Текст книги "Синий рыцарь"

– Что я хочу от тебя? – мягко ответил он. – Посмотри на себя. Что можешь ты предложить? От тебя уже все отняли, а над тобой проделали все, что только было возможно. Есть ли в мире человек, пожелавший бы что-нибудь от тебя? Можешь ли ты сама догадаться, чего я от тебя хочу?

– Нет, господин.

– Осталось только одно. Любитьтебя, конечно. Мы ни на что больше не пригодны. А теперь пойдем со мной. Мы будем искать нашуАрмению.

И она пошла с полуголодным мальчиком. Они выжили вместе и добрались до Черного моря, каким-то образом раздобыли билеты на пароход и потом прошли пешком через всю Европу, через войну и борьбу, еще западнее, до Атлантики, работая и заводя детей. И наконец, в 1927 году, проскитавшись по миру, появились с пятью детьми в Нью-Йорке, а оттуда больше в силу привычки, чем по другим причинам, двинулись дальше на запад, подрабатывая по дороге, пока не добрались до Тихого океана. Тут моя мать сказала: «Дальше мы не пойдем. Этот океан слишком большой». И они остановились, родили еще четверых детей, и теперь у них шестьдесят один внук и пока что десять правнуков, более сорока человек, носящих имя Камиана, которые не умрут в Армении во рву. Большинство его детей и внуков процветают в жизни, а ему все еще нравится приходить сюда раз в неделю и играть на оуде для нескольких человек, понимающих его музыку.

Такова оказалась история старого Камиана, и я не сомневаюсь ни в едином ее слове, потому что в свое время знал немало крепких людей, способных перенести нечто подобное, но изумило меня другое, и этого я все никак не могу по-настоящему понять – как мог он той ночью позвать за собой маленькую девочку. Я хочу сказать, конечно, он мог ей помочь. Но он сознательно отдалсебя ей той ночью. Отдал себя кому-то, уже пережив до этого столько всего! Вот что меня больше всего поражало в Камиане – это, и еще как его пальцы безошибочно знают, где им надо находиться на грифе оуда, не имеющем ладов.

– Ты наелся, Бампер? – спросил Яссер, подходя к моему столику вместе с Ахмедом. Я ответил, изобразив на лице нечто вроде улыбки обожравшегося кота, похлопал его по руке и прошептал «шукран». Вы, наверное, знаете, что по-арабски это означает «спасибо».

– Если вы будете так меня кормить, – добавил я, – то, может, обратите меня в свою веру, и я стану мусульманином.

– А что ты станешь делать во время рамадана, когда нужно поститься? – засмеялся Яссер. – Ты еще не видел, какие большиевыросли у Абда дети? – спросил он, приподнимая фартук и доставая из кармана бумажник. Он положил на стол несколько фотографий, а я притворился, что могу что-то на них разглядеть.

– Да, симпатичные парнишки, – сказал я, надеясь, что старик не начнет показывать мне всех своих внуков. Их у него было штук тридцать, и, как все арабы, он их просто обожал.

Ахмед сказал по-арабски, что следует сделать в банкетном зале, и Яссер что-то припомнил.

– Извини, Бампер, – сказал он. – Я попозже вернусь, а сейчас мне надо кое-что закончить на кухне.

– Конечно, Баба, – ответил я. Ахмед улыбнулся вслед степенно зашагавшему на кухню отцу – гордому патриарху большой семьи и главе весьма выгодного дела, которым, несомненно, является «Абд гарем».

– Сколько сейчас лет твоему отцу?

– Семьдесят пять, – сказал Ахмед. – Он хорошо выглядит, правда?

– Просто отлично. Скажи-ка, он до сих пор ест так, как обычно ел лет десять-пятнадцать назад?

– Аппетит-то у него прекрасный, – засмеялся Ахмед. – Но нет, ест он уже не так, как прежде. Обычно он ел примерно так, как ты, Бампер. Смотреть на него за столом было одно удовольствие. Он говорит, что вкус у еды уже не тот, что прежде.

У меня заболел от газов живот, но я не стал глотать таблетку, потому что было бы невежливо делать это на глазах Ахмеда после такого первоклассного обеда.

– Если у меня пропадет аппетит, то это будет просто ужас, – сказал я. – Хуже будет, только если меня кастрируют.

– Тогда я не хочу доживать до такихлет, Бампер, – рассмеялся Ахмед с силой и уверенностью человека, прожившего на этой земле лишь тридцать лет. – Но вспомни, есть ведь, конечно, и кое-что третье – пищеварение. Неплохо бы сохранить и его.

– Само собой, – подтвердил я. – Пищеварение еще как нужно, иначе любой аппетит не стоит и гроша.

Как раз в этот момент потускнел свет, зазвучали барабаны, и вокруг маленькой эстрады замелькало голубоватое пятно света. Я изумился, увидев выбежавшую на площадку Лейлу Хаммад в золотом с белым костюме исполнительницы танца живота. Музыка тут же зазвучала быстрее, ее каштановые волосы упали по плечам, прикрыв груди, пальцы стали извиваться и ударять в «зилы» – маленькие золотые цимбалы, надеваемые на пальцы, а бедра закачались под зажигательный ритм, выбиваемый на дарбуке пальцами Джоржа. Ахмед улыбнулся, заметив, как я с восхищением рассматриваю ее крепкие золотистые бедра.

– Как тебе наша новая танцовщица?

– Лейла ваша танцовщица?

– Присмотрись-ка к ней получше, – сказал Ахмед, и оказался прав: в ее танце действительно что-то было. В нем чувствовалось искусство, а не просто сладострастное вращение бедрами. Хотя я и не знаток танцев живота, но даже я смог это разглядеть.

– Сколько ей сейчас лет? – спросил я Ахмеда, любуясь ее подвижным животом и роскошными каштановыми волосами – собственными, никаких париков – которые то водопадом стекали по спине, то струились поверх ее восхитительных грудей.

– Девятнадцать, – ответил Ахмед. Я был очень счастлив увидеть, в какую красавицу она превратилась.

Лейла проработала здесь несколько лет официанткой, хотя и была для этого слишком молода. Но она всегда выглядела старше своего возраста, а ее отец Халил Хаммад несколько лет медленно умирал от рака, оплачивая огромные больничные счета до тех пор, пока наконец не умер. Лейла была девушка умная, не чуралась тяжелой работы и помогала прожить трем младшим сестрам. Ахмед как-то сказал мне, что Лейла никогда по-настоящему не знала свою мать, какую-то американку, бросившую их еще детьми. Я слышал, что последние пару лет Лейла работала в банке и неплохо справлялась.

Сейчас можно было ясно увидеть арабскую кровь в чувственном лице Лейлы, ее немного чересчур выступающем носе, в широком пухлогубом рте и блестящих карих глазах... Не удивительно, что они страстные люди, раз у них такие лица, подумал я. Да, Лейла – настоящая драгоценность, словно великолепная арабская кобылка-полукровка, пусть даже в се жилах достаточно американской крови, недаром у нее высокий рост и мощные бедра. Интересно, подумал я, не путается ли с ней Ахмед. Тут Лейла начала, как говорят арабы, «посыпать соль». Она начала медленно вращаться на одной из голых пяток, дергая бедром на каждый удар дарбуки, и если бы к ее пульсирующему бедру был привязан маленький мешочек с солью, она описала бы на полу вокруг себя ровный соляной круг. Это зажигательное, грациозное движение, и совсем нетрудное. Я сам его проделываю, когда танцую под хард-рок. Когда Лейла закончила танец, сбежала с площадки, а аплодисменты стихли, я сказал:

– Она просто прекрасна, Ахмед. Почему бы тебе не уговорить ее выйти за тебя замуж?

– Меня это не интересует, – ответил Ахмед, покачав головой. Потом отпил глоток вина и продолжил: – Ходят слухи, Бампер, что Лейла подрабатывает проституцией.

– Не верю, – отозвался я, снова вспомнив се как официантку-подростка, не умевшую даже правильно накрасить губы.

– Она бросила работу в банке больше года назад и стала профессиональной танцовщицей танца живота. Ты ведь не знал се, когда она была совсем малышкой. Помню, когда ей было три года, ее дяди и тети научили ее танцевать. Она тогда была такая лапочка. И очень умная девочка.

– И где, как ты слышал, она гуляет?

– В этом бизнесе о танцовщицах знают все, – сказал Ахмед. – Знаешь, в этом городе она одна из немногих настоящих арабок, исполняющих танец живота, вернее, арабка наполовину. Она не дешевка, но если кто-то сможет заплатить по ее тарифу, она ляжет с ним в постель. Я слышал, она берет две сотни за ночь.

– У Лейлы была очень тяжелая жизнь, Ахмед, – сказал я. – Ей пришлось растить маленьких сестер. У нее не было времени на детство.

– Слушай, Бампер, я ведь ее не обвиняю. В конце концов, я тоже американец и не из тех старикашек, которые после первой брачной ночи хотят убедиться, что на простыне есть кровь. Но должен тебе признаться, что торговля своим телом меня раздражает. Наверное, я еще недостаточно американизировался. Я привык думать, что вот когда Лейла достаточно подрастет... ну, словом, теперь уже слишком поздно. Не надо было мне в последние несколько лет с головой уходить в дела. Я ее упустил, а теперь... просто слишком поздно.

Ахмед заказал для меня еще порцию выпивки, потом извинился и ушел, сказав, что вскоре вернется. Мое настроение вдруг стало портиться. Я не был уверен, что причиной тому был разговор о Лейле, но у меня не выходила из головы мысль, что ей приходится продавать себя богатым Голливудским бездельникам. Потом я подумал о Фредди и Гарри, о Пучи и Херки, и о Тимоти Г. Лэндри (это проклятое «Г.»!), но мысли эти оказались чересчур угнетающими. Неожиданно и безо всякого повода я вспомнил об Эстебане Сеговиа, и как я все волновался, что он станет священником (он хотел им стать) после возвращения из Вьетнама, а не зубным врачом, как очень хотелось мне. Этот погибший парень был в возрасте Лейлы, когда уезжал во Вьетнам. Дети. Никто не должен умирать ребенком.

Ладно, Бампер, сказал я себе, давай-ка лучше настраивайся на серьезную выпивку. Я подозвал Барбару и заказал двойной виски со льдом, хотя уже успел намешать слишком много напитков и уже принял на грудь больше, чем достаточно.

После третьего скотча я услышал, как чей-то медовый голосок произнес рядом: «Привет, Бампер».

– Лейла! – Я сделал неуклюжую попытку привстать, а она уселась за мой столик, вся гладкая и прохладная в скромном белом платье. Волосы ее были завязаны узлом на макушке и свисали на одно плечо. Кожа на лице и руках была золотистой, как спелая маслина.

– Ахмед сказал мне, что ты здесь, Бампер, – улыбнулась она. Я поднес огонь к ее сигарете (черт бы побрал эту женскую эмансипацию!) и подозвал Барбару заказать для нее выпить.

– Можно угостить тебя стаканчиком, малышка? – спросил я. – Очень приятно видеть, какая ты выросла в большую девочку, да еще такую привлекательную.

Она заказала себе бурбон с водой и засмеялась над моими словами, а я почувствовал, что еще немного – и я вырублюсь. Я тут же решил допить виски, что держал в руке, и больше не заказывать.

– Я выросла с тех пор, как ты меня видел в последний раз, Бампер, – сказала она, улыбаясь при виде моих неуклюжих попыток изображать из себя трезвого. – Все мужчины лучше ценят женственность, когда вертишь у них перед носом голым животом.

Я вспомнил о том, что говорил мне Ахмед, и хотя эта мысль не задевала меня так, как его, мне стало жаль, что ей приходится заниматься подобным делом. Жаль даже того, что она решила, что ей придется этим заняться.

– Хочешь сказать, что этот гладкий маленький животик сегодня покачивался ради старого Бампера? – спросил я, по привычке решив ее подначить, но мозги мои уже не работали как надо.

– Конечно, ради тебя. Разве ты не герой всего этого проклятого семейства?

– Ну, и как ты себя чувствуешь, зарабатывая танцами на жизнь?

– Примерно столь же погано, как ты и предполагаешь.

– А зачем ты этим занимаешься?

– А ты никогда не пробовал растить двоих сестер на зарплату кассирши из банка?

– Чушь, – сказал я чересчур громко, оскальзываясь локтем по столику. – Не корми меня этими сопливыми сказками. Да такая краля, как ты, может окрутить любого богатенького дурня – только выбирай.

– Ошибаешься, Бампер. Я и так могу охмурить любого богатого мужика и содрать с него весьма солидный куш.

– Жаль, что ты так заговорила, Лейла.

– У-у, старый медведь, – рассмеялась она, когда я начал растирать онемевшее лицо. – Я знаю, Ахмед сказал тебе, что я проститутка. Для арабов это смертный позор. Ты ведь знаешь, как они все тонко чувствуют. Яссер не так давно намекал, что неплохо бы мне сменить имя, раз уж я занялась шоу-бизнесом. Мол, Хаммад – имя слишком уж обычное, надо бы придумать другое, более американское на слух. Уж такие они деликатные, словно пинок в задницу. Как насчет «Фейнберг» или «Голдштейн», Бампер? Готова поспорить, они не станут возражать, назови я себя Лейлой. Это ведь объяснит для всех арабов, почему я стала проституткой, верно? Они даже смогут пустить слух, будто моя мать была еврейкой.

– А какого черта ты все это рассказываешь мне? – внезапно разъярился я. – Сходи к священнику или психологу, или же отправляйся в мечеть и поговори с Пророком, но почему я? На меня и так сегодня навалилась куча проблем. Теперь еще и ты?

– Ты отвезешь меня домой, Бампер? Мне очень надо с тобой поговорить.

– Сколько тебе еще осталось выходов сегодня? – спросил я и понял, что если опрокину еще стаканчик, то вряд ли смогу усидеть в кресле прямо.

– На сегодня у меня все. Марша заменит меня в следующем выходе. Я сказала Ахмеду, что меня схватили судороги. Лейла отправилась дожидаться меня на стоянку, а я отыскал Ахмеда и распрощался с ним. Я дал Барбаре пятнадцать долларов чаевых, потом проковылял на кухню, поблагодарил Яссера и поцеловал его в большие усы, а он в это время стискивал меня руками и заставил пообещать приехать к нему домой в ближайшие пару недель.

Лейла ждала меня на стоянке, пытаясь по мере возможности игнорировать приставания двух хорошо одетых пьяных мужчин в черном «линкольне». Когда же они заметили меня, зигзагами пересекающего стоянку в их направлении, водитель тут же рванул с места, оставив на асфальте следы от шин, и умчался во весь дух.

– Господи, не могу обвинить их в трусости, – рассмеялась Лейла, – очень уж у тебя был дикий и свирепый вид, Бампер. Где это ты заработал царапины на лице?

– Мой «форд» вон там, – сказал я, шагая, словно чудовище Франкенштейна – иначе я не смог бы выдерживать ровный курс.

– Все та же старая машина? О, Бампер. – Она по-детски рассмеялась, положила мою руку себе на плечо и подволокла к моему «форду», но со стороны пассажирского сиденья. Затем похлопала меня по карманам, отыскала ключи, вытащила их, запихнула меня в машину и захлопнула за мной дверь.

– Легкие у тебя пальчики, – пробормотал я. – По карманам никогда не доводилось шарить?

– О чем это ты, Бампер? – спросила она, садясь за руль и заводя мотор.

– Да так, ни о чем, – промычал я, снова растирая лицо.

Я задремал, пока Лейла вела машину. Она включила радио и начала подпевать. Оказалось, что у нее ко всему прочему еще и неплохой голос. Я от всего этого даже заснул, и ей пришлось трясти меня, когда мы добрались до ее квартиры.

– Сварю-ка я тебе крепкого турецкого кофе, а потом мы поговорим, – сказала она, помогая мне вылезти из форда. Тротуар тут же метнулся мне навстречу, но я тут же зажмурился и немного постоял, пока все не пришло в норму.

– Готов одолеть лестницу, Бампер?

– Как всегда, малышка.

– Тогда пошли, – сказала она. Она повела меня наверх, моя рука лежала на ее плече – она была крупная сильная девушка. Ахмед просто псих, подумал я, она стала бы ему отличной женой, да и не только ему, а любомумолодому парню.

Пришлось немного попыхтеть, но мы все же добрались до третьего этажа ее весьма шикарного многоквартирного дома. На самом деле здесь было три Г-образных здания, бессистемно расположенных вокруг двух плавательных бассейнов олимпийского размера. Такой район больше подходит для слоняющихся без дела холостяков, и это напомнило мне о ее младших сестрах.

– Девочки дома? – спросил я.

– Во время учебного года я живу одна, Бампер. Надия живет в общежитии Южнокалифорнийского университета, она на первом курсе. А Далал в пансионе при монастыре Рамона. Она будет в следующем году поступать в колледж.

– Монастырь Рамона? А я думал, что ты мусульманка.

– Я никто.

Мы вошли в квартиру, и Лейла провела меня мимо мягкой кушетки, на которой наверняка неплохо бы спалось, и усадила на кухонный стул с прямой спинкой, сняв перед этим мой спортивный пиджак и повесив его в шкаф.

– Ты носишь оружие даже после дежурства? – спросила она, когда молола кофе.

– Да, – ответил я, целую минуту не понимая, о чем она спрашивает, настолько я привык к своему револьверу. – Моя работа сделала из меня труса. – В этом городе я никогда не выхожу без него на улицу, разве что в бар Гарри или куда-нибудь недалеко от дома.

– Если бы я увидела все то, что довелось видеть тебе, может, и я бы боялась выходить на улицу без оружия, – пожала она плечами.

Я так и не заметил, что снова задремал, и очнулся лишь после того, как Лейла меня растолкала. Прямо передо мной она держала блюдце с крошечной чашечкой черного и густого кофе по-турецки. Я с удовольствием вдохнул аромат кофе и снова ощутил прикосновение ее прохладной ладони. Ее широкий рот улыбнулся.

– Может, тебя напоить с ложечки, пока не протрезвеешь?

– Да я в порядке, – отозвался я, растирая ладонями лицо и голову.

Я как можно быстрее выпил кофе, хоть он был обжигающий. Она наполнила мне еще одну чашку, но я извинился, зашел в туалет, отлил, умылся холодной водой и причесался. Вернувшись, я все еще был пьян, но по крайней мере перестал вести себя как зомби.

Должно быть, Лейле показалось, что я в достаточно хорошей форме.

– Позволь мне включить музыку, Бампер, потом мы поговорим.

– Ладно. – Я прикончил вторую чашечку почти так же быстро, как первую, и налил себе третью.

Мягкий голос арабской певицы на секунду заполнил всю комнату, потом Лейла убавила громкость. Это был плачущий заунывный звук, временами почти переходящий в плач, но он добирался до самой души, по крайней мере, так было со мной, и всегда вызывал в воображении храмы в Карнаке и Гизе, улицы Дамаска и еще одну картину. Однажды я видел бедуина, стоявшего на утесе из розового гранита под слепящими лучами солнца и смотревшего на Долину Царей. По его лицу я понял, что хоть он наверняка и неграмотный, но историю знает лучше, чем я когда-либо буду ее знать, и я пообещал себе, что, став стариком, приеду сюда умирать. Правда, если я станустариком.

– Я все еще люблю старинную музыку, – улыбнулась Лейла, кивнув в сторону стерео. – Большинству людей она не нравится. Если хочешь, я могу включить что-нибудь другое.

– Не надо, не трогай, – ответил я. Лейла посмотрела мне в глаза и, кажется, обрадовалась.

– Мне нужна твоя помощь, Бампер.

– Ладно, какая?

– Я хочу, чтобы ты поговорил обо мне с моим инспектором.

– Так на тебе висит испытательный срок? За что?

– За проституцию. Голливудские детективы в штатском сцапали нас троих в январе. Меня признали виновной и приговорили к испытательному сроку.

– Так о чем же мне надо поговорить?

– Я получила не суммарный испытательный срок, как обещал мой вшивый тысячедолларовый адвокат. Мне достался паршивый судья, и теперь мне два года придется регулярно отмечаться у инспекторши. Мне хочется кое-куда уехать, а для этого требуется разрешение.

– Куда собираешься?

– Туда, где можно родить. Мне хочется куда-нибудь уехать, родить ребенка, оформить его на себя и вернуться.

Я подумал: «Почему я? Почему, черт возьми, я?»

– Бампер, для этого нужен именно ты. Я не хочу, чтобы мои сестры что-либо знали. Ничего, слышишь? Они хотят лишь помогать растить ребенка, и бог свидетель, в этом грязном мире вырастить ребенка достаточно трудно. У меня есть план, и все мое чертово племя лишь тебя одного выслушает, не задавая вопросов. Они тебе полностью верят. Я хочу, чтобы ты сказал Яссеру, Ахмеду и всем остальным, что, по-твоему, мне не следует зарабатывать на жизнь танцами, что у тебя есть друг в Нью-Орлеане, который может предложить мне хорошо оплачиваемую конторскую работу. А потом чтоб повторил то же самое моей инспекторше и убедил ее в том, что это правда. Затем я исчезну на семь или восемь месяцев, вернусь и скажу всем, что мне не понравилась работа или еще что-нибудь. Они, конечно, все разъярятся, но дело будет сделано.

– Так куда, черт возьми, ты собираешься ехать?

– Да какая разница? – пожала она плечами. – В любое место, где можно родить ребенка и вырастить его. В Нью-Орлеан. Куда угодно.

– И ты не собираешься вступить в общество крючников, верно?

– Сделать аборт? – засмеялась она. – Нет. Я считаю, раз ты сделала ошибку, то надо иметь мужество пройти ее последствия до конца. Я не стану прятать ребенка в мусорном баке. Я выросла как арабская женщина, и я не изменюсь.

– Деньги у тебя есть?

– У меня тринадцать тысяч на банковском счету. Я хочу, чтобы ты смог распоряжаться ими от моего имени и проследил, чтобы у девочек хватило денег протянуть лето, пока они будут жить в моей квартире. Если все пройдет нормально, я вернусь к рождеству, и мы устроим вечеринку, где будем только мы с тобой и бутылка лучшего шотландского виски.

– А у тебя хватит денег на жизнь? – спросил я, зная, откуда у нее тринадцать тысяч.

– Хватит, – кивнула она.

– Слушай, черт подери, только мне не ври. Я не стану вмешиваться в эту историю, если тебе придется неизвестно где торговать своей задницей, а в животе у тебя будет брыкаться ребенок.

– Я никогда не стала бы действовать на авось, – ответила она, снова пристально заглядывая мне в глаза. – Клянусь. У меня достаточно денег на другом счету, чтобы прекрасно прожить все то время, что меня не будет. Я покажу тебе свои банковские книжки. Я могу себе позволить родить ребенка в хорошем госпитале. Хоть в отдельной палате, если захочу.

– Уф! – сказал я, поднимаясь. Голова слегка закружилась. Я секунду постоял, прошаркал в другую комнату, плюхнулся на кушетку и растянулся на спине. Я заметил, что красный шланг, отходящий от хрустального с золотом наргиле Лейлы, не свернут в кольца. Эти восточные трубки – наргиле – служат прекрасными украшениями, но никогда правильно не работают, если не заткнуть все лишние отверстия тряпочками, как это сделала Лейла. Я часто курил с Яссером ароматизированный мятой турецкий табак. Лейла курила гашиш. Рядом с наргиле стояла украшенная черно-белой мозаикой коробочка. Крышка была открыта, а коробочка полна гашиша, очень высокосортного и дорогого, так называемого «кожаного» гашиша, спрессованного в темные плоские листки, напоминающие кожаные подошвы ботинок.

Лейла оставила меня одного и принялась убирать с кухонного стола. Какие дурацкие наступили времена! Сначала решение уйти в отставку. И когда я сказал Кэсси, все казалось в порядке. Но потом Кэсси захотелось ребенка! Затем проклятая банда маленьких большевиков сделала из меня идиота. Как они меня унизили! Потом проклятое лжесвидетельство. Мне показалось, будто кто-то гасил сигару о стенки моего желудка, который стал таким тугим и разбухшим, что я не видел своих коленей. Зато я хотя бы взял контору, хотя и там едва не помер в куче голубиного помета.

– Ну и денег, – сказал я, когда Лейла вошла и села на край кушетки.

– Прости меня за мою просьбу, Бампер, – сказала она.

– Нет-нет, не говори так. Я все сделаю. Я тебе помогу.

Она ничего не ответила, но встала, подошла поближе и села на пол рядом со мной. Глаза у нее были мокрые, и можете назвать меня сукиным сыном, если она не поцеловала мне руку!

Потом Лейла встала и все так же молча сняла с меня ботинки. Я позволил ей приподнять мои ноги и уложить их на кушетку. Лежа я казался себе вытащенным на берег моржом. Я все еще был пьян. Более того, лежащий я казался себе более пьяным, и уже начал опасаться, что комната сейчас начнет кружиться, поэтому мне захотелось начать говорить.

– У меня сегодня был чертовски гнусный день.

– Расскажи мне о нем, Бампер, – попросила Лейла, усаживаясь рядом со мной на пол и кладя прохладную ладонь на мой разгоряченный лоб. Я расслабил ремень и понял, что мне придется здесь ночевать. Я был не в состоянии встать, не то что вести машину. Я немного поворочался, пока не уложил ноющее плечо поудобнее на подушку.

– У тебя лицо и руки порезаны, а все тело болит.

– Как скажешь, могу я сегодня у тебя переночевать?

– Конечно. Где ты так ушибся?

– Поскользнулся и упал с пожарной лестницы. Что ты скажешь, если я уйду в отставку, Лейла?

– В отставку? Ой, не смеши меня. Да ты любого молодого за пояс заткнешь.

– Мне уже за сорок, черт возьми. Да нет, с тобой я могу говорить откровенно. В этом месяце мне будет пятьдесят. Ты только представь. Когда я родился, Уоррен Г. Хардинг стал новым президентом!

– Да ты как огурчик. Забудь обо всем. Просто глупо так думать.

– Я принял присягу в свой тридцатый день рождения, Лейла. Ты знала об этом?

– Расскажи мне, – попросила она, поглаживая мне щеку. Было так приятно, что и умереть в такую минуту не жалко.

– Ты тогда еще даже не родилась. Вот как долго я уже коп.

– А почему ты им стал?

– Да сам не знаю.

– Ну, хорошо, а что ты делал до того, как стал копом?

– Прослужил восемь лет в морской пехоте.

– Расскажи.

– Наверное, мне хотелось уехать из родного города. Там никого не осталось, кроме двух двоюродных братьев и тетки. Меня с братом Клемом вырастила наша бабушка, а когда она умерла, обо мне стал заботиться Клем. Он был настоящий распутник, крупнее, но мы совсем не похожи. Любил лишь жратву, спиртное и женщин. У него была собственная бензоколонка, и как раз перед Пирл-Харбором, в ноябре это было, он погиб, когда взорвалась шина у грузовика, а он упал в яму для отработанного масла. Мой брат Клем умер в вонючей яме с маслом, убитый проклятой шиной! Это было так нелепо! У меня не осталось никого, кто бы хоть немного меня волновал, потому я и завербовался в пехоту. Меня дважды ранило, первый раз на Сайпане, а потом в колени при Айуо, и из-за этого меня едва не отказались принимать в Департамент. Мне пришлось обмануть полицейского хирурга. И знаешь что еще? У меня нет ненависти к войне. Почему бы не признаться откровенно? У меня нет к ней ненависти.

– Неужели тебе никогда не было страшно?

– Было, конечно, но в опасности есть нечто такое, что мне нравится, к тому же я умею сражаться. Я понял это сразу, и после войны поэтому перешел в другую контору и никогда не возвращался в Индиану. Я там ничего не забыл, черт возьми. Билли был со мной, а работа мне нравилась.

– Кто такой Билли?

– Билли был мой сын, – сказал я. Я слышал, как гудит кондиционер, знал, что в комнате прохладно, потому что Лейла выглядела такой свежей, но спина моя все равно намокла, а выступивший на лице пот струйками стекал за воротник.

– А я и не знала, что ты был женат, Бампер.

– Это было сто лет назад.

– А где твоя жена?

– Не знаю. В Миссури, наверное. А мол-сет, уже умерла. Это было так давно. Она была совсем молоденькой девушкой, когда я встретил ее в Сан-Диего. Девушка с фермы. Во время войны их много появилось на побережье. Они приезжали в поисках работы на оборонных заводах, и некоторые из них слишком много пили. Верна была бледным и тощим существом. В Сан-Диего я попал после первого возвращения из-за океана. Грудь у меня была вся в ленточках наград, а ходил я с тростью, потому что первый раз меня ранило в бедро. Наверное, это одна из причин, почему мои ноги сейчас ни к черту не годятся. Я подцепил ее в баре, переспал с ней в ту же ночь, а потом стал приезжать к ней всякий раз, когда получал увольнительную. И вот, не успел я снова отплыть на войну – бац! – она мне и выкладывает, что залетела. У меня тогда было такое же предчувствие, как и у многих парней, – что меня скоро убьют, что жизни все равно конец, так что однажды вечером мы здорово напились, я отвез ее к мировому судье в Аризону и женился. Она получила мой аттестат, писала мне все время, но я не очень-то ее вспоминал, пока меня не ранило во второй раз, и я вернулся домой окончательно. А там меня ждала она вместе с моим хилым и болезненным Билли. Мое настоящее имя Уильям, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Словом, я пересилил себя, но как ты уже говорила, Лейла, какой смысл в том, что из-за этого будут страдать и другие, поэтому я вернулся в Берне и Билли, мы отыскали неплохое местечко на океанском побережье, где можно было спокойно жить, и я подумал, черт возьми, а ведь живем мы совсем неплохо. Тогда я снова записался в армию на новый срок и очень скоро стал старшим сержантом. С Верной было все в порядке – то есть, я мог ей доверять, после появления Билли она бросила пить и достойно вела все домашние дела. Она была всего лишь бедной глупой деревенской девчонкой, но должен признать, нас с Билли она обхаживала по-королевски. Я был счастлив, мне предстояло прослужить при штабе на военной базе еще пять лет, а Билли был для меня... даже не знаю, как сказать – словно он стоял на гранитном утесе и наблюдал за всем миром от самого Начала и до Сегодня. Впервые у меня появился смысл в жизни. Понимаешь?

– Да, наверное.

– Ты не поверишь, но когда ему было едва четыре года, он напечатал для меня поздравительную открытку на Валентинов день. Клянусь, он умел читать и печатать на машинке уже в четыре года. Он лишь спросил мать, как составлять слова, а текст придумал сам. Он был такой: «Папа. Я тебя люблю. Билли Морган.» Ему только-только исполнилось четыре года. Можешь поверить?

– Да, я тебе верю, Бампер.

– Но как я уже говорил, он был болезненный мальчик, весь в мать, и даже теперь, когда я тебе про него рассказываю, я не могу себе его представить. Я подсознательно отталкиваю от себя его образ, и даже если пытаюсь, не могу вспомнить, как он выглядел. Знаешь, я читал, что только шизофреники способны контролировать подсознательные мысли, и, может быть, я и есть шизоид... Но я умею это делать. Иногда бывает, что я сплю и вижу во сне тень, и эта тень – маленький мальчик в очках или с хохолком на макушке, и я тут же просыпаюсь и сажусь на кровати, а сна как не бывало. Я не м о г у представить его себе ни во сне, ни наяву.

– Когда он умер?

– Когда ему исполнилось пять лет. Фактически сразу после своего дня рождения. Вообще-то его смерть не должна была меня особенно удивить. Он был такой анемичный, еще младенцем дважды болел воспалением легких, но все же, представь, это оказалось неожиданностью. Даже несмотря на то, что он так долго болел. После этого Верна сама словно умерла и через пару недель после похорон сказала мне, что уезжает домой в Миссури. Я подумал, что это хорошая идея, и потому отдал ей все деньги и никогда больше ее не видел.

Когда она уехала, я начал очень сильно пить, и однажды, получив на выходные увольнительную, приехал в Лос-Анжелес и до такой степени напился, что каким-то образом оказался в компании других пьяных солдат на базе морской пехоты в Эль-Торо, а не в Кэмп-Пенделтоне, где располагалась моя часть. Военные полицейские у входа пропустили остальных на базу, но мой пропуск, само собой, был не тем, и они меня остановили. Я был в дымину пьян, и к тому же чертовски сконфужен, и все кончилось тем, что я набросился на полицейских у входа.