Текст книги "Последний пир"

Джонатан Гримвуд
Последний пир

Сэму, навсегда…

День знает то, о чем и не подозревало утро.

Пролог

Ангелы смерти скребутся в мою дверь.

Бродя по коридорам и улавливая отражение собственных запавших глаз, что вперились в меня из потускневших зеркал, я сознаю: они – зеркала – не лгут. Дни моей жизни на исходе.

Учителя в школе говорят детям: начни сначала. Вот и я, взявшись писать историю своей жизни, хочу начать с самого начала. Франсуа-Мари Аруэ, более известный под псевдонимом Вольтер, начал свой «Опыт о нравах и духе народов» с описания зари человечества. Но как можно знать наверняка, где они, эти истоки? Что следует считать началом моей истории – встречу с Виржини, поступление в военную академию и знакомство с Жеромом и Шарлотом, или же день, когда я встретил Эмиля? А может, все началось с навозной кучи, возле которой я ловил и поедал жуков? Оглядываясь назад, я понимаю: то был счастливейший день моей жизни. Поэтому давайте начнем с навозной кучи – она ничем не хуже остальных возможных зачинов.

Жан-Мари д’Ому

1790

1723
Трапеза у навозной кучи

Мое первое воспоминание: я сижу спиной у навозной кучи, солнце приятно греет макушку, и я блаженно жую жука-оленя. Стирая с подбородка сок и облизывая губы, гадаю, скоро ли удастся поймать еще.

Жуки на вкус такие же, чем они питаются. Все съедобное имеет вкус того, что само оно ест или вбирает из почвы, и у жуков-оленей, кормившихся навозом во дворе моего дома, был привкус навоза – сладкий привкус придорожной травы. Я скормил лошади последнее сено и знал, что она в своем ветхом стойле, и цокот копыт, доносившийся из-за ворот, принадлежит другой лошади.

Я мог бы встать и поклониться, как меня учили. Но солнце тем летом пекло особенно яростно, папа и мама все еще спали в комнате с закрытыми ставнями, и мне приказали их не беспокоить. Так что я остался сидеть.

На счастье, мне подвернулся еще один жук-олень, и я успел сунуть его в рот ровно в тот миг, когда в воротах показался незнакомец: при всем желании он не успел бы отнять у меня добычу. Незнакомец выругался. По правую и левую руку возникли еще два всадника.

– Ведь он отравится! – У незнакомца был низкий голос и морщины, а глаза скрывались в тени широкополой шляпы с пером. Такое строгое лицо я видел впервые в жизни. – Остановите его, виконт…

Человек, к которому он обратился, соскользнул с лошади и привстал рядом со мной на одно колено.

– Плюй, – велел он, протянув мне руку.

Я помотал головой.

Его лицо исказила досадливая гримаса, но голос остался мягким. Он наклонился еще ниже, и наши глаза оказались почти на одном уровне. От него пахло вином, чесноком и сыром. От этого запаха у меня потекли слюнки.

– Ты отравишься.

Я быстро прожевал жука, проглотил, выплюнул изжеванный панцирь в ладонь и положил рядом с остальными. Виконт проследил взглядом за моим движением, и глаза его округлились: на земле лежало с дюжину таких черных панцирей.

– Ваше высочество…

Что-то в его голосе заставило спешиться строгого господина. Опускаясь на колено рядом со мной, тот поморщился от боли в ноге. Глянув на панцири, он обменялся взглядом с виконтом, и вместе они с тоской обернулись к дверям нашего дома.

– Неделя прошла… – сказал строгий господин. – Или две?

– Когда написано письмо, ваше высочество?

Старик вытащил из кармана листок бумаги, развернул и пробежал его взглядом.

– Месяц назад, – мрачно произнес он, окинул взглядом владения моей семьи и нахмурился.

Для меня этот ветхий замок был домом – не замок, а одно название, как понял я спустя много лет. Скорее фермерская лачуга. Стояла она на склоне холма с виноградниками, которые моя семья продала местному купцу, чтобы наскрести денег на покупку брату офицерского чина.

– Войдите в дом, – распорядился господин.

Виконт поднялся.

Тогда спешился и третий незнакомец. Только теперь я увидел, что он еще очень юн, хотя мне, конечно, все равно показался взрослым мужчиной. Он раскрыл рот, но тут же захлопнул его от предостерегающего взгляда господина. Они были очень похожи. Отец и сын? Дедушка и внук? Братья?.. Нет, разница в возрасте слишком велика.

– Помоги виконту, – приказал старик.

– Чем?

– Обратись ко мне как подобает. – Голос прозвучал очень резко.

– Прошу прощения, ваше высочество. Чем покорный слуга может помочь верному соратнику господина?

– Филипп, ты мой сын…

– Не сын, бастард.

Юноша громко хлопнул дверью, и на двор опустилась тишина. Впрочем, теперь это была тишина совсем иного рода: не тишина уединения, но тишина, полная присутствия людей. Солнце жарило, сладко пахло навозом, и из щели между булыжниками выполз еще один жук-олень – поменьше, чем предыдущий. Моя рука метнулась к добыче, но старик оказался проворней: он схватил меня за руку и пристально посмотрел мне в глаза.

– Мое! – сказал я.

Он отрицательно покачал головой.

– Поделим? – предложил я без особой надежды на то, что строгий господин в самом деле со мной поделится. Взрослые вообще не делятся.

Он словно бы обдумал мое предложение. По крайней мере хватка его ослабла, и он погрустнел.

– Жук маловат.

– Я вам другого найду.

– Ты ешь жуков?

– Только черных, – уточнил я, показывая на панцири, затвердевшие под летним солнцем. – Коричневые кислые.

– Отпусти его! – приказал старик твердым, не терпящим возражений тоном.

Я поднял ладонь и с сожалением смотрел, как жук спрятался под разбитым булыжником. Там он помедлил, словно чувствуя, что за ним наблюдают, затем побежал дальше и скрылся в тени конюшни.

За моей спиной открылась ставня. Я не обернулся и потому не знал, кто ее открыл: виконт или угрюмый юноша. Старик поднял голову и мрачно кивнул – видимо, ему беззвучно сообщили что-то одними губами, – затем вновь поглядел на меня и натянуто улыбнулся. Он ничего не говорил, тишину нарушало лишь далекое мычанье коров. Поскольку я давно уяснил, что говорить – дело взрослых, а мое дело – молчать, я молчал.

На деревьях ссорились вороны, где-то вдалеке лаяла собака, а за моей спиной грохотали ставни: виконт и юноша распахивали все окна в доме, пока мы со строгим господином сидели на корточках во дворе и терпеливо ждали. Из навозной кучи выбрался очередной жук, моя рука дрогнула, но к насекомому не потянулась. Старик одобрительно кивнул.

– Ты голоден?

Я тоже кивнул.

– Иди за мной! – велел он и медленно поднялся на ноги.

На лошадь он не сел, а взял ее за уздечку и повел за ворота. Остальные лошади сразу пошли следом, как привязанные. Мы шагали медленно, потому что ноги у меня были еще коротки, а у старика – больны. Высокий, в длинной красной мантии, расшитой золотом, черных чулках и туфлях с красными пряжками, раньше он явно был толще, потому что одежда на нем висела. На рукаве белело пятно от соуса, под ногтями грязь. В складках длинного парика я заметил вшей. Вши, кстати, съедобны. Тогда я этого еще не знал, но их можно есть. Лучше всего – поджаренными и с ароматными приправами, которые перебьют специфический привкус.

Мы вышли за ворота на солнце: оказалось, строгий господин привел с собой целую армию. По одну сторону дороги выстроились всадники, человек десять, а прямо перед нами стояли еще пятьдесят человек, с мечами, все одетые вразнобой – но при этом во фраках и широкополых шляпах с пером. Один пришпорил коня, но строгий господин так резко вскинул руку, что всадник едва не свалился на землю. К нам вышел невысокий человек в коричневом плаще.

– Еды, – приказал господин.

С вьючной лошади сняли большую плетеную корзину, и прямо на грязной проселочной дороге расстелили самый настоящий ковер. Больше стелить было негде: по обеим сторонам дороги поднимались высокие насыпи. Я узнал хлеб и холодную курятину, однако остальные угощения видел впервые. Человек в коричневом плаще – видимо, слуга, но очень влиятельный, – низко поклонился строгому господину, указывая ему на ковер.

– Да не для меня, болван! Для него.

Меня толкнули вперед, и я упал на колени перед корзиной. Пальцы впились в мягкий липкий сыр. Я, не думая, тут же облизал их и замер от восторга: вкус сыра был столь совершенен, что мир вокруг перестал существовать. Через секунду он вновь возник из небытия, и я слизал с руки последний кусочек. Маслянистая мякоть сыра, белая, с темно-синими прожилками, напоминала драгоценный камень.

– Рокфор, – пояснил господин.

– Роффор… – повторил я.

Он улыбнулся моей неуклюжей попытке выговорить название сыра, отломил кусок хлеба и, как тряпкой, стер им сыр с моих пальцев. Я потянулся за этим куском. Хлеб был невероятно мягкий и отлично сочетался с сыром. За вторым куском рокфора последовал третий и четвертый: вскоре от булки хлеба осталась половина, сыр исчез, и у меня заболел живот. За моей трапезой наблюдала сотня придворных, солдат и слуг, а со склонов виноградника – сотня крестьян. Они были слишком далеко и не могли различить, что происходит, но такой огромной конной армии они не видели в наших краях уже много лет.

– Ваше высочество… – произнес подошедший сзади виконт.

– Что вы нашли?

Виконт беспокойно взглянул на меня, и строгий господин понимающе кивнул.

– Помойте мальчику руки, – приказал он слуге в коричневом плаще. – И лицо заодно.

– В доме?

– Нет! Ни в коем случае. Я видел неподалеку ручей, ступайте туда. Вот. – Он протянул ему салфетку.

Вода была свежая и прохладная. Я запил ею насыщенное послевкусие сыра и позволил слуге протереть мои руки и лицо мокрой салфеткой. В воде плескались мелкие рыбешки: я быстро сунул руку в ручей, и одна забилась у меня между пальцев. Она все еще билась, когда я ее проглотил.

Слуга оторопел.

– Хотите, для вас тоже поймаю?

Он мотнул головой и еще раз протер мое лицо, убирая из-под носа засохшие сопли и желтую корку из уголков глаз. Когда мы вернулись, у ворот стояла еще более мрачная тишина. Виконт опустился передо мной на колено – прямо в грязь – и спросил, куда подевались все вещи из дома.

– Их забрали.

– Кто?

– Деревенские.

– Что они сказали? – Он говорил очень серьезно – настолько серьезно, что даже я это понял.

– Мой папа им задолжал.

– Это они запретили тебе входить в дом?

Я кивнул. Мне сказали, что родители спят и их нельзя тревожить. Поскольку отец тоже предупредил, что они с мамой очень устали и будут спать, я не удивился.

А вот то, что деревенские унесли с собой наши скудные пожитки, было странно. На все мои вопросы взрослые обычно отвечали «так надо», поэтому я не стал и спрашивать.

– Где ты спал?

– В конюшне, когда шел дождь. В ясную погоду – во дворе.

Строгий господин стал вспоминать и, видимо, так и не припомнил, когда последний раз шел дождь. Но я-то знал, что прятался от дождя в конюшне всего раза два. Крыша протекала – как все крыши в нашем хозяйстве, – зато с лошадью было веселее.

Прежде чем встать, виконт сказал:

– Это регент. Называй его «ваше высочество».

Он поглядел на старика: тот стоял, положив руку на шею лошади, и молча наблюдал за нами.

– Поклонись.

Я поклонился – как можно почтительней. Регент ответил печальной улыбкой и едва заметно кивнул.

– Итак? – спросил он.

– Все украли крестьяне.

– Имена известны?

Виконт снова наклонился ко мне и повторил вопрос регента, хотя я прекрасно его расслышал. Я стал перечислять всех, кто заходил к нам в дом, и регент приказал слуге в коричневом плаще внимательно слушать. Затем слуга обратился к одному из солдат, и тот уехал, а следом поскакали еще трое.

– Как тебя зовут? – спросил меня угрюмый юноша.

– Филипп… – вмешался регент.

– Надо же знать его имя! – возмутился юноша. – Мало ли кто он такой.

Старик вздохнул.

– Назови свое имя.

– Жан-Мари, – ответил я.

Он подождал, затем снисходительно улыбнулся, и я понял, что ему этого мало. Свое полное имя я знал, а еще весь алфавит и счет до двадцати. Иногда мог и до пятидесяти сосчитать без ошибок.

– Жан-Мари Шарль д’Ому, ваше высочество.

Он посмотрел на виконта, и тот пожал плечами. Я понял, что оба очень мною довольны. Юноша по имени Филипп разозлился пуще прежнего, но в другом расположении духа я его и не видел, потому внимания на это не обратил.

Регент сказал:

– Посадите его в багажную телегу.

– Он поедет с нами? – уточнил виконт.

– До Лиможа. Там должен быть сиротский приют.

Виконт подался вперед и что-то тихо произнес. Регент задумался, затем кивнул.

– Вы правы. Можно определить его в Сен-Люс. Мэру велите продать имение и лошадь, а вырученные деньги направить прямиком в школу. Предупредите их, что лично я заинтересован в ребенке.

Низко поклонившись, виконт отправил одного из солдат искать мэра.

Солдат и мэр вскоре пришли, но первыми явились те четыре всадника, которых отправили в деревню за названными мною людьми. Их повесили на деревьях еще прежде, чем мэр въехал на дорогу, ведущую к нашему имению. Я изо всех сил пытался не смотреть, как они дергаются; наконец виконт заметил, что я все равно смотрю, велел мне забраться в телегу и отвернуться.

Видеть я их перестал.

Однако возмущенные крики слышал прекрасно; потом они перешли в мольбы и причитания. В конце концов крестьяне прокляли свою жестокую судьбу и заявили, что мой отец действительно им задолжал. В этом, насколько я понял, никто не сомневался. Но забирать у него вещи они не имели права. К тому же мой отец был дворянин, а закон всегда на стороне знати.

Не-знать, висящая на деревьях, была одета куда лучше меня. У одного я заметил на ногах кожаные туфли вместо деревянных башмаков, какие обычно носят крестьяне. И все же он был крестьянин, приписанный к земле и обязанный служить своему господину. Деревенских жителей могли обложить непомерной данью, пытать, калечить и лишить земли вообще без суда.

Со мной так поступить не могли. И работать я, разумеется, не мог. Только на своей собственной земле, но у меня ее не было. К тому времени я уже догадался, что родители умерли.

Мне полагалось зарыдать или хотя бы захныкать… Однако мой отец был угрюмым безмолвным человеком, который порол меня за дело и без дела, а мать напоминала бледную тень – и защиты от нее ждать не приходилось, как не ждешь защиты от тени.

По сей день я сожалею, что так мало по ним скорбел.

Покидая родное имение, которое вскоре должны были выставить на продажу, я мог думать лишь об удивительном вкусе голубого сыра. Грустил я только по дряхлой лошадке, хромой и засиженной мухами, с вылинявшей гривой и ободранным хвостом. Все считали, что у клячи прескверный нрав, но она была мне единственным другом с тех пор, как я неверными шагами вошел в конюшню и плюхнулся в сено у ее ног.

– Не оглядывайся, – сказал виконт.

По его тону я понял, что там еще вешают крестьян. Несколько дергающихся тел отбрасывали тени на пыльную дорогу. Тени эти вскоре замерли – так постепенно успокаивается волна в оросительных каналах, когда пускают воду.

Виконт Луи д’Аверн был верным помощником строгого господина – его высочества герцога Орлеанского, которого все величали регентом. До февраля того года он приходился наставником юному Людовику X V. Мне он показался глубоким стариком, но ему было всего лишь сорок девять – сейчас я более чем на двадцать лет старше. В декабре того же 1723 года от Рождества Христова он умер. Не вынес груза ответственности, тяжелой болезни и потери власти.

Теперь о моих родителях. Отец был болван, а мать скорее умерла бы с голоду, чем украла яблоко из соседского сада и тем опорочила имя семьи, в которую некогда с такой гордостью вошла. В нашей нелепой стране есть два способа лишиться дворянского титула… Точнее, прежде было два, пока всякие учредительные собрания не принялись отменять титулы и забирать у дворян земли.

Когда-то все это имело значение, но очень скоро о сословных привилегиях никто уже и не вспоминал. Итак, речь идет об утрате права вследствие неисполнения своих феодальных обязанностей. И лишении дворянства в силу занятия запрещенными видами деятельности, главным образом торговлей или возделыванием чужой земли вместо собственной. У моего отца обязанностей было мало, навыков и занятий – никаких, а унаследованный клочок земли он продал, чтобы купить брату офицерский чин в кавалерии. Жертва оказалась напрасной: брат погиб в первой же битве. Его похоронили в грязной канаве и быстро забыли. А потом родился я.

1724
Школа

Мое следующее воспоминание датируется годом позже. То, что случилось между отъездом из родительского имения и поступлением в школу Сен-Люс, было слишком предсказуемо и почти не оставило отпечатка в моей памяти. Солнце вставало и садилось; старуха, жившая в сторожке у школьных ворот, кормила меня дважды в день – один раз сразу после восхода, второй на закате, – а я за это кормил ее кур и сам заботился о себе. Еда была безвкусная и однообразная, но благодаря регулярности и размеру порций я все же рос и развивался. В мои обязанности входило задавать корм петуху и курам. Петух был старый, злой и совсем скоро должен был отправиться в котел. Курам это не грозило, покуда они неслись, и я иногда врал, что оступился и выронил одно яйцо или же забыл покормить птиц вечером, и одна ничего не снесла. Быть может, старуха мне даже верила.

Когда яиц было много, я брал одно и выпивал; густой желток стекал по подбородку, я вытирал его рукой и облизывал пальцы. Зимние желтки на вкус были кислее летних. Осенние отдавали выгоревшей землей и солнцем. У весенних желтков тоже был особый вкус. Вкус весны. Все, что можно поймать, убить, выкопать или сорвать весной, имеет такой вкус. Про другие времена года этого не скажешь.

Старуха называла меня своим страннышом и даже почти не шлепала, если ловила на краже еды. Когда мне чего-то не хватало, я добывал это сам. У ворот росла дикая яблоня: плоды ее были кислы, а червяки внутри – еще кислей. Жуки во дворе оказались не такими сладкими, как у нас дома, а сыр был твердым, как воск – ни намека на синие прожилки рокфора и чудесный запах плесени. Живя в сторожке у ворот Сен-Люс, я пробовал много нового: паутину и уховерток (похожи на пыль, выплюнул), пауков (похожи на незрелые яблоки), куриные и собственные испражнения (куриные горькие, мои – почти безвкусные). Еще я отведал воробьиных яиц и головастиков из ручья. И то, и другое заинтересовало меня не столько вкусом, сколько текстурой: склизкой, но по-разному. Старуха помогала присматривать за учениками школы и получила задание воспитывать меня до тех пор, пока я не смогу в нее поступить. Скоро этот день настал.

Она предупредила, что в школе есть мужчины, которые любят маленьких мальчиков больше положенного, а мои сверстники бывают очень жестоки. Я должен уметь постоять за себя. Конечно, она заступится за меня при случае, но трус в школе долго не протянет.

Директор подумал-подумал, надо ли дожидаться моего семилетия, и в итоге решил, что хватит и шести с половиной. Мне полагалось называть его «господин», как и всех старших, кроме слуг – они будут называть господином меня.

– Все понял?

Старуха выстирала мою одежду, умыла меня и заставила съесть тарелку овсяной каши. Только тут, заметив узел с новой одеждой – чуть более приличной курткой и новыми панталонами, – я сообразил, что покормил старухиных кур в последний раз. Вечером им придется ждать ее возвращения.

– Будь храбрым, – сказала она напоследок, – и все получится.

Старухино лицо скривилось, и она замерла, как бы раздумывая, поцеловать меня или обнять на прощание. Она говорила без ошибок и знала грамоту, но вынуждена была зарабатывать себе на хлеб и жила в крохотной сторожке. А еда… видимо, еда ей была безразлична; изо дня в день она готовила одно и то же. Старуха посмотрела на меня, я посмотрел на старуху, и наконец до меня дошло, что в школу я пойду один.

Взяв узел, я отправился по дороге к школе и с удивлением обнаружил, что идти довольно далеко. Спустя несколько минут я обернулся: старуха все еще стояла у ворот. Я помахал, она тоже помахала, и я зашагал дальше, размахивая узелком.

Ветер был еще по-летнему теплым, дорога сухой, а трава вокруг – слегка пожелтелой. Бутень стоял уже голый и так и ждал, когда из него сделают свистки и духовые трубки (и то, и другое я открыл для себя совсем недавно). На каштанах по обеим сторонам дороги висело множество плодов; я сорвал несколько самых крупных, очистил, отполировал орехи до блеска и бросил в карман. Каштаны валялись и на дороге, их я тоже собирал, покуда не набил карманы до отказа.

Тут ко мне подбежал мальчишка. Он протянул руку и властно сказал:

– Отдай!

Так меня встретили в школе, где я еще никого не знал. Перед этим я прожил год под одной крышей со старухой, которая не приходилась мне ни родственницей, ни другом, ни слугой, ни хозяйкой. Позже я узнал, что ученикам выходить на дорогу между воротами и школой запрещалось; дюжина мальчишек с удивлением глазели на меня, одетого в школьную форму, и гадали, откуда я взялся и какое наказание мне грозит за побег со школьного двора.

– Дай, не то получишь! – пригрозил мне мальчишка, все еще протягивая руку.

Я молча смотрел на него.

Он принадлежал к человеческому роду, как и я, но я впервые видел мальчика так близко. Играл я всегда один – или просто сидел, если играть запрещали. Старуха не предлагала мне завести друзей, а сам я не чувствовал в том надобности. Мысль, что я должен делиться с кем-то своими каштанами, показалась мне нелепой.

– Я предупредил.

Под внимательными взорами друзей он размахнулся и ударил меня по лицу. Я качнулся, зажав руками окровавленный нос, и услышал громкий хохот.

– Хочешь каштанов?..

– «Очешь каштадов?» – передразнил меня обидчик.

– На!

Я швырнул горсть орехов прямо ему в лицо и, когда он зажмурился, с размаху ударил его кулаком в нос.

Он качнулся точь-в-точь как я, и тогда я нанес второй удар – столь сильный, что у меня на костяшках лопнула кожа. Обидчик был на несколько дюймов выше и явно старше меня, но от удара он упал на землю и съежился.

Школу Сен-Люс огораживал ржавый кованый забор; в стене главного здания была арка, которая вела во внутренний двор.

– Эй, ты кто такой?.. – К нам плелся какой-то старик. – Отвечай.

– Жан-Мари.

Какой-то другой мальчишка рассмеялся и тут же умолк под сердитым взглядом старика.

– Он еще маленький и не знает наших порядков. Дайте ему две недели передышки. Поняли?

– Да, учитель.

– Фамилия у тебя есть?

– Д’Ому, господин… Жан-Мари Шарль д’Ому.

Он нарочно меня спросил, чтобы остальные узнали мое имя – это я понял лишь много лет спустя. Доктор Морел, семидесятилетний старик, был прежним директором школы и отцом нового директора. Мне он показался древним старцем. Положив руку мне на плечо, доктор Морел повел меня сквозь арку в темный внутренний двор, на который со всех сторон выходили окна классных и жилых комнат. В противоположной стене я заметил арку поменьше.

– И ты иди, – бросил он через плечо моему обидчику. Тот неохотно поплелся за нами.

– Дюра, – сказал мальчик, протягивая руку.

Я недоуменно уставился на нее.

– Надо пожать.

– Ты же меня ударил!

– Ну и что? Так положено.

Я взял его за руку, и он кивнул.

– Эмиль Дюра. Второклассник.

Старик обернулся и с улыбкой смотрел, как мы пожимаем друг другу руки.

– Не опаздывайте, – сказал он Эмилю, – но сперва познакомь его с классом.

– Каким?

– Читать умеешь? – спросил меня старик.

– Да, господин. – Старуха научила меня остальным буквам алфавита.

– Сколько будет пятьдесят минус двадцать?

– Тридцать, господин.

Старик задумался на миг, а потом объявил:

– Будешь учиться в моем классе. Отвечает за тебя Эмиль. А в наказание…

– Господин… – хотел было возразить Эмиль.

– Думаешь, я поверю, что он ударил тебя первым?

– Пока моя вина не доказана, я не виновен. Верите вы мне или нет.

Доктор Морел вздохнул:

– Всю эту казуистику оставь дома, Дюра. Оставь ее таким людям, как твой отец. – Он обхватил лицо Эмиля ладонями и резко повернул к себе. – А теперь говори правду: это ты ударил первым?

Лицо у мальчика было узкое и настороженное, кудри темные, а ногти чистые. Это меня удивило. Я еще никогда не видел чистых ногтей.

Эмиль обдумал вопрос учителя.

– Да, господин.

Так я познакомился с Эмилем Дюра, сыном адвоката. Он учился здесь потому, что за его учебу платил отец. По выходным Эмиль уезжал домой, отчего остальные относились к нему с долей презрения и восхищения. Его отец был очень богат, а поскольку школа Сен-Люс предназначалась для детей обедневших дворян (таковых хватило на пять классов по сорок человек), это тоже делало его чужаком. Именно потому мальчишки заставили его выйти мне навстречу и ударить меня. Будь он де Дюра, жизнь Эмиля была бы куда проще. Отсутствие частицы «де» в фамилии отличало его от остальных, хотя в том возрасте я еще не мог этого понять.

В первый день ничего особенного не произошло. Я ходил всюду за Эмилем и тихо сидел за партой. Мне удалось правильно ответить на три вопроса, заданных учителем, однако другим он задавал вопросы посложней – на них я бы ответить не смог. Когда Эмиль склонил голову над книгой и стал читать про себя, я сделал то же самое, подглядев у него номер страницы. Я просмотрел ее трижды и почти ничего не понял, но когда пришел мой черед, прочел свою строку четко и громко. «Славу великих людей следует измерять способами, какими она достигнута…»

Эмиль сидел через две парты от меня, и его цитата пришлась почти на конец списка. Вскоре, однако, мы сели вместе – обоим стало ясно, что драка на школьном дворе сделала нас друзьями. Цитата Эмиля звучала так: «Прежде чем сильно чего-то желать, следует навести справки, счастлив ли нынешний обладатель желаемого».

Позже я узнал и имя автора – Ларошфуко, еще позже – кто он такой и почему его «Максимы» столь знамениты. Имя напомнило мне название сыра, которым угощал меня регент, а вскоре Эмиль привез мне из дома завернутый в бумагу гостинец – тот самый сыр. Вкус у него оказался точь-в-точь такой же: плесени, цокота лошадиных копыт по мостовой, навозных жуков и солнца.

За первые две недели в школе Сен-Люс я многое узнал от Эмиля: каких мальчишек и учителей остерегаться, кому можно доверять и что такое каникулы. Эмиль стал мне настоящим другом. Однажды какой-то мальчик – старше и сильнее меня, поскольку я был самым маленьким в школе, – попытался забрать мою рабочую тетрадь. Его тетрадь украли, а такая потеря каралась поркой. Эмиль тут же за меня вступился, и вместе мы легко прогнали обидчика.

Наша дружба длилась многие годы, и разбить эти узы могли только узы другие, куда более могущественные и беспощадные. Но это произойдет в столь отдаленном будущем, что мальчишками мы не могли о нем и помыслить: наши дни тянулись целую вечность, а память жадно проглатывала все подробности об окружающем мире.

– Надо хорошо учиться, хорошо играть в спортивные игры, хорошо драться… – Эмиль скорбно ухмыльнулся и потрогал уже желтеющий синяк, который я ему поставил. Из солидарности я дотронулся до разбитой губы, хотя болячка уже почти сошла, а отек – и подавно. Писаные правила понять и запомнить не составляло труда, к тому же они всегда были на виду, на табличке в главной рекреации. С неписаными правилами дело обстояло куда сложней. Однако (это относилось и к школе, и к миру взрослых) любые правила можно было упростить и свести к самым главным. Этим Эмиль и занимался, широко расставив ноги и убрав руки за спину, – наверняка такую позу принимал его отец, выступая в суде.

– Драться можно и нужно, но не забывай и читать.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Тогда учителя оставят тебя в покое.

Видимо, он имел в виду, что доктор Паскаль и прочие учителя должны как можно чаще видеть меня за учебой, а мальчишки – в драках. На всякий случай я уточнил. Эмиль кивнул. Мне было шесть, а ему целых восемь: уж он-то знал, как устроен мир. Я приложил все силы, чтобы выполнять его наставления, и в результате учителя меня любили, а друзей становилось все больше. Побитые мной мальчишки хотели со мной дружить, чтобы избежать побоев, их приятели тоже. Через некоторое время я перестал драться и считать друзей. Они по-прежнему хорошо ко мне относились, но ничего не получали взамен. Эмиль стал исключением.

Мы вместе играли, и его отец даже разрешил мне погостить у них в выходные. Я приехал в грязных обносках, а покинул их дом в одежде Эмиля, из которой тот вырос. Что еще важнее – я вволю наелся и набил карманы кусками разных сыров. Мама Эмиля подивилась моей любви к рокфору и спросила, где я его пробовал.

– Меня угостил его высочество регент.

Она взглянула на мужа, затем на Эмиля – тот пожал плечами, допуская, что я говорю правду, но не зная наверняка. Мне пришлось рассказать Эмилю, как герцог Орлеанский оказался во дворе моего дома и уехал, оставив позади десяток повешенных на деревьях крестьян. Про жуков я умолчал.

Эмиль потом передал мне слова матери: иногда судьба бывает милостивее, чем это нам кажется. Иногда она даже добра к тем, кто отчаянно нуждается в ее доброте. Я полюбил мадам Дюра всем сердцем, и она заменила мне мать. Эмиль считал меня своей собственностью и поэтому тоже хотел, чтобы я ей понравился. Его, единственного ребенка, баловали и ласкали, как дофина. Даже сварливый господин Дюра одобрил мою дружбу с сыном.

Он был невысокого роста, носил дорогую одежду и драгоценный перстень на пальце, верхнее платье застегивал наглухо и регулярно чистил ногти. Порой я замечал, как он переводит взгляд с меня на сына и обратно, словно пытаясь найти сходства и отличия. Эмиль был опрятней и по-прежнему выше меня, хотя я уже подрос. Ел я больше, с удовольствием уминая все, что давали, – и этим заслужил любовь мадам Дюра, крупной женщины в золотых браслетах, которая обожала устраивать в саду званые ужины. Господин Дюра представлял интересы школы и барона де Бельви, поэтому его сына приняли в школу, а меня отпустили на каникулы к ним в гости.

Вежливость была у меня в крови, как у всякого дворянина, и с Эмилем я обращался на равных – никто не говорил мне, что так не положено. Позже я обзавелся и другими друзьями. Они сразу заявили, что Эмиль – простолюдин, и дружить с ним нельзя. Я посмотрел на них, на себя, на Эмиля и не увидел никакой разницы. Мы одинаково одевались и учились в одной школе, ели одинаковую пищу и ходили на одни и те же уроки. Пожалуй, Эмиль был чище и опрятней нас, да и спал дома, а не в школьной спальне, но все это не делало его хуже. Наоборот, ему повезло. Мы знали, что крестьяне совсем другие.

Эти серые, почти одинаковые создания равнодушно глазели на нас с полей, когда дважды в год мы покидали стены школы: чтобы побывать на ярмарке в Мабонне и на ужине у барона де Бельви, местного землевладельца и основателя школы. Крестьяне носили грязные лох мотья и жили в лачугах, они были покрыты такой толстой вонючей коростой из грязи и пота, что отличить мужчин от женщин было почти невозможно. И хотя порой мы замечали в толпе мальчишек с широко распахнутыми от любопытства глазами или миловидных девчонок, мы знали, во что они превратятся. Так было всегда – и будет, думали мы. А главное, так думали они сами, поэтому так оно и было.