Текст книги "Последний пир"

Новая жизнь старых рецептов

Наутро после ужина – столь же торжественного и церемонного, как и первый ужин в замке де Со, мы с Шарлотом уселись в ту самую золоченую карету, на которой в начале каникул покинули академию. Виржини не вышла меня провожать. Последний раз я видел ее за ужином, заплаканную и безмолвную. К еде она почти не притронулась и рано отпросилась к себе: герцог дал ей разрешение прежде, чем герцогиня успела отказать.

Первые пятьдесят миль нашего путешествия Шарлот молчал. Не от обиды или гнева, нет: ему было стыдно.

– Моя мать может быть очень упряма, – наконец произнес он. – Но я не сдамся и все равно буду приглашать тебя в гости.

– А она велела больше меня не звать? – упав духом, спросил я.

Он резко помотал головой. Еще несколько миль мы ехали в молчании.

– Пойми, – сказал он, когда наш экипаж подъехал к трактиру, – сестра моя тоже может быть упряма.

Нас накормили тушеной крольчатиной (я не стал говорить Шарлоту, что мясо почти наверняка кошачье) и напоили скверным вином, которое принесло мне куда больше радости, чем вчерашнее бордо. Шарлот ушел наверх с дочерью трактирщика и спустился лишь через час.

– Ну, как она? – спросил я.

– Ее блохи покусали. – Шарлот изобразил, как вгрызается в девичьи плечи и бедра.

– Но?.. – не унимался я, видя его веселую улыбку.

– Красавица! И на все готова. А дыни такие огромные, что аж прыгали, когда я ее объезжал.

Шарлот сделал вид, что объезжает строптивую лошадь, и при этом на него глазели человек десять, включая отца девушки.

Я предложил ему вернуться в карету.

– Ну, и сколько же ты заплатил красотке?

Если Шарлот не соврал, на эту сумму он мог бы купить весь постоялый двор. А уж девичьи ласки – на год вперед.

– Зря ты к ней не заглянул.

Я покачал головой и уселся рядом на кожаное сиденье. Возчик щелкнул кнутом, и наша тройка отъехала от таверны, звеня колокольцами и гремя копытами по мостовой.

– В чем дело? – спросил Шарлот.

Что-то в его голосе заставило меня помедлить с ответом. Я снова вспомнил предупреждение Виржини и почувствовал себя предателем оттого, что больше верил не собственному другу, а верил девчонке, которую едва знал. Однако не стоило говорить Шарлоту то, что вертелось у меня на языке: «Все равно у меня перед глазами было бы лицо твоей сестры». Я поднял голову: Шарлот выжидательно смотрел на меня.

– Я… люблю твою сестру.

Он вздохнул.

– О, боги!.. Я так и думал. Она, конечно, милая… хотя есть красавицы и повидней. Марго, к примеру, но вряд ли ты в нее влюбишься. Она коллекционирует мужские сердца, как мой отец охотничьи трофеи. Прошу тебя, объясни – только выбирай выражения, – за что ты ее полюбил?

За вкус – апельсиновой воды и мыла, соленого пота и мускуса – легкий аромат ломтика трюфеля в полной супнице. Конечно, я не мог сказать это Шарлоту, поэтому просто произнес:

– Полюбил – и все.

– Плохо дело. – Шарлот, видя, как я расстроен, ущипнул меня за руку. – Да не в этом смысле! Виржини из тебя будет веревки вить, если ей позволить. Одной любви ей недостаточно. Жером говорит, женщины – как лошади, только узду и признают.

– Шарлот…

Он спрятал лицо в ладонях.

– Бог ты мой, теперь тебя еще и оскорбляют любые слова в ее адрес!..

Хорошо, что вино успело сделать его лишь болтливым, а не обидчивым или агрессивным (я хорошо знал оба эти его состояния).

– Поверь, бедовая она девчонка… Конечно, и такую можно полюбить…

– Позволь задать тебе один вопрос.

Шарлот посмотрел на меня чересчур осоловело: похоже, он только притворялся пьяным.

– Спрашивай что хочешь! Я всегда могу отказать тебе в ответе.

– Почему ты не возражаешь?

Шарлот словно молча ждал продолжения, и мне пришлось заполнить тишину. Ведь как бы я ни боялся обидеть друга, мне нужен был ответ.

– Мы друзья, а она – твоя сестра, и это уже непросто, но я сейчас о другом. Виржини – маркиза, дочь герцога. И не какого-нибудь, а де Со. Я нищ как церковная мышь. Твоя мать явно против. Отец – почти наверняка. Так ты-то, почему не против ты?

– Ты мой друг. И ты спас ей жизнь.

Он ответил столь просто и искренне, что у меня на глазах выступили слезы.

– И насчет отца ты не прав, он как раз не возражает. Только мать – ее куда больше волнуют такие мелочи. Отец может позволить себе быть…

– Щедрым?

Ну, разумеется. Амори де Со был немыслимо богат, знатен, пользовался уважением Людовика X V. Больше того, поговаривали, что он пользовался уважением новой фаворитки юного короля, приходясь ей крестным отцом, опекуном и двоюродным братом в одном лице. Но Шарлот почему-то считал, что решение останется за матерью.

– А герцогиня может передумать?

– Мой отец может передумать за нее.

С этими словами Шарлот устроился в своем углу, закрыл глаза и почти сразу принялся похрапывать: должно быть, его утомила неожиданная серьезность разговора, не говоря уже о выпитом за ужином вине и победе над траченной блохами красоткой.

К вечеру мы прибыли в академию, во дворе которой нас встретили громкими аплодисментами. Утром полковник прочел письмо герцога всем ученикам. Если бы оно задело их самолюбие, этот поступок стал бы актом невиданной жестокости со стороны полковника, и мои оставшиеся дни в академии были бы омрачены. Но письмо всем понравилось: остальные теперь купались в лучах нашей славы, и мы слыли отныне настоящими героями.

В тот момент, когда в мою дверь стучала Виржини, я раздумывал о том, как лучше приготовить волчье сердце. С позволения полковника сразу по приезде в академию я приступил к готовке, вынув сердце из мешка с солью, в котором оно благополучно пролежало всю дорогу. Рецепт я придумал сам и, как стало ясно позднее, изрядно перемудрил.

Маринованное волчье сердце

Приправы: семена горчицы желтой и черной, кориандр, перец горошек, гвоздика и сельдерей – по полстоловой ложки. По четверти столовой ложки сушеного укропа и семян фенхеля, мускатного ореха и толченого лаврового листа. Смешать приправы в ступе и хорошенько растолочь. Промыть сердце в воде, сделать шесть диагональных надрезов и вложить в них по зубцу чеснока.

Смешать яблочный уксус с водой в пропорции 2:3, добавить порезанный лук и толченые специи. Готовить мясо до мягкости на медленном огне, затем вынуть из сковороды, порезать тонкими ломтиками и снова быстро прогреть в маринаде. Оставить мариноваться на день. Подавать холодным с хлебом и кислой капустой. На вкус как собачатина.

Собравшиеся вечером в классе превратили поедание волчьего сердца в обряд. Такие обряды должны были проводить воины прошлого, когда Францией еще правила магия. Шарлот зажег белую свечу и поставил ее посреди стола, который он вытащил на середину комнаты. Жером – юноша куда более практичного склада – достал раздобытый кувшин темного пива.

– Ты первый, – сказал Эмиль, протягивая мне блюдо с маринованным сердцем. Я взял ломтик, прожевал и вспомнил ночь, когда мы убили собаку доктора Форе. Чеснок придал мясу насыщенный и сложный аромат, уксус – кисло-сладкий привкус, семена горчицы – остроту, а гвоздика – копченую нотку. И все же я отчетливо ощутил на языке вкус собачатины. Его ничем не заглушить.

– Браво! – воскликнул Шарлот.

Кроме меня он – единственный, кто решился отведать мясо в чистом виде. Остальные, включая Жерома, ели его с хлебом или кислой капустой – или с хлебом и капустой вместе. Эмиль положил ломтик сердца на хлеб, щедро намазанный горчицей, и сверху присыпал его капустой. Запивая пивом, он съел мой трофей, а это главное. Мы стали братством воинов, отведавших волчьего сердца. Полковник нам улыбался, учителя почтительно кивали при встрече. Мы были «Ришелье». И наша репутация оставалась безупречной.

Шарлот решил податься в кавалерию, он верил, что война – искусство, и это искусство у него в крови. Недаром один из его предков был маршалом Франции. «Он принес нам не одну победу», – напомнил Шарлот Жерому, чей род подарил стране крайне неудачливого генерала. Эмиль, если попадет в армию, станет квартирмейстером. И прославится аккуратностью разбитых лагерей и продуманностью подвоза продовольствия. Я сказал Шарлоту, что война – искусство не в большей мере, чем кулинария. По крайней мере это не только искусство, но и наука. Не зря ведь я изучал триангуляцию, теоретическую математику, постигал основы осадной войны и даже производства пороха. Пускай Шарлот сколько угодно хвастает своим искусством, я намеревался выигрывать сражения по науке. Но мои слова вызывали у него смех.

Мы прилежно учились и осваивали всевозможные навыки. В конце концов наука полковника свелась всего к нескольким словам: бейся до конца, умри героем и позаботься о том, чтобы соратники последовали твоему примеру. Мы узнали – а как иначе? – что любые грехи простительны тем, кто грешит изящно и со вкусом, а неотесанность способна омрачить даже самый благородный подвиг. Потому мы оттачивали не только клинки, но и ум, в равной мере применяя их в борьбе с врагами и друзьями. А потом смеялись, шутили и бранили друг друга за недостаточное рвение. Академия могла не беспокоиться за нашу честь, мы сами ее блюли. Оглядываясь теперь на свою юность, я понимаю, что любые юношеские бунты предсказуемы и необходимы. Один лишь Эмиль не разделял наших интересов. Мои друзья шептались о его дурной крови, но сейчас я полагаю, что просто он был умнее нас.

Мы с Шарлотом кутили в тавернах, где столы позволяли отгородиться от врагов в той же мере, в какой шум и спиртное позволяли сблизиться с друзьями. В «Борове» – столь грязном и сомнительном заведении, что даже его хозяин не рисковал там ужинать – Шарлот забавлялся с местными девушками, которые за еду, вино и маленькие подарки разрешали ему засунуть руку под юбку – и непременно обещали больше в следующий раз. Вместо крольчатины здесь кормили кошатиной, вместо говядины – наверняка лошадиным мясом, а баранина была такой жирной, что могла быть лишь бараниной (правда, очень уж жесткой: видимо, эти овцы умирали от старости).

Все блюда здесь подавали с полусырым луком и кислой подливкой. Столовались здесь главным образом студенты, которым было все равно, что есть: их заботили лишь философия и риторика. В «Борове», если верить сплетням, сиживали за столами воры, банкроты, заимодавцы, поэты, разбойники и головорезы. Преуспевающие и богобоязненные горожане не решались сюда ходить, боясь сифилиса и крамольных речей. Шарлот, разумеется, души не чаял в сем заведении.

– Давай найдем другое место! – не выдержал однажды я.

– А чем плох «Боров»?

– Всем: шумом, вонью, людьми, шлюхами…

Он ухмыльнулся.

– Прекрасные девушки! Не верь злой молве.

Я вздохнул.

– И кормежка отвратительная.

– Ты серьезно?

Получив утвердительный ответ, Шарлот пал духом.

– Значит, ты больше туда не пойдешь? Кого же мне теперь брать с собой?

– Жерома, Эмиля, Армана, Марселя… – Я назвал первые четыре имени, которые пришли в голову.

– Жером слишком серьезен. Эмиль обмочится от страха. Остальные – идиоты. И разве мы с тобой не братья по оружию?..

И мы остались завсегдатаями «Борова».

1736
Охота

Наступила зима, и Шарлот попросил у родителей разрешения пригласить меня на Рождество. Мать ему в этой просьбе отказала: написала, что это будет не вполне уместно. Весной Шарлот хотел взять меня с собой на Пасху, но вновь получил отказ. И летом тоже.

Позже он рассказывал, с каким тяжелым сердцем сел писать письмо родителям в начале следующего лета. Ответ пришел две недели спустя, написанный рукой герцога. Шарлоту позволили пригласить на все лето трех друзей, одним из которых, как догадывался герцог, буду я. Последнее предложение было дописано в спешке, другими чернилами и уже под подписью-завитком: «Папа».

Сперва Шарлот решил взять с собой Жерома. А потом и Эмиля. Бедный Эмиль обомлел от счастья, осыпал Шарлота лестью и благодарностями, а затем удалился в свой угол – писать родителям. Как знать, что было в том письме? Суть его – заключавшаяся в том, что Эмиля пригласил в гости будущий герцог де Со, – заставила господина Дюра прислать сыну огромный кошель с золотом, чтобы тот мог достойно одеться и не жалеть денег на друзей. Узнав об этом, Шарлот развеселился и сказал Эмилю, что поедем мы в форме, а в замке будем одеваться по большей части как охотники и садовники, потому что все время посвятим охоте и рыбалке. Впрочем, если Эмиль хочет пошить дорогой наряд, герцогиня, несомненно, это одобрит.

Спустя неделю мы покинули академию, забившись вчетвером в ту же карету, что двумя годами ранее везла нас с Шарлотом. Кожа сидений слегка протерлась, позолота потускнела, да и герб на дверце тоже. Однако экипаж по-прежнему притягивал к себе взгляды всех встречных. Останавливались мы дважды: один раз под Дижоном, второй – на дороге между Дижоном и Лионом. Во втором трактире Шарлот сразу принялся искать взглядом дочку хозяина, а когда нашел, то обнаружил, что на руках она держит ребенка, а под сердцем носит еще одного. Понятия не имею, узнала ли она Шарлота, но он сразу бросил на меня предостерегающий взгляд: никому ни слова. Обслужили нас скверно, да и вообще в таверне стояла весьма мрачная атмосфера. На дороге крестьяне плевали нам вслед. Минувшая зима была тяжелой, на юге Франции свирепствовала чума. Весна оказалась не лучше, без конца шли дожди. Крестьяне, что работали на земле, уже знали, что богатого урожая ждать не приходится. В лесах кишели браконьеры, и, как всегда бывает в подобных случаях, наказания за браконьерство ужесточились. Если за первую провинность крестьян раньше лишь пороли, то теперь отправляли в Марсель на галеры. Если за повторные преступления их отправляли на галеры, то теперь вешали. Часто без всякого суда и следствия.

– Ужасная ошибка, – заявил Эмиль.

– Необходимость, – возразил ему Жером.

Несколько минут они спорили о том, чего стоит мнение о лесах человека, у которого нет лесов. Каким-то образом Эмиль всякий раз предъявлял железные аргументы, однако этот спор он проиграл и дулся до самого поворота к замку де Со, но тут от его угрюмой мины не осталось и следа: так его пленило сказочное зрелище крепостного рва и множества остроконечных башенок.

– У нас три замка, – сказал Шарлот. – Точнее, пять – если считать маленькие.

Мы велели ему помолчать и, растянув лица в улыбках, высыпали из кареты во двор, где нас уже поджидали герцог с семейством. Мы поклонились герцогу – все, включая Шарлота, – и поцеловали руки герцогине. Девушкам мы тоже поклонились, а они в ответ присели в реверансе. Элиза, нарушив заведенный порядок, так крепко обняла Шарлота, что он задохнулся – или просто сделал вид. Со мной она проделала то же самое.

– Ты выросла, – сказал я. Глупость, конечно, но что еще мог ляпнуть восемнадцатилетний остолоп при виде тринадцатилетней девушки, которую он не видел два года? Впрочем, она заулыбалась.

– А ты нет!

Я хотел погладить ее по голове, но нечаянно взъерошил ей волосы, и она вначале яростно завопила, а потом принялась ныть, что мамина служанка несколько часов делала ей эту прическу, а я все испортил. Ни за что на свете Элиза не согласится ее переделывать, даже для торжественного ужина в столовой. Шарлот рассмеялся и толкнул меня к Виржини, однако та, в сопровождении Марго и матери, уже направилась к дому.

На сей раз нам выделили комнаты в башне.

К большой гостиной, которую нам предстояло делить, прилегало три комнаты. Прямо под ними находились покои Шарлота, а еще ниже, насколько я знал, комната Виржини. Багаж уже ждал нас в комнатах, а в очаге, еще не разожженном, лежали свежие поленья. Выглянув в окно, я увидел внизу туман и затопленные поля. Бургундия – край винограда и пшеницы, садов и коров. Лютая зима и дождливая весна не могли пойти на пользу здешним землям.

– …прехорошенькая, верно? – спросил Жером.

Я обернулся к друзьям: те смотрели на меня.

– Кто? Что?

Жером вздохнул, подошел ко мне, выглянул в окно и тут же помрачнел.

– У нас тоже все затопило, – тихо произнес он. – Отец пишет, урожай будет скудный. Картофель пропал, яблоки начали гнить прямо на деревьях. Хорошо, есть море! В крайнем случае можно прокормиться моллюсками.

– Ну так что? Прехорошенькая она? – повторил Эмиль изначальный вопрос.

– Кто?! – рявкнул я куда громче, чем собирался.

Эмиль поглядел на Жерома: тот снова превратился в нормандского медведя с огромными крепкими лапами и раздавшимся за зиму животом. Скоро он похудеет, мы это уже знали. Зимой он отъедался, а летом ему не было дела до пищи.

– Мы все считаем, что Виржини очень хороша собой, – пояснил он. – А по рассказам Шарлота можно было подумать, что она дурнушка.

– Они соперники, – не думая, ляпнул я.

– В чем? – заинтересовался Эмиль.

– Да во всем. Марго слишком взрослая, а Элиза – слишком маленькая. Виржини почти его возраста, всего на два года младше.

Жером обдумал мои слова и признал их справедливыми.

– Я ее поцелую, – объявил он. – Посмотрим, что она сделает.

– Влепит тебе пощечину.

– Стало быть, ты уже пытался? – Его ухмылка стала еще шире, когда я покраснел и поклялся, что она никогда не поднимала на меня руку.

– Теперь моя очередь.

– Нет, моя! – встрял Эмиль.

– Заключим пари, – предложил Жером. – Кто первый ее поцелует.

– Только Шарлоту не говорите, – добавил Эмиль. – Победит тот, кто первый поцелует Виржини, а еще лучше – потрогает.

Должно быть, он не видел моего лица. Я все еще любил Виржини, и ее холодная встреча вселила в мою душу черную печаль, которой не смогли развеять ни мысли о тумане и потопе, ни дурацкое пари Эмиля.

– Ты с нами? – спросил он.

– А что получит победитель? – вмешался Жером.

– Как что? Сладость поцелуя! – с усмешкой ответил Эмиль. – И радость прикосновения, разумеется. Чего еще желать?

Жером заулыбался.

– Ну, ты с нами? – спросил он меня.

Я мотнул головой и ушел разбирать вещи. Скудное содержимое моего дорожного сундука было куплено на деньги, которые отец Шарлота послал полковнику, дабы сделать мою жизнь в академии более приятной. Форму мне пошили из хорошей ткани, у меня появилась собственная охотничья куртка и прекрасный меч – взамен казенного. Я развернул куртку, повесил ее на крючок и положил на столик у кровати томик стихов, подаренный Марго. Затем умылся, проверил, чисты ли ногти, и, не дожидаясь остальных, сошел вниз.

Шли недели: мы перебили всех диких голубей в рощице, застрелили кабана под вековым дубом в лесу у реки и без конца ловили в ручьях форель. Крупных оленей нам не попадалось, а мелких убивать не позволяла гордость. Впрочем, когда через несколько недель мы вернулись в ту часть леса, чтобы подстрелить хотя бы какого, нам не встретилось ни единого даже самого тощего олененка.

– Браконьеры, – пробормотал Жером.

Эмиль насупился, а потом понял, что его дразнят, и лицо его просветлело.

За первым месяцем потянулся второй, а в середине его мы начали обсуждать возвращение в академию и свой досуг на грядущие несколько недель. Виржини оставалась нецелованной. Не знаю, по собственной воле или по настоянию матери, все три сестры большую часть лета провели у тетушки на берегах Луары. Когда я спросил Шарлота, не матушка ли стоит за этим осмотрительным решением, он лишь пожал плечами. Впрочем, сестры вернулись до нашего отъезда, и Шарлот пригласил их на охоту.

В назначенный день Марго отказалась участвовать – впрочем, она и раньше говорила, что вряд ли пойдет. Элизе не разрешили, и она ушла дуться в свои покои. Виржини спустилась к нам смущенная и заплаканная, с гордо вздернутым подбородком. Она явно отдавала себе отчет, что численное преимущество на нашей стороне, пусть даже один из юношей – ее брат. Позднее я узнал, что они с матерью крепко повздорили из-за этого – столь крепко, что в спор пришлось вмешаться герцогу. Он велел Виржини извиниться перед матерью за грубость и ехать на охоту вместе с нами.

Нам велели быть очень осторожными. Крестьяне обозлены, недавно в соседней провинции сожгли большое имение. Нас предостерегали, увещевали и наставляли так долго и тщательно, что половина удовольствия от охоты пропала еще до того, как мы выехали из замка. Держа охотничьи копья как пики, мы перешли на рысь, а затем на легкий галоп, пытаясь на скаку протыкать кочаны росшей у дороги капусты. Эта нелепая забава подняла нам настроение.

Шарлот был верен себе: потащил нас куда-то в дальний лес, хотя нам велели держаться края ближнего. Там, по-видимому, он надеялся найти кабана. А если не кабана, то трофейного оленя с ветвистыми рогами. Шарлот был убежден, что в глухой чаще нам непременно встретится более достойная добыча, чем в близлежащем лесу. Он ехал по тропе первым, следом скакали недовольные Эмиль и Жером – когда ширины тропы хватало для двух всадников. А недовольны они были потому, что рядом с Виржини скакал я. Она смотрела прямо перед собой.

– Прости, – сказал я.

– За что? – Ее лицо было непроницаемо.

– Ну, что тебе пришлось ехать с нами, что мы вообще здесь. – Я показал на полог дубовых листьев над нашими головами и сырую глину под копытами лошадей. В это время года она должна была быть куда суше, даже в глухом лесу.

– Что ты, за последний месяц ничего лучше в моей жизни не было! – Ее лицо ожесточилось. – Я вообще ничего хорошего не видела. Ты знаком с моей тетушкой? Впрочем, нет, откуда вам быть знакомыми… – Я заметил, что Жером с Эмилем пытались подслушать наш разговор. Ее взбудораженный тон их заинтриговал, но слов они разобрать не могли. – Все лето меня знакомили с ужасными болванами…

– Зачем?

Виржини вздохнула.

– А ты как думаешь? Тетушка помогает маме выбрать мне мужа. Он должен быть богат, знатен, иметь высший придворный чин – или хотя бы возможность его получить… Что? – Она увидела мое лицо. – Ты думал, будет иначе?

Тропа стала уже, и я пропустил Виржини вперед: и ладно, все равно я не знаю, как ей отвечать. Мне оставалось лишь смотреть на вековые дубы и пытаться увидеть их ее глазами. В каком-то смысле они действительно были красивы: огромные ветви веером расходились над нашими головами, стволы вздымались в небо подобно колоннам; низкие деревья подпирали высокие. Уже через несколько минут нам начали попадаться поляны углежогов: обширные участки вырубленного леса, посреди которых тлели под слоем земли угольные кучи. Отовсюду на нас глазели голые дети, грязные, как звереныши. Их лица покрывала черная сажа, а волосы спутались и свалялись от редкого мытья. Нам попалось несколько женщин-углежогов с суровыми глазами и деревянными лопатами в руках. Некоторые работали голыми по пояс, примотав к животу грудных младенцев, чтобы те могли тут же кормиться. Самые младшие сидели в дверях землянок, а те, что постарше, ползали в подлеске, собирая хворост и сверкая голой задницей.

– Боги… – пробормотала Виржини и приостановила лошадь, чтобы я ее нагнал. Эмилю было явно не по себе, а Жером словно не замечал окружающей нищеты. Шарлот?.. Не знаю, о чем он думал. Он скакал впереди и бубнил под нос какую-то песенку. После полян углежогов мы подъехали к широкой реке и переправе – глубина воды и скорость потока заставили меня не на шутку испугаться за лошадей. Я начал гадать, далеко ли нам еще ехать, когда Шарлот вмиг одолел переправу и, остановившись на другом берегу, с улыбкой обернулся к нам.

– Мы на месте! – объявил он. То были его первые слова с тех пор, как мы покинули замок де Со.