Текст книги "Последний пир"

1763
Виржини

Фарфоровый сервиз с гербом д’Ому прибыл спустя год с небольшим. Как мне сказали, сначала его везли на китайской барже, на лодке по реке и на спинах крестьян по крутым горам, затем снова на лодках и баржах, покуда наконец не доставили на океанский берег и не погрузили на судно английского торговца. Так сервиз попал в Бристоль, откуда по распоряжению Эмиля на французском люгере был доставлен в Бордо, а уж оттуда я забрал его сам. В эту поездку я взял с собой Лорана – посмотреть на корабли, – и Манон, чтобы за ним присматривать. Три из двухсот предметов разбились в дороге.

Я заплатил капитану корабля за доставку моего груза из Англии и заехал в банк, чтобы перевести оставшуюся половину суммы лондонскому агенту английской Ост-Индской компании. Затем китайские коробки погрузили на мои собственные телеги – выстланные толстым слоем соломы, – и отправили в замок д’Ому. Три тарелки и три чашки я оставил нам на ужин: мы ели в номере гостиницы на последнем этаже, который я снял целиком, приехав с утра пораньше и попросив хозяина никаких постояльцев не принимать, а имеющихся – выселить. Я боялся, что мэр Бордо или губернатор провинции прослышат о моем визите и зазовут в гости. У меня не было ни малейшего желания гостить у них, у епископа или еще какого-нибудь местного сановника. Хозяин постоялого двора подозрительно осмотрел мою позолоченную карету с ярким гербом на двери, но все же внял моей просьбе, закрыл ворота и строго велел слугам помалкивать.

Днем его жена согласилась посидеть с Лораном, я поехал смотреть, как разгружают мой фарфор, а Манон отправилась на рынок, откуда принесла бри, свежий хлеб и кусок несоленого масла, завернутый в муслиновый лоскут, в котором его достали из маслобойки. Вечером мы втроем сели ужинать за дубовый стол, что стоял в моих покоях. Он немного качался, но Манон запихнула под самую короткую ногу свернутый муслиновый лоскут от масла: из пыльного и засиженного мухами зеркала за ней наблюдало ее собственное мутное отражение.

– Ложись спать, – велел я Лорану.

Он оторвался от хлеба и уже хотел возразить, но едва не клюнул носом стол. Улыбнувшись, Манон взяла его на руки и отнесла в соседнюю комнату. Я слышал их болтовню, а потом все затихло: сын встал на колени у кровати и молился. Через несколько минут Манон вернулась – на ее лице по-прежнему сияла улыбка, – и послушно села рядом (я жестом указал ей на стул).

– Я бы тоже хотела лечь спать, милорд. Если я вам больше не нужна.

За несколько лет, проведенных в моем замке, ее тело слегка раздалось, кожа стала еще лучше, а волосы почти всегда были чисто вымыты. На грудь ей упало несколько хлебных крошек, и она густо покраснела, когда я их стряхнул. Во рту у меня еще оставался привкус сливочного масла, и я вдруг ощутил томление в паху, когда память соотнесла этот вкус со вкусом ее грудного молока. Я потянулся к пуговицам на ее платье. Манон молчала. Быть может, она с самого начала знала, к чему все идет. Мне даже пришло в голову, что ее непринужденная дружеская манера была напускной, и Манон тайком подталкивала меня именно к этому. Впрочем, нет, наша дружба была искренней – иначе бы я давно заманил ее в постель. Все обитатели замка д’Ому и так считали нас любовниками.

Моя жена, разумеется, тоже.

– Милорд?..

– Жан-Мари. Когда мы одни, называй меня по имени.

Она улыбнулась, и в ее глазах вспыхнул огонек. Смешливая, подумал я и вспомнил ее улыбочку в день нашего знакомства. Но теперь в глазах Манон горела не только насмешка. Ее тронули мои слова, а меня тронула ее отзывчивость. Мы – животные, я прекрасно это знаю и не тешу себя иллюзиями. Запертые в клетках своих жизней, как звери в королевском зоопарке. Однако взгляд Манон позволил мне на секунду предположить, что мы – нечто большее.

– Прошу, милорд…

Она закачала головой, но к тому времени я уже начал расстегивать пуговицы и не остановился, пока не обнажил тяжелые груди. Ласково разведя в стороны ее ноги, я встал перед ней на колени и присосался к груди. Сосок у меня во рту из клубничного превратился в малиновый, однако желанного вкуса я не ощутил, только пот и мыло. Потянувшись к столу, я взял кусочек бри, размазал его по соску и вновь пососал. Вкус получился почти как в тот день, когда я слизал с пальца ее грудное молоко.

Манон улыбнулась, сообразив, что я делаю.

Знаете, что говорят крестьяне? Если ты не можешь понять, почему из плодов соседних виноградников получается такое разное вино, засунь один палец бабе в передок, а второй – в задок, потом оближи оба и перестань задавать глупые вопросы… Мои пальцы в тот вечер побывали на обоих виноградниках. Спереди Манон напоминала анчоусы – соленые и восхитительно пикантные. Сзади она была горькая, как шоколад, и почему-то пахла табаком. Я забрался языком и туда, и сюда: сперва она вздрогнула от наслаждения, а потом захихикала от стыда.

– Милорд, прошу вас…

– Называй меня Жан-Мари.

Наверное, с моей стороны было несправедливо ждать, что Манон сразу приноровится называть меня по имени – да еще лежа животом на столе с задранной юбкой.

– Я тебе нравлюсь? – спросила она.

Я замер, обдумывая вопрос. Манон всегда мне нравилась. Однако в ее вопросе таилось нечто еще. Я мог бы получить ее давным-давно, как только она начала работать в замке. Ни одна служанка не стала бы мне противиться. Я знавал мужчин, которые на моем месте поимели бы всех.

– С первой минуты, – ответил я.

У Манон была своя кровать в комнате Лорана, но я подхватил ее на руки и понес к себе. На прочном дубовом каркасе кровати лежал матрас, набитый конским волосом, – не сомневаюсь, он был свидетелем изрядного количества совокуплений, однако едва ли столь же страстных. Прежде чем начать, я содрал с Манон юбку и поставил ее голышом в центре спальни, где при свете свечи внимательно осмотрел ее тело. Такое молодое, такое безупречное. Наконец я опустил свечу на пол, погрузил два пальца в ее промежность, вынул и облизнул. Затем поймал ее пальцы и хотел попробовать их, но она вырвала руку, взяла мою, сама засунула ее между ног и зажала бедрами. Столько лет прошло, а я до сих пор помню вкус ее сосков, крепкий насыщенный аромат ее промежности и хлебную сладость дыхания, когда я резко вошел в нее и услышал, как она охнула.

– Милорд, если я забеременею…

– Я признаю ребенка.

Я скакал на Манон, входя все глубже и безмерно наслаждаясь этим ощущением. Ее жаркая плоть сводила с ума и кружила голову. Спустя несколько мгновений Манон крепко обхватила меня ногами, прижалась и неистово завертела бедрами, вонзив ногти мне в спину и не отпуская до самой последней секунды.

Настал мой черед: я взял Манон за руки, задрал их наверх, прижал к постели и несколько минут объезжал ее, после чего кончил так свирепо и отчаянно, как не кончал даже в юности. Она позволила мне несколько минут полежать на ней, а потом заерзала, словно намекая, что хочет спать. Уснула Манон спиной ко мне, прижавшись ягодицами к моим бедрам и напоследок предупредив, чтобы я не баловал. На рассвете я спросил ее про дочку, которую она отдала на попечение матери, начав работать в замке.

– Той же зимой она умерла, – ответила Манон.

Последнее звено, связывавшее ее с прежней жизнью, погибло от лихорадки и теперь лежало под землей на деревенском погосте. Мне стало стыдно, что я узнал об этом лишь теперь. Услышав мои извинения, Манон взвилась: «Ну что ты, разве тебе пристало задавать такие вопросы!» Потом она еще час дремала в моих объятьях, мягкая и нежная, а в голове у меня все звучал ее язвительный упрек.

Тогда я этого не понял, но за одну ночь Манон сделала меня другим человеком.

Стал я лучше или просто изменился – трудно сказать. Даже сегодня я не в состоянии оценить перемены. Я был слишком опьянен сладостью ее тела и справедливым, на мой взгляд, упреком, поэтому сосредоточиться мог лишь на механизме полного преображения своей личности, которое планировал осуществить в ближайшие годы. Я был подобен архитектору, который вздумал перестроить имеющийся мост, не спросив, кому и зачем это нужно… Прямота и честность Манон были мне по душе. Мне нравилось, как она смотрит мне прямо в глаза и говорит, что думает. С ней можно было беседовать без обиняков – а я так отвык от этого за годы семейной жизни. Первая ночь с Манон словно скинула с нее покров и позволила мне впервые по-настоящему увидеть другого человека – увидеть незамутненным, почти звериным взглядом, который большинство людей обычно прячут.

По возвращении я приказал очистить от ила местную застоявшуюся речушку – из-за ее ядовитого духа заболела и умерла дочь Манон. Я расширил дороги от замка к деревне и от деревни к ближайшему городу. Выдал городу разрешение дважды в месяц устраивать собственный базар, выписал лицензии на несколько новых мельниц и снизил оброк за использование моей мельницы и хлебных печей. Позволил собирать в лесу грибы и хворост, оставив за собой право на кабанов и оленей – когда же крестьяне стали охотиться и на них, я прощал им это, лишь бы они не били крупных зверей демонстративно и мне назло. В Нормандии тем летом было много восстаний и беспорядков, распространившихся на юг до самого Бордо. Однако имение д’Ому они не затронули.

В моей семейной жизни дела обстояли куда хуже.

Виржини невзлюбила моего тигренка и пыталась запретить Лорану с ним играть; он же попросту не обращал внимания на ее запреты. Она разрыдалась, когда из Версаля в замок привезли телегу с полудюжиной розовых фламинго – они и так водились в наших краях, но жизнь при королевском дворе не пошла им на пользу. Уже через месяц их оперение утратило мертвенную бледность и порозовело, а сами птицы больше не походили на изъеденные молью реликвии, которые спустили с чердака и выставили всем на обозрение. Четверо выжили, а остальных я съел, приготовив их языки по древнеримскому рецепту из корпуса Апиция. Жир, похожий на гусиный, я слил в миску, позволил ему застыть и приберег для особого случая.

Виржини ясно дала понять, что дороги, плотины и благоустройство владений ее нимало не интересует, экзотические животные тоже, а моя стряпня – и подавно. Когда я начал рассказывать об изменениях, которые я внес в рецепт из книги Апиция, она вскочила и презрительно бросила:

– Когда ты наконец поймешь, что мне безразличны все твои интересы!

Фламинго я, однако, приготовил.

Как приготовить язык фламинго

Сразу нужно оговориться: язык у этих птиц весьма жирный и находится в глубокой впадине посередине нижней части тяжелого клюва. Именно своей мясис тостью он и привлекает поваров.

На одну порцию взять один язык. Хорошенько поскрести языки смесью из равных частей соли, воды и белого виноградного уксуса. Замочить их на ночь в воде, затем эту воду слить, налить свежую и по меньшей мере час варить в ней мясо. Остудить и осторожно снять кожу. Порезать каждый язык по диагонали на кусочки толщиной в палец и обжарить на свежем сливочном масле и сильном огне. Подать с заранее приготовленным соусом из лука-порея и фиников, приправленным кориандром, мятой, тмином, молотым черным перцем и хорошим виноградным уксусом. (Количество зависит от числа языков, но на один язык необходимо взять по меньшей мере восемь фиников. Порей при желании можно заменить репчатым луком.) Можно приготовить язык немного иначе. На плоской сковороде до прозрачности обжарить красный лук (по одному на каждого гостя) с тмином, имбирем, шафраном, черным перцем и небольшим количеством молотого чили. Добавить порезанный кубиками язык и хорошенько обжарить все вместе, добавив по три мелко порезанных помидора на каждый язык и большой винный бокал воды. Теперь добавить по двенадцать фиников и восемь сушеных абрикосов на гостя и не меньше часа тушить на очень слабом огне. Подать по-индийски, то есть на рисе. На вкус как курятина.

После этой трапезы моя супруга окончательно ушла в себя и превратилась в блеклый призрак прежней Виржини – хотя и прежняя Виржини уже была призраком девушки, в которую я когда-то влюбился. Встревоженный не на шутку, я написал письмо Шарлоту, тот в свою очередь написал сестре и получил в ответ вежливую и равнодушную отписку. В следующем письме Шарлот привел мне несколько цитат из ее послания:

«Жизнь идет своим чередом. В свободное от стряпни и записывания рецептов время Жан-Мари трудится не покладая рук на благо других людей, Лоран растет…» Виржини лишь немного оживилась, когда писала об Элен: та превратилась в настоящую красавицу, оставаясь при этом умной, трудолюбивой и прилежной. Жена надеялась, что впереди у Элен счастливая жизнь, – и Шарлот, и я разглядели в этой строчке намек на собственное несчастье. А дальше случилось то, что ничуть не удивило Шарлота и очень помогло мне. Дурная молва его стараниями вскоре зачахла на корню. Его приезд, поддержка и заверения в вечной дружбе помогли мне сберечь доброе имя.

Однажды воскресным днем, посетив церковь и перекусив в одиночестве у себя в спальне, Виржини отправилась читать стихи на скамейку у озера, куда Тигрис не пускали. Она не любила Тигрис и с порицанием отнеслась к моим чрезмерным хлопотам в связи с похоронами Фелис – матери тигренка. У меня, разумеется, были на то причины. Повара привыкли к моим кулинарным странностям и не придали никакого значения тому, что я надолго удалился в самую маленькую кухню готовить соус. На самом деле меня интересовал не соус, а то, что с ним подают. Тигриное мясо оказалось жилистым и кислым – по крайней мере мясо этой тигрицы. Однако с жареным луком, куркумой и черным перцем его вполне можно было съесть. Специи, как вы понимаете, я выбрал под цвет ее шкуре.

Быть может, в тот день Виржини действительно читала стихи. Не знаю, когда она забрала из детской Лорана. Манон вдруг сказала мне, что отправила его спать, а потом он исчез. Наверное, уже тогда я все понял. Первым делом я отправился к скамейке у озера. Я пошел один, велев Манон искать Лорана в замке – без шума, чтобы не всполошить слуг. При необходимости мы еще успеем сообщить им о случившемся. Уже на полпути к озеру я увидел на его поверхности белое пятно. Я побежал – а кто бы на моем месте не побежал, признав в белом пятне платье жены? Лорана нигде не было.

– Я здесь, пап! – откликнулся он на мой зов.

Когда я подбежал, он уже встал на ноги, а до того сидел с другой стороны букового дерева и ел орешки – земля вокруг была усыпана скорлупками.

– Ты же должен был спать!..

– Но мама сказала… – выдавил он, чуть не плача.

Я подхватил сына на руки и понес через сад к каменным ступеням замка, отворачивая его голову от озера. На вершине лестницы, опираясь на перила, нас уже ждала Манон. Видимо, по моему взгляду она сразу все поняла, потому что без слов взяла у меня Лорана и понесла в дом. Я слышал ее непринужденную болтовню, пока они шли по коридору и главной лестнице наверх, в детскую.

Виржини лежала на поверхности воды лицом вниз, руки безвольно колыхались по бокам, голова покачивалась на мелких волнах. Одна нога была босая. Позже я нашел туфлю на берегу озера, куда вытащил труп жены – поразительно тяжелый от набравшего воды платья. Я как мог отгонял страшные мысли, но они все равно пробрались в голову: какое счастье, что Лоран остался жив. Быть может, в последний миг она сжалилась над ребенком…

или просто хотела, чтобы он был рядом в последние минуты, хотела попрощаться. Пока я нес его к замку, Лоран сказал, что мама велела ждать ее за деревом.

Она знала, что делает.

Небольшое озерцо в конце парка предназначалось исключительно для членов семьи: здесь мы могли при желании уединиться от слуг. Раньше это было одно из любимых мест Виржини. На небе жарко светило солнце, день только начинался, и мне в голову вдруг пришла безрассудная мысль. Виржини верила в Бога, и если Церковь узнает, что она покончила с собой, ее откажутся хоронить в освященной земле. Ради нее, ради Элен и Лорана…

Сняв башмаки и чулки, я скользнул в воду и принялся расстегивать ее платье. Руки у меня дрожали, пуговицы то и дело выскальзывали из пальцев, но в конце концов я сумел это сделать. Нижнюю сорочку снять оказалось нетрудно. Материнство никак не сказалось на теле Виржини, бедра не стали шире или уже прежнего. Она покачивалась на крошечных волнах: ноги застряли на отмели у самого берега, а бедра, спина и плечи свободно плавали в воде. Виржини пришла на озеро с распущенными волосами, и теперь они раскинулись по воде, точно она лежала на подушке. Чувствуя подступающие слезы, я стал гадать, виноват ли я в смерти жены. Нет, подумаю об этом позже, сейчас надо поторопиться.

Оставив Виржини у берега, я взял ее платье и как можно аккуратней отжал, боясь, что от первого же неловкого движения оно лопнет по швам. Швы выдержали, и когда я стал встряхивать платье, чтобы разгладить складки, оно уже было почти сухое. Я развесил его на ветвях кустарника, как делал однажды много лет назад на речном берегу. Затем отжал нижнюю сорочку и, повесив ее рядом, пошел отмывать от грязи туфли. Наш последний час мы провели так: я сидел на скамейке, где должна была сидеть моя жена, а она колыхалась в воде, в тени, пока ее одежда сохла на солнце. Озеро не только прятало ее тело от случайных взглядов; вода охлаждала его и не позволяла начаться процессу разложения. Один раз я перевернул труп, зная, что кровь может скопиться внизу, и подивился собственному хладнокровию. От первых слез уже не осталось и следа: больше всего я волновался за то, как долго будет сохнуть одежда.

Белье, платье и туфли высохли к середине дня; я вытащил Виржини из воды и положил в тени кустарника, на котором сушилась одежда. Нажимая руками на грудь, я выгнал из легких большую часть воды, затем неумело обрядил тело: сперва натянул через голову белье, затем застегнул на спине платье. Туфли удалось отмыть почти полностью; слуги не заметят, что одна побывала в воде, а вторая – в иле на берегу озера. Я отжал волосы и растер их подкладкой собственного фрака, а затем причесал пальцами, как делал когда-то в юности. Затем я усадил жену на скамейку, положил ей на колени раскрытую книгу и придавил страницы одной рукой. Тут меня вновь одолела грусть. К такой Виржини я давно привык: сидящей в одиночестве на скамейке в саду. Слезы покатились по щекам, и я встал на колени рядом с женой, уткнувшись в ее платье.

В таком виде нас нашли Манон, Лоран и Шарлот с семьей.

Герцог прибыл неожиданно, встревоженный равнодушным ответом сестры и моим – полным горечи. Жена и сын Шарлота тоже приехали. Мальчики вели на поводке Тигрис. Она была уже большая для таких развлечений, но слепота сделала ее более покладистой, чем задумала природа. Дети весело улыбались, пока Шарлот не остановился как вкопанный и не велел им возвращаться в замок. Манон бросила на меня единственный взгляд, увидела мои слезы, увидела рядом неподвижную Виржини и сразу сказала, что отведет детей домой. Лизетт, заметив предостерегающий взгляд Шарлота, тоже решила вернуться.

– Когда? – спросил он, как только мы остались одни.

– Только что. Я думал, она спит…

Он взглянул на сестру – глаза закрыты, рука лежит на раскрытых страницах зачитанной книги, – и печально улыбнулся. Мы оба знали, о чем он подумал: такой счастливой он не видел Виржини уже лет пять. Смерть Жан-Пьера подкосила ее, а рождение Лорана почти убило. Но это не совсем так. В конечном итоге убило ее озеро – и знал об этом лишь я.

– Я буду с тобой, дождусь похорон.

Шарлот взял меня за руку, словно хотел пожать, но несколько секунд просто держал ее в своей. Годы придали его лицу серьезность, о которой в юности никто и не догадывался. Каким-то чудом он превратился из дикаря – опасного и очаровательного – в примерного дворянина, куда более достойного члена высшего общества, нежели придворные распутники и щеголи, что за последние годы втянули короля и страну в череду губительных войн. Дружба с Шарлотом могла решить судьбу человека. Заглянув в его глаза, я понял, что мы – друзья навек. Какие бы сомнения он ни испытывал по поводу нашего с Виржини брака (если вообще испытывал), теперь от них не осталось и следа. Он еще раз стиснул мою руку и наконец отпустил.

– Хочешь, я побуду с ней, пока ты пошлешь за слугами?

Я покачал головой.

– Ступай лучше ты. Я хочу еще побыть с ней наедине.

Шарлот с жалостью глянул на меня, отвернулся и, уронив голову, пошел прочь из сада, который мы с Виржини разбили в молодости – когда еще не понимали, сколь мы молоды, и не знали ничего, кроме счастья. Я встал рядом с ней на колени и, презрев собственные принципы – отдавать дань религиозным обрядам лишь на людях, – закрыл глаза и стал молиться. Открыв их, я уставился на заросли кустарника на другом берегу, среди которых мелькнуло белое платье. Элен. Сколько она там простояла, я не знаю и по сей день.