказала:

– Цонот.

Подбодренный первым дружеским контактом с кем-то помимо Ах-Куна и Иш-Сумин, Эронимо решил закрепить успех.

– Да, – сказал он. – Это цонот. А меня зовут Эронимо Агилар.

Снова улыбнувшись, женщина с миндалевидными глазами тихо сказала:

– О-о, ты говоришь на нашем языке… Тебя зовут Хирони…

Он снова назвал свое имя:

– Эронимо.

Она повторила его уже точнее, и Эронимо спросил, как зовут ее саму.

– Иш-Кукиль, – ответила женщина.

– Иш-Кукиль, – произнес он. – Красивое имя.

Бросив взгляд на тропу, священник увидел, что остальные женщины уже возвращались в селение, а потому, наклонившись, взял свою бутыль из тыквы. Иш-Кукиль снова прикоснулась к его руке. Эронимо встретился взглядом с ее косящими глазами, и она с вопросительным видом указала на крестик у него на груди.

– Что это? – спросила женщина.

Осторожно взяв крестик пальцами и показав его ей, священник сказал:

– Это крест.

Когда Иш-Кукиль повторила это слово, его охватил восторг.

* * *

Следующим вечером молодая женщина тихо подошла по тропинке к тыльной стене длинного дома. Ее глаза блестели, но при этом их выражение было настороженным. Прислонившись стройным телом к углу хижины, Иш-Кукиль стянула с себя простенькое платье и направилась к входу в дом абсолютно обнаженной – если не считать ожерелья из бусинок. Волосы женщины были завязаны сзади. Широкое лицо было гладким, а нос более тонким, чем у остальных обитательниц селения. Груди Иш-Кукиль были полными и выпирали вперед, соски торчали – то ли от прохладного ночного воздуха, то ли от охватившего ее возбуждения, – наблюдавший за ее медленными движениями со своей циновки Гонсало не мог бы этого сказать.

– Иди сюда, шлюха, – произнес Ах-Мочан. – У меня есть для тебя колокольчики.

Взгляд Иш-Кукиль обратился на молодого человека, стоящего перед ней в дверном проеме. Он небрежно стащил с себя набедренную повязку и лег на циновку, явно наслаждаясь ситуацией. Иш-Кукиль опустилась на колени рядом с ним и уселась ему на бедра. Ах-Мочан вытянул руки и с силой привлек ее к себе.

Закончив, он встал и, повернувшись, посмотрел на Гонсало. Затем Ах-Мочан схватил Иш-Кукиль за запястье и заставил ее подняться на ноги.

– А теперь иди вон туда, – показал он на Гонсало. – У меня есть для тебя новый клиент – вон тот, бородатый. Я за него заплачý.

Гонсало к тому моменту уже охватило неудержимое возбуждение. Видя, что туземка устремила на него настороженный взгляд, в котором явно угадывался интерес, он подошел к ней и заставил лечь на пол, действуя грубее, чем ему бы хотелось. Улегшись на Иш-Кукиль сверху, он вошел в нее так резко, как только мог, и стал двигаться взад-вперед с возрастающим исступлением, пока ее тихие стоны не трансформировались в гораздо более громкие звуки. Женщина громко стонала – то ли от боли, то ли от возбуждения, этого Гонсало понять не мог. Да это и не имело значения.

Закончив, он продолжал лежать на ней, но уже неподвижно и тяжело дыша. Затем Гонсало почувствовал, что Иш-Кукиль пытается выбраться из-под него. Она ушла, и испанец тут же забылся глубоким сном.

Когда он проснулся, некоторые из его товарищей были уже на ногах. Они жгли свой копал и подогревали блюдо из кукурузы. Гонсало чувствовал себя измученным. Он повернулся на бок и стал наблюдать за товарищами, а затем окинул взглядом свою циновку. Испанец почувствовал, что на него смотрят, и, подняв глаза, заметил, что только что таращившиеся на него молодые мужчины тут же отвели взгляды в сторону.

– Где моя набедренная повязка? – спросил Гонсало, не обращаясь ни к кому конкретно.

Никто ему не ответил.

– Ци, Ник, – позвал он индейцев, которые спали рядом с ним. – Вы не видели мою…

– Понимаешь, – вмешался Ах-Нацом, – не стоит ожидать, что бедная женщина, сама зарабатывающая себе на пропитание, станет работать бесплатно. – Он окинул взглядом тех, кто находился в хижине. – Возможно, Иш-Кукиль подумала, что кусок ткани – это все-таки лучше, чем ничего.

Те, кто его слушал, громко засмеялись.

– Тут нет ничего смешного, – проворчал Гонсало, окончательно проснувшись и сев на своей циновке. – Что я буду делать без набедренной повязки?

Ах-Сийах, придав своему лицу обеспокоенное выражение, добавил:

– Возможно, в суматохе твоя набедренная повязка отлетела куда-то в сторону. Тебе лучше найти ее. Я слышал, что скоро сюда придет ах-мен, чтобы нас обучать. Он, конечно же, не станет разбираться, при каких обстоятельствах ты потерял одежду, и наверняка рассердится, если ты предстанешь перед ним в таком виде. Мы, майя, народ скромный – ну, ты и сам знаешь.

Индейцы снова засмеялись, а голый испанец принялся искать свою набедренную повязку – сначала внутри хижины, а затем и за ее порогом. Заметив, как некоторые из его товарищей поглядывают на крышу, он и сам посмотрел туда и наконец увидел свою набедренную повязку.

– Она на крыше, – пробормотал Гонсало.

– Ну да, она там, – сказал Ах-Сийах. – Думаю, тебе лучше побыстрее туда забраться, пока не проснулось все селение. Она ведь на самом верху. Я знаю, ты очень гордишься собой, но, пожалуй, ты еще напугаешь наших милых маленьких девственниц, если они отвлекутся от утреннего перемалывания кукурузы и случайно посмотрят на тебя.

Гонсало забрался на крышу, с трудом карабкаясь по сухому тростнику. Когда он наконец спрыгнул на землю, лишь слегка оцарапав колени и крепко держа в руке набедренную повязку, это происшествие представилось ему уже совсем в другом свете и он расхохотался.

Позже тем же утром Гонсало увидел на центральной площади, как Эронимо несет воду из цонота.

Почувствовав желание поговорить с соотечественником, Гонсало отделился от двух своих спутников, которые шли вместе с ним от хижины аль-хольпопа, и направился через площадь к Эронимо. Тот, завидев Гонсало, опустил на землю тыквенную бутыль и кивнул в знак приветствия.

– Ну, как у вас сегодня работа? – спросил Гонсало. – Все нормально?

– Да, Гонсало, – ответил Эронимо, слегка удивившись, но при этом и обрадовавшись тому, что соотечественник с ним заговорил. – Работа в доме вождя, как тебе известно, не очень-то тяжела, а Иш-Сумин – замечательная женщина.

Сделав паузу, он добавил:

– Ах-Май иногда разговаривает со мной, когда я машу над ним опахалом или подаю еду. Он расспрашивает меня о наших обычаях, но отказывается слушать, когда я пытаюсь рассказать ему о нашем Господе. Тем не менее меня не оставляет надежда…

– Надежда никогда вас не оставляет, святой отец, – тихо сказал Гонсало.

– Я думаю, что вождь… а может, и остальные… уже начали понимать, что такое христианское милосердие – ну, в какой-то мере. Поэтому я продолжаю свои попытки и надеюсь на большее. И молюсь об этом. – Эронимо поднял взгляд своих ясных глаз на долговязого товарища. – А ты, Гонсало? О чем молишься ты?

Гонсало почувствовал, как к его лицу прилила кровь.

– Святой отец, я рад уже тому, что смог добиться здесь лучшей жизни. Теперь в поле я только собираю урожай. Майя обучают меня боевому искусству, чтобы я стал солдатом – таким, как раньше. Я хочу быть равным с остальными, хочу стать частью здешней жизни.

– А чему еще тебя учат? – спросил Эронимо.

Гонсало ничего не ответил, и священник продолжил:

– Какие у тебя мысли? Какова твоя духовная жизнь?

– Что для меня духовная жизнь? – пожал плечами Гонсало. – Я никогда не уделял ей много внимания.

Эронимо посмотрел на татуировку, появившуюся на руке соотечественника:

– Ты не думаешь о том, чтобы жить как христианин?

– А какая от этого польза? Мы ведь находимся здесь – и я, и вы.

– Да, но я все еще Эронимо Агилар, человек божий. Цивилизованный человек. У меня хватает мужества не изменять себе. И вот что я тебе скажу: назревает беда. Поскольку ты солдат, тебе лучше помолиться… и подумать… о том, что ты сейчас делаешь. Убедись в том, что твоя душа готова.

Эронимо развернулся и вошел в дом вождя, а Гонсало, догнав товарищей, взял корзину и отправился на поля.

* * *

Несколькими днями позже аль-хольпоп отвел в сторону Гонсало, Ах-Мочана, Ах-Никана, Ах-Нацома, Ах-Сийаха и двух других молодых воинов из числа тех, кто был постарше.

– Вы уже подготовлены так, как, я думаю, может быть подготовлен воин, еще не имеющий опыта. Завтра мы собираемся сделать набег на Шоктум, и вы примете в этом участие. Сегодня вечером вы вернетесь в длинную хижину вот с этими мечами. Края у них уже не просто деревянные.

– Мне мало что известно о том, как вы сражаетесь – если не считать поединков, – сказал Гонсало, и в его голосе прозвучало едва уловимое сомнение.

– Тебе нужно будет лишь выполнять приказы командиров. О том, каков будет план действий, решают три человека – наком, вождь и я. – Аль-хольпоп окинул взглядом семерых воинов. – Но я уже сейчас могу сообщить вам, что нападение будет представлять собой фронтальную атаку и будут схватки врукопашную. Я также могу сообщить вам, что это будет отнюдь не обычный маленький набег. Нам необходимо продемонстрировать сопернику, что в этом регионе доминируем мы. – Он заговорил быстрее и суровее. – Мы хотим взять в плен таких людей, после захвата которых соседи уже не решатся на нас нападать.

Сделав паузу, аль-хольпоп добавил:

– А теперь идите и приготовьтесь вместе с остальными.

«Широкомасштабная война», – подумал Гонсало. Эронимо, похоже, что-то об этом знал. Но почему священник переживает из-за того, готов ли он, солдат, к сражению и даже к смерти? Если он, Гонсало, и погибнет, то не как какой-нибудь раб, околевший в поле от непосильного труда.

Вернувшись вечером в длинный дом, семеро молодых людей зажгли свои горелки и обратились к богу войны с особыми молитвами. Они обвели растительным маслом глаза и обновили темную раскраску на своих телах. На рассвете Гонсало и остальные взяли тяжелые плотные куски ткани, которые им выдал аль-хольпоп, и в целях защиты обернули их вокруг рук и верхней части тел.

– Хоть ты и убивал людей, Гонсало, ты был тогда еще рабом, – сказал Ах-Нацом, глядя на свою руку и оборачивая ее тканью. – Поэтому у тебя нет челюстных костей, которые ты мог бы нацепить себе на руки. Однако сегодня, возможно, у нас у всех появятся такие кости. А может, кто-то другой украсит себя нашими челюстями, а?

Остальные с трудом выдавили из себя улыбку.

Наступило утро; его сменил день. Аль-хольпоп не сказал молодым воинам, в какое время они должны собраться возле дома накома; была уже вторая половина дня, когда их наконец позвали. План был такой: нагрянуть в Шоктум, когда там будут готовиться к ужину. Воины разделятся на два отряда. Один из них обойдет вражеское селение и нападет на него с юга, стараясь произвести как можно больше шума и привлечь к себе как можно больше внимания. Второй отряд – побольше – ворвется в Шоктум по главной дороге. Этот план с использованием отвлекающего маневра показался Гонсало хоть и простым, но весьма эффективным.

Их повели к месту предстоящего сражения – аль-хольпоп и еще двое мужчин, которые несли длинные шесты с навершиями в виде резных нефритовых статуэток, украшенные перьями птицы квезаль. Воины ускорили шаг после того, как пересекли ряд низеньких холмов, за которыми находился Шоктум. Гонсало знал, что теперь им осталось идти до вражеского селения лишь несколько миль. Почва стала болотистой, и на плохо утоптанной тропинке виднелась густая темноватая поросль. Перед мысленным взором Гонсало замелькали видения: вереница мужчин и женщин в лохмотьях, которые идут, пошатываясь, по этой тропинке, освещенный факелами храм, алтарь, черный нож, топор, который словно мстит этим туземцам…

Воины перешли на легкий бег, а затем со всех ног помчались к месту встречи с противником. Сердце у Гонсало колотилось, дыхание было тяжелым, но ровным. Он был морально готов к битве. Все иные чувства вытеснили предвкушение битвы, страх перед ней и, одновременно, боевой азарт – страх и азарт воина. Лес представлялся испанцу уже не совокупностью деревьев и кустов, а мозаикой из солнечных лучей и темных участков; слышалось топанье ног, тяжелое дыхание и биение его собственного сердца. Рядом с ним мелькали чьи-то силуэты: руки, ноги и оружие. Гонсало не видел противника и не испытывал страха, лишь слышал звуки, доносившиеся откуда-то из кустов. Он чувствовал, что вот-вот начнется схватка не на жизнь, а на смерть. Сосуды на его висках запульсировали, как во время сражений возле Дарьена, как при соитии с молодой женщиной в длинном доме, как во время жертвоприношения, на которое он глазел, стоя у ствола сейбы. Его взгляд не концентрировался ни на чем конкретном, но Гонсало видел все: видел, как бегут люди, видел, как свалился шест с зелеными перьями, видел, как находившиеся впереди него воины со стоном падают ниц… Ему вдруг показалось, что земля уходит у него из-под ног…

Вверху просвистели стрелы; послышались новые стоны и крики… Гонсало осознал, что оказался в яме вместе с пятью другими воинами из его отряда. Они угодили в ловушку. Трое из них наткнулись на торчавшие вертикально острые колья и были уже мертвы. Еще один сильно поранился. Гонсало не получил увечий, благодаря тому что упал в яму одним из последних. Аль-хольпопу тоже удалось выжить: падая, он ухватился рукой за покрывающий ловушку тростник и благодаря этому не рухнул на дно ямы, а плавно скатился по ее краю.

Над ними вновь просвистели стрелы, однако остальные воины из Шаманканна уже добежали до кустов и теперь дрались с врагами, вооруженными луками и стрелами. По-видимому, мужчины Шоктума поджидали нападавших, спрятавшись за ограждением из жердей и тростника позади ловушки. Однако их явно было недостаточно для того, чтобы отразить эту атаку, тем более что они не были вооружены для такого боя. Поэтому некоторые из них бросились через болото наутек еще до того, как к их позициям подбежали нападающие.

Аль-хольпоп был вне себя от ярости. Он понял, что противник заметил его отряд, когда тот был еще на подходе к селению, а потому добиться эффекта неожиданности не удалось. Но им следовало продолжать нападение. Аль-хольпоп выкрикнул приказы воинам, находившимся неподалеку от ямы. Они торопливо вытащили из нее тех, кому посчастливилось выжить, а затем, оставив убитых и раненых на попечение одного из воинов, снова ринулись вперед.

Гонсало тоже побежал, осознавая, что противник уже готов дать отпор. Мысли испанца сосредоточились на предстоящей битве. Времени на долгие раздумья у него не было. Желания повернуть назад тоже не возникало. Когда воины Шаманканна приблизились к окраине селения, лес стал намного реже и они увидели, что противник устроил им еще одну засаду. Это селение, похоже, было не готово отразить полномасштабное вторжение.

Воины Шоктума появились прямо в центре селения. Они стреляли из луков и метали в противника дротики. Многие из них, размахивая мечами и медными или же каменными топорами, бросились навстречу нападающим. Сражение было яростным, однако убитых при этом было не очень-то много, поскольку деревянные мечи с прикрепленными к ним камнями и стрелы чаще ранили, а не убивали. Воины Шоктума дрогнули, и нападавшие прорвались в центр селения. Теперь защитникам приходилось отражать атаки с двух сторон: наком наконец-то достиг Шоктума вместе со своим – более многочисленным – отрядом. Воины, вместе с которыми сражался Гонсало, были нужны лишь для того, чтобы отвлечь внимание противника. Однако благодаря тому, что испанец покинул свое место в центре отряда и переместился в авангард, яростно орудуя и топором, и мечом, они еще сильнее потеснили противника к самому центру селения.

Часть остававшихся в живых воинов Шоктума угодила в плен к нападавшим, а другая – бросилась наутек. В плен попали вождь Шоктума, наком, аль-хольпоп и несколько жрецов – вместе с дюжиной обычных воинов и пятью-шестью женщинами. После окончания битвы воины Шаманканна начали грабить дома, стоявшие вокруг главной площади, и отрезать челюсти у убитых противников. Однако еще до того, как давшие деру вражеские воины успели прийти в себя, перегруппироваться и организовать контрактаку, наком приказал своим воинам возвращаться домой.

Гонсало, тяжело дыша, глазел по сторонам, высматривая, с кем еще можно было бы сразиться и кого еще можно было бы взять в плен. Приказ накома его сильно удивил. Заметив аль-хольпопа, учившего его боевому искусству, испанец подбежал к нему.

– Почему мы уходим? – спросил у него Гонсало. – Здесь ведь еще есть добыча и можно захватить побольше рабов! А селение можно уничтожить – сжечь дотла.

Аль-хольпоп посмотрел на него с удивлением:

– Зачем? Мы и так взяли то, что нужно. Мы можем позволить себе лишь определенное число рабов – и не более того. Для жертвоприношения мы захватили достаточное количество знатных лиц. Пройдет немало времени, прежде чем жители Шоктума осмелятся снова на нас напасть.

– Но…

Аль-хольпоп бросил на Гонсало сердитый взгляд. Его гнев, правда, смягчало осознание того, что этот бородатый человек не воспитывался с детства в их селении, а лишь уже взрослым познакомился с некоторыми местными правилами и обычаями.

– Боги наверняка наказали бы нас за излишества и жадность: они ведь уже дали нам то, в чем мы нуждались. Больше не нужно причинять страдания и разрушать.

Гонсало отвернулся от полуразоренного селения и отправился вместе с остальными обратно в Шаманканн. Там они отпразднуют свой триумф и должным образом поблагодарят богов, которые позволили им одержать победу.

* * *

Одну группу воинов отправили вдоль ведущей на юг тропы, поручив им забрать мертвых и раненых, оставленных возле того места, где противник устроил засаду. Когда Гонсало и прочие молодые воины вернулись в длинный дом без Ах-Мочана, юноши, которые не участвовали в набеге, заметили его отсутствие, но ничего не сказали. Около часа спустя, когда участники успешного набега рассказывали друзьям подробности, два воина принесли Ах-Мочана и положили его на циновку. Во время схватки ему глубоко в живот вонзилась стрела. Находившийся с Ах-Мочаном на тропинке возле вражеского селения и ожидавший возвращения остальных воинов, Ах-Сийах, рана которого была самой легкой из всех, полученных в тот день, попытался извлечь стрелу из живота товарища. Древко ему вытащить удалось, а вот наконечник остался внутри. Это было воспринято как плохое предзнаменование. К Ах-Мочану позвали отца и мать, а также ах-мена.

Гонсало наблюдал за тем, как ах-мен готовит припарку из листьев, перемешанных с желтком какого-то маленького яйца и жидкостями, похожими на мочу и кровь. Жрец втер это месиво в рану и зажег три горелки с копалом.

– О могучий Ах-Пуч, повелитель смерти, не забирай Ах-Мочана! Позволь ему и дальше видеть свет, служить тебе и приносить жертвы. Дайте ему здоровье, Кинич-Ахау и Иш-Чель! Он будет вам молиться.

Ах-Мочан пошевелился. Что бы ни привело его сейчас в чувство – прохлада длинной хижины, запах копала или же произнесенная нараспев молитва, – он посмотрел сначала на ах-мена и на своих товарищей, затем на родителей и наконец на тростниковый потолок, под которым клубился дым.

Ах-мен наклонился над раненым юношей:

– Ах-Мочан, ты должен признаться во зле, которое совершил в этой жизни. Ты должен дать отчет богам, чтобы у них не было ничего против тебя. Расскажи мне о своих дурных поступках.

Веки Ах-Мочана вздрогнули. Тело раненого оставалось неподвижным. Он посмотрел на старого жреца, а затем опять обратил взор на потолок и довольно долго глядел на него. Наконец Ах-Мочан заговорил – медленно, тщательно произнося слова:

– Обучаясь боевому искусству, я нарочно порезал одного из своих товарищей, потому что он надо мной посмеялся… Я украл рыбу, которая сушилась на шесте у моего соседа…

Гонсало отвернулся и сквозь сгущающиеся сумерки посмотрел на буйно растущие джунгли, которые опять норовили захватить участок позади длинного дома. Испанцу не хотелось слушать остальное. Чуть позже несколько рабов отнесли Ах-Мочана в дом его родителей. Он умер через два дня, за несколько часов до рассвета.

В смущенном молчании Гонсало смотрел на отца Ах-Мочана, когда тот пришел в длинный дом, чтобы забрать пожитки своего сына, которые, как рассказал Ах-Сийах, будут погребены вместе с умершим под домом его родителей.

– Близкие родственницы Ах-Мочана будут сегодня тихонько оплакивать его в течение дня, – сказал Ах-Никан после того, как отец Ах-Мочана ушел, – а вечером мы услышим громкие стенания; возможно, его мать отрежет один из своих пальцев и положит его в могилу сына.

– Это ужасно, – сказал Гонсало.

– Нет, это правильно, – возразил Ах-Сийах. – Она ведь утратила часть себя.

– Да, – закивал Ах-Балам. – Боги вознаградят Ах-Мочана за то, как он умер.

Затем все они поднялись и пошли жечь свой копал и произносить утренние молитвы. Гонсало, как обычно, не очень-то сосредоточивался на этом. Перед его мысленным взором мелькали сцены недавней битвы. Он пытался не думать о смерти Ах-Мочана. Испанец никогда не испытывал симпатии к этому молодому человеку, но ему было жаль, что погиб такой храбрый воин. Несмотря на все то, что произошло с Гонсало за последние несколько дней, он, рассеянно глядя на завитки дыма, поднимавшегося от его горелки, чувствовал, что новая жизнь начинает ему нравиться. Теперь испанцу казалось, что его нынешняя жизнь не очень-то отличается от той, что была у него до того, как он угодил в руки майя. Раньше он был солдатом и теперь, по сути дела, им оставался. Люди вокруг него, как и раньше, молились, грешили, исповедовались, сражались и умирали.