Текст книги "Повелитель майя"

* * *

В то время как Гонсало совершал обычный утренний ритуал, его соотечественник сидел вместе с рабом Ах-Куном на том самом берегу, где ловил рыбу в начале своего пребывания в Шаманканне. Они проснулись и встали с циновок еще несколько часов назад. После того как в селении появились новые рабы, у Эронимо и Ах-Куна стало больше свободного времени, и сегодня, получив разрешение вождя, они пошли к морю. Наполнив уловом небольшую корзину и отложив в сторону сети, они отдыхали, прежде чем отправиться обратно – путь в селение был неблизким.

– Один из боевых товарищей Гонсало умер сегодня ночью, – сказал Ах-Кун.

– Знаю, – ответил Эронимо. – Ах-Мочан-Мак.

– Он теперь на небесах, – вяло произнес Ах-Кун.

– На небесах? – переспросил Эронимо. – Почему ты так думаешь? Насколько мне известно, он был злонамеренным человеком. Уже одно то, что он был язычником, не позволит ему увидеть лицо моего Господа. Полагаю, что такой человек, как он, заслуживает скорее наказания, чем награды, даже по законам вашей религии.

Ах-Кун всматривался в море. Гневные слова священника не произвели на него ни малейшего впечатления.

– Эронимо, тебе, конечно же, известно о том, что, раз Ах-Мочан умер в бою, он наверняка попадет в рай.

– А как же другие его поступки? – не унимался Эронимо. – Как же его аморальность? – Испанец заметил, что повысил голос, и сам этому удивился. – Разве боги не наказывают после смерти плохого человека, а хорошего не вознаграждают?

Ах-Кун покачал головой – скорее с недоумением, чем с недоверием.

– Хороший, плохой – какое это имеет значение для богов? – Он посмотрел сначала на свои мозолистые руки, затем на Эронимо. – Боги вознаграждают тех, кто повинуется жрецам и совершает надлежащие ритуалы. Вот если этого не делать, тогда боги разгневаются.

Эронимо встал и поднял с земли корзину:

– Ах-Кун, друг мой, если ты до сих пор веришь в подобную чушь, это приводит меня в отчаяние.

Ах-Кун, которого эти слова позабавили и в то же время немного обидели, поднялся на ноги и пошел вместе с Эронимо обратно в селение – исполнять все то, что надлежало делать в Шаманканне им, рабам.

* * *

Эронимо продолжал вести беседы с Иш-Сумин, но она дала ему понять, что разговаривать о богах больше не будет. Впрочем, даже в такой ситуации ему удавалось убедить самого себя в том, что рано или поздно он все же сможет донести до этой туземки Слово Божие. Это позволило бы священнику удовлетворить почему-то возникавшую у него в душе потребность оправдать в собственных глазах стремление получать удовольствие от разговоров с умным человеком, общение с которым напоминало ему о собственных наставниках в монастыре.

– Давай не будем разговаривать о нашей сегодняшней жизни, Эронимо, – сказала ему Иш-Сумин как-то раз во второй половине дня, когда он наводил порядок на кухне после обеда. – Поговорим о прошлом. Расскажи мне историю своей земли.

– Это прекрасная тема для разговора, – ответил Эронимо. – Но я даже и не знаю, с чего начать. Моя страна, конечно же, была создана нашим Богом за семь дней.

– Понятно. А после?

– После было большое наводнение; некий человек по имени Ной построил корабль и взял на него по две особи каждого животного, чтобы сохранить их для будущего.

– Это интересная история. Я никогда не слышала, чтобы здесь, у нас, случалось подобное наводнение. А животные там такие же, как и тут?

– Многие такие же. У нас есть птицы, на которых можно охотиться, и лисы. А вот ягуаров нет… Есть, правда, волки, но они сильно отличаются от ягуаров.

– А еще у вас есть лошади. Мы слышали о них… Они похожи на оленей, но при этом люди могут ездить на них верхом.

– Да.

– Так что же происходило потом?

– Люди снова начали выращивать зерновые культуры. А еще они построили малые и большие селения.

– Ну, то есть делали почти то же самое, что и мы здесь, в Шаманканне.

– Ну да. А затем – с течением времени – наши города объединились в государства.

– Это такие территории, на которых все люди должны подчиняться одному великому вождю?

– Именно так. Наш король – король Испании – имеет власть над многими тысячами людей.

– Понятно. Он могущественнее, чем наш халач-виник?

– Я слышал о халач-винике, моя госпожа, от раба по имени Ах-Кун. Халач-виник, пожалуй, во многом похож на нашего короля.

– У него есть власть над многими селениями, и мой муж – один из вождей, которые должны ему подчиняться.

– Понятно. Когда-то в прошлом у нас существовало одно великое государство, объединявшее весь известный тогда мир… Его называли Римской империей.

– Я слышала, что когда-то давно земли вокруг нас подчинялись одному великому правителю. Это очень интересно, Эронимо. Почему наши страны так похожи, а народы до недавнего времени вообще ничего друг о друге не знали?

– Это лучший вопрос из всех, которые я здесь слышал, – сказал испанский священник. – Но у меня нет на него ответа.

– Подумай об этом, Эронимо, и, возможно, когда-нибудь ты сможешь убедить меня в том, что ваш образ жизни лучше, чем наш, – сказала Иш-Сумин, и Эронимо заметил, что в ее глазах мелькнули озорные огоньки.

– Да, конечно, – ответил он.

– Мы поговорим с тобой еще… А пока, когда закончишь мыть эти чаши, можешь идти, куда хочешь.

Глава 11

Сражение завершилось такой убедительной победой, что не было никакой необходимости приносить в жертву знатных людей, захваченных в плен во время набега. Вождя Шоктума, накома, аль-хольпопа и остальную плененную знать пока что оставили в живых и украсили перьями, бусинами и колокольчиками таким образом, чтобы подчеркнуть их нынешний невысокий статус – статус пленников. Время от времени их демонстративно проводили по центральной площади. При этом крошечные медные колокольчики, привязанные к запястьям и лодыжкам, позвякивали, как будто призывая жителей Шаманканна поглазеть на пленников и еще раз порадоваться победе, дарованной богами. Остальное время пленники сидели в запертой клетке, очень похожей на ту, в которой когда-то выпало несчастье оказаться Эронимо и Гонсало.

Как-то раз утром ах-мен, придя в длинную хижину, объявил, что жрецы, хорошенько поразмыслив, решили: знать из вражеского селения следует принести в жертву через тринадцать дней. В прошлом году сезон дождей долго не наступал, и жрецы хотели обеспечить своевременное начало засева и для этого собирались задобрить богов наилучшим из возможных способов. Знать из другого селения подходила для этой цели как нельзя лучше. Ах-мен сказал молодым мужчинам, чтобы они подготовились к этому событию соответствующим образом.

В последующие дни жизнь в длинном доме была полна ограничений. Проституток туда больше не допускали. Приносимая пища была без соли и перца (Гонсало с удивлением обнаружил, что его товарищи воспринимают это как очень суровое ограничение). Молодые воины строго соблюдали правила этого поста и перестали мыться подогретой водой (что раньше обычно делали в конце дня). За девять дней до жертвоприношения Ах-Нацом сказал после постного ужина:

– Сегодня вечером для всех нас настанет время бечевки.

Когда последние отблески закатного солнца погасли и джунгли наполнились привычными ночными звуками, одиннадцать обнаженных молодых людей выстроились в одну шеренгу возле тыльной стены длинной хижины. Кровь, которую они прольют этой ночью, будет собрана на бумагу, постеленную под их ногами на земле, а затем сожжена в качестве особо ценного подношения Чакам – богам дождя. Поскольку молодые люди еще только обучались боевому искусству, эта кровь также будет принесена в дар могущественному Ах-Пучу, богу войны, чтобы он пощадил их во время сражений. И чем дольше тот или иной из мужчин будет терпеть мучительную боль во время кровопускания, тем большей благосклонности богов он будет удостоен.

Стоя на левом фланге шеренги, Ах-Нацом взял кусок бечевки и продел ее в ушко иголки, сделанной из тоненького отростка рога оленя. Затем пальцами правой руки взял свой половой орган и отвел крайнюю плоть. Проткнув ее кончиком иглы и протянув через получившееся отверстие иглу вместе с бечевкой, Ах-Нацом передал иглу стоящему рядом с ним Ах-Никану. Руки у Ах-Никана дрожали от боли, когда он повторял действия, совершенные Ах-Нацомом. Затем юноша передал иглу и тянущуюся за ней бечевку Гонсало.

Испанец посмотрел при свете луны на свой мужской орган. Несмотря на вечернюю прохладу, тело Гонсало покрылось пóтом. Он несколько секунд подумал, а затем стал повторять действия своих товарищей. Он почти не чувствовал, как прокалывает игла его крайнюю плоть, однако не смог скрыть боль, когда шершавая поверхность бечевки проходила через отверстие. Испанец передал иглу следующему молодому воину. Так игла с продетой в нее бечевкой передавалась от одного юноши к другому – вплоть до последнего, одиннадцатого из них. Кровь капала на лежащую на земле плотную бумагу, смешиваясь и пропитывая бечевку. Боль была просто ужасной. Раздавались приглушенные стоны, но никто из юношей не покинул шеренгу. Гонсало злился из-за того, что переносит мучения гораздо острее, чем остальные. Когда бечевка оказалась у юноши, замыкавшего шеренгу, ее протянули так, чтобы можно было связать концы, создав тем самым большую петлю, связывавшую мучавшихся от боли людей. Затем бечевку стали двигать по кругу. Узел на ней добавлял мучений тому, через чью крайнюю плоть он проходил; Гонсало не мог оторвать от него взгляд.

Наконец – чувствуя, что ноги у него уже начинают слабеть, – испанец услышал, как Ах-Сен крикнул:

– Довольно! Это уж слишком.

Ах-Сену передали нож, и он, взяв его в дрожащие короткие толстые пальцы, перерезал бечевку. Совсем еще юный Ах-Хам, снова связывая концы бечевки, старался не спешить и сделать узел как можно меньше. Затем бечевку снова стали перемещать по кругу. Гонсало сумел продержаться до тех пор, пока еще двое не крикнули, что с них уже хватит. Тогда и он попросил нож.

Затем испанец с состраданием и облегчением наблюдал за продолжением этой церемонии, пока участников не осталось только двое – Ах-Никан и Ах-Нацом. Ах-Нацом, похоже, мучился сильнее товарища: он заметно пошатывался, когда бечевка с завязанными на ней узелками снова и снова перемещалась по кругу. Наконец Ах-Никан крикнул, что больше не может. Ах-Нацом завоевал уважение, которого заслуживал (и которого жаждал, будучи старшим среди этих воинов), но он уже едва стоял на ногах. Когда Ах-Нацом улегся на свою циновку, остальные подняли с пола окровавленную бумагу и засунули ее в специальную урну.

В глубине души Гонсало отнесся к этому ритуалу крайне негативно. Он не понимал, зачем нужны эти кровь и боль. Такое самоистязание казалось ему абсолютно бессмысленным. Тем не менее, глядя на Ах-Нацома, который молча лежал на своей циновке, испанец невольно проникся уважением к мужеству своих товарищей и почувствовал странное моральное удовлетворение оттого, что прошел вместе с ними через такие мучения и достойно выдержал испытание.

Восемь дней спустя молодые мужчины, взяв шип ската-хвостокола, прокололи себе уши и собрали вытекающую из отверстий кровь в оранжевую банку. Ах-Балам отнес ее вместе с окровавленной бумагой в дом главного жреца.

* * *

В тот же вечер Эронимо, проведя несколько дней в молитвах о том, чтобы Господь придал ему мужества, подстроил так, чтобы занять место слуги, обслуживающего вождя во время ужина. Священник остановился у входа в заднюю комнату, в которой Ах-Май ел в одиночестве. Дом вождя, конечно же, был больше, чем у любого другого жителя селения, и построен он был из камней, которые затем оштукатурили. Помещения в передней части использовали как залы для приема посетителей и комнаты для гостей; в задней части здания жили вождь и его семья.

Эронимо стоял в коридоре перед личными покоями вождя. Побеленные стены здесь были украшены разноцветными фресками. Испанец стал их разглядывать. Неизвестный художник запечатлел приготовления к встрече нового года и ритуал жертвоприношения богам дождя, во время которого жертву бросали в гигантский цонот. Эронимо видел эти фрески бесчисленное множество раз, но сегодня вечером таращился на них, как на какие-то таинственные иероглифы, расшифровать которые попросту невозможно. Наконец, торопливо перекрестившись, священник вошел в личные покои Ах-Мая.

В этой комнате было только одно окно, и, поскольку уже начинало темнеть, слуги зажгли факелы на стенах. Стены в верхней части постепенно как бы сближались друг с другом, почти сливаясь воедино под самым потолком: там расстояние между ними равнялось примерно одному футу.

Вождь сидел спиной ко входу. Его ужин был незатейливым: кукурузные лепешки, жаркое из оленины и тыква. Все еще действовали ограничения, связанные с событием, которое должно было состояться на следующий день. Эронимо было жаль, что вождю пришлось отказаться от вечернего купания: испанец знал, что после омовения Ах-Май становится очень добрым и щедрым. Совершив обычные приветственные жесты, то есть прикоснувшись ладонью к полу и затем к сердцу, Эронимо поднял взгляд и посмотрел на лицо, выражение которого он уже научился понимать. В нем была самоуверенность, иногда – великодушие или, по крайней мере, объективность. Эронимо, мысленно улыбаясь, старался с уважением глядеть на облаченного в новые замысловатые одежды вождя. Испанец угадал причину его приподнятого настроения и решил воспользоваться этим в полной мере.

– Твоя новая накидка, мой повелитель… она чудесна, – сказал раб.

– Моя жена и ее помощницы очень хорошо потрудились, правда? – спросил Ах-Май, безуспешно пытаясь скрыть самодовольство.

Эта длинная накидка и в самом деле была великолепна. Ее бóльшая часть была украшена переливающимися зелеными перьями квезаля – самым ценным из всего, что было захвачено во время набега. Эронимо знал, сколько времени нужно потратить на изготовление такой накидки. А еще он знал, как доволен будет вождь завтра, красуясь в этом наряде, появившемся у него благодаря победоносному набегу на врагов. Эронимо узнал новый головной убор Ах-Мая – такой огромный и тяжелый, что время от времени казалось, будто голова молодого вождя вот-вот запрокинется, и это заставляло его наклоняться вперед. Испанец не забыл, как Набатун-Сеель стоял в этом головном уборе на ступеньках храма, глазея на новых пленников, а также хорошо помнил ухмыляющуюся змеиную морду в верхней части этого деревянного произведения искусства. Однако на голове своего нового владельца огромный убор выглядел уже не так зловеще.

– А что, – сказал Ах-Май шутливым тоном, – Ах-Кауиц заболел?

– Нет, вождь.

– Ты хочешь, чтобы у тебя появились новые обязанности… хочешь прислуживать мне во время еды, чтобы Ах-Кауиц мог как следует отдохнуть?

Эронимо покачал головой, стараясь смотреть вниз, а не на гигантский головной убор, который, казалось, вот-вот свалится с головы Ах-Мая.

– Нет, вождь.

Ах-Май, который тоже уже давно научился читать выражение лица других людей, заявил напрямик:

– Но ты чего-то хочешь.

Окинув взглядом комнату и увидев новое большое опахало, изготовленное из перьев, захваченных в ходе набега, Эронимо взял его и, встав позади вождя, стал медленно махать им над головой хозяина:

– Я всего лишь хочу поговорить с тобой… если только ты дашь на это свое согласие.

Эронимо не увидел, как вождь с понимающим видом улыбнулся.

– Ну хорошо, давай поговорим.

– Мой господин, я вижу, что ты облачен сегодня в великолепные одежды, и знаю, что ты появишься в них перед людьми… завтра. – Эронимо сделал паузу, с трудом подыскивая подходящие слова. – Я понимаю, как ты доволен тем, что одержал победу над врагами и тем самым обезопасил свое селение от нападений с их стороны.

– Боги были к нам благосклонны, – сказал Ах-Май. – Мы очень довольны и благодарим их.

– Да, да, – закивал Эронимо. – Быть благодарным – это хорошо, вождь. Но ты и сам знаешь, что это очень жестоко – убивать пленников. Ты одержал великую победу и, как великий вождь, можешь себе позволить…

Испанец перестал махать опахалом, снова с трудом подыскивая агрументы, которые позволили бы ему сыграть на самолюбии правителя.

– Эронимо, ты бы лучше не вмешивался в то, чего не понимаешь.

– Я знаю, что убивать – это неправильно. – Испанец опустил опахало и позволил своим мыслям трансформироваться в слова. – Почему твои охотники убивают оленя только тогда, когда им необходимо пропитание? А еще просят при этом прощения у духа оленя… Разве тебе так уж необходимо убивать этих людей?

Какое-то время Ах-Май сидел молча и абсолютно неподвижно. Затем медленно, размеренными движениями приподнял головной убор и повернул лицо к своему рабу. Голос вождя впервые за время этого разговора стал холодным.

– А вы, испанцы, разве никогда не убиваете?

– Мы не убиваем без причины… без серьезной причины.

– Вымолить у богов хороший урожай, победу на войне… Разве это не серьезные причины?

– Да, конечно. Если бы убийство и в самом деле принесло победу или дождь. Но оно не принесет этого.

– А ты… – спросил Ах-Май все еще ровным, холодным и задумчивым, но уже слегка рассерженным тоном, – ты откуда знаешь, что не принесет? Откуда тебе это известно?

– В нашей стране тоже идут дожди, а ведь мы не приносим людей в жертву.

Ах-Май посмотрел на крестик, неизменно висящий на узкой груди этого раба.

– Вы что, не молитесь своему богу в этой вашей стране?

– Молимся, вождь. Тебе известно, что молимся… Я уже рассказывал тебе об этом…

– И поэтому он приносит вам дождь и солнечный свет?

– Да. Но мы молимся ему только с помощью обращенных к нему слов.

Ах-Май положил одну ладонь на другую и кивнул. Эронимо уже знал, что вождь делает так каждый раз, когда хочет, чтобы сложный вопрос решился так, как ему нравится.

– В нашей стране, – сказал он, – боги приносят нам дождь и солнечный свет – да и вообще все то, в чем мы нуждаемся. Ваши люди могут молиться вашим богам в своей стране, а мы будем молиться здесь нашим богам – так, как мы привыкли это делать.

Однако Эронимо не хотел сдаваться:

– Но если ты отменишь жертвоприношение, дождь все равно пойдет.

– Откуда тебе это известно? – На этот раз голос вождя прозвучал нетерпеливо и раздраженно. – Мы испокон веков совершаем жертвоприношения, и это всегда давало результаты… Кроме, конечно же, тех случаев, когда мы проводили ритуалы не совсем так, как надо…

Заметив, что на лице Эронимо снова появилось решительное выражение, Ах-Май заговорил быстрее:

– Поступать вопреки нашим обычаям было бы слишком опасно. Кроме того, этим вообще-то заведуют жрецы. Это они решают, кого и как приносить в жертву. Они знают, чего хотят боги. Не отблагодарить богов за дарованную нам победу было бы глупо и рискованно. Это может повлечь за собой тяжкие последствия для… для всех нас. – Вождь посмотрел на стоявшую перед ним еду. – А теперь я буду ужинать.

Протянув руку, он взял тонкую кукурузную лепешку, свернул ее так, чтобы ею можно было зачерпывать пищу, как ложкой, и принялся есть, больше не поднимая взгляда на своего раба.

Эронимо понял, что теперь ему следует уйти. Выйдя из дома вождя на прохладный вечерний воздух и уже направляясь к своей хижине, он увидел освещенный луной храм. Затем луну закрыло облачко и площадь погрузилась в темноту.

«Я попытался, о Матерь Божья, – прошептал священник. – Неужели они никогда не поймут?»

Однако он не услышал ответа на свой вопрос. До него доносились лишь звуки, издаваемые насекомыми, пожиравшими друг друга в темноте, да кваканье лягушек в джунглях – испанец знал, что это предвещает дождь. Эронимо понаблюдал за тем, как облачко медленно переместилось в сторону и как холодные серебристые лучи снова осветили площадь, храм и большой каменный алтарь.

* * *

На следующий день после обеда Гонсало и другие молодые мужчины занялись приготовлениями. Нужно было развести большой костер, а также перетащить на площадь сосуды с бальче, раковины, барабаны, керамические флейты и дудки. После нескольких дней поста Гонсало чувствовал себя изможденным, у него сильно кружилась голова и ныли раны, полученные во время ритуала. Вернувшись в длинный дом, молодые воины обновили раскраску на своих телах – прежде всего на плечах и груди – и нарисовали круги вокруг глаз. Усталость помогала Гонсало отгонять мысли о том, что именно ему вскоре предстояло увидеть. В конце концов молодые воины сели все вместе и стали ждать, когда загрохочут барабаны. Гонсало мысленно сказал себе, что ему нужно просто делать все то же, что будут делать остальные. А еще он решил выпить побольше бальче.

Вскоре Гонсало оказался на площади, и ему впервые удалось увидеть вблизи танцы, предшествовавшие жертвоприношению. Четверо мужчин, размахивая перьями и тряся погремушками, закружились в теплом свете костра. Морские раковины и дудки издавали заунывные звуки, барабаны грохотали все громче и громче, и движения танцующих, в соответствии с ними, стали ускоряться. Гонсало по примеру товарищей начал пить бальче – чашу за чашей. Этот густой горьковатый напиток позволил ему почувствовать легкость, которой он не испытывал с тех самых пор, как его корабль налетел на рифы и затонул; казалось, это было очень давно.

Первым появился пленный наком. Когда он в окружении танцующих зашагал мимо храма, Гонсало показалось, что их взгляды встретились. Этот некогда столь грозный предводитель воинов с удивлением посмотрел на бородатого человека, когда-то ухитрившегося сбежать из его селения. Затем взгляд накома стал отрешенным, а челюсть слегка отвисла. Двое мужчин провели его по периметру площади. Танцоры подскакивали к пленнику, когда он проходил мимо кого-нибудь из них, но после того, как наком увидел испанца, он стал смотреть прямо перед собой и ступал, высоко подняв голову. Ведущие его мужчины стали понукать его к танцу. Поначалу наком упирался, но в конце концов оттолкнул ладони, удерживавшие его за руки, и начал извиваться из стороны в сторону под ускорявшуюся музыку и грохот барабанов. Пленник пошел вокруг площади в одиночку, а танцоры стали двигаться в такт его движениям, таращась и зовя его. Наконец, когда бой барабанов стал максимально громким и быстрым, пленник полностью отдался танцу и пустился в пляс по всей территории площади. Звуки, издаваемые зрителями, стали неистовыми. Гонсало почувствовал, что его сердце бьется в такт с барабанами, воплями, музыкой и танцевальными движениями.

Воины потянули пленного накома (чье тело было выкрашено в синий цвет) вверх по ступенькам храма к алтарю. Принеся его в жертву, они разрубили его тело на части и, нанизав их на тонкие длинные колья, стали жарить над большим костром.

Следующим был старый вождь. Его огромный нос и уши свисали вниз даже без нефритовых украшений. Три жреца рангом пониже повели его к вершине храма, где главный жрец вскрыл ему грудную клетку. Гонсало, все еще находившийся под влиянием музыки и бальче, увидел, как тело Набатун-Сееля упало к нижним ступенькам лестницы – ногами вперед, с распростертыми в стороны руками. Перед мысленным взором испанца появились изображения на фресках маленькой церкви в Палосе – тела святых и мучеников, пронзенные насквозь стрелами или же распятые на крестах. Эти люди умирали за свою веру – или же за веру других.

Подойдя к лежавшему в пыли телу вождя, двое мужчин острыми обсидиановыми ножами сняли с него кожу, а затем один из жрецов, спустившись по ступенькам, накинул ее себе на голову и плечи и стал танцевать. Некоторые из собравшихся на площади людей тоже пустились в пляс: мужчины и женщины, не касаясь друг друга, виляли бедрами и махали руками, что-то при этом выкрикивая. Гонсало, стоя среди людей чуть поодаль от каменных ступенек, держал в руке чашу и глазел, не отрываясь, на танцующего жреца. Затем испанец начал кивать головой. То, что он видел, вдруг закружилось у него перед глазами, и Гонсало почувствовал, что его тело тоже легонько раскачивается из стороны в сторону в такт музыке.

Его взгляд сконцентрировался на пламени костра, и испанец начал вспоминать прошлое… Бесконечная жара и белый свет в шлюпке, рабская жизнь рядом с Эронимо… Звук, издаваемый погремушками, морскими раковинами, трубами и флейтами, которые и так уже, казалось, звучали громче, чем это было возможно, стал еще сильнее; барабаны забили чаще. Гонсало выпил еще бальче и стал смотреть на то, как приносят в жертву остальных пленников. Кто-то передал ему маленький кусочек жареного мяса. Гонсало впился в него зубами. Мясо было нежным, сладковатым и каким-то странным на вкус. Испанец посмотрел на него повнимательнее и догадался, что это за мясо. Его пальцы сжали кусок крепче. Музыка снова усилилась, и испанец – к своему удивлению и даже ужасу – тоже начал что-то орать. Он вопил в такт звучанию морских раковин и барабанов. Его голос потонул в криках остальных жителей селения, однако каким-то образом отдавался эхом в его голове. Затем Гонсало, все еще держа кусок мяса в руке, уселся в пыль, присоединившись к одному из ровных рядов людей, евших мясо и глазевших на то, что происходило на площади.

* * *

На следующее утро Эронимо услышал, как слуги в доме вождя сплетничают по поводу участия Гонсало во вчерашнем ритуале. Два дня спустя испанцы случайно встретились вечером на площади.

– Гонсало, – тихо сказал Эронимо, – мне нужно с тобой поговорить.

Солдат остановился перед священником, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– У меня не так уж много времени на беседы, святой отец. О чем вы хотите поговорить?

Эронимо не стал ходить вокруг да около и даже не пытался скрыть возмущение в голосе.

– О вчерашнем жертвоприношении! Гонсало, ты был вместе с ними… – Эронимо взял собеседника за руку чуть выше того места, где была татуировка. – Ты ставишь под угрозу единственное, что у нас еще осталось – бессмертие души!

Гонсало наконец посмотрел на Эронимо. Взгляд солдата был усталым, но решительным.

– Эронимо, я не могу сказать, что горжусь этим, но теперь я один из них. Я живу вместе с ними, а это жертвоприношение – часть их привычного уклада.

На этот раз уже священник отвел взгляд в сторону. Гонсало продолжал:

– Я словно плыву по течению, вот и все. Я не… – Он медленно окинул взглядом селение. – Это путь, который я для себя выбрал.

– Путь, предлагаемый Господом, – это вообще-то самый легкий путь, если только суметь его увидеть… Но что это за выбор?! Куда подевалась твоя внутренняя сила?

– Святой отец, я никогда не был религиозным человеком. У них тут такая жизнь. Какая разница, пьете вы вино и едите хлеб в церкви или же пьете бальче и… ведете себя так же, как здешние жители?

Эронимо посмотрел соотечественнику в глаза:

– Тебе известно, что ты сделал. Молись о своей душе, пока не стало слишком поздно.

– Помолитесь вы за меня, святой отец, – сказал Гонсало почти безразличным тоном.

– Я буду молиться… Я и так молюсь за тебя, – произнес Эронимо, отворачиваясь и уходя прочь.