Текст книги "Последний пир"

1748
Женитьба Шарлота

Похороны герцога де Со прошли с небывалым размахом и великолепием. Конечно, знатных дворян хоронили и после него, однако Амори провожали на тот свет с особой торжественной скорбью: мы будто чувствовали, что мир неудержимо меняется. Амори де Со родился в прошлом веке и вырос под началом Короля-Солнце, был его крестником и любимцем. На похороны съехались старейшие и знатнейшие люди страны: маршалы и генералы, герцоги и пэры выходили из экипажей и ковыляли к церкви, помогая себе палками и яростно отвергая протянутые для помощи руки.

Старые внебрачные, но узаконенные дети Людовика XIV, давно умерли, но их представляли сыновья. Церемония проходила в замке де Со, и ее посетил сам король. Еще свежа была в памяти прошлогодняя битва при Фонтенуа в Нидерландах, когда король вышел на поле вместе со своим шестнадцатилетним сыном и с помощью маршала Морица Саксонского разбил союзную армию англичан, голландцев, австрийцев и ганноверцев. Кавалерийский удар Шарлота по английской и ганноверской пехоте помог нам одержать победу в том сражении. Тогда ему было двадцать девять, теперь – тридцать. На похоронах он хранил невозмутимое выражение лица. Когда мы уезжали, он схватил меня за руку, чуть помедлил и крепко обнял. Затем осторожно поцеловал сестру в обе щеки и обещал писать.

Как только мы тронулись, Виржини тихо заплакала – то были ее первые слезы после получения известия о кончине герцога. Я не знал, почему она плачет: скорбит ли по отцу или расстраивается, что брат так сухо с ней попрощался. А может, просто переволновалась за последнюю неделю… Все-таки в этих стенах прошло ее детство.

– Он всегда любил тебя больше, чем меня!

– Виржини!..

– Да, это правда! Ты и сам знаешь. Странно, что он позволил нам пожениться. Мне иногда кажется, что мы с ним – не родные брат и сестра.

– Да что ты! Вы похожи как две капли воды! И не только внешне. Вы даже ведете себя одинаково, у вас схожие взгляды на мир.

Виржини свирепо уставилась на меня: мне показалось, что ей снова шестнадцать.

– Он бы все равно не смог мне помешать, – примирительно сказал я.

– Еще как смог бы. Мать была против. Отец сомневался. Шарлот замолвил за тебя словечко. Он уговорил Марго, чтобы та встала на твою сторону. Думаешь, без поддержки Шарлота отец пошел бы против маминой воли?

– Я думал, они друг друга недолюбливают… – Я впервые произнес эти слова вслух, и даже сегодня, когда переношу их на бумагу, мне по-прежнему неловко за то, что я так плохо разбирался в семейных делах. В свое оправдание могу лишь сказать, что до встречи с Шарлотом и Виржини родных у меня вовсе не было… Я стал ей мужем, я стал отцом ее ребенка. Но она всегда была и останется дочерью Амори де Со. Даже спустя десять лет я никак не мог поверить, что Виржини полюбила меня и пустила в свою постель.

Она вздохнула и принялась подыскивать нужные слова, уже начав – сама того не замечая – отирать со щек подсыхающие слезы.

– Он вырос в трудные времена.

Больше она никогда ничего не говорила об отце и его отношениях с Шарлотом – которые, насколько я мог судить, были отражением ее собственных отношений с отцом. Герцог сделал для меня исключение. Он мог позволить себе отеческие чувства ко мне, потому что не тратил их на собственных детей: Амори де Со действительно был человеком другой эпохи.

Шарлот женился два года спустя, летом 1748-го – на девушке почти вдвое младше. Ему было тридцать два, ей семнадцать. У Лизетт были темные глаза и круглое личико, упругие черные кудри до плеч и упругое, почти мускулистое тело, с высокой грудью и мальчишескими бедрами. Она больше походила на бретонку, чем на нормандку. А ведь я даже не знал, что у Жерома есть младшая сестра: она родилась в годы нашей учебы в военной академии. Шарлот был ослеплен, сражен наповал и, как ни странно, очень волновался. Виржини нашла в этом утешение. Ее порадовало, что брат – всегда слишком храбрый, слишком сильный, нечуткий и почти безразличный к чувствам окружающих – вдруг проявил ту же слабость характера, которую остальные столь тщательно пытались скрыть.

Они тихо обвенчались в церкви на реке Со – той самой церкви, где двумя годами ранее на похороны герцога собралась вся французская знать. В первом ряду сидели Жером, моя жена и мой юный сын, который уже пытался казаться взрослым. Я стоял у алтаря рядом с Шарлотом и ждал Лизетт – точь-в-точь как стоял рядом с Эмилем на его свадьбе, с той лишь разницей, что Шарлота пригласили на свадьбу Эмиля (и он приехал – из чувства долга), а вот Эмиля на свадьбу Шарлота никто не звал. Недавно я получил от него письмо с просьбой содействовать примирению: мне пришлось ответить, что однажды я упомянул это дело в разговоре, но Шарлот есть Шарлот, и я не желаю давать обещаний, которых не могу сдержать. Эмиль обиделся и не писал мне три года. Было бы хуже, если б он узнал, кто на самом деле запретил ему показываться на свадьбе – разумеется, моя жена. Именно ее волю, а вовсе не волю Шарлота, я так и не смог поколебать.

Для меня, Шарлота и Жерома настали славные времена. Мы были полны сил, женаты, обзавелись детьми – или ждали их появления на свет. Лизетт забеременела почти сразу, и я стал крестным отцом Амори, их первенца. Нас связывали годы учебы в академии, наши имена редко звучали по отдельности. Благодаря отцу Шарлота я вошел в его мир, а благодаря дружбе с Шарлотом и Жеромом окончательно в нем обосновался. В академии мои странности принимали благосклонно, лишь поднимая брови и называя меня философом. С годами странности перешли в чудачества, а чудачества – в добродетели.

Общество одобрило мой брак с сестрой Шарлота. На людях мы соблюдали все приличия и этикет, но наедине были весьма любвеобильны. Я не заводил любовниц, Виржини не принимала любовников. В те времена это было редкостью. Мы делили ложе и старались как можно больше времени проводить наедине – насколько позволяли приличия. Позже я начал гадать, не тяготило ли мою жену такое затворничество – быть может, ей хотелось большего от меня и от жизни? Если так, виду она не подавала. Виржини была безупречной женой, безупречной матерью и безупречной хозяйкой.

Взяв часть унаследованных от ее отца денег, я переделал кухню в замке д’Ому по последнему слову науки: установил современную печь для хлеба и заменил старый вертел, приводимый в движение гусями, новым устройством собственного изобретения. Мой вертел был оснащен мощной стальной пружиной, какая сделала бы честь и часам на башне городской ратуши, а вращался движением руки. Специальный храповой механизм и зубчатые колеса позволяли регулировать и поддерживать постоянную скорость вращения мяса. Из Парижа по приказу короля прислали художника, который запечатлел мое изобретение на гравюрах.

Я заказал кузнецу огромные сковороды с толстым дном – в три раза толще обычных. Они долго нагревались, зато долго сохраняли тепло: какое-то время их содержимое могло готовиться без огня. По моему заказу изготовили особую жаровню, представлявшую собой чугунный диск с длинной ручкой: его можно было закапывать в угли и раскалять, а затем с его помощью карамелизовывать сахар или делать румяную корочку на печеном гусе. Я начал разрабатывать собственную теорию о том, что вкус пищи необходимо рассматривать в категориях музыки, а не вина. Как и в музыке, в кулинарии существуют восходящие и нисходящие тона, гармонии… Все это необходимо учитывать при приготовлении блюд.

«Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты». Эти слова я, не подумав, обронил в письме Жерому, когда он хвастал передо мной говядиной с овощами и прочими нехитрыми нормандскими яствами – и вдруг они обрели собственную жизнь, зазвучали в стенах Версаля, и разные люди начали присваивать себе их авторство. В альбомах и тетрадях для памятных цитат стало часто появляться мое простое замечание о том, что минувшие годы изрядно обогатили нашу коллекцию вкусов, а открытие тростникового сахара и различных продуктов из него, алкогольных напитков, белых и красных вин, ванили, кофе и чая подарило нам множество доселе неведомых ароматов. Парижские повара посвящали мне рецепты, а вскоре их примеру последовали повара Рима и Лондона (мы ненадолго помирились с англичанами – впрочем, лучшие лондонские повара все равно были французами). Мне писал Руссо. Д’Аламбер посвятил моей теории отдельную статью в первом издании своей «Энциклопедии».

Больше всего я гордился тем, что отстоял картофель – американский овощ, дававший с акра земли больше урожая, чем пшеница. Он был питательным, вкусным, полезным и мог спасти Францию от голода, если бы мы начали выращивать его в достаточном количестве. Но крестьяне использовали картофель только в качестве зимнего корма для скота. Его корень по форме напоминал смертоносный паслен, и оттого картофель тоже считали ядовитым. Я видел, как мои собственные кухарки тщательно моют руки после того, как почистят клубни. Запрет парламента на этот овощ (в связи с тем, что он якобы вызывает проказу) только подлил масла в огонь, но этот нелепый миф я благополучно развенчал: целую неделю я питался практически одним картофелем, а затем попросил парижских врачей осмотреть меня и признать больным.

Зимой 1753-го Виржини вновь забеременела, и я понял, что пора готовить новые английские рединготы. Несмотря на наши волнения, Виржини выносила ребенка, и мы назвали дочь в честь ее любимой тетушки, Элен. Жан-Пьеру было четырнадцать, когда мы узнали о беременности, и пятнадцать, когда мы отправили его на лето к Шарлоту, – именно тем летом родилась Элен. От замка д’Ому до замка де Со он ехал совершенно один (если не считать кучера). Не сомневаюсь, он получил от поездки не меньше удовольствия, чем получил бы я в его возрасте. Два года назад Жан-Пьеру предложили место в нашей военной академии, но он предпочел остаться дома – к большой радости Виржини. Ему так понравилось в гостях у Шарлота, что на следующее лето он вновь попросился туда, а еще через год Шарлот пообещал свозить его в Версаль и представить первым людям государства. Именно там и случилась трагедия. Королевский вестник нашел нас с Виржини в саду: на охоте с Шарлотом и дофином лошадь сбросила Жан-Пьера на землю. Он сломал шею и тут же скончался.

Я помню тот миг, когда нам принесли страшную весть, помню даже капли пота на лице королевского вестника, явившегося за нами в сад, разбитый в память о саде де Со. Помню, как низко он поклонился, вручая мне конверт, и как я дрожащим голосом прочел вслух слова Шарлота. Смысл дошел до нас не сразу. Моя жена охнула и, зашелестев юбками, упала без чувств. Не помню, о чем я думал. Наверняка лишь о том, как помочь Виржини. Что же до моих чувств… Я никогда не оплакивал Жан-Пьера, однако несколько недель после его смерти я, не зная отдыха, ходил по дорожкам, где раньше гулял с маленьким сыном – вокруг озерца, по саду до араукарии и обратно. В конце концов от ходьбы у меня потрескались пятки, лодыжки под сапогами стерлись в кровь, а стопы болели так, словно кто-то перебил их молотком.

1757
Любовник

Виржини, как и любая мать, тяжело перенесла смерть сына. Она отошла от семейной жизни и воспитания нашей трехлетней дочери, которая всюду ходила за мной, покуда я не взял на работу няньку – молодую женщину из Лиможа. Бойкая и энергичная, Элен унаследовала характер деда и внешность матери. Наверное, мне не стоило нанимать ей няньку. Лишь много позже я понял, что дочь нуждалась в родительском тепле и, не получая его от матери, льнула ко мне.

Пока Жан-Пьер был жив, мы не знали горя, но этого нельзя сказать о Франции. Людовика X V, которого раньше так любили, стали ненавидеть. Когда мы с Эмилем наконец встретились – за семейным ужином в Париже, – мадам Дюра со всей серьезностью поведала мне, что местная полиция по ночам крадет из бедных домов малых детей, чтобы король мог ежевечерне купаться в их крови и исцелять свои многочисленные болезни. Поскольку за такие речи ее вполне могли обвинить в государственной измене, я отвел Эмиля в сторону и сказал ему, чтобы он повнимательней следил за языком жены. Он странно на меня посмотрел и ответил, что Тереза лишь повторяет слухи, которыми полнится Париж.

Казнь Дамьена годом позже, весной 1757-го, только усилила всеобщее недовольство. Он совершил покушение на короля – разумеется, его надлежало казнить. Но четыре часа поливать его раны расплавленным свинцом! На глазах у болванов вроде Эмилева тестя, которые за семьсот ливров покупали место на балконе на Гревской площади, чтобы пировать под истошные вопли умирающего безумца… Наши нравы внушали отвращение всей Европе. Да что там, мы были противны самим себе.

Для меня годы жизни Жан-Пьера пролетели очень быстро – с возрастом так происходит всегда и со всеми. Впрочем, теперь время набрало и вовсе пугающую скорость: я встречаю Новый год слишком часто, успевая в перерывах лишь написать несколько писем да прочесть несколько книг. Помню, в детстве даже неделя тянулась дольше, чем мой теперешний год. День у навозной кучи, когда во двор моего отчего дома въехал герцог Орлеанский, – и тот был длинней минувших двенадцати месяцев. Иногда я чувствую, что не прочь найти Господа, но наши пути вновь и вновь расходятся. Тот факт, что я в него не верю, едва ли благоприятствует встрече. Вот Виржини верила, свято и безоговорочно. После смерти Жан-Пьера я ей даже завидовал (когда не досадовал из-за ее слепого доверия словам священников). Каждое воскресенье мы вместе причащались в местной церкви, вместо того чтобы приглашать священника в свою собственную: Виржини шептала сокровенные молитвы, а я отвечал на вопросы людей и старался не допускать богопротивных мыслей о дочери местного фермера или молодой жене виноторговца. Впрочем, если мои мысли порой давали слабину, то руки – никогда. Я думал, Виржини это знает. Похоже, ей это было неизвестно.

Через некоторое время после смерти Жан-Пьера Виржини завела любовника.

Понятия не имею, связывали их только платонические отношения или телесные тоже. В соседней деревне появился молодой священник, отец Лоран, – он был младше Виржини на пять лет. Она поведала ему о своих душевных муках, и за следующие несколько месяцев отцу Лорану удалось то, что не удавалось мне: снять бремя скорби с ее плеч и вернуть улыбку – сперва ее губам, а затем и глазам.

Приход принадлежал мне, и я мог в любой момент отправить его восвояси. Но молодость и бесхитростность нового священника пленили прихожан. Службу он не затягивал, грехи отпускал легко. Ходили слухи, что он читает Вольтера и убежден, что даже такой человек угоден Богу. Если бы удалось доказать, что они с Виржини вступили в любовную связь – а многие считали, что так и есть, и темными ночами я с ужасом представлял, как жена сидит на нем голая и дарит паршивцу мою любимую улыбку, – я мог запросто лишить его сана. Хотя в таком случае следовало лишить сана всех деревенских священников, что спали с несчастными женами и одинокими вдовами, – и половина приходов Франции осталась бы без священнослужителей.

В итоге проблему решил Шарлот.

Осенью 1757-го он неожиданно приехал к нам в гости – в той самой роскошной карете, что забирала нас из академии. Только теперь она выглядела потускневшей и древней. Шарлот ласково меня поприветствовал, заключил сестру в объятья и отправился с ней гулять вокруг озера. Они дошли до скамейки под ивой, сели на нее и говорили до тех пор, покуда солнце не спряталось за деревья и небо не поменяло цвет: мир чуть сдвинулся на своей оси, а затем на какое-то время вернулся на место.

Ночью Виржини пришла ко мне в спальню.

Сквозь открытые окна доносился шорох гравия под петушиными лапами и вой деревенских собак; я услышал скрип двери, разделявшей наши комнаты, и занавеси на окнах колыхнулись от сквозняка. В темном дверном проеме стоял белый силуэт.

– Можно? – спросила Виржини.

– Конечно…

Она пришла ко мне босая, простоволосая, даже без привычной кружевной шали на плечах. Ночь скрывает возраст женщины. При свечах она выглядит моложе, чем при свете масляной лампы, а в темноте – еще моложе, чем при свечах. Наверное, то же самое можно сказать и про мужчин. Виржини в ту ночь показалась мне юной и прекрасной, как в первые недели после нашей свадьбы. Она остановилась посреди комнаты и чуть помедлила; тогда я приподнялся на локтях и отодвинул одеяло. Виржини скользнула под него. Мы оба почти не спали той ночью, хотя и по разным причинам. Мы обнимали друг друга сначала напряженно, однако вскоре наши тела вновь привыкли к близости, я поцеловал ее волосы, а она облегченно опустила плечи и улыбнулась.

На рассвете мы занялись любовью – ей всегда было проще делать это утром, нежели поздно вечером. Я знал причину: Виржини не любила свое тело и особенно стеснялась его, когда оно было полно. Утром же, переварив всю пищу, опорожнив нутро и мочевой пузырь, она становилась добрее к себе. Да, мы – животные, однако мним себя чем-то большим и потому нередко усложняем себе жизнь.

Виржини попросила меня начать медленно. Через некоторое время я взял ее за руку, она улыбнулась и с удовольствием забралась на меня верхом, совсем как в юности. Проскакав так с милю, она легла, изможденная, на мою грудь, и прикусила мне плечо. В то утро моя жена забыла свои печали и скинула с себя бремя, которое тяготило ее уже очень давно. Не сговариваясь – по крайней мере, не сговариваясь вслух, – мы оба решили вновь стать мужем и женой и зачать сына. Жан-Пьера заменить было нельзя, но мы бы все равно попытались это сделать.

В конце недели Шарлот уехал и забрал с собой отца Лорана: ему предложили новую должность в Сорбонне. То было серьезное продвижение для деревенского священника – даже для такого молодого и ученого. Он уехал в старой фамильной карете нового герцога, заручившись его покровительством, и Виржини проводила любовника горькими слезами. Несколько лет спустя отец Лоран написал трактат о противоречии между добротой Господа и жестокостью мира. Трактат был посвящен Шарлоту и неизвестной музе. К тому времени у нас родился Лоран. Я позволил Виржини назвать так нашего сына, поскольку знал, что ребенок мой: между отъездом священника и рождением сына прошло слишком много времени. У Виржини был дядя по имени Лоран, и она заявила, что хочет назвать ребенка в честь него. Я сделал вид, что поверил.

1758
Обязательства

Появление на свет Лорана стоило мне жены. Та, кого я любил, потерял и сумел вернуть – не столько благодаря собственным достоинствам, сколько благодаря красноречию Шарлота, – вновь исчезла и боле не возвращалась. Мой второй сын родился летом 1758-го, спустя два года после смерти старшего брата и через двадцать с лишним лет после нашей свадьбы. Роды были тяжелые и слишком долгие – не всякая женщина вынесет подобное испытание. Виржини кричала так истошно, что я ушел из замка и бродил по лесу, моля Бога, в которого почти не верил, спасти ее, если придется выбирать между матерью и ребенком. Внутри у нее все порвалось, и на свое дитя она впервые взглянула сквозь туман боли. Других детей Виржини вначале кормила грудью сама, но на Лорана она не могла даже смотреть и полностью отдала его на попечение слуг. Я все ждал возвращения моей родной Виржини – ведь где-то она должна была быть? Однако ее глаза, глядевшие куда-то внутрь, оставались пустыми и заплаканными.

– Все хорошо, – говорила она, сидя неподвижно на стуле у окна.

Виржини твердила одно и то же всем: мне, врачу, брату, приехавшему взглянуть на будущего маркиза. В отчаянии я даже позвал в гости отца Лорана – человека, в честь которого Виржини назвала сына. Он приехал сразу. Грязный и усталый, он провел ночь в тряской карете и благополучно одолел кишащий бандитами лес. Я указал ему комнату Виржини, а сам вновь отправился прогуляться по саду. Мне было плевать, что подумают люди.

Несколько часов спустя отец Лоран пришел поговорить со мной.

Он выглядел еще более изможденным и постаревшим. Париж был недобр к священнику, и кожа его покрылась пятнами от плохой воды. За год у него облысела макушка и раздался живот, так что ряса плотно на нем обтянулась. Красивое в юности лицо огрубело. Круглым лицам такое свойственно.

– Итак? – Я заговорил с ним тоном, каким обратился бы к деревенскому священнику. Он поначалу возмутился, но в тот же миг обуздал свою гордыню. Учитывая, что последние несколько часов он провел в комнате моей жены, а мой наследник носил его имя, я имел право говорить кратко и без обиняков.

– Маркиз…

Воцарилась тишина, и я нашел способ ее заполнить: налил нам обоим вина и молча поставил перед ним бокал. Слуг не было – ни в комнате, ни за дверью. Нам предстоял весьма личный разговор.

Однако говорить оказалось не о чем. Отец Лоран пробормотал соболезнования по поводу состояния моей супруги, сказал какую-то избитую фразу о милости Божьей и спросил, что думает врач. Поскольку врач думал то же самое – «дайте ей время и доверьтесь Господу», – я сдержанно поблагодарил священника за приезд, предложил ему комнату в замке и сказал, что он может пробыть у нас сколько захочет. Днем отец Лоран уехал – такой же грязный и изможденный, как лошади, которые его привезли.

Быть может, я неправильно истолковал слова «дайте ей время», ограничив свои визиты в спальню жены. Тем не менее наши пути разошлись, и дверь между нашими комнатами почти всегда была закрыта. Иногда заперта на ключ, иногда нет; никакой логики в этом я не нашел. То, что моя жена посвящала свое время чтению, давало мне слабую надежду. Все лучше, чем сидеть недвижно у окна и смотреть на озеро.

Я знал, что в любом городе есть бордель, и не один. Впрочем, я мог никуда не ехать: хозяин любого трактира между моим имением и ближайшим городком с удовольствием отдал бы мне свою дочь, жену или сестру – за вознаграждение, разумеется.

Первым делом я остановился на постоялом дворе, предлагавшем дешевые комнаты и еще более дешевые харчи фермерам, торговцам и случайным горожанам с кислыми минами, которых воротило от шума, толпы и дрянной еды. Столовая была битком забита, за барной стойкой толкались местные пьянчужки. В дверях то и дело показывались хохочущие и обнимающиеся парочки. Я окинул взглядом юношей и девушек, торопливо обслуживавших постояльцев, и подумал, что большинство из них наверняка зачаты на черной лестнице этого же постоялого двора.

Я поехал дальше и остановился на окраине следующего городка: дорожная пыль осела у меня на сапогах и в глотке. У дочери трактирщика были черные масляные кудри и грязная блузка, которая почти просвечивала от множества стирок. Хозяин заведения заметил мой интерес и тут же подошел, поедая меня алчным расчетливым взглядом. О цене речь не зашла – быть может, трактирщик предлагал свою дочь впервые. Он только сказал, что девушка она хорошая, работящая, послушная и уважает мать (та подсматривала за нами из-за кухонной двери). Я кивнул в знак согласия, поднялся в снятую наверху комнату и стал поджидать девушку.

– Милорд. – Она сделала неуклюжий реверанс и с надеждой взглянула на меня: одобрю или нет?

Я улыбнулся, и лицо ее посветлело.

– Принести вам еды, господин?

«Или сразу задрать юбку?» Я понял, что она хотела сказать, и попросил подать мне хлеба с сыром. Хлеб – самый свежий, какой удастся найти, а сыр – самый старый. Она на всякий случай уточнила мою просьбу и выбежала из комнаты, задев меня плечом и бедром. Я посмотрел ей вслед, и она покраснела. У начала лестницы девушка ненадолго остановилась и перевела дух.

– Господин, матушка передала вот это. – Она развернула мягкий теплый хлеб, от которого несло дрожжами. На корочке остался отпечаток моего большого пальца. – И сыр. – Под перевернутой тарелкой лежала восьмушка камамбера – на нем наросло столько плесени, что он, казалось, уже прирос к блюду. Рядом оказался козий сыр, покрытый белым пушком.

– Вы просили старый…

– Именно так! – Я быстро накрыл камамбер тарелкой, пока им не провоняла вся комната. – Можешь унести обратно.

Некоторые вкусы необязательно пробовать вновь – как утиные яйца, которые китайцы маринуют в конской моче и на сто дней закапывают в землю. Девушка ушла, но очень скоро вернулась – румяная от бега по лестнице.

– Сядь, – велел я.

Она села и стала смотреть, как я срезаю с козьего сыра слой плесени: под ним оказалась мякоть цвета топленого сала и консистенции твердого воска. Отрезав тонкий ломтик, я положил его на корку хлеба и протянул ей. Она прожевала два или три раза и поспешно проглотила. Когда я предложил еще, девушка покачала головой и, чтобы не обидеть меня, пояснила: «Я уже ела».

Остальное я съел сам – под ее внимательным взором. Вкус у хлеба и сыра был божественный.

Я попытался угадать ее возраст, но не смог. Тринадцать? Четырнадцать? Младше Жан-Пьера и примерно возраста Виржини, когда мы с ней познакомились. Слишком юна для меня.

Я дал девушке золотой ливр и горсть сальных су. Если у нее была голова на плечах, золото она отдала отцу, а мелкие монеты оставила себе. Не тронув девушку даже пальцем, я поехал домой, разрываясь между стыдом за свои низменные инстинкты и восторгом, который вызвал во мне новый сыр. Я понял, что должен найти отдушину для распирающих меня чувств.

Вскоре я завел любовницу: ею стала жена врача, который лечил маленького Лорана. Соседи об этом прознали и стали относиться к ней со смесью зависти и презрения. Поскольку ее муж лечил нашу семью, у меня всегда был благовидный предлог для визитов к ним домой. Понятия не имею, знала ли об этом Виржини. И даже сам врач. Наша связь началась летом и закончилась осенью, с первым листопадом. Она плакала.

В отчаянии я посвятил себя приготовлению пищи. Мои рецепты становились все более мудреными, вкусы – все более сложными. В школе моя попытка воссоздать китайского «дракона и тигра» не увенчалась успехом, и я вновь взялся за эксперименты: в итоге у меня получилось щедро сдобренное пряностями и вполне съедобное жаркое. Тогда я понял, что предпочитаю есть кошатину и змеиное мясо по отдельности, да и вообще змея гораздо вкуснее. В течение месяца я подчистую избавил близлежащие земли от гадюк и придумал два рецепта, которые пришлись мне по нраву. Для буйабеса змею надо было готовить как морепродукты, а для зажарки – как курятину.

Буйабес «Три змеи»

Взять по две тушки гадюки, ужа и медяницы: выпотрошить, снять кожу, порезать на порционные куски и замочить в соленой воде. Тем временем обжарить в стакане хорошего оливкового масла три мелко порезанных луковицы, шесть целых головок чеснока и шесть спелых помидоров (предварительно снять с них кожу и убрать семена). Добавить змеиное мясо, покрыть кипятком, приправить кайенским перцем, солью, фенхелем и шафраном. Положить в варево муслиновый сверток с петрушкой, тимьяном, розмарином, черным перцем горошком и тархуном. Готовить на слабом огне, пока масло, вода и все вкусы не сольются воедино. Достать змею из бульона и подать на одном блюде с картофелем. Бульоном полить толстые ломти свежего хлеба, натертого чесноком. Сверху можно добавить руй: густой соус из оливкового масла, яичного желтка и чеснока. На вкус как рыба.

Жареная змея

Этот рецепт гораздо проще. Снять со змеи кожу, выпотрошить и порезать мясо на ломтики длиной с палец. Пока оно замачивается в соленой воде, смешать три желтка, столовую ложку оливкового масла и немного простокваши. Взбить белки в крепкую пену и осторожно подмешать в желтки с маслом. Из черствого хлеба и черного перца сделать панировку. Обмакнув мясо в яичную смесь, обвалять в панировочных сухарях и тут же обжарить в масле (его должно быть много, примерно с дюйм). Подавать горячим. На вкус как курятина.

(По этому рецепту можно приготовить и лягушачьи лапки. Использовать только верхнюю часть задних лапок, предварительно сбрызнув их лимонным соком. Интересно получается, если зажарить в кляре и змею, и лягушачьи лапки: консистенция, вкус и послевкусие у них весьма схожи.)

И тем, и другим блюдом я не раз угощал гостей – те неизменно рассыпались в похвалах. Но правда была в том, что я стал понемногу охладевать к пище и кулинарии. Я перепробовал все, что могла предложить мне Франция. Мясо разных свиней, мышей и сов почти одинаково на вкус. Мясо воронов немного отличается от мяса ворон. Угри из Сены имеют иной привкус, нежели гароннские, но это все равно угри, даже если подать их под соусом из любистока, укропа, семян сельдерея, жареной мяты и душистой руты, с гарниром из кедровых орехов и меда, как готовили – если верить трактату «De Re Coquinaria», «О поварском деле» римского эпикура Апиция – при дворе императора Тиберия.

Не зная, чем еще заняться, я начал облагораживать собственные владения и ближайшие земли – чему следовало посвятить себя гораздо раньше. За один сезон мы осушили болото, прорыв множество каналов для отвода вод: прежде хаотичный ландшафт теперь прорезали длинные прямые линии. Болотные растения погибли, разумеется. Мелкие животные, жившие на краю болот, либо вымерли, либо перебрались в другие места. Уткам теперь было негде садиться зимой, и добыча охотников стала скудной. Деревенские жители отказывались есть картофель, который я завозил целыми телегами, и открыто меня проклинали. Новорожденные больше не гибли от болотной лихорадки, но теперь у матерей не было еды, чтобы прокормить себя и детей. Я как мог боролся с голодом, хотя знал, что бедных можно не бояться – опасаться надо тех, кто оказался на грани бедности и хочет во что бы то ни стало призвать к ответу виновных. И все же я открыл собственные житницы и стал торговать зерном по смешным ценам, чем навлек на себя гнев местных торговцев. Крестьяне, разумеется, все равно считали, что цены завышены.

Я отремонтировал дороги, посадил защитные лесные полосы, начал строить школу для детей купцов и зажиточных крестьян. Сам Вольтер писал мне восхищенные письма: ему сказали, что я видный ученый. Это неправда, написал я в ответ, на самом деле я лишь веду журнал всего съеденного, куда записываю вкус кушанья и чувства, каковые это кушанье во мне пробуждает. Если вино из винограда, выросшего на каменистых холмах, отличается от вина из долин, то же самое наверняка можно сказать и о мясе. Я написал Вольтеру о своих экспериментах: поделив весь скот на четыре части, я велел пасти стада на разных пастбищах – в горах и низинах, на богатом черноземе и скудной почве. Затем я отведал мяса коров из каждого стада и сумел без подсказок определить, где какое животное паслось.

В ответ Вольтер написал мне письмо о природе вкуса и настоятельно попросил сообщать ему о результатах моих экспериментов. Моя репутация росла. Отец Лоран написал из Парижа, что он теперь преподает в университете, спросил о здоровье жены и поинтересовался нашей перепиской с Вольтером, о которой случайно узнал от знакомых.