Текст книги "Синий рыцарь"

Я с трудом припоминаю ту ночь на гауптвахте в Эль-Торо. Все, что мне помнится, – это два охранника, один негр, другой белый, в штанах цвета хаки и рубашках от нижнего белья. Помню, как они проволокли меня по полу камеры и притащили в туалет, где обработали меня дубинками, а потом затащили в душевую смыть кровь. Помню и то, как держался за кран, засунув голову в раковину для защиты, а дубинки все опускались мне на руки, на ребра, на почки и на макушку. Как раз тогда мне в первый раз сломали нос.

Лейла продолжала поглаживать мое лицо и слушать. Руки у нее были прохладные и нежные.

Потом меня судили особым военным судом, и когда все полицейские дали показания, мой адвокат привел чуть ли не целый взвод свидетелей, даже нескольких гражданских, жен морских пехотинцев, что жили неподалеку от нас с Верной и Билли. Все они говорили обо мне и Билли, какой он был очень умный и вежливый мальчик. Потом доктор, что обрабатывал мои раны на гауптвахте, дал показания как свидетель защиты и заявил, что во время драки я был выведен из душевного равновесия и не мог отвечать за свои действия, а ведь он не был специалистом-психиатром. Потом в дело вступил мой адвокат, и когда суд закончился, меня даже не приговорили к сроку на гауптвахте, а лишь понизили в звании до сержанта... Здесь жарко, Лейла?

– Нет, Бампер, ответила она, поглаживая мне щеки подушечками пальцев.

– Словом, я так или иначе демобилизовался весной 1950-го, проболтался год без дела и в конце концов поступил в Лос-Анджелесский Департамент полиции.

– Почему ты это сделал, Бампер? Почему именно полиция?

– Не знаю. Я хорошо умел сражаться. Наверное, поэтому. Когда началась война в Корее, я подумывал о том, чтобы снова вступить в армию, но примерно в то же время прочитал где-то такую фразу: «Полицейские – это солдаты, которые сражаются в одиночку». И я решил, что единственное, что я ненавидел в армии, – это то, что человек там очень мало может действовать сам по себе. А как полицейский я все могу делать сам, поэтому я им и стал.

– И ты больше никогда не получал весточек от Верны? – тихо спросила Лейла, и мне внезапно стало холодно н сыро, а по коже пробежали мурашки.

– Лет через шесть после того, как я начал работать, я получил письмо от одного юриста из Джоплина. Так и не представляю, как он меня отыскал. Он написал, что она подала на развод, и вскоре я получил бумаги, которые осталось только подписать. Я заплатил гонорар юристу и послал ей около пяти сотен, что успел накопить, чтобы у нее было с чего начать. Я всегда надеялся, что она со временем найдет себе какого-нибудь смирного работягу и вернется к сельской жизни. Она была из тех, кто не может жить сам по себе. Ей обязательно нужно было кого-то любить, а потом, разумеется, и страдать, если что-то отрывало от нее этого человека, или, может быть, он и сам от нее уходил. Она так и не смогла понять, что в этом мире каждый должен страдать сам. Я так точно и не знаю, что с ней стало дальше. Да и не пытался узнать, потому что наверняка обнаружил бы, что она стала алкоголичкой и уличной проституткой, а пока я ничего не знаю, то и думать так не думаю.

– Бампер!

– Что?

– Ложись, пожалуйста, сегодня в мою постель. Сходи куда надо, прими душ и ложись. Ты весь мокрый от пота, и если останешься здесь на кушетке, – заболеешь.

– Ты за меня не волнуйся. Видела бы ты, где мне приходилось спать. Просто дай мне одеяло.

– Пожалуйста.

Она попыталась приподнять меня, и я едва не расхохотался. Девушка она была сильная, но ни одной женщине не суждено поднять Бампера Моргана – как минимум двести семьдесят пять фунтов, а сегодня вечером все триста, да к тому же лежащего мертвым мешком после такой выпивки.

– Ладно, ладно, – пробурчал я, встал и с удивлением обнаружил, что вовсе не так уж пьян. Я прошел в ее спальню, разделся и прыгнул под душ, включив под конец холодную воду, затем вытерся банным полотенцем, пахнущим женщиной, снял с ноги мокрую марлевую повязку и почувствовал себя лучше, чем за весь сегодняшний день. Освежив рот зубной пастой, я осмотрел в зеркале свое лицо цвета сырого мяса и глаза с красными прожилками, а потом забрался в ее постель нагишом – я всегда сплю только так, что зимой, что летом.

Кровать тоже пахла, как она, вернее, она пахла женщиной, потому что для меня все женщины очень похожи. Все они пахнут одинаково, а когда касаешься их ладонью, ощущение тоже всегда одно и то же. Вот чего мне не хватало, этой эссенции женственности.

Я уже дремал, когда Лейла вошла на цыпочках в спальню и тихо прошла в душ, и, как мне показалось, всего через несколько секунд уже сидела на постели в прозрачном белом пеньюаре и что-то мне шептала. Я почувствовал запах лилии, потом запах женщины, а потом ее бархатные губы прошлись по всему моему лицу.

– Что за черт? – пробормотал я и сел.

– Я прикасалась к тебе сегодня, – сказала Лейла. – А ты мне многое рассказывал. Знаешь, Бампер, может быть, впервые за несколько лет я по-настоящему прикоснулась к другому человеку! – Она положила руку на мое обнаженное плечо.

– Это верно, но на сегодня прикосновений уже достаточно, – сказал я, испытывая отвращение к себе за то, что рассказал ей о том, что касалось только меня самого, и снял ее руку с плеча. Теперь мне придется через несколько недель стрелой лететь в Лос-Анжелес и утрясать всю эту историю с Лейлой и ее семейкой. В последнее время все только и делают, что усложняют мою жизнь.

– Бампер, – сказала она, поджимая под себя ноги и чересчур весело для столь позднего часа рассмеялась. – Бампер, ты прелесть. Ты чудесный старый панда. Большой синеносый панда. Ты знаешь, что у тебя синий нос?

– Угу, он такой становится, когда я слишком много выпью, – отозвался я и подумал, что она, наверное, курила гашиш – прямо сквозь ткань пеньюара я ясно видел ее кожу, и сейчас она была чистого абрикосового оттенка. – У меня в носу перебито слишком много кровеносных сосудов, потому что по нему слишком часто били.

– Я хочу залезть к тебе под одеяло, Бампер.

– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты мне ничего не должна. Я сам буду очень рад помочь тебе объегорить твою семейку.

– Ты разрешал мне себя трогать, Бампер, – сказала она, и я снова ощутил на щеках и на шее прикосновения ее широкого теплого бархатного рта, а вся масса пышных каштановых волос накрыла меня, и я с трудом подумал, как это все нелепо.

– Черт возьми, – пробормотал я, отстраняя ее от себя. – Какой ерундой ты занимаешься? Я знал тебя еще маленькой девочкой. В конце концов, малышка, я всего лишь старый мешок с потрохами, и ты для меня до сих пор лишь маленькая девочка. Это неестественно!

– Не называй меня малышкой. И не пытайся помешать мне тобой обладать.

– Обладатьмной? Просто на тебя слишком большое впечатление произвели полицейские. А я – символ отца. Многие молодые девушки испытывают нечто подобное к полицейским.

– Я ненавижу полицейских, – ответила она, покачивая грудями перед моими руками, которые уже начали уставать. – Я хочу именно тебя, потому что ты самый большой мужчина из всех тех, кого мне доводилось трогать руками.

– Еще бы, во мне примерно шесть кубических ярдов, – пробормотал я.

– Я не это имела в виду, – сказала она, проводя ладонями по моему телу и снова принялась меня целовать, а я делал все, что в моих силах, чтобы избежать удовольствий тысячи и одной ночи.

– Слушай, я не могу, даже если бы и хотел, – простонал я. – Ты слишком молода, я просто не могу заниматься этим с девочкой вроде тебя.

– Хочешь пари?

– Не надо, Лейла.

– Как может мужчина быть таким большим и таким глупым, – улыбнулась она, вставая и выскальзывая из пеньюара.

– Все дело в мундире, – произнес я неожиданно хриплым и дрогнувшим голосом. – Наверное, в нем я тебе показался просто красавцем.

И тут Лейла все испортила – упала на постель, перекатилась на живот и хохотала целую минуту. Я слегка улыбался, глядя на ее абрикосовые ягодицы и умопомрачительные бедра и думал, что этим все и кончится. Но кончив смеяться, она улыбнулась мне еще нежнее прежнего, прошептала что-то по-арабски и забралась ко мне под одеяло.

Пятница, день последний

15

В пятницу утром я проснулся в ужасном похмелье. Лейла лежала, наполовину раскинувшись поверх меня большой гладкой обнаженной оленихой, из-за этого я и проснулся. Прожив столько лет в одиночку, я не люблю с кем-либо спать. Кэсси, с которой я чуть ли не сотню раз занимался любовью, никогда не спала со мной, вернее не всю ночь. Нам с Кэсси нужно будет завести две кровати. Я просто не переношу, когда рядом со мной слишком долго кто-то лежит.

Лейла не проснулась, я забрал свою одежду в комнату и оделся, оставив записку, в которой сообщал, что свяжусь с ней примерно через неделю и мы вместе обсудим все детали управления ее банковским счетом, а также как лучше вылить ушат холодной воды на Яссера и его семейство.

Перед уходом я тихо пробрался в спальню полюбоваться на нее в последний раз. Она растянулась на животе, гладкая и прекрасная.

– Салям, Лейла, – прошептал я. – Тысячу раз салям, маленькая девочка.

Я очень осторожно спустился вниз по лестнице из квартиры Лейлы, подошел к оставленной перед домом своей машине и почувствовал себя немного лучше, поехав с опущенным окном по Голливудскому шоссе. День начинался ветреный, смога было не много.

Несколько минут я вспоминал, как все прошло у нас с Лейлой, и почувствовал легкий стыд, потому что всегда гордился тем, что я нечто большее, чем тысячи уродливых старых хмырей, что шляются по Голливуду под ручку с юными красотками вроде Лейлы. Она сделала это, потому что была благодарна, взволнованна и смущена, а я воспользовался этим преимуществом. Всю свою жизнь я подбирал себе партнерш примерно своего размера, а теперь оказался не лучше похотливого старого пердуна.

Я приехал домой, принял холодный душ, побрился и ощутил себя более или менее человеком после нескольких таблеток аспирина и трех чашек кофе, от которых сердце забилось резвее. Интересно, подумал я, не станет ли мой желудок через пару месяцев вольной жизни понемногу приходить в себя, и кто знает, не обрету ли я в конце концов пищеварительный покой.

Я приехал в Стеклянный Дом за полчаса до начала смены. Начистив черные ботинки с высоким верхом, отполировав пояс и пройдясь по значку тряпочкой с полировальной пастой, я немного вспотел, зато настроение намного улучшилось. Затем я надел новую форму, потому что вчерашняя была заляпана кровью и голубиным пометом. А когда я нацепил сверкающий значок и сунул покрытую шрамами дубинку в хромированное кольцо на поясе, мне стало еще лучше.

Круц, как и обычно, сидел на разводе рядом с командиром смены лейтенантом Хиллардом, и несколько раз поглядывал на меня, словно ожидая, что я сейчас выйду вперед и сделаю великое объявление о том, что у меня сегодня последний день. Конечно, я этого не сделал, и вид у него оказался немного разочарованным. Ужасно не люблю никого разочаровывать, особенно Круца, но я вовсе не собирался уходить под гром фанфар. Мне действительно хотелось, чтобы лейтенант Хиллард провел сегодня утром инспекцию, мою последнюю инспекцию, и он ее провел. Он прихрамывая прошелся вдоль строя и сказал, что мои ботинки и значок смотрятся на миллион, и ему очень хочется, чтобы некоторые молодые полицейские выглядели хотя бы наполовину так эффектно. После инспекции я выпил из фонтанчика примерно кварту воды, и мне стало еще лучше.

Я собирался поговорить с Круцем насчет встречи за ленчем, но с ним беседовал лейтенант Хиллард, и поэтому я пошел к машине, решив позвонить ему позднее. Я завел машину, сунул дубинку в держатель на дверце, оторвал верхний листок от блокнота, заменил старый лист регистрации вызовов на новый, проверил, нет ли под задним сиденьем мертвого карлика и отъехал от полицейского управления. Мне все никак не верилось, что это в последний раз.

Выехав, я настроил рацию на прием, хотя и опасался, что получу сообщение о краже или еще какой мелочевке до того, как наполню чем-нибудь желудок. Сама мысль о плотной еде была мне сейчас невыносима, и я свернул на юг в сторону Сан-Педро и направился к молочному заводу – очень хорошему месту для ликвидации похмелья, по крайней мере, для меня оно всегда таким было. Там в одном месте располагались завод и главный офис компании, продававшей молочные продукты по всей Южной Калифорнии, и делали они прекрасные продукты вроде творога, пахты и йогурта, каждый из которых чудесно избавляет от похмелья, если вы, конечно, не зашли накануне слишком далеко. Я помахал охраннику в воротах, проехал на завод и остановился перед магазином для персонала, который был еще закрыт. За прилавком я увидел знакомого парня, налаживающего кассовый аппарат, и постучал в окно.

– Привет, Бампер, – улыбнулся он. Парнишка был молодой, с глубоко посаженными зелеными глазами и копной черных волос. – Чего тебе?

– Плазмы, приятель, – ответил я, – но сгодится и йогурт.

– Конечно. Заходи, Бампер, – рассмеялся он. Я прошел через магазин, направляясь к высокой стеклянной двери в холодное помещение, где хранится йогурт. Я снял с полки две упаковки, а парень вручил мне пластиковую ложку.

– Неужели это все, Бампер? – спросил он. Я покачал головой, поднял крышку и выудил ложкой полпинты голубичного йогурта, и тут же прикончил всю порцию тремя-четырьмя глотками. За ним следом отправился лимонный. Да чего я стесняюсь, подумал я, и тут же сцапал третью упаковку, с яблочным, и съел ее, пока парень считал деньги и что-то раз сказал. Я кивнул в ответ и улыбнулся, рот мой был набит прохладным нежным йогуртом, который обволакивал мой желудок, успокаивал меня и приводил в чувство.

– Никогда не видел, чтобы кто-то лопал йогурт с такой скоростью, – сказал парнишка, когда я закончил.

Я никак не мог вспомнить, как его зовут, и мне чертовски хотелось, чтобы у них на серой униформе были таблички с именами, потому что мне всегда нравилось переброситься словом-другим с тем, кто меня кормил, и назвать его по имени... Это самое малое, чем можно человека отблагодарить.

– А нельзя ли немного пахты? – спросил я, когда он бросил пустые упаковки от йогурта в сверкающий мусорник за прилавком. Как и любой хороший молочный завод, это место просто сверкало и пахло чистотой, здесь было приятно и прохладно.

– Конечно, Бампер, – сказал он, выходя из-за прилавка и возвращаясь с пинтой холодной пахты. Тот, кто давно работает на молочном заводе, никогда не вынес бы мне пинтовую упаковку, тем более когда я помираю от жажды с похмелья. Я не стал ничего говорить, а просто поднес упаковку ко рту, задрал голову и залил содержимое внутрь, глотнув всего лишь три раза и заставив его понять свою ошибку.

– Наверное, мне нужно было принести тебе кварту, а? – спросил он, когда я опустил картонку и облизал губы.

Я улыбнулся, пожал плечами, а он прошел в заднее помещение и вернулся с квартой.

– Спасибо, приятель, – сказал я. – Меня сегодня просто мучает жажда. Я опять поднял картонку с пахтой, пустил в рот густой и восхитительный на вкус поток и начал глотать, но уже медленнее, чем раньше. Добив кварту, я оказался в полной норме. Теперь я мог заняться чем угодно.

– Прихватишь с собой кварту? – спросил парень. – Может, хочешь еще йогурта или немного творога?

– Нет, спасибо, – ответил я. Никогда не позволял себе быть любителем поживиться на халяву, как некоторые из моих коллег. – Пора на работу. Иногда в пятницу по утрам бывает весьма много хлопот.

Вообще-то я просто обязан был с ним хоть немного поговорить. Я знал, что должен, но у меня не было настроения. Этот парень обслуживал меня впервые, поэтому я произнес ту фразу, которую говорят все полицейские, когда на девяносто процентов уверены, каким окажется ответ.

– Сколько я тебе должен?

– Забудь об этом, – ответил он, тряся головой. – Заезжай к нам в любое время, Бампер.

Подъезжая к главным воротам фабрики, я раскурил новую сигару. Я был уверен, что не схлопочу из-за нее приступ несварения, желудок у меня был так хорошо заизолирован, что я мог съесть консервную банку и ничего не заметить.

Потом до меня дошло, что сегодня я в последний раз заезжал на молочную фабрику. Проклятье, подумал я, ведь все, что я сегодня буду делать, окажется в последний раз, и неожиданно начал надеяться, что сегодня получу какие-нибудь рутинные вызовы вроде выезда на кражу или семейный скандальчик – обычно я терпеть их не могу, потому что приходится изображать мирового судью. Сегодня я охотно выписал бы даже уличную квитанцию.

Будет целое событие, подумал я, настоящее событие, если я останусь на работе, отпахав уже двадцать лет. Пенсия к этому времени у тебя уже в кармане, и ты полный ее хозяин и владелец, ведь за нее заплачено двадцатью годами службы. Независимо от того, что ты делаешь или не делаешь, тебе полагается пожизненная пенсия в сорок процентов от зарплаты, начиная с того момента, когда ты уходишь из Департамента. Пусть даже ты уволен за то, что столкнул мерзавца с пожарной лестницы, пусть даже тебя посадили за ложь на суде, когда ты пытался упрятать другого мерзавца туда, где ему полагается быть, пусть ты опустил свою дубинку на волосатую черепушку какого-нибудь хлыща из колледжа, срывающего с тебя значок и таскающего на демонстрацию магнитофон, словом, неважно, что ты натворил, тебе обязаны платить пенсию. Если придется, тебе будут посылать чеки даже в Сен-Квентин. Никто не может отнять у тебя пенсию. И когда ты об этом знаешь, подумал я, работа полицейского приносит еще большеудовольствия, подталкивает тебя немного и делает чуть более агрессивным. Мне понравилось бы и дальше работать полицейским, когда пенсия уже целиком моя.

Проезжая по улицам, я невольно выделил из доносящейся из рации болтовни один голос. Он принадлежал девушке, и такого приятного и сексуального голоса мне не доводилось слышать за всю службу. Сегодня она работала на тринадцатой частоте. У нее был свой собственный стиль ведения связи. В отличие от других, она не отвечала штампованными фразами и не заканчивала их безликим «прием». Голос ее – то низкий, то высокий, – словно песня, получить от нее вызов даже на аварию, которые патрульные полицейские в большинстве своем ненавидят из-за невыносимой скуки, становилось уже не таким скверным событием. Должно быть, она сохла по какому-то копу из отряда Четыре-Л-Девять, потому что когда она произносила «Четыре-Л-Девять, прррие-ммм!», голос у нее становился мягким, хрипловатым и бросал меня в чувственную дрожь.

Ничего себе дежурный вызов, подумал я. Сейчас я ехал без всякой цели, просто объезжал участок, разглядывал людей, которых знал, и тех, кого вовсе не знал, и пытался не думать обо всем том, что я никогда больше не буду делать на своем участке. Я обменял его на все то, что мне еще только предстоит делать, на то, чем занимаются все нормальные люди, например, быть с Кзсси, начать новую карьеру и жить цивилизованной нормальной жизнью. Как странно, что мне придется думать о подобной жизни как оцивилизованной. Это и было одной из причин того, что мне всегда хотелось отправиться в Северную Африку умирать.

Я всегда лениво прикидывал, что если кто-нибудь не пристрелит меня раньше, и я протяну, скажем, тридцать лет, то тогда уйду в отставку, потому что не смогу выполнять свою полицейскую работу после шестидесяти. Я действительно полагал, что смогу протянуть так долго. Я думал, что если стану есть поменьше мучного, меньше пить и курить, то, может быть, и доживу на улицах до шестидесяти лет. К тому времени я узнаю почти все, что на них можно узнать, все те секреты, которые мне всегда хотелось разгадать, и тогда я сяду на реактивный самолет, отправлюсь на нем в Долину Царей, заберусь там на скалу из розового гранита и стану смотреть сверху на то место, где начались все цивилизации, и, может быть, если я останусь там достаточно долго, и не свалюсь пьяным с пирамиды, и если меня не затопчет насмерть сбежавший верблюд, или если не продырявит ненавидящий американцев араб, словом, если я проживу там достаточно долго, то узнаю последнее, что мне хотелось узнать: стоила ли цивилизация самой себя?

Потом я подумал, что сказал бы Круц, если бы я напился до нужной кондиции и рассказал бы ему обо всем этом. «'Mano, – сказал бы он, – позволь своей душе полюбить и дари людям себя. И ты узнаешь ответ, и тебе не нужен будет сфинкс или утес из розового гранита.»

– Привет, Бампер, – заорал чей-то голос. Я отвернул лицо от блеска утреннего солнца и увидел Перси, открывающего свой ломбард.

– Привет, Перси, – крикнул я в ответ и притормозил, чтобы помахать ему рукой. Перси был редкий зверь – честный ростовщик. Наркоманов или всяких воров он тут же гнал из ломбарда, если подозревал, что они приносили ему краденое, а от каждого клиента, приносящего заклад, требовал документы, удостоверяющие его личность. Он был честныйростовщик.

Я вспомнил, как Перси однажды дал мне свою штрафную квитанцию и попросил как-нибудь все утрясти, потому что это была его первая квитанция за всю жизнь – за неосторожный переход улицы. У него не было машины, он их терпеть не мог, и каждый день ездил на работу автобусом. Я не мог разочаровывать Перси и сказать ему, что не в моих силах ликвидировать штраф, поэтому я просто взял и заплатил за него. В этом городе стало уже практически невозможно ликвидировать штрафную квитанцию. Надо быть знакомым с судьей или Прокурором города. Конечно, сами юристы друг о друге заботятся, но простому копу подобное недоступно. Как бы то ни было, я оплатил его штраф, а Перси решил, что я его ликвидировал, и остался доволен. С тех пор он считает меня очень важной персоной.

Навстречу мне на юг проехала другая патрульная машина. За рулем сидел курчавый парень по фамилии Нельсон, он помахал мне рукой, я кивнул в ответ. Нельсон едва не врезался в хвост остановившейся на красный свет машине, потому что загляделся на входящую в какой-то офис цыпочку в обтягивающих брючках. Вот вам типичный молодой коп, подумал я – в голове вместо работы одни девицы. И как все молодые «коты» вроде него, Нельсон любил и потрепаться о бабах. Я подумал, что теперь таким больше нравится трепаться о бабах, чем делать с ними свое дело по-настоящему. Я был некрасив, но умел пригревать под крылышком неплохих красоток, и, клянусь муфтой Мэгги, я никогда не трепался о том, как раскладывал очередную свою даму, ни с кем не трепался. В наше время парень считался немужественным, если любил подобный треп. Но мое время завтра кончается, напомнил я себе и повернул на юг, к Гранд-авеню.

Потом я услышал, как машина Центрального отделения сообщает по рации о краже в большом пригородном отеле, и понял, что отельный вор поработал снова. Что угодно отдам, подумал я, лишь бы поймать этого парня сегодня. Тогда я уйду, попав напоследок в самую точку, как Тед Уильямс, попав в точку на последнем дежурстве. Это будет здорово. Я покрутился минут двадцать по улицам, приехал к отелю и остановился рядом с другой черно-белой машиной, приехавшей по вызову. Я просидел в машине минут пятнадцать, покуривая сигару, пока не вышел Кларенс Эванс. Это был старый коп с пятнадцатилетним стажем, я с ним обычно играл в гандбол, пока мои лодыжки не стали совсем скверными.

У нас было несколько неплохих игр. Особенно приятно было играть, отработав ночную вахту и приехав в академию около часа ночи, сыграть в хорошем темпе три игры, а потом сходить в парилку. Правда, Эванс не любил парилку, он был очень тощий. Мы всегда брали с собой пол-ящика пива и пили его после душа. Он был одним из моих первых партнеров-негров после того, как несколько лет назад ЛАДП стал полностью интегрированной организацией. Он был хороший полицейский и любил работать со мной, хотя и знал, что я предпочитаю работать один. На ночных дежурствах, правда, спокойнее, если рядом с тобой еще кто-то с пистолетом. Поэтому я работал с ним и со многими другими, хотя предпочел бы участок для одного патрульного или патрульную машину на одного. Но я работал с ним потому, что не мог разочаровать любого, кто так хотел работать со мной на пару, да и в гандбол так играть было удобнее.

Так вот, Кларенс вышел из отеля, держа в руках блокнот для рапортов. Он улыбнулся, легкой походкой подошел к моей машине, открыл дверь и сел рядом.

– Что случилось, Бампер?

– Просто интересуюсь, что опять натворил этот гостиничный жук.

– Очистил три номера на пятом этаже и два на четвертом, – кивнул он.

– Жильцы спали?

– В четырех. В пятом никого не было, все ушли в бар.

– Это значит, что он побывал там до двух часов ночи.

– Верно.

– Никак не могу представить этого парня, – сказал я, кидая в рот таблетку от кислотности. – Обычно он работает днем, но иногда и рано вечером. Теперь стал и по ночам, причем ему неважно, есть ли кто в номере или нет. Никогда еще не слышал о таком дерзком изворотливом воре.

– Может, он такой и есть, – сказал Эванс. – Он никого не ранил во время краж?

– Только игрушечного медведя. Проткнул его ножом насквозь. Большой игрушечный медведь был накрыт одеялом и похож на спящего ребенка.

– Тогда он просто чудак, – сказал Эванс.

– И это может объяснить, почему остальные гостиничные воры ничего о нем не знают, – сказал я, пыхнув сигарой и задумываясь. – Я не считаю его профессионалом, скорее удачливым любителем.

– Удачливый псих, – поддакнул Эванс. – Ты со всеми своими стукачами говорил? – Работая со мной, он узнал мои привычки. Он знал, что у меня есть информаторы, но не знал, сколько их, или что я плачу лучшим из них.

– Буквально с каждым, кого знаю. Разговаривал и с одним вором, и тот мне сказал, что к нему подкатывались три детектива, и что он расскажет нам все, что знает или узнает, потому что из-за того парня в отелях теперь столько шороху, что он только рад будет, если мы его возьмем.

– Знаешь, Бампер, если кому и повезет наткнуться на этого парня, то готов поспорить, что это будешь ты, – сказал Эванс, надевая фуражку и вылезая из машины.

– Полиция в панике, но арест неизбежен, – подмигнул я ему и включил мотор. Денек обещал стать очень жарким.

Меня настиг вызов о телесных повреждениях на Першинг-сквер. Наверное, какой-нибудь пенсионер поскользнулся на банановой кожуре, а теперь прикидывает, как бы превратить дело так, словно он споткнулся о трещину в тротуаре, и предъявить городу иск. Несколько минут я игнорировал вызов, и в конце концов оператор передала его другой бригаде. Мне было противно так поступать, я всегда считал: раз тебе дают вызов, ты обязан по нему выехать, но, черт возьми, в моем распоряжении был всего лишь остаток дня. Я подумал об Оливере Хорне и удивился, почему не вспомнил про него раньше. Я не мог тратить время на вызов, пусть им займется другая бригада, а сам направился в парикмахерскую на Четвертой улице.

Оливер сидел на выставленном на тротуар стуле возле парикмахерской. Поперек колен лежала его неразлучная метла, а сам он дремал на солнышке.

Телом он походил на моржа, одна рука у него ампутирована выше локтя. Проделал эту операцию лет сорок назад, вероятно, самый скверный в мире хирург – кожа на культе свисала лоскутами. У него были оранжевые волосы и большой белый живот, заросший оранжевыми волосами. Уже много лет он забросил попытки подтягивать штаны, и они обычно едва держались полурасстегнутыми ниже живота, а несколько пуговиц ширинки вечно торчали наружу. Шнурки всегда были развязаны и оборваны из-за того, что он постоянно на них наступал, – трудно завязывать шнурки одной рукой, а на подбородке у него росла огромная опухоль. Но Оливер был на удивление умен. Он подметал пол в парикмахерской и еще в двух-трех маленьких заведениях на Четвертой улице, включая бар под названием «У Рэймонда», где обычно торчало довольно много отсидевших свое уголовников. Бар располагался неподалеку от больших отелей, и в нем было очень удобно обчищать карманы богатых туристов. Оливер не упускал ничего интересного и все прошедшие годы снабжал меня весьма ценной информацией.

– Не спишь, Оливер? – спросил я.

Он приподнял пронизанное голубыми прожилками веко:

– Бампер, как пожж-иваешь?

– Нормально, Оливер. Денек сегодня вроде опять будет жаркий.

– Угу, я уже начинаю потеть. Зайдем в лавочку.

– Некогда. Слушай, мне вот что хотелось бы узнать – ты ничего не слыхал о воре, что шурует последние два месяца неподалеку отсюда в больших отелях?

– Нет, ничего.

– Видишь ли, этот парень не обычный гостиничный вор. Я хочу сказать, он, вероятно, не один из тех, кого ты обычно видишь у Рэймонда, но ты могвстретить его там. В конце концов, даже психу иногда хочется пропустить стаканчик, а у Рэймонда для этого самое подходящее место, если собираешься вскоре обчистить номеров десять в отеле напротив.

– Он псих?

– Угу.

– Как он выглядит?

– Не знаю.

– Как же я его тогда отыщу, Бампер?

– Не знаю, Оливер. Я сейчас закидываю удочку наугад. Мне кажется, он воровал и раньше – в смысле, что он знает, как открывать дверь отмычкой и все прочее. По-моему, он вскоре кого-нибудь пришьет, потому что таскает с собой нож. Длинный нож, лезвие прошло до самого матраса.

– А зачем ему было протыкать матрас?

– Он пытался зарезать игрушечного медведя.

– Ты что – пьян, Бампер?

Я улыбнулся, а потом подумал: какого черта я здесь торчу, ведь я не знаю достаточно о воре, чтобы дать стукачу возможность хоть за что-нибудь зацепиться. И хватаюсь за любую соломинку, лишь бы пометь в точку в последний раз перед уходом на пенсию. Патетично и отвратительно, подумал я, устыдившись самого себя.

– Вот пятерка, – сказал я Оливеру. – Купи себе бифштекс.

– Господи, Бампер, – сказал он, – я же ее еще не заработал.

– Парень носит с собой длинный нож, он псих и в последнее время чистит отели в любое время дня и ночи. Вдруг как-нибудь зайдет к Рэймонду? Может, сядет в комнатке отдыха, пока ты подметаешь, и не удержится от искушения вытащить из кармана и взглянуть на что-нибудь украденное. Или, например, сидя в баре, вытащит из кармана только что украденную в отеле вещичку. И вообще вдруг кто-нибудь из гостиничных воров, что торчат у Рэймонда, в чем-то проболтается, а ты услышишь. Все может случиться.

– Конечно, Бампер. Я тебе сразу позвоню, коли услышу хоть что-нибудь. Прямо сразу, Бампер. У тебя точно больше нет для меня никаких признаков, кого мне искать, а, Бампер?

– Конечно, Оливер, я рассказал тебе самое лучшее из того, что знал.

– Ну, вот и хорошо, – прогудел Оливер.

– Еще увидимся, Оливер.

– Эй, Бампер, погоди минутку. Ты мне уже давно не рассказывал смешные истории. Как сегодня?

– По моему, ты их все уже слышал.

– Расскажи, Бампер.

– Ладно, дай вспомнить. Я тебе рассказывал о 75-летней нимфоманке, которую арестовал однажды ночью на Мейн-стрит?