Текст книги "Последний пир"

1763
Похороны

Мне говорили, что Франсуа Куперена нельзя в полной мере считать наследником Жан-Филиппа Рамо, однако, поскольку они оба были французы и оба писали музыку для арфы, люди почему-то всегда упоминают их вместе. Виржини и вовсе говорила о них так, словно они были родные братья: Рамо – старший и более серьезный, а Куперен – младший и слегка взбалмошный, хотя последний умер в год моего поступления в академию, а первый – еще до рождения самой Виржини.

В Бордо я нанял музыкантов, которые якобы не раз играли в Версале и плату за свои услуги взымали соответствующую. В день похорон они исполняли музыку обоих любимых композиторов Виржини, женщины улыбались мне сквозь слезы, а мужчины отводили меня в сторону и говорили, как тронуты моей заботой о покойной жене.

Один только Шарлот ворчал, что терпеть не может это глупое дзыньканье; впрочем, мне все было простительно, ведь я лишь хотел почтить память супруги. Подошел Эмиль: сказал, что помнит эту музыку в исполнении самой Виржини. Не сомневаюсь, что так оно и было.

«Превыше всего способности и ум, а не родословная».

Пожалуй, из уст такого человека, как Эмиль Дюра, эти слова звучали безобидно. Его дед и отец были адвокатами, он сам стал адвокатом… Если бы мне захотелось съязвить, я бы сказал, что с его родословной все ясно: в крови у него закон. Со временем он даже сможет заслужить дворянский чин, став членом высшего суда или парламента, – если не он, так уж его потомки.

Однако я лишь кивнул. Мы хоронили Виржини, и я составлял список гостей, которые останутся ночевать в замке. В церковь пришло очень много скорбящих – по закону свадьбы и похороны открыты для всех желающих; на поминки в замок явилось уже куда меньше людей, но толпа все равно получилась изрядная. Эмилю, разумеется, надо было предложить ночлег. Он был моим самым давним другом и знал Виржини с юных лет. Если наши пути и разошлись, то лишь потому, что мы сами выбрали разные дороги.

Эмиль стал важным человеком. Представителем местного собрания и успешным адвокатом. Я знал, что он планирует в ближайшем будущем представлять третье сословие в Бордо. Он носил дорогую обувь с высокими каблуками из пробки и кожи, прибавлявшими ему добрых три дюйма роста. На нем были темно-синие камзол и фрак с тонкой черной вышивкой на полах, длинных манжетах и клапанах карманов. Камзол доходил до бедер. Из кармана брюк выглядывала цепочка для часов. Проследив за моим взглядом, он вынул часы и показал мне.

– Томас Мадж, Лондон, – сказал Эмиль. – Свободный анкерный ход. Новейшее изобретение, таких у нас еще не делают.

– О, мсье Инженер…

Он чуть покраснел, но моя насмешка ему явно польстила. Я заговорил с ним о неисправной плотине на одной из моих рек, и Эмиль, внимательно выслушав, внес два дельных предложения: построить плотину из кирпича, а также подумать о том, чтобы выпрямить и расширить этот участок реки и затем соединить с Южным каналом. По реке станет ходить больше судов, а взимаемая с них дань позволит в скором времени покрыть затраты на расширение русла и строительство плотины. Я поблагодарил его за советы.

После смерти первой супруги он женился вновь, и во втором браке у него наконец появился сын (первая жена родила ему двух дочерей). Перед нашим разговором с Эмилем я наблюдал за этим ребенком – хорошеньким мальчиком лет одиннадцати или двенадцати, который уже почти дорос до отца и наверняка на том не остановится. Я взглянул на жену Эмиля и понял, что фигура, голубые глаза и высокий рост достались мальчику от матери.

Мальчик вился вокруг Элен, как прирожденный паж. И хотя моя девятилетняя дочь делала вид, будто не замечает его ухаживаний, она была польщена. После смерти матери она редко улыбалась. Манон пыталась с ней поговорить, но не преуспела. Жена Шарлота, в которой Элен души не чаяла, тоже ничего не добилась. А теперь моя дочь весело болтала с сыном Эмиля, как с давним и близким другом.

– Пусть болтают, – сказал Шарлот, внезапно появившийся рядом со мной.

Я улыбнулся и принял его совет, радуясь, что хоть кто-то сумел разговорить Элен. Скорей бы день уже закончился: только после ухода всех скорбящих я мог сам побеседовать с дочерью, которая в последнее время меня избегала, и с Манон, которая делала то же самое. Со смерти жены прошла неделя, и почти все это время я занимался похоронами. Жером предупредил меня, что вторая неделя будет хуже – он сам не так давно похоронил старшую сестру. Разумеется, он тоже приехал. Он был одним из нас. С самого начала.

– Я слышал, ты вновь снизил оброк.

Он имел в виду плату, которую я взымал с крестьян за пользование моей мельницей и хлебными печами.

– Последний урожай был скудным, – объяснил я. – И до него – тоже.

Он вздохнул и похлопал меня по плечу.

– Крестьяне всегда жалуются на урожай. Их послушать, так последний был плох, нынешний – ужасен, а следующий будет еще хуже.

– Мне надо поговорить с Эмилем.

Шарлот улыбнулся.

– Ты всегда такой дипломат, – промолвил он и ушел к жене, оставив меня гадать, что же такого он услышал в моих словах.

Из противоположного угла зала Шарлот послал мне широкую улыбку: мол, не грусти, я с тобой, друзья рядом. В этот миг Эмиль увидел, что я иду к нему, и тоже улыбнулся – но куда сдержанней. Мы почти не виделись после рождения Лорана, да и до этого тоже. У Эмиля были конторы в Париже и Лиможе. Мне говорили, что его компания занимается судебными процессами между перевозчиками вина и владельцами винокурен, а также с успехом решает запутанные наследственные споры. Эмиля считали очень умным человеком (мы в этом никогда не сомневались), но в последние годы он стал еще и беспощаден. Врагов он не просто сокрушал – он их пускал по миру.

Как бы то ни было, Эмиль мне улыбнулся. А затем, увидев, что моя дочь и его сын тихо беседуют, склонив головы друг к другу, произнес слова, которыми можно описать последнюю треть моей жизни:

– Превыше всего способности и ум, а не родословная. Ты согласен?

Отец Шарлота счел бы эти слова святотатством, но я не был ни отцом Шарлота, ни даже самим Шарлотом. Поэтому я просто кивнул и поблагодарил друга за приезд – стараясь ничем не показать, что, по правде говоря, не очень его ждал. Мы подержались за руки, и Эмиль принес свои соболезнования: он испытал на своем опыте, как это тяжело – потерять жену, однако он уже не мыслил своей жизни без второй супруги. «Да, конечно, у вас все сложнее…» Об этом знал не только Эмиль, об этом знали все собравшиеся в зале. Люди старались обходить в разговоре болезнь Виржини, но получалось не у всех: Эмиль оказался в этом искуснее многих. Я перевел беседу на другую тему, и в конце концов мы заговорили о религии. Тут он не смог сдержаться.

– Сдается мне, вера в Господа необходима людям, – сказал я. – Мы все должны стремиться к неким духовным высотам, как юноши, что стоят перед высокой скалой и бросают друг другу вызов: кто не побоится залезть на вершину? Если мы перестанем верить в Бога, то сами станем Богом и обретем его могущество.

Эмиль рассмеялся.

– Только не говори, что уверовал!

Я недоуменно уставился на него.

– Да я всегда верил!

– В Бога Отца, Сына и Святого Духа?

– Нет, конечно. Но во что-то… Все должны во что-то верить.

– А если не станем?.. – Его вопрос повис в воздухе.

– Тогда нам останется верить только в самих себя.

– Вера в Бога с начала времен была причиной многих войн, предрассудков, неразумных решений…

За такие речи Эмиля могли обвинить в государственной измене или по меньшей мере в богохульстве, но я привык слышать от него подобные слова и не придал им большого значения. Он весь подался вперед, крепко стиснув в кулаке кубок с вином, – точно мальчишка, который пытается произвести впечатление на одноклассников. Таким он был и в детстве, когда мы познакомились, – сыном богатого адвоката, живущим среди детей обнищавших дворян.

– Без Бога войны станут еще хуже.

– Увидим.

На этом наша беседа закончилась. Я сказал, что у меня много дел, и он кивнул, приняв мой лживый предлог за чистую монету. Мы напоследок пожали друг другу руки, и я пошел разговаривать с отцом Лораном, который приехал на похороны из Парижа. С каждым годом он старился все быстрее, и, выслушав его, я понял, почему. Он ехал в Сорбонну, предвкушая занятия наукой, а очутился в мире политических козней и интриг, не имеющих никакого значения для остального мира и оттого еще более удручающих. В его последнем повышении явно был скрытый умысел, и теперь стая стервятников – атеистов и язычников – дожидалась его падения. Отец Лоран виновато добавил, что много выпил, затем извинился за свои слова и с благодарностью принял мое приглашение остаться на ночь. Я велел слуге показать ему комнату. То была последняя неприятная беседа за день: распрощавшись с гостями – среди которых были Эмиль с сыном, – я отправился латать прорехи в отношениях с дочерью и любовницей.

1768
Миссия в Корсике

Пять лет прошло с тех пор, как я попрощался с гостями на похоронах жены и получил письмо от короля. Пять лет, в течение которых я пытался переделать свою душу, но в итоге удовольствовался спокойной и размеренной жизнью. Смерть Виржини сделала меня богатым; то есть я всегда был богат, если бы считал ее деньги своими, но теперь я мог тратить их с чистой совестью. Я вновь усовершенствовал кухню, установил огромный ледник, расширил травяной сад и выкопал второе озеро – для водных млекопитающих, которых мне присылали из Версаля. Я даже обнес стеной небольшую рощицу, чтобы у Тигрис было место для прогулок.

Манон без лишних церемоний стала моей полноправной любовницей. Поскольку в глазах окружающих я носил траур еще при жизни жены, мало кто заметил мое горе. Лишь однажды оно вырвалось на свободу; как-то ночью я вышел к озеру посмотреть на звезды и на обратном пути вдруг разрыдался – слезы мешались с лютым гневом. На что или на кого – не знаю. Быть может, то была злость на покинувшую меня Виржини. Я чувствовал себя брошенным и виноватым. Лишь наутро мне пришло в голову, что это я ее покинул. Как бы то ни было, мы отреклись друг от друга задолго до того, как смерть не оставила нам выбора.

Через полтора года после смерти Виржини я женился на Манон: мы тихо обвенчались в нашей собственной церковке. Брак был морганатический, между дворянином и простолюдинкой. По воле короля Манон получила титул виконтессы, хотя многие из вежливости называли ее маркизой. Едва ли слуги понимали разницу. Дважды к нам в гости приезжал Шарлот, один раз – Жером. В Бордо я встретился с Эмилем, и мы без особой радости и удовольствия поужинали в его гостинице. Потом я гадал, было ли ему так же тяжело, как и мне. Манон взяла на себя обязанности по управлению замком и воспитанию Элен. В том, как она со мной разговаривала, многие соседи усматривали непростительную фамильярность. Нашим беседам недоставало церемонности, присущей их бракам, а наши чувства и редкие обиды, которые не принято выставлять напоказ, то и дело всплывали в наших разговорах на людях. Что ж, и пусть. Наши отношения с самого начала приняли такую форму.

Собственная жизнь стала казаться мне глиной. В тот день у навозной кучи она была бесформенным куском, мягким и податливым. Постепенно глина подсыхала и твердела, пока я сам не начал принимать ее форму, ибо перемены давались теперь с трудом. Однажды летним днем Манон нашла меня в гончарной мастерской, одетым в одну только нижнюю сорочку – она уже была забрызгана глиной и водой, точно землистой кровью. Я лихорадочно жал на педаль гончарного круга, пытаясь превратить кусок подсыхающей глины в какой-нибудь сосуд.

– Жан-Мари!

Манон вспомнила, что вокруг нас люди – семья гончара, его соседи и голодранец-подмастерье, – и ее голос смягчился.

– Что ты здесь делаешь?

Подмастерье спрятался за юбкой Манон, и я догадался, что его-то и отправили в замок доложить о моем местонахождении.

– Думаю о своей жизни. В самом ли деле она подобна глине?

Она взглянула на бесформенную массу у меня в руках, и гончар поспешил заверить ее, что работа с гончарным кругом требует большого мастерства. Для первого раза у меня получилось очень хорошо, многие и на это неспособны. Я поблагодарил гончара за потраченное на меня время, чем поверг его в смятение, и вымыл руки под струей из скрипучего насоса во дворе. На жарком солнце остатки глины на моих запястьях превратились в землистые струпья. У них был привкус железа и соли, как у сырой печени или свежей крови.

Отец Лоран, который теперь величал себя «мэтром Лораном», написал из Сорбонны, что прослышал о моей страсти к простому труду и любви к естественному и безыс кусному – все это не может не вдохновлять. Ответом я его не удостоил. Это не помешало ему написать статью, в которой говорилось о врожденном благородстве французской аристократии. Меня, по его мнению, можно было назвать истинным последователем Руссо, труд которого под названием «Об общественном договоре, или принципы политического права» был опубликован несколькими годами ранее. Как и многие другие, отец Лоран попытался облечь давно существующее в новые одежды, дабы показать, что у нас есть все условия для строительства наилучшего мира.

Именно его статья и мои забавы с гончарным кругом привели к тому, что мне написал сам король – хотя узнал я об этом гораздо позже. Когда письмо пришло, мое имение процветало, все звери прекрасно устроились на новом месте, и даже самые гордые из моих соседей начали признавать Манон полноправной хозяйкой замка д’Ому – когда не слишком задумывались. Я мог со спокойным сердцем оставить ее дома (впрочем, выбора мне и не предоставили). «Король ждет вашего визита».

Вечером Манон спросила, что стряслось, взяла в руки конверт и с моего молчаливого согласия прочла письмо.

– Надо ехать.

– Конечно. Знать бы только, зачем я ему нужен.

Мне было пятьдесят, я недавно женился во второй раз, у меня был наследник и дочь на выданье. А еще кухни, рецепты и груды заметок. Словом, меня можно было назвать добропорядочным королевским подданным, тихим и непритязательным. Что же понадобилось от меня королю?

Ночью мы с Манон занимаемся любовью, и я засыпаю в ее объятьях, оставив руку промеж ее бедер. Она гладит меня по шее и говорит:

– Будем надеяться, это к добру.

Сквозь сон я что-то недовольно бурчу и чувствую ее улыбку. Рука Манон на миг замирает в ожидании моего ответа. Даже в столь поздний час на улице кричат павлины, и я слышу хруст гравия под деревянными башмаками: кухарка возвращается из таверны или конюх тайком удирает в деревню. В безмятежном уголке сознания, где я еще молод, Шарлот строен, Жером свиреп, а Виржини прекрасна, я им завидую.

– Мне и здесь хорошо.

– Нет. Тебе здесь удобно, а это совсем другое. Ты ведь не станешь клясться, что счастлив, правда?

– Почему же, я вполне счастлив.

Манон вздыхает.

– В чем дело? В нас?

Я заверяю ее, что все хорошо. А потом – Манон умеет мастерски выдерживать паузы, которые мне всегда хочется поскорей заполнить, – я признаюсь, что все вокруг словно потеряло смысл. После смерти Виржини у меня выросло брюхо, щетина под париком заметно поредела, а на груди и в паху появилась проседь. Я объясняю Манон, что у меня обнаружились привычки, свойственные мужчинам в возрасте: я больше ем и реже ощущаю вкус еды, после обеда всегда гуляю по одним и тем же тропинкам в саду, погрузившись в размышления и не замечая деревьев и воды. Иногда рядом шагает Лоран. Элен очень редко удостаивает меня своим обществом, зато Тигрис всегда со мной. Стоит мне задуматься и забыть о ней, она принимается бодать головой мою ладонь.

– Тогда тем более поезжай.

– А как же Тигрис?..

– Подумал бы сперва о детях, – отвечает Манон, ткнув меня локтем под ребра – куда менее ласково, чем могла бы. – И обо мне.

– Тебя стошнит от Версаля. А Элен еще не в том возрасте. Вот Лорана я возьму с собой.

Манон считает иначе. В конце концов я соглашаюсь оставить Лорана дома, с Тигрис, чтобы она не скучала. Манон присмотрит за детьми, а я постараюсь как можно скорее вернуться домой. С меня берут два обещания: что я потрачу на прощание с детьми не меньше времени, чем на прощание с кошкой, а с дочерью проведу не меньше времени, чем с сыном. Скатившись с Манон, я целую ее в щеку, а она крепко обнимает меня за плечи.

– Прошу тебя, возвращайся счастливым, – шепчет она мне на ухо. Я честно отвечаю, что так и будет. Поездки в Версаль всегда делают меня счастливым человеком: я благодарен судьбе, что не обязан там жить.

– Вы маркиз д’Ому? – спрашивает меня юноша лет четырнадцати, ровесник Элен (хотя мальчики и девочки в этом возрасте совершенно разные). Он слегка робеет, голос у него только начал ломаться. Мы не виделись шесть лет, но по многочисленной свите я сразу понимаю, с кем имею дело.

– Да, ваше высочество.

Дофин улыбается.

– Маркиз де Коссар говорил, что вы приедете. Как поживает?.. – Он замечает мою улыбку. – Как дела у старой кошки?

– Старушка умерла, ваше высочество. Она была очень больна. Зато ее дочь горда и надменна, как принцесса. – Придворные за его спиной столбенеют. – И столь же прекрасна, – поспешно добавляю я.

Дофин смеется.

– Хотел бы я ее увидеть!

– Я закажу для вас ее портрет.

В благодарность за мое обещание дофин тепло улыбается и слегка кивает, я же отвешиваю низкий поклон, после чего принц и его свита шествуют дальше: одни улыбаются, другие бросают на меня мрачные взгляды, словно доброта дофина их задела. Через несколько секунд розарий пустеет, и голоса придворных начинают доноситься со стороны фонтана за живой изгородью. Помимо прочего, Версаль стал казаться мне еще более многолюдным, тесным и вычурным, чем прежде. В смехе придворных слышатся подхалимские нотки. А может, я просто пресыщен.

– А ты молодец!

Я оборачиваюсь на голос и вижу Жерома, который держит под руку молоденькую блондинку – сначала мне кажется, что она чуть старше Элен, но потом, приглядевшись, я даю ей около двадцати. У нее такие же удивительно синие глаза и румянец, как у молодого человека, что стоит рядом. Декольте у блондинки чуть глубже, чем следовало бы, а его бархатный фрак уже начал протираться. Девушка приседает в безукоризненном реверансе: очевидно, она выросла при дворе. Молодой человек отвешивает столь же безупречный поклон.

– Можете идти, – говорит им Жером, и парочка покидает розарий. Девушка берет юношу за руку, чтобы тот не оглядывался.

– Как дорога?

– Долгая и утомительная.

Жером смеется, словно я пошутил, и спрашивает, что я знаю о Корсике. Мой ответ – о национальном кушанье под названием броччио, мягком козьем сыре наподобие рикотты, – вновь вызывает у него приступ смеха. Также остров славится своей ветчиной. Ее делают из мяса свиней, которых откармливают особым образом: зимой каштанами, а летом маквисом – дикими травами корсиканского нагорья.

– Ты прямо ходячая энциклопедия Дидро.

– Я сам писал эту статью.

Жером озирается по сторонам.

– Ты хоть знаешь, что энциклопедия запрещена?

– Насколько мне известно, у короля есть собственный комплект, как и у его фаворитки. Да и у тебя наверняка найдется несколько томов.

– Суть не в этом.

Я всегда считал, что Жером вырастет в эдакого медведя, которого он напоминал в юности, но теперь он больше похож на лягушку-быка: грудь колесом, круглый живот, толстые щеки… Шарлота я уже не видел три года. Интересно, как старится он? Неужели и у меня такой же скверный вид?

– Хорошо выглядишь, – говорит Жером.

– И ты, – лгу я в ответ.

– Сыграем партию?

Я вспоминаю давнее предостережение Шарлота и мотаю головой.

– Ничего не смыслю в картах и никогда не смыслил, ты же знаешь. – Покровительство Жерома стоит денег: вы играете с ним в карты и проигрываете. Но мне ничего от него не надо, напротив, это он чего-то хочет от меня. Так что денег Жерому не видать.

– Ты все такая же деревенская мышка.

– Сказал придворный кот…

Он со смехом кивает мне на дорожку. Я иду за ним к саду-лабиринту, вход в который охраняет стража. Они расступаются, и Жером приказывает им никого, кроме дофина и его величества, не пускать.

– Вот теперь можно спокойно беседовать, – говорит он, плюхаясь на скамейку в глубине сада и снимая парик, чтобы отереть пот с головы.

– Как это связано с его величеством?

Жером озадаченно смотрит на меня.

– Я получил письмо от его величества. Он написал, что ждет моего визита.

– А, да это формальность, – со вздохом ответил Жером. – За тобой послал я.

– Зачем?

– Я купил Корсику.

История Жерома длинна и запутана – или, быть может, проста и коротка, а я столь далек от политики, что никак не могу уловить нить. Корсика последние тринадцать лет была самопровозглашенной республикой, которой правил президент Паскаль Паоли. Это мне известно. Я восхищаюсь Паоли. Жером – нет. Он считает Паоли безрассудным кретином, позволившим женщинам своей страны голосовать на выборах. Хуже того, президент Корсики сам написал конституцию, основываясь на идеях Вольтера. Вообще-то Корсика принадлежит Генуе, но этот город слишком слаб, чтобы отбить ее у мятежников.

– И Генуя продала тебе свои претензии на остров?

– Свои права. Хотя в целом да, суть ты уловил.

– А при чем тут я?

– Хочу отправить тебя на переговоры с Паоли.

– Жером!

– Я серьезно. И король этого хочет… – Он заметил мой взгляд и пожал тяжелыми плечами, обтянутыми парчовым фраком. – Ну, я этого хочу, а король со мной солидарен. Он готов сделать Манон дворянкой, маркизой, присвоить любые титулы вашим будущим детям… – Видимо, глаза меня снова выдают. – А-а… Все понятно. Шарлот считал, что вы просто осторожничаете.

– У нас не может быть детей…

– У тебя – могут.

– Манон тоже рожала. Вместе у нас ничего не получается.

Он тяжело хлопнул меня по спине.

– Наследник у тебя есть, это главное.

– И как я должен действовать?

– Так ты согласен?

– А у меня есть выбор?

Жером помотал головой.

– Просто я не ожидал, что ты так сразу согласишься.