Текст книги "Последний пир"

Варвары у ворот

Я молюсь перед второсортным портретом Мессии, у которого лицо замученного пытками испанца, а на заднем плане – обыкновенный пейзаж. Такое чувство, будто художник просто выглянул из окна моего кабинета и нарисовал то, что увидел. Наверное, так оно и было: пейзаж темен, а свет на лице Мессии прорисован весьма грубо, так что картину вполне мог написать местный или проезжий художник.

Я читаю Символ веры и «Отче наш» – молитвы, которые известны каждому. Мы твердим их, не задумываясь о словах. «Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь». Велика ли вероятность, что это правда? Но сейчас не лучшее время для сомнений. Тигрис явно со мной согласна: она нетерпеливо бодает мои колени.

– Пора?

В ее молочно-белых глазах я читаю «да», и она улыбается, обнажая зубы, – от этой улыбки у меня всегда мороз идет по коже. Мы уходим, не погасив свечей. В пламя одной из них влетает мотылек: опалив крылья, он тотчас падает. У него вкус жженых волос, скорби и жажды света. Тигрис морщит нос от запаха.

– Скоро и наш черед, старушка…

Зверь прядает ушами при звуке моего голоса. Мы шагаем к лестнице. Тигрица уже старая, почти древняя. Никто так и не смог мне сказать, сколько живут тигры, но преклонный возраст легко определить по седеющей морде и желтым зубам. От нее воняет кошкой и заточением, ведь последние несколько дней я не выпускал ее из замка. В одной из подсобных комнатушек за кухнями я насыпал на пол песка, и там она справляет нужду. Да, от нее воняет мочой, она недовольна, и мне больно видеть ее в таком состоянии. Присев на корточки, я глажу Тигрис по голове, пока она не начинает выгибаться под моей рукой. Из глотки доносится низкое урчание.

– Что теперь? – спрашиваю я.

В слепых белесых глазах я читаю: ты сам должен знать ответ. Мужчине пристало умирать на поле боя или в своем кабинете. То есть в незнакомом месте – или в самом знакомом из всех. Мне неприятно сознавать, что мой замок может превратиться в поле боя. Надеюсь, варвары пожалеют хотя бы картины и мебель. Впрочем, с какой стати? Искусство для них ничего не значит, а мебель – по большей части – слишком утонченная и годится лишь на то, чтобы поддерживать спокойно сидящего человека. Они разобьют окна, сдерут шторы и в конечном итоге отдадут замок кому-нибудь, кто во всех смыслах станет мной, только с другим именем. У старости есть свои преимущества, одно из которых – смирение. В детстве я бы испугался за свою жизнь; в юности – рассвирепел бы и бросился в бой; в зрелости, когда мы с Тигрис только познакомились, попробовал бы найти выход из западни.

Сегодня все это не про меня. Бремя истории представляется мне огромным водяным валом, который захлестнет берег независимо от того, стою я на нем или нет. На пороге смерти я наконец понял то, что никак не мог понять раньше – вернее, не позволял себе понимать. История неумолима. С ней не поспоришь. И я спорить не стану. В мире, который сегодня погибает, было место и красоте, и злу. Так же будет и с миром, который сейчас рождается. И если моя жизнь – хотя бы часть цены, которую надо за это заплатить, я прожил ее не зря. Пусть даже это совсем малая часть.

Со двора до нас долетают крики: значит, внешние ворота не выдержали, и санкюлоты уже проникли внутрь. Ворота замка заперты и заколочены, ставни тоже, и на какое-то время их должно хватить. Я рад, что Виржини не видит этого, что Манон уехала и сыну ничего не грозит. Элен… надеюсь, она хоть немного опечалится из-за моей смерти. Я уже не успею извиниться перед ней за Жоржа и рассказать, как на самом деле умерла ее мать; к тому же кое о чем родители не должны говорить детям, даже ради самооправдания. «Все было куда сложнее, чем ты думаешь. На один и тот же факт могут быть разные точки зрения. Я сделал все, что мог…» Если повезет, в свое время она пожалеет отца. А если нет, вряд ли моя душа об этом узнает.

На смертном одре поздно взывать к Господу и надеяться на спасение. Но если он все-таки существует и я каким-то чудом попаду в рай, пусть Виржини тоже будет там – хотя ее и хоронить-то на освященной земле, вместе со старшим сыном, было нельзя. Надеюсь, на небесах она счастлива и хоть немного обрадуется нашей встрече – все же когда-то мы были близкими друзьями. Я точно буду рад ее повидать. А однажды ко мне придет и Манон. Не то чтобы я в это верю, нет. Уж я-то знаю, кто мы на самом деле, – навоз для жуков. Однако надеяться мне никто не запретит.

Взяв со стола миску, я наливаю в нее воду из кувшина и ставлю на пол перед Тигрис. Она смотрит на меня белесыми глазами, и я, вздохнув, подношу миску к самому ее рту. Она начинает лакать и брызгать водой мне на манжеты.

– Умница, – говорю я. – Хорошая девочка.

Уверен, животные понимают слова – или различают интонации, или мы извещаем о своих намерениях каким-то иным способом. Тигрис кладет тяжелую голову на лапы и погружается в молчание. Она голодна – как и я. На кухне давно нет ничего съедобного, а в амбар я выбраться не рискну. Мы оба не ели уже сутки. Я бы не отказался от последнего ужина: сел бы один в столовой и поставил перед собой тарелку с гербом д’Ому, расписанную носорогами и тиграми, какими их представлял китайский художник. Лишь самое изысканное вино способно подчеркнуть вкус самого изысканного блюда – поистине необыкновенного кушанья. Я так смело признаюсь в этом лишь потому, что не верю в Бога и рай. Мне всегда хотелось отведать человечины. Из того, что я пробовал, ближе всего была та странная обезьянка, подаренная Шарлотом. Говорят, на вкус мы напоминаем свинину – не вижу в том ничего удивительного. Для простых смертных все, что не похоже на курятину, говядину или баранину, напоминает свинину.

Несколько лет назад я нашел в марсельской таверне одного боцмана. Он уже пять лет не ходил в плавание, и никто не хотел его нанимать. Поговаривали, что он приносит несчастье. Правда заключалась в том, что он пережил крушение «Анжелики» и последующее морское плавание на утлой лодчонке по Бенгальскому заливу. В это путешествие отправились пятнадцать человек, – и лишь семь вышли на берег в Трикомали, голландской колонии на Цейлоне. Остальные погибли, как утверждали выжившие, от голода и лихорадки. Их тела скормили акулам. Однако голландский доктор, который осматривал потом уцелевших, пришел к выводу, что они не слишком измождены голодом. О жажде речи не было – в сезон муссонов пресная вода падает сверху безостановочно, пока люди не начинают молить Господа о пощаде и ясном небе. Все это рассказал мне в письме Лоран. Быть может, выжившие моряки слукавили и накормили акул объедками. Губернатор колонии, недалекий протестант со скверным характером, призвал их сознаться в преступлении. Они отказались, за что их посадили в тюрьму и пытали, но безрезультатно: все твердили одну заученную историю, понимая, что за признание в каннибализме их казнят.

Когда я нашел того самого боцмана, он был пьян, небрит и вонял так, словно каждую ночь спал в навозной куче. Может, и спал. Боцман подозрительно покосился на меня и попятился, когда я назвал его настоящее имя. Чтобы найти его, мне пришлось истратить немало денег, времени и свести знакомство с несколькими сомнительными личностями. Я сразу начал с того, сколько готов заплатить за нужные сведения – правда, я пока не уточнил какие. Этого золота хватило бы, чтобы заново начать жизнь – купить приличную одежду и сесть на корабль до Канады или Луизианы, где говорят по-французски. Он мог представиться виноторговцем из Бордо, капитаном корабля из Ниццы, рыбаком из Бретани… да кем угодно. В колониях не станут проверять его происхождение, если он не назовется дворянином или богатым купцом.

Пьянчуга уставился на меня пустыми глазами. Я увидел в них ужас последних пяти лет и усомнился, что он еще сможет найти в себе желание рассказать правду и тем самым облегчить душу. Боцман, как и любой на его месте, спросил, чего я хочу взамен. Наверное, он догадывался, что речь идет о крушении «Анжелики», ведь больше в его жизни ничего примечательного не случалось. Я ответил, что хочу знать правду о его плавании в утлой лодчонке по бушующим волнам Бенгальского залива. Думаю, он так и не понял, какова была истинная цель моих расспросов. Решил, что мне просто понадобилось узнать, ел он человечину или нет.

Я же хотел понять, на что она больше похожа по вкусу – на говядину, свинину или баранину.

Боцман действительно ел человечину. На третий день, изможденные голодом, полуживые моряки посмотрели на труп юнги и молча переглянулись. Никто не сказал ни слова. Один из них просто достал из кармана нож и начал отделять мясо от костей. Кишки и кости скормили акулам, все остальное съели люди. Они поели человечины один-единственный раз, больше жертв не было, а мальчишка все равно умер, так что же было дурного в их поступке? Боцман поглядел на меня с неподдельным отчаянием, и я, пожав плечами, сказал, что это вопрос не ко мне, а к священникам. Я бы на его месте поступил точно так же. Он убедился, что я не шучу, и горячо пожал мне руку.

В тот вечер мой боцман сел на корабль: у него был паспорт за подписью Жерома, поэтому капитан принял его за радикально настроенного дворянина с хорошими связями, благодаря которым его выпустили из страны.

Перед самым отплытием он ответил на мой вопрос. Человеческое мясо мягкое, нежное и легко усваивается, но слишком пресное. Тем более в сыром виде. Ему не помешают приправы – хотя бы черный перец. Боцман был не гурман и поэтому не смог сказать, различаются ли по вкусу и текстуре куски, взятые из разных мест.

– Не обращай внимания на шум, – говорю я Тигрис, замирающей на месте от каждого удара. Судя по звукам, санкюлоты пытаются сломать парадную дверь и несколько боковых. Все внутренние двери я тоже запер, что несомненно их расстроит. – Спи.

Тигрис не может уснуть и беспокойно подергивает хвостом, поэтому мне приходится оставить ее в кабинете.

Я всегда знал, что это случится. Хорошо, пусть не знал, а подозревал в самом укромном уголке души, который мы не показываем любимым и детям, а часто и самим себе. Никто не желает признавать, что он – чудовище. Я попробовал на вкус все, что только мог. От меня не ушло ничего. Однако же моим обширным записям, как и моему богатому жизненному опыту, недостает логического завершения. Труп посыльного так и лежит в кладовке, под полкой с пармезаном. Благодаря холодным каменным плитам его плоть еще не начала разлагаться.

– Мясо, – говорю я себе. – Это просто мясо.

Слова крутятся у меня в голове, но не убеждают.

С замиранием сердца – словно вершу великое богопротивное таинство – я срезаю одежду с тела мальчишки и рублю на кусочки мясо с ягодиц и спины. На лопатке мясо бледное, как свинина, на ягодицах – чуть темней, однако с олениной или говядиной его не спутать. Я тщательно продумываю рецепт и в конечном итоге останавливаюсь на самом простом. Отчасти из уважения к продукту, отчасти – потому что в мои двери ломится толпа. Я прекрасно понимаю, что не могу позволить себе мариновать мясо в течение нескольких часов.

Отпилив кусок пармезана, я разбиваю его на кусочки мясным молотком и тем же самым инструментом отбиваю мясо, срезанное с ягодицы. Крошу черствый деревенский хлеб и смешиваю его с сыром, черным перцем – я добавляю черный перец во все блюда – и мелко порезанным шалфеем. Отбитое мясо окунаю в яйцо и обваливаю в сырной панировке. Пока в двух сковородах греется сливочное масло, мелко режу яблоко. На одной сковороде без всяких добавок и специй обжариваю вырезку со спины. На вкус – свинина. Ягодица готовится быстро – буквально по четыре-пять минут с каждой стороны, – и вкус у нее вполне ожидаемый: шалфея, черного перца и хорошего итальянского сыра. Насыщенный аромат оттеняет приятная яблочная кислинка.

Вкусы Франции меняются, и мы – последние гости на пиру жизни. Скоро со стола сметут объедки и посуду; это так же очевидно, как и то, что мой китайский сервис скоро расколотят хозяева нового мира. Их ждут новые угощения, вкус которых с непривычки будет казаться свежим и чистым. Я дописываю последние строки, закрываю блокнот и улыбаюсь. Мой труд закончен. Остается лишь подобающим образом завершить эту историю; я должен снова подняться в свою спальню, а затем – в кабинет. В спальне я моюсь холодной водой из кувшина, стоя обнаженным на персидском ковре. Тело у меня дряблое и сморщенное, руки тощие, живот небольшой, но обвисший. Чтобы вымыться дочиста, я нахожу в соседней спальне еще один кувшин, снимаю парик, отираю пот с головы. Быстро брею голову и ополаскиваю, словно готовясь надеть свежий парик, но не делаю этого. Сойдет и так. Отыскав шелковый халат, который купила для меня Манон, я закутываюсь в него и окидываю взглядом комнату. На этой постели я спал с Виржини и Манон. Здесь же болел, писал письма сыну и равнодушной дочери. В каком-то смысле это был центр моего маленького мира.

Тигрис поднимает голову, когда я вхожу в кабинет, и склоняет ее набок, прислушиваясь к моему голосу. Санкюлоты внизу расшумелись не на шутку. Они уже пробрались в замок – и обнаружили все внутренние двери запертыми. Надеюсь, мне хватит времени на задуманное. Хорошо бы как следует попрощаться с Тигрис, но зачем я тогда так тщательно отмывался? Надо было прощаться раньше.

Пора, говорю я себе.

Сейчас я перестану писать, и остальное вам придется домыслить самим.

Отложив перо, я беру бритву и на всякий случай проверяю лезвие – хотя и знаю, что оно острое. Затем дергаю ручку двери (заперто), скидываю халат и сажусь на стул, выставив его почти на середину комнаты. Итак, я сижу голым на стуле с бритвой в руке, а Тигрис беспокойно расхаживает по комнате. Хвост у нее подергивается, веки трепещут от шума снаружи и тишины внутри. Открыв бритву, я любуюсь блеском лезвия в тусклом свете – уже стемнело, и я зажег свечу. Виржини любила свечи, Манон тоже. Все женщины их любят. Я улыбаюсь, но в моей улыбке нет печали. Мне слишком везло в жизни, и я прожил слишком долго, чтобы грустить перед смертью.

Мы с Тигрис делили все, что присылали из Версаля. Я скармливал ей потроха всех бычков, которых забивали по случаю приезда гостей. Почему-то лишь сейчас мне приходит в голову: она и есть спутница моей жизни. Говорят, в жизни каждого мужчины – и, полагаю, каждой женщины – может быть только одна настоящая любовь. Я всегда считал, что такой любовью для меня стала Виржини, а Манон помогла мне восстановить душевные силы и обрести покой. Но теперь я начинаю думать, что величайшей любовью моей жизни была Тигрис.

Людей, отведавших человечины, казнят, и тигров тоже. Ей, в отличие от меня, наверняка безразлично, что такого мяса она еще никогда не пробовала. Однако она хочет есть, и я готов утолить ее голод.

Чтобы обрести смирение, необходима храбрость, однако задуманное мной почти не требует храбрости. Будь у меня выбор, я бы предпочел именно такой конец. Несколько лет назад я приготовил рагу из мяса ее матери. Пришлось три часа подряд тушить его на слабом огне, а потом щедро приправить душистыми травами, чтобы перебить кислый привкус, однако сперва я обжарил его с луком – кажется, этот способ подходит для любого мяса, от крысиного до тигриного.

Теперь настал черед Тигрис. Бедная кошка изголодалась, и я не вижу причин лишать ее последней трапезы. Я беру бритву и надрезаю запястье по диагонали, чтобы не истечь кровью слишком быстро. Алая жидкость начинает капать на пол. Тигрис настороженно ведет носом и на миг замирает, учуяв пищу. У нее озадаченный вид. Вроде бы с ней рядом я, хозяин, – а вроде бы и нет. Я смыл с себя почти весь запах, я храню молчание, в комнате пахнет кровью, и она очень голодна. Сам я испытывал голод всю жизнь. Делаю второй и третий надрез, морщась от боли, – она оказалась сильней, чем я ожидал. Шерсть на загривке Тигрис встает дыбом. Она поворачивает голову ко мне и припадает к полу. Я прекрасно знаю, как она выглядит, когда отдыхает. Это – не отдых.

Мы оба встретили свою судьбу.

Часть этой книги записана на бумаге, часть осталась лишь в моих воспоминаниях, многое вам придется додумать самим. Благодарю вас за то, что выслушали призрака из другого мира – мира, который сейчас умирает. И хотя мне больно в этом сознаваться, он заслуживает смерти. Толпа черни разорит мой замок, потом восстановит его, и, как я уже писал, один из них займет мое место. Я бы хотел, чтобы вышло иначе, но таково положение вещей. Больше всего я хочу попрощаться с Тигрис. Даже больше, чем с Манон и детьми. Однако этому не бывать. Схватив бритву покрепче, я с размаху вонзаю ее в руку, вскрывая артерию, и в следующий миг Тигрис делает прыжок. Я съел ее мать, она съест меня. Справедливость восторжествовала, круг замкнулся. Если бы я мог, я бы прожил эту жизнь заново, ничего в ней не меняя.

Примечания

1 Данный труд – предположительно дневник человека, называвшего себя маркизом д’Ому, был найден среди вещей Жоржа Дюра, мэра Лиможа, казненного за государственную измену.

2 По распоряжению президента Генерального совета Жиронды дневник возвращен адмиралу Лорану д’Ому, маркизу д’Ому, доверенному лицу императора.